Лето наступало. Неохотно, сыро, неуверенно, погода была совершенно не майской (даже для начала мая), еще не везде по тенистым местам стаял снег – но все-таки лето наступало. И невольно хотелось верить, что прогнозы оказались ошибочными, что все как-то устаканилось… В конце концов, зима была не более холодной и не более снежной, чем обычно, разве что лишь чуть ветреней…

Большой Круг собрался в первый раз за два месяца. Это было связано с недавней эпидемией и общей загруженностью работой. Стоя под огромной картой, Романов с удовольствием разглядывал собравшихся людей, слушал, как они переговариваются друг с другом. Несколько человек – вполне почтительно, впрочем, – высмеивали Лютового; все испытывали радостный подъем от того, что все-таки, похоже, будет лето. Романов вполне понимал людей и давал им время выразить эту радость, медлил с началом совещания, даже повернулся и стал рассматривать карту.

Это тоже было приятное зрелище. На карте тут и там утешительно пестрели флажки. В основном просто черно-желто-белые флажки РА. Но тут и там видны были и другие, причем отстоявшие далеко от основных границ.

Черный кельтский крест, «СВД» и рогатина на золотом фоне Русакова.

Черно-желто-белый с белой окантовкой круг с бегущим над ним красным волком Жарко.

Белое перо и красный меч Белосельского.

Золотой витязь Севергина.

Красный рубежник Батыршина.

Синяя сварга Юрзина.

Белые стропила с золотым солнцем Шумилова.

Традиция использовать личные гербы у витязей крепла с каждым днем, хотя официально тут никакого правила не было. Сам Романов, например, так и обходился пока без герба. А Муромцев, если взять его, просто отмахивался и от звания витязя, и от разных прочих мелочей типа гербов.

Начинать было все-таки надо. И когда люди в большой комнате увидели, что Романов прочно устроился на своем месте и молча, выжидательно, смотрит в зал, внимательная тишина довольно быстро наступила сама собой.

– Рад всех вас видеть вместе. – Романов поднялся с кресла, вышел и встал перед столом. – Рад, что мы живы, рад тому, что, похоже, у нас будет еще как минимум несколько месяцев…

– А я этому рад особенно – именно этим месяцам, – сказал сидевший в переднем ряду Хегай Ли Дэ.

Кореец практически не изменился – он выглядел плохо, но стабильно плохо, и его плохой внешний вид никак не отражался на работоспособности. Не раздалось ни единого смешка. Все понимали, о чем говорит Хегай, – о еще одном, возможно, урожае, собранном с земли. Романов кивнул и продолжал:

– В данный момент нас, витязей РА, двадцать семь человек. У одиннадцати имеются дружины численностью от двух десятков до сотни бойцов, всего около полутысячи человек, причем все – хорошо вооруженные и тренированные, многие – с боевым опытом. Считая сюда же все имеющие с нами связь и выразившие желание сотрудничать группы, в частности группу генерала Белосельского и его Селенжинский лицей…

– Мальчишки… – подал голос Батыршин. Молодой физик, он оказался еще и отличным бойцом и организатором – в феврале, по собственному почину проникнув в Уссурийск, он на месте за несколько дней создал боевую группу и за одну ночь уничтожил пять небольших, но жестоких банд, скрывавшихся в пригородах. Большой Круг счел его достойным звания витязя и в перспективе – вопрос все еще дебатировался – дворянского достоинства. Тем не менее двадцатидвухлетний ученый с постоянной иронией относился к «молодежи». Видимо, это помогало ему поднять самооценку.

– Забудьте это слово на ближайшие годы, – отрезал Романов. – В общем, людей мало, но, я думаю, как организованная сила мы достаточно мощны. Тем не менее я подписал указ о создании на основе ополчения отрядов Добровольного общества содействия армии и флоту… ДОСАФ… – Романов улыбнулся смущенно: – Ну, право, больше просто ничего не пришло в голову… в которые войдет все боеспособное и имеющее разрешение на ношение оружия мужское население от 14 до 49 лет – в обязательном порядке, мужское старше 49 лет и женское от 18 до 40 лет – в добровольном порядке. Все остальные – мальчики старше 10 лет и девочки старше 12 лет, женщины старше 40 лет и мужчины старше 49 лет, а также те, у кого нет разрешения на оружие, – мобилизуются на работы в Трудовую армию. Да, еще. Для наиболее подходящих по физическим и умственным кондициям мальчиков-сирот старше 5 лет будет создан на базе школы Жарко еще один лицей по образцу Селенжинского генерала Белосельского – Владивостокский – и открыто пять новых кадетских школ. В них из мальчиков-добровольцев старше 10 лет будем готовить пополнение для будущей регулярной армии. Для остальных детей младше 10 лет будут начальные школы, а дальше – как это? – фабрично-заводские училища и сельскохозяйственные школы при Трудовой армии. Тут еще даже разработок толком нет, все вчерне. Мне не нужно напоминать вам, что эпидемия ударила по нам очень и очень сильно, и придется снова и снова работать и закрывать бреши.

В комнате стало очень тихо. Тишину вызвало одно упоминание об апрельской эпидемии огневика…

Грипп-огневик был, очевидно, какой-то древней инфекцией, пробудившейся во льдах или вечной мерзлоте, а может, на океанском дне или в глубинах горных пород во время катастрофы. Защиты как таковой от огневика не было; собственно, это даже трудно было назвать гриппом, его называли так по первым симптомам – кашлю, взвинченному состоянию и резкому скачку температуры до 38–39 градусов. Через шесть-восемь часов так же резко температура падала до 35–36 градусов, человека настигала общая слабость, он, как правило, ложился, не в силах просто устоять на ногах. Еще через два-три часа следовал новый скачок – уже до 39–41 градуса, затем бред, бессознательное состояние, и к исходу полусуток, максимум суток умирало 70 % больных. У 30 % второй скачок сменялся таким же резким падением до нормальной температуры и глубоким сном-обмороком. После чего, видимо, вырабатывался иммунитет.

Зависимости – кто заболеет, кто нет – выявить не удавалось. Один постоянно находился среди больных и даже не чихал. Другой прятался в подвале, ни с кем не контактируя, где его и находили позже со всеми симптомами смерти от огневика. Лишь гораздо позже, наверное, лучший из врачей того времени, очевидец и участник событий, Вольфрам Хеннеке Йост позже в своих капитальных исследованиях ясно и неоспоримо связал сокрушительность пандемии огневика с влиянием на человеческие организмы химических веществ, попадавших туда с прививками и фастфудом. В определенный момент накапливалась «критическая масса», имея которую в организме человек становился легкой добычей огневика. Спасти такого больного было практически невозможно.

По сделанным позже подсчетам, 30 % уцелевшего после ядерной войны населения Европы и 40 % – России умерло именно от этой болезни.

К счастью, на Дальнем Востоке по каким-то причинам эпидемия была на порядок слабей, чем в других регионах. Но все-таки многие переболели. И все-таки умерло очень много людей. Самое страшное – умерла почти треть детей от двух-трех до тринадцати-четырнадцати лет. Впервые Романов видел, как Жарко плакал, когда хоронили одного за другим его кадетов, – из пятисот мальчишек умерли девяносто два… Новый мир оказался немилосерден к ним – поверившим в него. Умер двенадцатилетний сын Алины Юрьевны Салгановой, бывшей начальницы Жарко, в последние полгода отличившейся самоотверженной и умелой работой с девочками-сиротами и занявшей должность управляющей делами новопереселенцев и карантинного комитета. Еще до этого умер ее муж, один из дружинников Русакова, – недолго у мальчишки был отец, а ведь все у них сложилось хорошо… Умерли с перерывом в два дня бывшая секретарша мэра Оля и ее младший брат Алька. Эти две смерти Романов переживал так тяжело, что сам потом поражался своей реакции.

Но интересно было то, что из рожденных за это время – а их было уже несколько сотен – не заболел никто. И было очень мало смертей среди пожилых людей и людей в возрасте, хотя казалось бы… И в целом людей стало больше, чем год назад, – Арсеньев, Уссурийск, Дальнегорск помалу присоединились к Владивостоку. За Дальнегорск шли, впрочем, в начале весны упорные бои в течение трех дней – город полностью контролировала, как оказалось, крупная банда, имевшая на вооружении даже несколько танков. Командовавший операцией Русаков уничтожил не только банду, но и всех, сдавшихся в плен, а также их семьи – полностью, кроме совсем уж несмышленых малышей…

То, как дорог ему Женька, Романов понял именно в дни эпидемии. Временами ему хотелось выть. Он был почти уверен, что Белосельский – не то младший брат, не то вовсе сын, и что с того, что не по крови?! – мертв. Умер один вдали от места, которое уже привык считать своим домом. Прошло больше полугода. И – никаких сведений. Ни единого, даже глухого, слуха.

Это была страшная и несправедливая смерть.

Страшная и несправедливая.

Олег Щелоков, впрочем, тоже не вернулся… Может быть, все-таки «еще»? И он, и Женька? Тезка Щелокова Горин вон тоже пришел вот только-только, несколько дней назад, в конце апреля. А Антон Медведев вернулся в середине марта. Еле дотащился – больной, почти умирающий от лучевки и истощения. Он и сейчас еще болел, выжил вообще чудом. Но сведения, которые он принес, были неоценимыми. Впрочем, и Горин поработал отлично. Их сведения, собственно, и обусловили успехи в борьбе с бандами и расширении территории…

Романов думал обо всем этом, не прекращая говорить. И еще о сотне дел думал в то же время. В прошлом году ему казалось, что от такого процесса может запросто лопнуть голова. Сейчас он привык. Наловчился.

Вопрос образования вызвал дискуссию – без печати Большого Круга – новенькой, с изображением всадника, поражающего копьем чудовище, – указы Романова силы не имели. Многим открыто пришлось не по душе «снижение уровня образования», которое связали с уничтожением средней школы и слишком явной установкой на раннюю жесткую профориентацию. Пришлось говорить Жарко.

– Я прошу понять! – Его громкий, настойчивый голос заглушил спор. – Ни о каком настоящем снижении уровня речь не идет, напротив, мы возвращаем в школу и в жизнь детей нормальное кровообращение. Я не ожидал, что это встретит такое непонимание, но в таком случае требую меня внимательно выслушать. До пяти лет ребенок находится полностью на попечении родителей. Они отвечают за него во всем, кроме общей безопасности жизни. Отвечают за воспитание, за социализацию, за начальное обучение, в том числе и трудовое. Сирот, детей, живущих в этом возрасте без родителей, без близких, у нас быть не должно! Это – позор и фундамент будущего нового краха! – Его поддержал согласный гул. – Вот видите, для начала – все согласны. Далее мы сразу разделяем детей на два потока. Первый, меньший, – это дети витязей… дворян, если они хотят, чтобы их род продолжался, это дети, родители которых захотели «попробовать» сделать своего сына дворянином…

– Да этого все захотят! Как с высшим образованием в СССР! – подал голос кто-то.

Жарко усмехнулся и покачал поднятой ладонью:

– Можете не беспокоиться. Как думаете, много ли родителей пожелают своим детям той жизни, которую мы ведем? – Рухнул обвалом искренний хохот. Жарко невозмутимо переждал его и продолжал: – Нет, на этот счет можно не беспокоиться… Так вот – и дети-сироты, которых мы сами отберем. С пяти и до пятнадцати лет эти три группы учатся в лицеях, получая самое разностороннее образование, и главное – прочные, внедряемые в подсознание, в плоть и кровь, лидерские навыки. Вторая группа с пяти до семи лет посещает начальную школу…

– С пяти лет? – В реплике был скепсис.

Жарко хмыкнул:

– А что тут странного? В этом возрасте ребенок уже может осваивать все то же, что и семи-восьмилетний. Так зачем терять эти годы на сидение дома? С семи и до десяти лет – внимание! – как раз и будет средняя школа. Я вас уверяю, что ничего странного в этом нет. Только непривычное, а это – несинонимы. В десять лет происходит новое разделение этого – основного – потока. Меньшая часть мальчиков – те, кто выразит желание связать судьбу с армией и сможет пройти испытания, – станут кадетами. Это будет совсем не то, что сейчас мы называем кадетами, – наши нынешние кадеты станут лицеистами.

– Уж больно гражданское название… – это буркнул Муромцев, который вроде бы не имел возражений по сути вопроса.

– Так и надо! – живо повернулся к нему Жарко. – Да, они будут военными. Но не только. И зачастую – даже не в первую очередь… Так вот. Все остальные выберут ФЗУ или СХШ, где будут также учиться до 15 лет. После этого все потоки снова соединяются – они стажируются в своем деле прямо по месту работы или службы. Так называемому «высшему образованию», плодящему «скубентов»-бездельников, тут места просто не остается. Таким образом, мы резко сокращаем неоправданно растянутое детство, этот бич ушедшей цивилизации. И полностью вычеркиваем из цикла развития идиотскую лениво-бесящуюся выдумку с «подростковым возрастом». Возраст совершеннолетия предлагаю установить общий – 16, для дворян – 15 лет.

– Это все хорошо. Но это все-таки принудиловка. Жесткая. А если мальчишка сходит с ума по химии? Или девчонка обожает рисовать? А им всю жизнь придется вкалывать у станка или кормить кур?

– Во-первых, это, конечно, принудиловка. Необходимая, чтобы родители не искали у своих детей то, чего у них нет. – Голос Жарко был жестким. – Во-вторых, нам не нужны пока что ни химики, ни художники – посредственные и в тех количествах, которые плодились в прошлом. В-третьих, для на самом деле талантливых детей – а они проявят себя, будьте уверены, не могут не проявить, да и мы будем внимательно отслеживать всю массу – мы все-таки откроем несколько профильных школ. В-четвертых, мы сохраним, возродим массово и будем всячески поощрять внешкольные кружки по интересам. Кому интересно заниматься чем-то еще – пусть занимается, получает удовольствие; если же у него есть на самом деле талант – его заметят и продвинут. Ну и самое главное. Система ФЗУ и СХШ, я думаю, постепенно отомрет – по мере восстановления цивилизации, культуры, мира вокруг. Их заменит еще одна, пока не разработанная, ступень школы, где уже – да! – будет учитываться каждоежеланиекаждого ребенка в части получения образования. И внимание: мне хочется надеяться, что к тому времени мы вырастим поколение, которое будет научено отделять свои хотелки от реалий жизни. Думаю, лет через двадцать-тридцать мы увидим совсем иных детей. И не поверим тому, что когда-то здоровый физически и психически ребенок был редкостью… Пока же, простите, намордник и кнут с редкими морковками. Это грубо. Но мир ухнул в такую задницу, что иначе не выберемся, прошлое утянет нас назад, на дно. Уже окончательно. Знаете, какое количество детей, едва установилось относительное спокойствие и стали подавать электричество, ринулось подключать свои любимые компики? После всего, что мир пережил! После гибели у многих из них родителей! Мы, кстати, были уверены, что все это барахло конфисковано было еще прошлым летом. Ан нет. Всплывает эта наркота до сих пор. В пору радоваться предстоящему кризису с электричеством…

Жарко имел в виду реальную проблему, радоваться которой было, если честно, трудновато. Потребление электроэнергии сокращалось, по общим расчетам, через восемь-десять месяцев запитывать можно было только жизненно важные приборы, типа расчетных компьютеров в Думе. Способов получать, как раньше, дешевую электроэнергию, сжигая углеводороды, не существовало, более того, на будущее было принято решение минимизировать предельно добычу нефти и газа с этой целью и искать альтернативные источники. Так, проекты мощных ветряков – они должны были стать отличным подспорьем – уже имелись, были и чертежи приливной гидроэлектростанции. Но, так или иначе, пока что светом люди или обеспечивались как-то сами, или «сидели на централке» по пять часов в день: час с утра и четыре часа вечером. Кроме того, скверно сделанные приборы ломались и горели часто, а заменить их было нечем, большую же часть, основанную на принципе «контролируемого износа», невозможно было и починить.

За указ проголосовало подавляющее большинство. Потом поговорили о перспективах денежной системы: господство карточек и выдач натурой было удобно и… неудобно – парадокс. Для денежной системы решили принять золотой стандарт. Запасов золота в распоряжении Большого Круга, впрочем, было – кот обрыдался, чуть больше ста сорока килограммов, в основном конфискат разного происхождения.

Попросивший слова Северейн, ставший капитаном порта, при поддержке Юрзина еще раз настоятельно потребовал надежной консервации всех кораблей «на будущее». Голландец неплохо освоился в новом обществе (в отличие от японцев – те полностью подчинялись Кругу, но жили отдельной группой на берегу моря и даже пытались в него выходить на разный лов). Для консервации были нужны люди, посему вопрос оставили открытым снова, хотя оба флотских офицера были явно недовольны. Юрзин предоставил подробно проработанный план кругосветной экспедиции на ракетном атомном подводном крейсере «Русь». И этот план приняли на сентябрь. Радиосвязь, хоть и осуществлялась с несколькими пунктами (самым западным из которых был Селенжинск – в силу каких-то природных феноменов с ним удавалось связываться достаточно часто и легко), оставалась крайне ненадежной, телесвязь была блокирована вовсе, и что происходит в мире, было полностью неясно. Посему кругосветка, которую решили поручить возглавить Северейну (он хоть и был «надводным» офицером, но, увы, океаны знал гораздо лучше большинства морских офицеров бывшей РФ, которые большей частью плавали вдоль родных берегов, не больше), была не прихотью моряков, а насущной необходимостью.

В результате на поездку по полям Романов выбрался хотя и без опозданий, как было задумано, к полудню, но не успел ни поесть, ни передохнуть. Он фактически выбежал из подъезда и прыгнул в свой «гусар», держа в правой руке два сплющенных бутерброда с самоделковой колбасой, которые ему сунули по дороге подстерегавшие у столовой поварихи.

Сидевший за рулем Провоторов – с пружинным рыжим чубом из-под казачьей фуражки, которую упрямо сохранял, невзирая на то, что его войско приказало долго жить, – тронул джип с места. Сзади и чуть по бокам подстроились и зарысили четверо верховых дружинников Романова. Трое взрослых и мальчишка-порученец. Романов с удовольствием, которое плохо скрывал, на них оглянулся. Форма была его слабостью всегда. Может быть, именно из-за нее он когда-то и пошел в армию. И теперь возможность создать свою дружину восхитила и увлекла почти по-детски. Если бы не его врожденная деловитость, для Романова существовал бы серьезный риск стать копией Павла Первого, придававшего больше значения внешности солдат, чем их умению воевать.

Личный конвой, дружину Романова, составляли пятьдесят взрослых – в основном бывшие морские пехотинцы – и столько же отобранных Жарко подростков 14–16 лет, порученцы, оруженосцы, разведчики, ученики, будущая армейская элита. «Романовцы» с легкой руки Николая «косили» под конвойцев какого-нибудь белого атамана времен Гражданской. Черные с алым околышем фуражки («суворовские» запасы) с волчьей мордой на косой черно-желто-белой кокарде (постарались женщины), черный верх (рубашки, куртки, полушубки) с черно-желто-белым угольником-шевроном на левом рукаве. Черные штаны с белым узким лампасом – и сапоги, правда не кирза, а тонкое шевро (кстати, местной выделки) с ремнем по верхнему краю голенища. Черные перчатки. Туго плетенные нагайки (страшное оружие ближнего боя) – на кончике пальца. Сидеть в седле как влитому для порученцев было делом чести (тренировки с тщательно подобранными Севергиным конями шли всю зиму, во сколько этот обошлось переломов, ушибов, травм – это был предмет постоянных разборок Романова с медициной). Будь воля Романова – он бы, пожалуй, снарядил конвой и шашками. Но, понимая, что это уже будет понт, ограничился заказом в кузнице тесаков, «джунглевых ножей». А из оружия – старые добрые «парабеллумы» (трофеи со складов мобрезерва) и не «калашниковы», а «СКС», из которых считалось позором не положить десять из десяти в головную мишень на трех сотнях метров без оптики. Легкие камуфлированные накидки использовались только во время боевых операций, которых было уже немало – и еще больше предвиделось впереди.

С особенной гордостью носили форму и служили Романову подростки. Прошлого у этих мальчишек или не было вовсе (не считать же прошлым голод, бродяжничество или подворотни?), или они его зачеркнули. Будущего тоже не было – они делали его сами, сейчас и здесь. Настоящее было настоящим молодых волков, у которых не понять – скалятся они или смеются, дерутся или играют. Походка – как на пружинах, словно не человек, а сжатый комок силы. Жесты – отточенные. Вялотекущий полушуточный конфликт с другими дружинниками – кто круче. Впрочем… не только вялотекущий. С Нового года в поединках погиб один и было ранено трое ребят. Поединки были разрешены официально. И погибший был виновен сам – он оскорбил девушку другого кадета…

Сидя на своем месте и задумчиво разглядывая пакет с бутербродами, Романов вспомнил – отчетливо, всю! – песню, которую сделали практически своим неофициальным гимном мальчишки из его дружины…

Сказать по чести, у Романова было к этой песне двойственное отношение. Хорошая она была, слов нет – и мальчишки пели ее с душой, как говорится. Но ему не очень нравилось думать о своих ребятах как о личной своре. Но что делать – как видно, себя они воспринимали именно так. И Романов не спорил вслух. В конце концов, вот это: «Что стоит вам сделать шаг и вырвать меня из ада, не дав умереть к утру от голода и тоски?!» или «Я несу сквозь помойку и смерть мое право на счастье – протяните же руку и тихо скажите: «Ко мне!» – было абсолютной правдой. Никуда не денешься. Так все и обстояло, хорошо это или плохо…

А еще они любили другую песню – воскресшую, как расстрелянный, но бессмертный герой…

Странно. Песня выжила. Как выжил народ русов…

Проехали мимо сортировочного лагеря № 2 – в окружавшие его поля. Впереди – далеко, но ясно – сплошными геометрически правильными рядами отблескивал пояс теплиц и парников. На полях же вокруг шла работа. Урчала техника – вся, которую можно было запустить и вывести. Множество людей – тут и там – было занято делом.

– Останови, – бросил Романов Провоторову. «Гусар» затормозил. Романов выбрался наружу и, отойдя к краю дороги, стал наблюдать за большой группой ребят, сажающих картошку следом за двумя механическими плугами. Человек двадцать – с лопатами – вскапывали землю там, где плуги не могли толком развернуться. Судя по внешнему виду и по движениям, мальчишки были из новеньких.

В плечо тихо фыркнуло. Романов оглянулся и промолчал – это подъехал мальчишка-порученец. Не сходя наземь, он тоже глядел на происходящее. Какое-то время оба молча наблюдали за старательно работающими подростками. Романов почти отключился – невидящим взглядом скользил по взрытой влажной земле, по спинам – и вздрогнул, услышав какой-то насмешливо-грустный голос своего соседа:

– Дяревня.

– Что? – переспросил он, поднимая глаза. Мальчишка шевельнулся в седле. Смутился, неохотно ответил:

– Меня так называли в лагере… Мне десять лет было, ну, родак… родителям на меня путевку дали в летний лагерь в один. Я раньше никогда в таких не был… Ну, там вообще-то неплохо оказалось, правда. Еда, компьютерный клуб, все такое. И не доставал по-настоящему никто, боялись, наверное, – я лопатой и ведрами к тому времени такие банки накачал, что ох. Но так… – он поморщился, – знаете… Посмеивались. Девчонки там про навоз шутили, носы морщили спецом, когда мимо проходил… А ребята мне вот эту кличку приклеили – Дяревня. Ну, я почти ничего не знал, я даже разговоров их не понимал, как будто они на иностранном языке говорили. Это я потом обиделся, к концу смены. А чего я мог-то? Я даже в слова сложить не мог то, как обиделся. Как свиней кормить – знал. А как сказать, что вы сволочи мелкие, что труд таких, как я, жрете и нос дерете, – не мог ни фига.

Романов слушал. Мальчишка носком сапога толкнул верхушку сухого прошлогоднего репья. Помолчал. И продолжал:

– Когда я вот осенью одного такого насмешника встретил – я сперва не узнал. Не, он на мордень не сильно изменился, кстати, хотя два года прошло. Так… Сидит в углу папиного дорогущего пикапа и сжался весь. А его папа с мамой моему папке в ноги падают, по-настоящему: не прогоняйте, куда хотите ставьте, все делать будем… Ну а этот ко мне попал для ознакомления. Я сперва обрадовался – вот сейчас я на тебе оторвусь! А потом гляжу – а его и пинать-то как-то стыдно. В общем, опять у меня слов нет.

– Да и не надо, – ответил Романов. – Просто ненастоящий мир сдох, парень. А в настоящем – хозяин ты и такие, как ты.

– Я знаю… – Мальчишка задумался и неожиданно решительно продолжал: – Но мне их все равно жалко. Мы-то легко привыкли. А для них – представляете? – трагедией стало, что чат не работает. А когда канализация сдохла? – Мальчишка грустно усмехнулся. – Я и сам насмотрелся, и папка нарассказывал… Они же – что взрослые, что дети – как добыча для любого, кто взять не поленится. А по большому счету, мелкие чем виноваты? Тем, что взрослые им на блюдечке все тащили – хавай в три горла?

Романов задумчиво кивнул и снова окинул взглядом картофельное поле.

Подобные картины – пашущие от рассвета до заката на полях, в садах и огородах дети и подростки – для этих дней были зрелищем вполне привычным. Огромное количество разом осиротевших русских детей, спасшихся или спасенных, никто не собирался кормить даром под лозунгом «Дети – наше будущее!». Романов отлично понимал, что это – не лозунг, это на самом деле так, а значит, будущее должно быть надежным, без выкрутасов и необоснованных претензий. Единственное, в чем подрастающее поколение не было ограничено, – это в еде. Одежда, обувь строго дозировались – «никто еще не умер от того, что походил босиком или пришил на куртку заплату», развлечения вообще стали наградой для лучших, о «правах» предстояло забыть надолго – по крайней мере, до взрослости точно.

С точки зрения многих людей из прошлого мира, новое общество просто-напросто использовало рабский труд. Впрочем, лично Романов, учитывая психическое состояние носителей этой «точки зрения», считал, что линия выбрана совершенно правильная. Кроме того, его, если честно, смешили наблюдения за тем, как привыкали к такой жизни ставшие такими неуклюжими, беззащитными и беспомощными в реальном мире завсегдатаи чатов, знатоки английского языка и компьютеров, обладатели скутеров новейших моделей и ревнители многочисленных родительских обязанностей, многие из которых покупали новые стодолларовые кроссовки каждую неделю, «потому что старые испачкались». Со взрослыми было намного легче – подавляющее большинство из них так или иначе провели детство в реальном мире и теперь переадаптировались. Но дети были нужнее, дети, опять же, были будущим в любом случае – и приходилось с ними возиться, вкладывать ума через руки (и другие места) и объяснять реалии на практических примерах. Впрочем, многие из них реалии уже осознали во время наполненных ужасом скитаний по местам, где папочка и мамочка с телохранителями более не были защитой, а они сами превращались в объект охоты – и, попав сюда, нефигурально умывались слезами благодарности.

Романову было известно, что многие из «старичков» любят заниматься тем, что называлось «дрессировкой хомячков». Процесс был небезынтересный.

В какой-то степени случившееся с Россией многое расставило по своим местам. Сотни тысяч ощущавших себя «царями жизни» «среднеклассовцев», столкнувшись с реалиями этой самой жизни, обнаружили, что совершенно к ней не готовы и зависят от худо-бедно налаженной системы поддержки. Как только она рухнула – рухнули и их иллюзорная «власть» и «нужность». Грубый, желавший жрать и трахаться мир вломился в их уютные евронорки, которые хомячки так тщательно обустраивали, откровенно и публично-громко радуясь тому, что «проклятый совок» «с его никому не нужной стадностью» «сгинул», что теперь «каждый сам себе хозяин» (и каждый сам за себя). Они не знали, до какой степени ненавидят их – за педикюр для собачек, за прислугу, за двенадцать тысяч рублей, вставленных в рот в виде кусочка металлокерамики, – ненавидят не только гопники, но и те, кто на самом деле умел и любил работать – но не мог заработать ничего в хомячином мире и вынужден был на те же двенадцать тысяч в месяц содержать двух-трех детей и жену. И это была ненависть не «быдла» к «успешным» – нет; это была ненависть людей к простейшим. Без особого сочувствия читал, например, Романов доклады о том, как уборщики мусора прямо в кабинетах трахали, а потом убивали или превращали в рабынь «успешных бизнес-леди», «деловых акул», искренне считавших, что они могут управлять мужчинами где-то кроме искусственного мира офиса. В «новом мире» женщину начали ценить снова за умение готовить еду, растить детей и ублажать мужчину в постели…

Мужчины были просто-напросто сильней. Этим все и объяснялось. А среди разрозненных хомячиных толп, среди хомячиных самчиков, как бы накачаны и откормлены они ни были, мужчин было исчезающе мало. И у них просто брали – жилье, женщину, еду, детей, – а хомячки могли только в ужасе пукать перед смертью.

Нет, Романов их не жалел. Иногда это удивляло его самого. Умом он понимал, что происходящее ужасно. А ученые говорили: дальше на западе, особенно за Уралом, и вовсе царит настоящий ад. Как можно кому-то пожелать оказаться в аду? Чем оправдать ад?

Он и не оправдывал. Однако он ненавидел тот, сгинувший, мир. Ненавидел до синевы в глазах, до тумана в мозгу, до кислоты во рту и белых костяшек пальцев. Ненавидел – и радовался его краху…

Но часть хомячиных стад – те, кто поумней, или просто волей случая – разбежалась из городов по окрестностям еще до начала короткой ядерной войны. Многих из них прибило жизненными бурями сюда. Особенно большой поток шел в конце осени и начале весны… Их проверяли. Начиналась проверка просто – выясняли, есть ли у хомячков дети, и если дети не с ними, то где они? Если хомячок или хомячиха (или их пара) не могли внятно объяснить, как ухитрились «посеять» детей, врали или еще как-то запирались, то таких «рассеянных» ждала печь для переработки в пепел – отличное удобрение. Если детей не имелось вообще, они были с хомячками или реально погибли либо пропали по не зависящим от хомячков причинам, то новеньких на общих основаниях определяли на жительство. Именно на общих, без всяких издевательств или дискриминации. Но дело в том, что начальным этапом для всех была самая неквалифицированная работа в сельском хозяйстве с проживанием в общаге. Семь из десяти хомячков начинали бунтовать именно на этом этапе – вспоминая свои заслуги, положение, премии, чины и оклады. Слушать это было иногда смешно, иногда – скучно. Чаще взрослых бунтовали опять же их отпрыски – частенько искренне продолжавшие считать, что им все должны, в том числе и родители. В таком случае хомячиную мелочь просто и деловито пороли на площади, а потом определяли на пару дней на хлеб и воду, плюс тяжелые работы. Тех, кому это не помогало, Романов мог пересчитать по пальцам одной руки. Таких после второго закидона на недельку подселяли уборщиками к кадетам. Дольше первой ночи не взбрыкивал никто, больше пары зубов и раздутого самомнения тоже никто не терял. Большинство же хомячков любого возраста довольно быстро приходили в чувство от столкновения с реальностью вроде компостной ямы или обычной огородной грядки – и становились на удивление нормальными людьми.

Ради справедливости следовало отметить, что хомячки и изначально все-таки бывали разные, и некоторые хомячками только казались. Один, например, привез в «Газели» своей почившей фирмы не только своих детей, но и чуть ли не дюжину подобранных по дорогам. Другая… да что там, с одной из «других» у Романова было связано, наверное, самое светлое за последние двадцать лет…

Хуже всего, впрочем, было в конце осени – начале зимы, когда изо всех уцелевших городов, в которых вдруг кончились еда, вода, канализация, отопление и свет, хлынули чудовищные потоки дерьма. Худшего варианта дерьма – не сдерживаемого ни религией, ни моралью, ни теперь уже даже хиленьким законом. Потоки дерьма разливались по округе в одном только истеричном желании: жрать. За жратву они могли сжечь деревню или убить ребенка. А могли и съесть. Случаи уже были.

К счастью, дерьмо не умело объединяться, этот навык был прочно утрачен в прошлой жизни – не было даже шакальих стай, так – временные группки для грабежа, которым легко могли дать отпор, несмотря на их многочисленность, даже небольшие и мало-мальски вооруженные сплоченные группы. Патрули же Романова просто-напросто направляли потоки дерьма в один из трех СЛ – сортировочных лагерей, – где день и ночь шла работа: от первоначальной – отделения мужчин старше 16 лет от прочих, потом – женщин старше 16 лет с их детьми младше пяти – до финальной стадии: распределения. Большинству семей позволяли воссоединиться и направляли на житье и работы на обычных условиях. Но часто дерьмо просто и не вспоминало о «семьях». Многих ликвидировали – бесполезных и откровенно не желающих стать полезными существ, мародеров, людоедов, насильников, просто откровенных подонков. Другие превращались в «лишенных человеческих прав слуг государства» – с перспективами пересмотра их судьбы в дальнейшем; дети передавались все в те же рабочие школы или в распоряжение поселковых советов, избранных в каждом поселении.

Здесь всем плевать, кем ты был до этого: маркетологом, банковским работником или проджект-менеджером. Здесь ты никто. Копай. Это картошка.

Временами Романов думал, как бы глядя на себя и Русскую армию в целом со стороны, что все это – чудовищно. Они делали вещи, против которых тот же Романов в «мирное время» яростно протестовал. Если думать формально, на чистой логике, то чудовищно ведь – отнять десятилетнего городского ребенка у отца и матери и отдать его грубому мужику, который не может говорить без мата и своих-то детей воспитывает подзатыльниками? Чудовищно. Слов нет. А если в сумке у отца отнятого обнаружили вяленое человеческое мясо, а мать не имеет представления ни о чем, кроме перепродаж шмоток? Как быть тогда?

И таких – ну, или подобных – случаев были тьмы и тьмы.

И Романов знал, что Русская армия права.

И мучился. Все равно мучился, потому что жил головой, а чувствовал сердцем. Не мог себя отучить от этого.

Потому что два с половиной месяца назад к нему у ворот именно этого лагеря подошел во время погрузки очередной «партии» мальчишка лет двенадцати и с мольбой спросил: «Если я буду очень-очень хорошо работать, вы мне позволите видеться с мамой?! Ну пусть хоть разок в месяц?!» Его мать была бессмысленным, тупым существом, не умевшим даже яйцо на сковородку разбить, не плюхнув на пол; успешный менеджер по продажам, фигасе – она уцелела чудом и чудом, совершенно независимо от ее усилий, выжил ее сын… Но ему она была мама. Черт побери…

И Романов помнил это. И помнил другие подобные случаи…

А в том случае… именно в том… он взял мальчишку за шиворот, оттащил в сторону и спросил: «Если дадим вам дом, рассаду и участок – сможешь работать? Помидоры будешь выращивать». Мальчишка бешено закивал. «Дом – я переборщил, там развалюха, – продолжал Романов, глядя в глаза мальчика, – крыша течет, и вообще…» – «Я починю!» – с отчаянной отвагой вытянулся мальчишка, сжав кулаки. «Если осенью не сдашь по весу нужное количество помидоров…» – начал Романов, но мальчишка замотал головой: «Я сдам! Только маму…»

Романов привел и ее, бешено тряся за локоть и шипя в ухо по дороге: «Дура, молись на своего пацана, молись, понятно, курва тупая!..»

Месяц назад он был в том доме. Заехал, случайно оказавшись в селе, заехал как-то по порыву. И, уезжая, с трудом удерживался от того, чтобы не заплакать навзрыд от огромного чувства облегчения. От того, что – получилось…

Несколько мальчишек отдыхали, валяясь на краю поля в траве. Видно было, что они не просто так балдеют, – эти и правда поработали, причем поработали серьезно, и теперь ждут обеда. И еще было видно, что они очень устали. По своему давнему опыту Романов отлично знал, что горожанину, даже очень хорошо тренированному физически, делать крестьянскую работу весьма трудно. Поэтому пятеро мальчишек валялись неподвижными тушками в тени большой липы на краю поля – этакой пародийной «звездой», голова к голове, подстелив под себя снятые рубашки, – и просто посапывали. В центре «звезды» стояло пустое или полупустое ведро с водой и прицепленной сбоку кружкой: напились и попадали… Лишь один – судя по всему, старший и из села – незатейливо любезничал с хозяйничающей возле полевой кухни, запряженной бодрой немолодой лошадкой, девчонкой своих лет – двенадцати-четырнадцати. Поставив ногу на сцепку, он что-то ей вдохновенно «пел», а девчонка, помешивая в открытом баке, то фыркала, то улыбалась, то отмахивалась.

Подошедшего Романова сперва просто никто не заметил. Мальчишки и правда дрыхли непробудным сном. Ветерок шевелил вперемешку с желто-серой прошлогодней травой похожие на нее волосы, и какой-то паучок уже успел сплести между ушей двух спящих сеточку – они и не думали просыпаться. Но совершенно неожиданно Николай обнаружил еще одного мальчишку.

С виду он ничем не отличался от остальных. В накинутой на плечи рубашке, уже загорелый темным весенним загаром, он сидел «по-турецки» у корней липы и чуть за нею, со стороны не слишком заметный, и увлеченно строчил карандашом в потрепанной школьной тетради со Спайдерменом на обложке. По временам – Романов удивленно наблюдал за ним не меньше минуты – мальчишка вскидывал голову, шевелил губами, смотрел куда-то вдаль слепыми от напряжения и вдохновения глазами и снова возвращался к тетради. Стихи пишет, подумал Романов. Видно, сильно муза допекла, если даже спать не завалился.

Тем временем старший наконец прервал свои любовные похождения, обнаружил Романова, узнал его и буквально подлетел (девчонка зашуровала половником в баке старательней, как будто стремилась показать, что вся отдала себя делу приготовления пищи; что вы, никаких посторонних разговоров!) к взрослому с докладом:

– Восьмое звен…

– Тише, – Романов поднял руку. – Во-первых, пусть вон та красавица черпанет мне полмисочки… Что там у вас?

– На первое – гороховый суп, на второе – пшенка с… – начал было мальчишка обстоятельно, только что пальцы не загибал, но ему снова не дали доложить:

– Вот полмисочки пшенки с… Давай исполняй. Я жрать хочу.

Мальчишка только что не отскочил к кухне. Романов между тем подошел к пишущему пацану и встал сбоку – тот и не подумал отреагировать.

А брови Николая чуть поднялись.

Страничку, которую он видел, покрывали ровные (но с вкривь и вкось добавленными исправлениями, дополнениями, замечаниями и пояснениями) математические значки. Не плюсики-минусики, а что-то такое, от чего у Романова всегда кружилась голова и появлялось здоровое осатанение непонимания. Мальчишка же набрасывал все это быстро, уверенно, а главное – с совершенно явным вдохновением.

Романов громко кашлянул.

Пацан быстро поднял голову. Моргнул. Сделал попытку встать, но Николай надавил ему на плечо и сел на корточки рядом. Мальчишка смотрел не то чтобы с испугом, но настороженно и даже как бы прикрывал локтем тетрадь. У него были серые глаза, шрам над правой бровью и еще один – над правым соском. Пулевой.

– Это что? – Романов кивнул на тетрадь. Мальчишка заложил тетрадь карандашом, закрыл, отложил. Сказал сипловато:

– У нас свободное время. Обед.

Руки у него были маленькие, с длинными пальцами, во въевшейся пыли и твердых мозолях.

– Я не спросил про обед, – заметил Романов. – Что это, в тетради?

Мальчишка опустил глаза на миг, вздохнул тихонько. Потом быстро произнес безразличным тоном:

– Мои расчеты по нуль-транспортировке.

– ЧЕ-ГО?! – Романов не прокричал это слово, но произнес его шепотом, который громче всякого крика. Мальчишка уставился в землю. – И ты хочешь сказать, что ты рассчитал телепортацию?

Мальчишка опять вскинул глаза – удивленные. Романов пояснил:

– Да-да-да. Я знаю это слово. Но из фантастических книжек, заметь… Так как?

Секунду мальчишка думал. Потом твердо ответил:

– Рассчитал. В теории.

– Тебе сколько лет? – уточнил Николай. Мальчишка снова набычился. Неохотно отозвался:

– Четырнадцать… почти. Через пять месяцев будет. Ну и что? Паскаль, например…

– А также прочие гении и светила науки, – прервал его Романов. – Родители живы?

Кивок. По-прежнему не глядя на взрослого, мальчишка ответил:

– Мама. Я ее уже тут нашел. А до прошлого сентября так… бродяжничал. Я думал, что она погибла. А она – что я. Потом меня… ну, подобрали. Раненого. Меня бандиты подстрелили, когда я от них убегал… думали, что я мертвый, бросили… И тут я ее и встретил… вот…

– Математикой сам начал заниматься? – Голос Романова был по-прежнему спокоен и равнодушен, а глядеть на него мальчишка не глядел – и не видел глаз Николая.

– Ну… как… – ответил он с заминкой. – Я с первого класса в физико-математической школе учился…

– А я ее терпеть не могу, математику. – Романов встал и, отойдя, принял у девчонки миску с пшенкой – она была с мясом. – Спасибо… – И обратился к старшему: – Передай, что я просил сегодня вечером этого парнишку доставить в Думу. К восьми часам, – и кивнул на глядящего ему вслед юного математика.

* * *

Дмитрий Анатольевич Ошурков перебрался из Русаковки во Владивосток, как только это стало возможным. Он был в числе тех физиков, которые спаслись благодаря аварии самолета, летевшего в Хабаровск. С местными физиками – «протеже» Лютового – Ошурков постоянно грызся, причем так, что Романову становилось не по себе. Но из этой грызни что-то регулярно получалось. Например, уже воплощающийся проект гидротермальной электростанции с расчетной мощностью, перекрывавшей все бытовые потребности Владика и окрестностей.

Романов вызвал именно его, потому что Дмитрий Анатольевич в феврале стал куратором физико-математической школы для «одаренышей» – первое. И второе – потому что вспомнилось, как однажды Романов слышал очередной спор физиков. В котором Ошурков вроде бы говорил как раз о нуль-транспортировке.

Это было одним из достоинств Романова. Он вообще-то знал не очень много раньше и осознавал это – и не оставалось времени на самообразование сейчас. Но он никогда не забывал ничего слышанного или виденного. И это помогало ему быстро находить – вот так, по всплывшему в памяти мимолетному замечанию – людей, которые могли решить проблему или помочь советом. И сейчас, пока Ошурков нарочито громко пил чай в кабинете, Романов вкратце пересказал ему случай в поле, а потом протянул тетрадь:

– Сам знаешь, я в этом ничего не понимаю. Это что, правда расчеты телепортации?

Ошурков отпил чаю и еще раз пролистал тетрадь. Покачал головой:

– Нет, конечно. Но это, я бы сказал, очень неплохая аспирантская по физике пространства. С массой ошибок… и тем не менее… Сколько ему лет?

– Четырнадцать. – Романов усмехнулся: – Почти.

– Если ты не отправишь его ко мне – это будет преступлением перед будущим. – Ошурков допил чай.

– Именно это я и хотел услышать. Тетрадочку верни. А то знаю я вас, физиков. Жулье…

– Козел, – спокойно отреагировал Ошурков. Он был старше Романова на шесть лет, и они перешли на «ты» после жуткой ссоры в этом же кабинете в феврале месяце. – Милитарист. Феодал долбаный. И импотент.

– Почему? – заинтересовался Романов, пряча в стол тетрадь.

– А потому что право первой ночи до сих пор не ввел.

– Пошел отсюда! – возмутился наконец Романов.

– Пойду. – Ошурков поднялся. – Чай вернуть?.. – И в ответ на пыхтение Романова напомнил уже от дверей: – Завтра чтобы прислал ко мне этого гения…

…Вошедший мальчишка был в вычищенных штанах, закатанных по колено, в такой же вычищенной рубашке с засученными рукавами и с новыми шнурками в кроссовках – видно было, что над ним поработали женские руки. Он поздоровался, но не сводил глаз с тетрадки на столе. И даже когда сел, повинуясь приглашающему жесту Романова, по-прежнему смотрел туда.

– Так вот, – Романов налил ему чаю. – Сахар клади… вот он… Так вот, Сережа Привалов. Вызвал я тебя сюда затем, чтобы сказать тебе: послезавтра ты перебираешься в Старый Владивосток. При Физико-математическом университете имени Курчатова с января есть школа. Там ты будешь учиться.

Мальчишка быстро поставил чашку. Сказал сбивчиво:

– Гор… рячий еще.

– Горячий, – Романов кивнул и спросил: – Тяжело работать на земле?

– Очень, – кивнул мальчик. И быстро добавил: – Вы не подумайте, я не лентяй и не что-то там! У меня и личные благодарности есть от дяди Ли, две… Я все понимаю… я раньше не понимал…

– Не понимал? – остро спросил Николай. Сережка кивнул:

– Не понимал. То есть я не не понимал… я просто не думал, откуда все берется… ну… что ешь. Как будто само в магазинах появляется…

– Руки часто стирал, да? – Голос Романова стал жестким.

Мальчишка опять кивнул.

– Я даже плакал по ночам, – признался он, пряча глаза. – Как подумаю, что утром надо опять что-то делать… а пальцы не гнутся даже, и вся ладонь в крови… чуть подживет – и опять… Просто, понимаете, – он выпрямился, глянул в лицо Романову почти зло, – я же не могу себе приказать не думать! Ну не могу же! А есть вещи, которые надо сразу, прямо сразу записывать! И что?! Как быть?!

– Я уже сказал, как быть, – отозвался Романов. – Отправишься к Ошуркову в интернат. Записывай и днем и ночью. Думай, сколько влезет. Только не забывай, во-первых, откуда хлеб на стол попадает.

– Не забуду, – тихо ответил Сережка. – А еще что?

– Что еще «что»?

– Вы сказали – «во-первых». А еще что?

– А еще то, что пойми, раз тебе уже четырнадцать… почти. Я тебя не увидел – пожалел – на легкую работу перевел. Ты даже еще не знаешь, что я на тебя взвалил. И что на вас на всех – вот таких, как ты, – взвалили. Ты не отдыхать едешь. Ты едешь въ…ывать, – спокойно матюгнулся Романов. – Сутками. Без поблажек. Без отдыха на траве. Без выходных и отпусков. Без каникул. Как солдат на войне. Понял?

Мальчик встал. Ненаигранно встал и вытянулся – видимо, уже по привычке. И сказал негромко:

– Я понял, что вы имеете в виду. Я буду… буду солдатом.

После его ухода Романов взялся читать проект по финансовой системе денег с передержкой. Но в голову ничего не лезло, и он понял, что просто очень устал. И почти обрадовался докладу – пришел Шумилов. Встреча не была назначена… ну и пусть.

Шумилов был в сапогах для верховой езды, забрызганных свежей грязью. Сев напротив, он почесал висок, кивнул на папку под локтем Романова:

– Совпадение.

– Какое? Чай будешь? Сегодня всех угощаю.

– Нет, спасибо… Совпадение какое. А я к тебе как раз с этим делом. – Голос Шумилова был нейтральным, но взгляд – странным. Каким-то испытывающе-выжидающим.

– Ты – с этим делом? – Романов на самом деле удивился. – Слушаю.

– У меня есть спец, который наладит финансовую систему. Серьезный спец.

– Раз он есть у тебя… – Романов крутанул папку, прижав пальцем. – Гм. И за что он у тебя?

– А за историю с клубом на Золотом Роге.

Романов откинулся на спинку кресла и опустил глаза. Глуховато спросил:

– Это тот… с мальчишками?

– Угу. Он самый. Больше ста мальчишек за четыре года.

– Я думал, он сидит.

– Да что ты… Ничего не доказано, все документы потерялись, пострадавшие жалобы отозвали, следователи ошиблись, нужные люди за него попросили… Так и работал он в своей фирме. Ты сам-то думай – «кто ж его посадит… он же памятник». – Шумилов улыбнулся, Романов понял это, не поднимая глаз. – Я вот только думал, что его втихую пришибли, когда все это началось. И вдруг – такая встреча.

– Чего ты от меня-то хочешь? – Романов стал возиться в нагрудных карманах.

– Да ничего. Просто утром был опять спор из-за финансов, ни до чего не доспорились. И ты вон с этим проектом сидишь. А он на самом деле хороший спец. На самом деле все наладит. Сидит, трясется от рвения и твердит, что он ни единого не изнасиловал. Что он всегда их очень любил. Что он многих буквально от улицы спас. Так что, я его ставлю к работе?

Романов поднялся, повозил по столу папкой. И спокойно сказал:

– Посади-ка ты его на кол. Там, над бухтой, и посади. Утром. И чтобы не сразу подох. Понятно?

– Нету у нас такого вида смертной казни, – вздохнул Шумилов. – Виселица есть. И расстрел. Кола нету. Ну да ладно, я к утру сам выстругаю… Однако, – Шумилов тоже встал, – обрадовал ты меня. Очень. Я ведь боялся – специалист ведь…

Романов наконец посмотрел на начальника КГБ. Во взгляде Шумилова теперь было веселое уважение. Но слова Романова были серьезны и взвешенны:

– Ну да. Сперва все это будет вот именно так. Искренне. Почему бы не оставить в живых подонка или негодяя, если он обладает информацией, многое знает, многое умеет… ради нашего будущего, ради того, чтобы было чуть менее трудно, ради детей наших… и, разумеется, под строгим контролем! Потом мы начнем прощать и еще легче – а почему нет, если он полезен для дела? И тем самым начнем разрушать и пачкать именно наше Дело. А вся эта мразь очень быстро сообразит, как им держать нос по ветру. Понемножку, потихоньку, полегоньку они сначала станут нужны нам, потом встанут вровень с нами, а затем спихнут нас в яму и закопают с хохотом. Нет. Нет. И нет. Лучше лишние десять лет голода, чем хлеб из руки растлителя. Лучше десять лишних лет в пещерах, чем дом, построенный руками предателя. Лучше потерять тысячи убитыми, чем приблизить к себе бездушного циника и спастись его советами. Никто отныне и впредь не имеет права рассчитывать на свою «нужность», пусть и реальную, как на индульгенцию за черную душу. Мы запираем эту дверь навсегда и выбрасываем ключ в жерло вулкана. Никогда больше. Никогда. И, может быть, именно этот наш шаг на самом деле даст нам шанс не просто подняться – такое ведь было, было много раз в истории Человечества, – но и не войти снова в мучительные лабиринты повторенных ошибок, в конце которых – все то же торжество скотства и катастрофа.

Шумилов кивнул. Кажется, собирался что-то сам добавить, но дверь распахнулась. Внутрь буквально впрыгнула девушка – тяжело дышащая от стремительного бега и волнения. Романов ее узнал: она служила в карантинном комитете.

– Женя вернулся, – выдохнула поздняя посетительница, даже не пытаясь поздороваться или извиниться за такое вторжение. – Белосельский.

И еле успела отшатнуться к косяку – Романов, вскочив с места, отбрасывая кресло в стену, бросился в коридор.