Женька сидел на стуле и держал в обеих руках большую кружку, над которой поднимался пар. Он был совершенно голый и, кажется, ничуть не стеснялся хлопочущей рядом лично Салгановой – глаза Женьки были закрыты, он покачивался взад-вперед в полусне, временами судорожно дергаясь всем телом, чтобы не упасть. Рядом лежал ворох грязной одежды, похожий на просто-напросто комок прелого тряпья, сам Женька тоже был грязен, а правую щеку пересекал плохо заживший шрам. Лохмы на голове тоже были склеены в единую грязную массу.

Романов еще ничего не успел сказать – только обессиленно прислонился к косяку, потому что задрожали и подкосились ноги… но Женька открыл глаза. Секунду смотрел на Романова, потом снова закрыл глаза и глубоко-глубоко вздохнул. Сунул кружку Салгановой, встал (он заметно вытянулся и был очень худ, еще худей, чем когда Романов год назад спас его на берегу), скривился… сел опять. Досадливо огляделся кругом – явно в поисках чего-то, на чем надо писать.

– Сиди, сиди, не дергайся! – почти закричал на него Романов. – Алина Юрьевна, если он вздумает дурить, пусть санитары его к койке привяжут!

Женька вытаращил глаза оскорбленно, зашустрил рукой по воздуху.

– Ничего, писать и лежа можно! – И наконец вырвалось: – Как же я рад, что ты жив…

Женька опять моргнул. Быстро вытер рукой глаза, отвернулся, вытер опять. Передернул плечами, улыбнулся, несколько раз моргнул снова. По щекам у него текли две слезинки. Он сконфуженно пожал плечами, потом развел руками.

Романов подошел ближе. Салганова взяла его за локоть:

– Нет! Стойте! У мальчика вши. Подхватите как нечего делать.

– Вам же это не мешает? – сердито спросил Романов.

– Это моя работа, – спокойно ответила женщина. – Его приведут в порядок, накормят, он поспит, сколько захочется, – и можете заниматься своими делами. До тех пор оставьте и мысль об этом. Я требую, чтобы вы ушли.

Женька поднял руки вверх, широко улыбаясь. Романов повторил тот же жест, но без улыбки. Сказал:

– Только одно… – и указал на щеку Женьки: – Ранение? – Женька отрицательно покачал головой. – Били? – Мальчишка кивнул, глаза потемнели. Он оттолкнул руки Салгановой, схватил со стола карандаш и какой-то бланк и быстро написал вкось:

«Срочно нужна эскпедиция. Я потом все падробно нпишу. Там одичали совсем. Но есть нармальные. Они ждут. Я им сказал. И агентов оставил. Ждут. Надо срочно. Будити через 6 часов».

* * *

Женька проспал девятнадцать часов и, кажется, знал об этом, потому что вошедшего Романова встретил сердито-укоризненным взглядом. На поднятых под одеялом коленках у него лежал блокнот – новый. В довершение всего Женька был обрит наголо и от этого выглядел нелепо и беззащитно. Видимо, он и сам это отлично понимал, потому что после первой сердитости поглядывал на Романова стеснительно и почти опасливо. Потянулся – писать, и Романов увидел на его левом бицепсе, на отмытой незагорелой коже выжженные буровато-розовые неровные цифры – 119.

Женька ощутил взгляд Романова, поспешно дернул рукой, скрывая число, скривил губы. Отвел глаза с легким выдохом. Сломал карандаш в пальцах. Взял со столика новый.

И начал писать…

За эти полгода Женька «намотал» по территории между БАМом (почти все крупные города вдоль которого были разрушены или полуразрушены боеголовками, – это выяснил еще Медведев во время своей разведки), Зеей, Охотским морем и Амуром почти полторы тысячи километров, стараясь нигде надолго не задерживаться.

Земли, по которым он шел, оказались, что удивительно, – особенно сельская и полусельская местность – не затронуты ядерной войной, хотя кое-где после внезапных дождей с ветром «фонило». Никакой более-менее крупной и сильной власти там не было. Территорию терзали многочисленные банды, по дорогам бродили бездомные и сумасшедшие. Люди умирали от голода, еще чаще – от самых разных болезней (огневик там тоже был). В нескольких местах, где местные жители худо-бедно держали оборону и имелись какие-никакие справедливые законы, ни о каком объединении и не думали – «выжить бы». Надо всеми довлело постоянное ощущение надвигающихся еще худших времен, то и дело возникали жуткие пророчества. Постоянно вспыхивали стычки всех со всеми. Процветала работорговля – рабы были основой множества хозяйств, причем вовсе не бандитских по сути своей, бандиты чаще всего хозяйством себя вовсе не утруждали.

И наконец, множество неприятностей людям доставили окопавшиеся на своих виллах в сельской и полусельской местности «буржуины» (это слово, как-то сказанное в шутку Жарко, быстро стало употребляться почти официально). Каждый, кто имел десяток охранников, начинал считать себя вправе диктовать свою волю окрестным жителям. Конечно, не везде это получалось, во многих местах местные сами быстро разбирались с обнаглевшими «хозяевами жизни». И далеко не все богатые люди вели себя, как доморощенные салтычихи – хватало и насквозь обратных примеров. Но было очень немало мест, в которых у местных не находилось лидера, оружия или просто «буржуин» оказывался слишком сильным. Тогда появлялись совершенно отвратительные вещи. Да и те же банды чаще всего возглавлялись именно «буржуинами».

Численность банд была в среднем голов тридцать, мельче – почти никогда, но всегда хорошо вооруженные и безжалостные; самая крупная банда, о которой Женька слышал (сам не встречал), насчитывала полсотни рыл и имела бронетехнику. За полгода мальчишка сумел наладить связь с несколькими группами, готовыми поддержать Романова, а также оставил агентурную сеть из десятка мальчишек и девчонок, собиравших информацию. Уже на обратном пути он болел огневиком, отлеживаясь в зимний холод в сарае на заброшенном полевом стане недалеко от границы, чуть не умер, а потом при попытке украсть еду был схвачен и продан в рабство (именно там его заклеймили, а потом он вместе с другими мальчишками и взрослыми разбирал на металл какие-то цеха), откуда бежал дважды – первый раз неудачно (после этого остался шрам на щеке).

Романов просидел у кровати Женьки четыре часа. В палату было запрещено пускать кого бы то ни было еще – ни друзей-приятелей, ни персонал карантинного центра, вообще никого. Он был поражен памятью Белосельского. Блокнот заполнялся на глазах безграмотными, но точными строчками, четкими кроками с убористыми пояснениями… А потом Женька посмотрел на Романова и написал на чистой страничке – крупно, печатными буквами, совсем не своим почерком, старательно выводя каждый штрих:

«ПОЖАЛУСТА ПОМОГИТЕ СКОРЕЙ. ТАМ ЖУТЬ. ТУТ ТАК НЕ БЫЛО. ЛЮДИ ПРОПАДАЮТ. КОНКРЕТНО ПРОПАДАЮТ. СОВСЕМ».

– Женька, Женька… – вырвалось у Романова. Он нагнулся чуть – забрать блокнот, и Женька вдруг подался вперед-вверх и обнял мужчину, сорванно, со всхлипами, дыша. У мальчишки бешено стучало сердце. Как же он вытерпел эти полгода? – ужаснулся Романов. Это ведь каждую секунду он боялся, прятался, ждал смерти… и повернул назад, только когда решил, что узнал и сделал достаточно! – Перестань, ну что ты…

Но Женька уже плакал. Мальчишки не плачут. Никогда. Это закон. А вот мужчинам иногда можно.

– Больше никуда тебя не отпущу, – с сердцем сказал Романов, придерживая вцепившегося в него Женьку. – У меня, простите, тоже сердце не каменное. Ну его к чертям!

Женька стремительно отстранился, сведя брови. Заспешил карандашом…

«Ты вы что?!!!!!!!!!!!!!!!!! Меня все будут призирать! Я тагда убегу! И буду сведеня посылать с агентами! И не вздумай… – карандаш помедлил, – … те без меня поехать асвабаждать! Я скоро свсем папарвлюс!»

– Жень, – Романов придержал карандаш, – зови меня «ты». Слышишь?

Женька оборвал гневную строчку, поднял на Романова умоляющие, все еще мокрые глаза, из которых ушла злость. Потом написал:

«Я кагда было очен страшно или еще что я всегда с тобой гворил. Ну так мыслено. И на ты называл. Правда можно?»

– А я боялся, что ты погиб, – тихо сказал Романов. – Я так боялся, что ты погиб. Я был почти убежден в этом. Можно, Женька. Можно, конечно.

«Я буду тебе брат? Или сын?» – прочертил карандаш. Теперь Женька не поднял глаз, не посмел, уши у него были красными.

– Наверное, все-таки брат, – улыбнулся Романов. – Я ж еще не старик.

Женька поднял глаза, улыбнулся, кивнул. Потом хлопнул себя по лбу, написал:

«РЕБЯТА?!»

– Почти все вернулись, – коротко ответил Романов. И отнял блокнот. – Спать! Сам уснешь или попросить укол сделать? Один можно.

Женька помотал головой. Съехал под одеялом с подушки, на которую опирался спиной, повозился, устраиваясь удобней, стащил подушку под щеку. И вдруг так искренне и по-детски вздохнул, закрывая глаза, что Романов вспомнил цифру на предплечье и спокойно подумал, что найдет того, кто это сделал.

И долго-долго не даст ему умереть.

Он посмотрел на Женьку, собираясь сказать ему: «Спи…» – но это было уже не нужно. Потому что Белосельский и так спал…

В коридоре напротив охранника переминалась с ноги на ногу девчонка. Обычная – не очень высокая, чуть курносая, короткостриженая, русая, в мешковатой рабочей куртке, джинсах и сандалетах на босу ногу. В правой руке она держала какой-то пакет, а на Романова вскинула умоляющие серые глаза. Большие и очень красивые. Не обычные, как она сама. Именно этот взгляд Романова, собственно, и задержал, хотя девчонка не сказала ни слова.

Он остановился, спросил с интересом:

– Ты к Жене? К Белосельскому? – И в этот момент, произнеся фамилию, что-то вспомнил, точнее – понял… что-то очень важное… Но девчонка перебила эту мысль:

– Он велел меня не пускать, – тихо, без напора или агрессии, но очень горько сказала она. – А я его ждала. Я его так ждала. Я бы его и еще больше ждала. А он даже увидеться не хочет.

– Он спит, – пояснил Романов.

Девчонка помотала головой:

– Он сразу велел не пускать, когда проснулся… А я его люблю. Я его очень-очень-очень люблю… Он знаете какой? Самый храбрый, самый добрый…

Она, кажется, настроилась перечислять замечательные качества Женьки и дальше, но Романов перебил славословие в самом начале – довольно безжалостно:

– Любишь – ну и что? Этой любви хватит на пару лет. Ну, на три года. И все.

– Между прочим, я это знаю, – тихо ответила девчонка. – Ну, что любовь не вечная. Я не дура. Но я его все равно никогда не брошу. Он мой самый дорогой на свете человек. И вот так будет всегда. Даже если он меня…

Романов, уже ошарашенно выслушав это умозаключение, неожиданно понял, что к чему. Понимание было таким ясным и смешным, что он не удержал мальчишескую ухмылку. И поманил девчонку пальцем. Когда она – удивленно и даже опасливо – подошла, Романов наклонился к ее уху и тихо прошептал:

– Слушай, тут вот в чем дело. Его обрили. Наголо. Ну, сама понимаешь… Выглядит он сейчас как уцененный Чебурашка с детской зоны.

– И он… из-за этого?! – Девчонка отшатнулась с круглыми глазами и вдруг начала негромко, но очень приятно, музыкально смеяться. Так, что Романов рассмеялся сам и сказал охраннику:

– Ты ее пропусти… – И добавил уже снова девчонке: – Не буди его. Он очень устал. Посиди просто рядом. Он, когда проснется, будет рад тебя видеть. Поверь.

* * *

20 мая в поход выступали пять дружин – Русакова, Юрзина, Батыршина, Севергина и самого Романова. Общей численностью в триста бойцов. Впрочем, действовать вместе не предполагалось. Обозначались пять направлений зачистки и установления власти – как пять стрел, из единого центра расходящихся пятью ударами.

Участие Романова в походе вызвало бурное обсуждение. Первоначально большинство членов Круга настаивали на том, что Романов не имеет права подвергать себя опасности. Настроение переломил профессор Лютовой. Он сказал то, о чем думал сам Романов (просто сидевший и постепенно закипавший от злости): лидер, вождь нового государства – не сакральная фигура. Это первый среди равных. Причем – среди других вождей и воинов. Требовать от него – неважно, во имя чего и по какой причине! – руководить из-за спин других людей – значит закладывать фундамент для самооправдания трусости вождей, которая неизменно возникнет при таких обстоятельствах. А трусость уничтожит все то, что Большой Круг считает важным. За вождем-трусом возникнут советники-трусы. Потом трусость поразит и все население…

С собой Романов брал восемьдесят дружинников – в основном конных, пополам взрослых и порученцев – плюс две легких конных запряжки ЗУ-23-2 и четыре ЗПУ-4 – счетверенных 14,5-мм КПВТ. Кони несли запас НЗ питательных брикетов (недавно их начали производить) на две недели, продукты для всадников – тоже НЗ на месяц, большой запас боеприпасов не только к личному оружию, но и к взятым «тяжелым» стволам. Подобный мобильный отряд, по расчетам, мог почти никого не опасаться. Практически все банды сильно задумались бы, прежде чем затевать свару первыми.

И все же Романов жалел, что не может взять с собой ни одного «дракона». Так назывались кустарные МНБП – машины непосредственной боевой поддержки. Во Владивостоке имелось немало 30-мм трехствольных вертолетных пушек, и Муромцеву еще в конце осени пришла в голову мысль: со старого «Т-62» снимали башню и на ее место ставили просторную боевую рубку, в которой устанавливались три таких штуки. Романов однажды видел, как один-единственный «дракон» под командой Русакова за десять секунд полностью уничтожил трехэтажный дом вместе с засевшей в нем бандой из двух десятков рыл. Выживших не было, да и не искал их никто в груде строительного мусора… Круче были только 300-миллиметровые штурмовые орудия «верлиок» (кстати, на той же базе «Т-62»). Именно снаряд такого орудия поставил точку в истории бандитской обороны Дальнегорска, уничтожив вполне профессионально превращенный в крепость дом – на этот раз старинный, могучей, непоколебимой кладки. На месте дома остался котлован, окруженный валом битого кирпича…

Подобные вещи были убедительными аргументами военной мощи РА. Но превращали мобильность отряда в нынешних условиях в ноль, увы. Пришлось опираться на лошадей – впрочем, как уже было сказано, отборных и вдобавок защищенных (словно рыцарские кони прошлых времен) титановыми оголовниками и кевларово-нейлоновыми попонами. В конце концов, ходить в кавалерийские атаки не предполагалось, а коней надо было беречь, и беречь очень, – их имелось всего шестьсот штук, вдобавок почти все – породистые. Недаром Севергин, хоть и был участником похода сам, яростно возражал против конного транспорта, упирая на то, что так в будущем можно остаться вовсе без поголовья. Но оказался в меньшинстве.

И «зушки», и «ЗПУ» вместе с грузовыми передками буксировали конные пары с ездовыми; еще двое ехали на передке, один – на собственно установке. Причем – в отличие от мелкокалиберной пушки «ЗПУ» была готова к стрельбе постоянно.

И «ЗУ», и «ЗПУ» обслуживались порученцами – тридцать человек. Еще десять из них составляли личный конвой Романова и сменные дозоры и разведку. А взрослые дружинники делились на десять ударных групп, в каждой из которых имелись «ПКМ», «РПГ», «СВД» и «обычный карабинер» – в смысле бойца с карабином.

Эти люди, это оружие и семьдесят лошадей и составляли отряд Романова…

Так получилось, что утро отправления он встретил не около Думы, где был объявлен сбор, а на Хвосте, куда явился еще затемно. Майское утро было холодным, но тихим, а солнце обещало хороший ясный день. Правда, последние несколько дней у солнечных восходов наблюдался какой-то странноватый, беспокойно-неприятный свинцово-серый оттенок. Глядя на солнце в такие минуты, Романов старался – чтобы не расслабляться – напоминать себе почаще, что всех ждет впереди. Но, вопреки всем научным прогнозам, думалось: пройдет лето, наступит осень, потом будет зима, обычная зима, а весной, как положено, придет весна… Сознание Романова, весь его жизненный опыт восставали против мыслей о какой-то «зиме на несколько лет». Какая может быть ядерная зима, если зазеленели деревья, если на полях – зеленые всходы?! Если война была уже год назад, и – ну ничего в природе особо не изменилось?!

В этот момент под копытами его рыжего жеребца длинно, хотя и несильно, дернулась земля. Предупреждающе…

Стихийный рынок на северо-западной оконечности Нового Владивостока (так называли большой полусельский поселок на холмах вдали от побережья, который начал строиться еще в прошлом году), так называемом Хвосте, возник почти сразу после падения прежней власти. Одно время тут торговали всем – вещами, едой, детьми, медикаментами, гуманитарной помощью. Но те времена уже минули; слева от въезда на базар стоял легкий навес, увенчанный вывеской: «КРЫША».

Под навесом мирно качались на веревках два десятка высохших и обклеванных птицами трупов с табличками на груди: «Наркоторговец… Спекулянт… Рэкетир… Работорговец…» – исполненными с высокохудожественным вкусом в церковнославянском стиле. Самым старым трупам было с год, а последнее время желающих присоединиться к «крыше» не возникало ни у кого. Прямо возле передних столбов навеса с десяток чумазых мальчишек, вольготно устроившись в весенней теплой пыли, играли в карты – картина в этих местах тоже исчезающая, наверное, «одиночки-забреданцы». Дальше начинались гомонящие торговые ряды – вкривь и вкось, в этом никто порядок не пытался навести.

Романов бросил повод одному из троих следовавших за ним тенями порученцев, подошел к глазеющим на спешивающихся всадников мальчишкам. Всякий раз, видя таких, он думал: кем они были раньше? Но это от него не зависело и этого не вернуть… А вот кем они станут…

– Родители есть? – спросил он свысока, крутя нагайку у сапога. Мальчишки запереглядывались, один за другим мотали головами. – Жень, эти с нами обратно поедут, – сказал он Белосельскому. – Найди транспорт какой, и отправляйтесь, не ждите… – И обернулся – один из мальчишек, лет восьми, дернул его за полу куртки. – Что?

– Дядь, можно я сестру с собой возьму? Я без нее не хочу. – Мальчишка вытер слегка веснушчатый нос рукавом большущей куртки. – Она тут, рядом. Я без нее…

– Бери, – буркнул Романов и зашагал через базар.

Торговля шла бойко. Торговать тут разрешалось любыми вещами и продукцией, кроме горючего, спиртного, наркотиков, драгоценностей и золота, – главное, чтобы не было никакой перепродажи. Она, как и взимание в любом виде каких-то процентов или попытки что-то монополизировать, была запрещена – под страхом смертной казни. Часто попадались небольшие лавочки, выглядевшие солидно и как-то… как-то оптимистично. В них, как правило, торговали разной едой и одеждой-обувью-самошивом.

«Я думаю – «торговали», но это некорректно, – сердито размышлял Романов. – Тут не торгуют, тут меняются!» Почему-то это страшно раздражало и казалось унизительным. Он не понимал сам, что его так раздражает в процессе обмена, но от этого ощущения избавиться никак не мог. Что-то надо делать с денежной системой. Найти человека, который сможет ее выстроить, отладить и запустить – но без разных-всяких инфляций и не понятных никому индексов. Надо, надо, надо… Именно за этим он и шел сюда – отдать распоряжение, важное распоряжение перед походом, чтобы не тянуло за душу…

У конторы «смотрящего рынка», Самарцева (в прошлом – лидера одной из ОПГ и крупного бизнесмена, ныне – витязя, хотя и не из Большого Круга), скучали посетители. Унылые, видно было, что пришли они сюда, как говорится, не своею волею… Романов легко взбежал на крыльцо, отсалютовал в ответ на салют двоих часовых, принявших при его появлении строевую стойку. На бегу швырнул фуражку на столик и махнул экс-банд-бизнесмену перчаткой:

– Привет.

– Во, – Самарцев удивленно оглядел Романова с ног до головы. – Ты вроде бы уехал. Мой затемно умчался.

Старший сын Самарцева уже полгода был кадетом, порученцем у Русакова, – не все среди кадетов были теперь сиротами. Парень мог бы служить у отца, но не захотел, чтобы говорили: «под крылышком»…

– Уедешь с вами, – вздохнул Романов. И в тот же момент был буквально сметен с пути – в кабинет решительно вошла одетая в невообразимые лохмотья, далеко и мощно пахнущая псиной женщина неопределенного возраста. На седых патлах (волосами это назвать было сложно) косо держалась шляпа с обвисшими полями. Лицо женщины выражало непреклонную решимость. Что интересно, Романов, собравшийся было ясно и коротко расставить все по своим местам, заметил на лице Самарцева отчетливую робость – смотрящий как-то даже слегка подсполз под стол.

– Я по делу, – сухо сказала женщина.

– Чайку? – Голос Самарцева был – кто бы мог подумать?! – заискивающим! Совершенно откровенно заискивающим!

– Некогда чаи распивать, товарищ нарком!! – возвысила голос женщина, и Романов заинтересованно сел на край стола: начало было крутым. – Иначе гибель и разорение!! Согласно вашему распоряжению корма были доставлены, но вы не можете не понимать – хватило их ненадолго! Между тем я уже переговорила с товарищем Севергиным, и он подтвердил, что моя работа имеет важнейшее перспективное значение!

– Корм будет доставлен, – быстро и убедительно (Романову показалось – сейчас он прижмет руки к груди) заявил Самарцев. – Будет. Завтра же утром, в нужном количестве, Евдокия Андреевна. Слово чести. Чайку?

– Дела! Ждут дела! – Женщина сделала широкий мощный жест. – Я полностью полагаюсь на ваше слово, товарищ нарком! Спешу откланяться!

И она, на самом деле не без величественности кивнув, удалилась, оставив после себя мощный запах собак.

– И? – с интересом спросил Романов, слезая со стола.

– Уф, – Самарцев вытер лоб – не наигранно, реально. – Это Безумная Евдокия. Ну, зовут ее и правда Евдокия Андреевна, но так как-то лучше. Больше подходит. Она за кормом для животных приходила.

– За чем? – не понял Романов, но тут вспомнил: – Стой! Погоди… это питомник, что ли, про который…

– Да, он самый и есть! – Самарцев опять вздохнул. – Николай, она натурально чокнутая. Все кругом падало, как кубики детские, а она в пустой деревне кошечек-собачек выхаживала. Когда она в первый-то раз ко мне явилась – я ее вообще «шлепнуть» хотел, не разобрался…

– Понимаю, – угрюмо буркнул Романов. Он хорошо помнил зимнюю историю, как одна такая любительница собачек кормила своих питомцев человечиной и перед повешением орала, что «они же были голодные, как вы не понимаете?!». Ее жуткую людоедскую свору Романов перестрелял лично, не поленился. Отвратительней была разве что группа сумасшедших баб, примерно в то же время объявивших о создании Комитета солдатских матерей. Впрочем, этих просто разослали на тяжелые работы по разным концам территории.

– Лучше б шлепнул, – горько вздохнул Самарцев. Но на этот раз уже не всерьез.

– Она правда ненормальная? – Романов оглянулся через плечо. – Поговорить с ней хотел… – Он покусал губу. Не хотелось распространяться о том, что на работах в питомнике – рядом с животными – зачастую «оттаивали» даже те из малолетних мучеников-беженцев, от которых прямым текстом отказались лучшие врачи-психотерапевты.

– Совершенно, – подтвердил Самарцев. – Полный неадекват; говорят, она и до войны такой была, но не так резко. Когда о животных говоришь – все в норме. В остальном восприятие мира настолько своеобразное, что… – Он не договорил и развел руками сокрушенно. – Но питомник она содержит. Севергин на самом деле просил о кормах заботиться.

– Я вот тоже кое о чем попрошу, – вздохнул Романов.

Самарцев даже с каким-то пристуком поставил подбородок на сплетенные пальцы. Прищурился выжидающе-внимательно:

– Слушаю…

Когда Романов вернулся к Думе, на аллее уже пятью колоннами были выстроены все отряды. Собрались и просто люди, посмотреть – немного людей, что, впрочем, не было удивительно, практически все заняты какими-то делами. В основном среди провожающих были члены семей бойцов, у кого эти семьи были, – не отпустить их с работ было бы жестоко и глупо.

День настал на самом деле солнечным, но все еще держалась прохлада. Дул ветерок – какой-то нейтральный, не теплый и не холодный. Во главе колонн в руках у прапорщиков вздрагивали в его потоках дружинные стяги на прочных текстолитовых древках.

Черный кельтский крест, «СВД» и рогатина Русакова.

Золотой витязь Севергина.

Красный рубежник Батыршина.

Синяя сварга Юрзина.

И личный штандарт Романова, черно-желто-белое знамя с поражающим чудище серебряным всадником.

Женька подскакал навстречу Романову, явно красуясь в седле, – и было понятно почему: краем глаза Романов заметил среди провожающих ту самую девчонку. Из больницы. Отсалютовал, привстав в стременах.

– Готово все. – Мальчишка раскраснелся, глаза поблескивали легкой сумасшедшинкой. Он был без фуражки, короткий, только-только отросший ежик волос непокорно-сердито топорщился над головой.

Романов кивнул. Выехал перед строем, надеясь, что смотрится нормально, – он сам себе казался в седле ужасно неловким. Хотелось сказать что-нибудь зажигательное, возможно, даже историческое. Чтобы прямо с ходу – и на страницу учебника, пусть еще и ненаписанного.

Но на ум лезли деньги с передержкой и недавний спор с Самарцевым…

Романов кашлянул.

– Мы едем, потому что надо помочь людям, – сказал он. Получилось громко, потому что на аллее установилась мгновенная тишина. – Это не повод с экономической, политической, военной, вообще никакой точки зрения, мы сами еще не встали на ноги, со всех точек зрения мы должны сидеть смирно и копить силы. Мы просто едем помочь людям. Таким же, как мы. Только больше напуганным. Больше потерявшим. Не имеющим даже нашей небольшой надежды и уверенности. Когда надежду и уверенность делишь на всех – они растут. Мы поделимся нашими надеждой и уверенностью. И к черту экономику, политику и военное дело. Мы едем помочь людям. Я все сказал.

«Глупый был финал речи», – подумал Романов.

– Слава России! – вдруг крикнул кто-то.

– Слава России! – поддержали несколько голосов вразнобой.

– Слава! Слава России! – закричали по рядам и среди зрителей.

– Слава России!! – Это был уже единый, набравший слитность и силу… не крик. Нет, не крик – боевой клич.

«Кажется, я все-таки все сказал правильно», – удивленно подумал Романов и махнул рукой.

Пятеро горнистов выехали вперед колонн.

Одновременно привстали в стременах, упирая в бедро левые руки и вскидывая к губам короткие горны с черно-желто-белыми полотнищами.

Откинули головы.

Романов прикрыл глаза…

– пропел в слитном призыве труб почти явственный серебристый мальчишеский альт.

Встав в стременах, Романов взмахнул рукой, отдавая сигнал к началу похода.