Книга: Екатерина Воронина
Назад: Глава шестнадцатая
Дальше: Глава восемнадцатая

Глава семнадцатая

Когда рано утром грузовой теплоход плывет по реке, он кажется безлюдным. Только видны за стеклами рубки штурман и рулевой, больше как будто и нет никого.
Это впечатление обманчиво.
Жизнь на судне идет своим чередом. В машинном отделении несут вахты мотористы, работает в своей рубке радист-электрик, в камбузе готовит пищу кок, возится в кладовой боцман.
Сутырин любил утреннюю вахту. Никто не беспокоит, не дергает, плывешь и смотришь на реку, чистую, ясную, свежую. Уходят назад села: Буртасы, Красновидово, Антоновка, Юрьевские Горы… Вот и синие воды Камы. Они идут по левому берегу, долго еще не сливаясь со светлыми водами коренной Волги, но образуя вместе с ними ту Волгу, которая начинается за Камским устьем, – широкую, могучую, бескрайнюю.
На необозримом просторе суда кажутся маленькими, медленно плывущими, с трудом преодолевающими необъятную водяную гладь. Бесконечной лентой тянутся по левому берегу камские плоты с аккуратными бревенчатыми избушками, неожиданным на воде дымом костров. Идут снизу нефтеналивные суда «Волготанкера» с двумя красными полосами на трубе. Маленький буксирный пароходик тащит за собой огромный грузовой дебаркадер; пароходишко пыхтит изо всех сил, но колеса его «балакают», медленно перебирают плицами.
На горе – четыре элеватора, громадные, похожие на средневековые башни. На берегу ломают мел, разрабатывают известняк. Тракторы ползут на дальнем горизонте. На больших пристанях – горы хлопка.
И опять города, села, деревни, пристани, порты, поселки, фабричные трубы, нефтяные вышки, груды строительных материалов, экскаваторы, землечерпалки, деревья, избушки, леса и перелески, поля и поля. Мосты, под которыми по-особенному шумит машина и бурлит вода за кормой… На волнах качается лодка, рыбак высоко поднимает огромную стерлядь – купи, мол! Хорошо бы такую на обед, всей бы команде ухи хватило, да нельзя останавливаться, не будить же из-за этого капитана.
На протяжении трех тысяч километров реки Сутырин в любое время суток узнавал местность: каждую деревню, каждую пристань, каждую избушку бакенщика, чуть ли не каждое дерево. Он знал все бесчисленные суда, их старые и новые названия, годы постройки, все сколько-нибудь значительные события их жизни, всех их капитанов с незапамятных времен. Здесь работали отец, дед, прадед, и все, что ни есть в жизни, связано с Волгой.
Сутырин начал сдавать вахту первому штурману Мелкову, как вдруг в рубке появился капитан.
Приход капитана в такой неурочный час удивил всех: на судне все в порядке, впереди ничего сложного не предвидится. Но никто не входит в обсуждение действий капитана. Пришел – значит, надо.
Кругом расстилались пустынные берега. Голые скаты гор, низкие, изрытые ручьями, образовывали далеко выступающими в воду мысами длинную цепь, однообразную, бескрайнюю. Иногда виднелись отары овец и опять низкие горы без лесники, без дерева.
Воронин просмотрел вахтенный журнал, приборы. Оба штурмана стояли рядом с ним. Сутырин услышал за своей спиной, как еще кто-то вошел в рубку. Он оглянулся. Это были старший механик Муртазин и боцман Пушин.
– Вызывали, Иван Васильевич? – обратился к капитану Муртазин.
Воронин задал несколько вопросов Муртазипу и Путину, заговорил о якорях, которые надо сдать в ремонт, о времени прибытия в Красноармейск.
– Если дальше так пойдем, – сказал Мелков, – то придем до срока. Часа два на графике сэкономим.
Механик Муртазин, невысокий, коренастый татарин, рыжеватый, с рассеченной верхней губой и с тремя обрубленными на левой руке пальцами, стоял, прислонясь к двери, в той независимой позе, которую он всегда принимал, разговаривая со штурманами и даже с самим капитаном. При словах Мелкова он презрительно улыбнулся и не удержался, чтобы не задеть верхнюю команду:
– Два часа на рейсе сэкономим, а потом суток трое простоим… Экономия!
– Грузчиков у них не хватает, – как бы не замечая ни тона, ни иронии Муртазина, сказал Воронин. – Надо будет поставить команду на выгрузку.
Нервное лицо Муртазина сразу посерело, раскосые глаза еще больше сузились.
Воронин повернулся к Сутырину, пристально посмотрел на него.
– Подготовите списки людей, которых сумеем поставить на разгрузку.
– Слушаюсь, – ответил Сутырин.
– Теперь у Сергея Игнатьевича дело веселее пойдет, – ни к кому не обращаясь, сказал Воронин. – Он у нас теперь человек женатый, молодой женой обзавелся.
– Да уж, так вот… – озадаченно пробормотал Сутырин, чувствуя, что возражать нельзя.
Мелков повернул к ним свое бледное, болезненное лицо.
– А мне-то жена говорит: «К Сутырину супруга приходила». Какая, думаю, супруга? Все был один, а тут на тебе.
На самом же деле жена сказала Мелкову, что у Сутырипа ночевала посторонняя женщина и какое это безобразие – так делать на глазах у людей.
– Да уж бабам только языки чесать, – сказал Муртазин, давая понять, что и его жена говорила ему об этом.
– Познакомил бы, – сказал Воронин. – Твоя-то у моей дочери работает?
– Да, крановщицей, – ответил Сутырин, понимая, что ему теперь остается только соглашаться с капитаном.
– Как же, знаю, – заключил Воронин, как бы подтверждая своим авторитетом факт женитьбы Сутырина. – Так сегодня списки людей составьте, – снова заговорил он. – И радируйте: «Идем скоростным рейсом, людей мобилизуем на разгрузку. Просим сразу поставить к причалу»,
– Слушаюсь, – ответил Сутырин.
Капитан прав. Люди видели, как к Сутырину приходила Дуся, и Воронин хочет, чтобы все знали, что приходила жена, а не кто-нибудь. И Сутырин должен это подтвердить, иначе даст повод для сплетен о себе и о своем судне.
* * *
Сутырин вернулся из армии осенью 1946 года и застал дома пятилетнего парнишку – беленького и сероглазого. Он поднял его с постели и прижал к груди. Мальчик с любопытством смотрел на него, его голые ноги касались колен Сутырина. Сутырин удивился, какое длинное тело у сына.
Первые дни после возвращения Сутырин находился в том блаженном состоянии, когда семью, жену, сына, дом воспринимаешь по-новому, и в новом вспоминаешь старое, когда поздно встаешь и поздно ложишься, и каждый день гости, и впервые после пяти лет солдатской жизни рядом с тобой жена.
В его отсутствие Клара сменила их комнату на большую. Сутырин не думал о том, как ей удалось это сделать. Он знал: ей нелегко было одной с ребенком, как нелегко было и всем. То, что она справилась с житейскими трудностями, умиляло его. Он приехал, и все в семье оказалось хорошо.
Еще в первые дни их семейной жизни Сутырин безропотно уступил Кларе власть в доме и безропотно подчинился этой власти. Его заработок был не так уж велик, а ее – она работала тогда счетоводом – еще меньше. Но она выкручивалась. В ней была практическая сметка и скупость, которую он принимал за бережливость.
Но прошло некоторое время, и Сутырин увидел, как изменилась Клара.
Склонная к полноте, она сильно раздалась и выглядела старше своих лет. Ее лицо еще можно было назвать красивым, если бы не неприятное выражение подозрительности. Утром она уходила, когда он еще спал. Приходила поздно, усталая, валилась на кровать, отдавалась ему торопливо, без ласки, без слова и тут же засыпала.
Вся она была там, в своей закусочной, в таинственных делах и комбинациях. В дом приходили незнакомые Сутырину женщины. Клара перешептывалась с ними в коридоре или вела при нем иносказательный разговор о деньгах, продуктах, вещах. И все это с деланным безразличием, с отсутствующим выражением лица, зевотой и излишне поспешным переходом на обыденные темы.
«Ну, хорошо, – думал Сутырин, – ей было тяжело в войну. Одна, с ребенком. Но ведь и другим было нелегко. Соня Ермакова проработала всю войну крановщицей, не искала места выгоднее, честно жила и честно работала».
Он винил во многом себя – еще в первую пору их совместной жизни проявил беззаботность. Даже в войну, получив письмо о том, что Клара перешла на другую работу, и смутно догадываясь о ее тайных побуждениях, он не вмешался, не предостерег, боялся своими советами нарушить что-то – на месте, мол, ей виднее.
Он понимал: следует поговорить с ней, но не знал, как и с чего начать разговор. Он был уверен, что она нечестно ведет себя на работе, но доказательств у него не было. У Клары, когда она сердилась, был резкий, крикливый голос. Она плакала, а он не выносил слез.
Все же как-то он сказал ей:
– Бросила бы ты это дело. Вертишься. Ни отдыха, ничего. Да и малыш без призора.
Клара усмехнулась:
– Жить как-то надо. На твои восемьсот не разгуляешься.
– Я – восемьсот, ты, если в бухгалтерию перейдешь, – шестьсот. Тысяча четыреста. А я, как в плавание уйду, много ли мне на судне надо? Все в семье останется.
– Навигация начнется – там видно будет, – уклончиво ответила она.
Началась навигация. Сутырин ушел в плавание.
Клара продолжала работать в закусочной.
Она стала осторожнее. Но Сутырин понимал, что в жизни ее ничто не изменилось.
Во время войны Клара видела не только карточки, нормы, пайки. Ее настороженный глаз подмечал то, что неизбежно сопутствует тяжелым временам. Людям плохо. Тем лучше живут те, кто умеет устраиваться. Клара поступила в военторг заведующей продуктовым складом.
Может быть, начальство и понимало, что она нечиста на руку. Но она была ловка, аккуратна, хорошо вела документацию, никогда ни на чем не попадалась, обладала практической сметкой и здравым смыслом посредственности.
В ее крупной фигуре было больше солидности, чем грации. В правильных чертах лица не хватало женственности. Это была холодная и чем-то отталкивающая красота. Ею не увлекаются мужчины, и потому не завидуют женщины.
К концу войны Клара работала директором закусочной – одного из выкрашенных в зеленую краску павильонов, где на вывесках написано «Пиво – воды», на стеклах нарисованы наполненные пивом кружки с клубком пены, похожим на поварской колпак, где пьют и закусывают за высокими квадратными стойками, заваленными объедками и залитыми пивом. И когда Клара поняла, что Сергей кое о чем догадывается, она ощутила это как угрозу образу жизни, к которому привыкла и который ей нравился. Она почувствовала неудобство, и это неудобство причинял ей, в сущности, нелюбимый человек. Приехал на все готовое и распоряжается. Небось не распоряжался, когда ей было трудно, когда она с ребенком на руках вертелась как белка в колесе.
С этой минуты она решила с ним разойтись. Но не она должна бросить Сутырина, а он ее.
Со свойственным хитрым и ограниченным умам лукавством она начала осуществлять свой план. Не было жалоб – была поза страдающей женщины, не было слов – были намеки, питавшие распространенную в то время, а потому убедительную версию: муж вернулся из армии, пьет, бездельничает, не хочет работать, плохо относится к ребенку.
Соседи были на ее стороне. Сутырина они не знали, а она жила здесь давно, мало бывала дома, ни с кем не дружила, а потому не ссорилась. Теперь она только искала повод заставить Сергея уйти из дому.
Был понедельник. Клара взяла выходной и долго спала. Она любила раз в месяц отоспаться. В комнате царил беспорядок, который бывает, когда все встают поздно, никуда не торопятся и не спешат с уборкой. Сергей не любил такие дни. Он не знал, куда девать себя, что делать, о чем говорить.
Неожиданно он спросил:
– Ну, как ты решила с работой?
Клара ответила не сразу. Присев у шкафа, она что-то перебирала в нижнем его ящике. Полы ее халата лежали на полу. Сутырин увидел, как сразу остановились ее руки. Потом она медленно, выигрывая время и собираясь с мыслями, спросила:
– Что я должна решать?
– Ведь говорили мы с тобой – менять надо работу.
Клара медленно поднялась и повернулась к нему.
– Тебе не нравится моя работа?
В стоптанных домашних туфлях, с растрепанными волосами, она стояла, расставив ноги.
– Да, не нравится.
Их взгляды встретились. «Да, – говорил его взгляд, – мне не нравится твоя работа. Ты ведешь нечестную жизнь, и я не позволю дальше ее вести». Теперь Кларе оставалось только завершить начатое.
– Что же тебе, интересно, не нравится? Что я там, с мужиками гуляю? А? – Голос ее повышался и переходил на крик. – Ты скажи – с мужиками гуляю, пьянствую?
– Да не кричи ты, – поморщился Сутырин.
Алеша сидел на полу и удивленно смотрел на них.
– Что не кричи? Чего не кричи?! – не унималась Клара. – На готовое приехал?! Всю войну советов не давал, помирай тут с холоду и голоду, а теперь указываешь. Нашелся указчик!
Алеша вдруг зашелся в плаче. Сутырин шагнул к нему, но Клара подскочила к мальчику, схватила его на руки, закричала:
– Не смей его трогать! Отец! Сына родного бросаешь! Паразит!
Она упала на кушетку, громко и противно завопила. Сутырин растерянно стоял возле мальчика. Он понимал, что это притворство, но не знал, что делать.
В комнату вбежала соседка, за ней другая, кто-то наливал Кларе воды, все суетились, и в их осуждающих взглядах Сутырин читал: «Вот до чего довел бедную женщину!»
Указывая на соседок, Клара закричала:
– Пусть они скажут! Я не работаю как вол? Ко мне мужчины ходили? Я мужа не ждала? Спроси, спроси их… Эх ты, мерзавец!
Эту ночь Сутырин провел у брата. Утром он увидел в коридоре свой чемодан.
– Принесли, поставили, я толком не видела кто, – сказала соседка.
Сутырин обрадовался: теперь он избавлен от необходимости видеться с Кларой. Пусть живет как хочет. Жалко семью, жалко сына, да что будешь делать.
Так ободрял себя Сутырин. Но понимал, что ничего не добился, в жизни Клары ничто не изменится и кто знает, к чему это приведет.
Ермаковы к разрыву между Кларой и Сергеем отнеслись по-разному.
– И правильно сделал, – сказала Мария Спиридоновна. – Клара – хапуга. Попадется – тебе же неприятности.
– А сын – в беспризорники, – возразила Соня.
– Больше ведь по привычке: раз торговый работник – значит, вор, – сказал Николай.
– Вот и я о том же, – подхватила Соня. – Разве факты есть? Нет фактов! Зачем же зря на человека клепать! Верно, Сережа! Ты бы поговорил с ней по-хорошему. Разве она враг своему ребенку?
– Все до поры до времени, – настаивала Мария Спиридоновна. – Кто по этой дорожке пошел, тому расплаты не миновать. Сергей человек слабый, – продолжала она, нимало не стесняясь присутствием Сутырина. – Разве он с ней управится? Нет уж, пусть сама выкручивается.
– А как же Алеша?! – всплеснула руками Соня. – Ребенок без отца… Ведь он все понимает, каково ему! В школу пойдет – все будут знать: отец в семье не живет.
– Подрастет – разберется. Что поломано, того не склеишь.
Николай молча слушал пререкания женщин. Потом сказал:
– Пусть переходит на другую работу.
– Так ведь не переходит, – заметила Мария Спиридоновна.
– Что ж, муж и заставить не может? – сказала Соня, не без тайного расчета польстить Николаю.
Сутырин соглашался с Марией Спиридоновной, если права она, тогда не надо идти к Кларе, снова начинать разговор, слышать ее крики. Доводы Николая и Сони призывали его к борьбе за семью. А у него нет сил для такой борьбы. Пусть лучше все остается, как есть. А деньги на сына он будет давать.
Но когда он попросил Соню отвезти деньги Кларе, Соня отказалась.
– Неудобно мне… Скажут люди – вмешиваюсь в ваши дела. Ты уже как-нибудь сам.
Дело было в том, что Николай и Соня ездили к Кларе, хотели помирить ее с Сергеем. Клара приняла их хорошо, угостила, всплакнула, жалуясь на судьбу, на Сутырина: семья ему обуза, а она всю жизнь отдала сыну и работает как вол. Все это и многое другое говорилось в жалобном тоне, обманувшем Николая. Со свойственной ему прямотой он сказал о подозрениях Сутырина. От удрученного вида Клары не осталось и следа.
– Вот какие он про меня слухи распускает? – сказала она, вставая. – Мерзавец! Значит, я воровка, а он честный человек? Ладно, увидим, кто честный, увидим! Собственную жену порочит, мать своего ребенка!
Ее вид, злобный и торжествующий, показывал, что она только ждала повода, чтобы наотрез отказаться от примирения. Николай увидел свой промах, но поздно.
– Конечно, вы приятели, вам он ближе к сердцу, – продолжала Клара. – Ну, а мне ребенок дорог, я о ребенке должна думать. Нет у него больше отца, уж я как-нибудь сама позабочусь.
– Вот как мешаться в чужие дела, – сказал Николай Соне, когда они вышли на улицу. – На тебя и свалят все! Нет уж, пусть сами разбираются, как хотят, ты к ним больше не ходи.
Сергей ничего не знал об этом посещении. И то, что Соня отказалась передать деньги Кларе, обескуражило его. Но пока он размышлял, Клара действовала. Через неделю Сутырину вручили повестку о явке в суд в качестве ответчика по иску об алиментах на содержание сына Алексея.
Когда судья спрашивал Сутырина о годе его рождения, месте службы, заработке, Сутырин чувствовал себя преступником. Клара стояла спокойная, бесстрастная, уверенная в своей правоте, женщина-мать, покинутая вероломным мужем. Сутырину казалось, что все в зале смотрят на него как на одного из тех отцов, которые скрываются от своих детей и о ком пишут в газетах. Он был «алиментщик».
Потом на работу пришел исполнительный лист. Бухгалтер при девушках-счетоводах объявил ему, сколько с него будут вычитать. Сутырин чувствовал себя опозоренным.
Прошел год, другой, третий. Острота его ненависти к Кларе притупилась. Клара жила своей жизнью. Если бы она подала на развод, Сутырин, конечно, согласился бы. Но Кларе сейчас развод не нужен, а когда понадобится, она его сумеет получить сама.
Первое время она не пускала его к Алеше. Но постепенно это устроилось: Клара не хотела отказываться от подарков, которые он приносил сыну. Сутырин приходил днем, когда Алеша возвращался из школы, а матери дома не было. Зимой он мог это делать регулярно. Во время навигации – только когда судно приходило в порт.
Неловкость, которую они оба испытывали в первые минуты свидания, быстро проходила. Алеша радовался его приходу, но Сутырин видел: радость это вызвана тем, что мальчик одинок, ему скучно одному. Это была тоска по родительскому вниманию, по родительской ласке, которых ему не хватало.
Они никогда не говорили о матери. Алеша не спрашивал у Сутырина, почему он не живет с ними. И это умолчание о самом главном и мучительном в их жизни было чертой, которая лежала между ними и заставляла Алешу быть не по-детски серьезным и задумчивым, а Сутырина – страдать.
Время примирило Сутырина с тем, что произошло. Сына, наоборот, заставляло все больше страдать. И Сутырин с горечью думал, что для Алеши, может быть, было бы лучше, если бы он, Сутырин, погиб на фронте.
Иногда днем они ходили в кино. Они сидели рядом в темном зале. Сутырин ощущал близость сына, видел искоса его тонкий профиль и большие глаза, с напряженным любопытством устремленные на экран. Он брал его маленькую ладонь в свою, и мальчик, увлеченный зрелищем, доверчиво и нежно пожимал его пальцы. Жалость к сыну охватывала Сутырина. Он казался ему таким маленьким и одиноким.
Алеша любил мать. Эта была любовь впечатлительного и доброго мальчика, маленького мужчины, который жалеет мать и защищает ее. Сутырин видел: за ребенком нет ухода, он ест не вовремя, одет кое-как. Он злился на Клару и однажды, пришивая сыну пуговицу, сказал:
– У тебя как что-нибудь оторвется, ты сразу маме скажи, она пришьет.
Но Алеша понял, что хотел сказать отец.
– Мама мне всегда пришивает, – поспешно ответил он.
Со временем Алешу все больше тянуло к отцу. То ли мальчик, выросший среди женщин, стремился к мужскому обществу, то ли что-то перестало привлекать его дома. Алеша искал встреч с Сутыриным, оживлялся при его приходе, появлялся в порту при каждом прибытии «Абхазии», на которой тогда плавал Сутырин. И еще замечал Сутырин, как быстро становится Алеша самостоятельным. Эта недетская серьезность пугала Сутырина: Алеше плохо дома, он не находит себе там места, что-то скрывает от отца. И Сутырин понял причину этого: Алеша к кому-то ревновал мать. Он скрывал это от отца, но сидеть дома ему было тяжело. Мысль о том, что, может быть, Клара отдаст ему сына, все чаще и чаще овладевала Сутыриным.
Радужные картины рисовались тогда его воображению. В пароходстве ему обещали квартиру – вот заживут они! Летом он будет плавать с ним на теплоходе, хорошо ему будет на воде, вырастет речником. Зимой Сутырин наймет приходящую старушку, она будет варить им обед. Сутырин умиленно думал о заботах, которые появятся у него с Алешей. Он представлял себе Алешу через несколько лет, в ту пору, когда сын становится товарищем отца. У него появятся усики, начнет ломаться голос, и он будет говорить смешным баском, уже не задавая вопросов и сам стараясь отвечать на чужие, оспаривая отца, начнет курить и ухаживать за девушками…
Однажды, когда «Абхазия» пришла в порт, Сутырин увидел на причале Алешу.
– Ты как узнал, что мы придем? – спросил Сутырин.
– Позвонил диспетчеру, он мне и сказал, – ответил Алеша с нарочитой небрежностью, которой десятилетние мальчики показывают, что им доступны дела и поступки взрослых.
Сутырин потрепал его по голове. Совсем взрослый парень!
– Мама ушла в трест ресторанов и кафе, – сказал Алеша, – у нее отчет.
Впервые в разговоре с отцом он упомянул о матери, словно намекал, что настало время поговорить о ней.
Сутырин оставил Алешу на теплоходе и пошел в контору, снял трубку, позвонил в трест и попросил к телефону Сутырину.
– Здравствуй, Клара! Это я говорю, Сергей.
– А… – послышалось в трубке. Она, видно, смешалась, но только на мгновение, потом овладела собой. – Слушаю.
– Вот что, – начал Сергей, не зная, как ему приступить к делу, – я тут хотел насчет Алеши поговорить, – может быть встретимся?
– А что говорить-то? Чего встречаться?
– Видишь ли, как тебе сказать… Я скоро комнату получаю. Вот. Ну и подумал: ты на работе, он один, – может быть, ему перейти ко мне жить?
Несколько секунд она молчала. Он слышал в трубке ее ровное дыхание. И по этому зловещему молчанию, которое он так хорошо знал, он понял, что она готовит ему обдуманный и жестокий ответ.
Молчание длилось слишком долго.
– Алло, алло! Ты слушаешь? – спросил Сутырин.
В ответ она медленно и раздельно, с громкостью, рассчитанной на то, чтобы ее услыхали сослуживцы, произнесла:
– От алиментов увиливаешь? Родному сыну денег жалеешь?.. Ах ты подлец!
И бросила трубку.
* * *
С Дусей Ошурковой Сутырин познакомился в прошлом году у Ермаковых.
Она сидела за столом рядом с ним, смущая и волнуя его своей грубоватой, вызывающей красотой. Она мало, почти ничего не говорила, но когда поворачивалась к нему, он видел в ее глазах, серых и неподвижных, затаенное любопытство женщины, которая в понравившемся ей мужчине уже видит любовника. И в лукавом взгляде, брошенном на них Соней, Сутырин увидел одобрение того, что может произойти между ним и Дусей. Впервые за много лет он почувствовал, что он свободный, независимый человек, имеет право любить, ухаживать, может быть и жениться, что с прежним покончено навсегда и надо начинать новую жизнь.
Он видел, что нравится Дусе, и действительно нравился ей. За его грубоватой внешностью, мужественным лицом она угадывала доброту и мягкость.
Дуся не была распущенной женщиной. В ней жила жажда материнства – она была вынуждена делать тайные аборты. Она могла бы быть хорошей женой – у нее не было своей семьи. Она могла бы глубоко и сильно любить – ее увлечения переходили в неприязнь: когда порыв проходил, в увлекшем ее человеке она видела только виновника своей слабости.
Сутырин принадлежал ей одной, никому больше, ей не надо было таиться, лгать, она могла смотреть всем прямо в глаза. То, что раньше было связано с унижением, теперь возвышало ее. Сутырин был одинок, непрактичен, заботы о нем удовлетворяли ее потребность в выполнении пусть маленьких, но для женщины бесконечно важных обязанностей. Сутырин был мягок, сердечен, прост, ей было легко с ним. Неведомое раньше чувство нежности охватывало ее, когда она смотрела на его большую стриженую голову, на внимательные, ласковые глаза, слушала его низкий, глуховатый голос. Она верила каждому его слову, он был для нее самым умным, самым знающим, всегда желанным. В этой любви они точно пытались наверстать годы, потерянные для него в одиночестве, для нее – в случайных связях.
Чем больше привязывался Сутырин к Дусе, тем чаще зарождалась в нем глухая ревность к ее прошлому: слишком много опытности чувствовал он в ее страсти. Он подавлял в себе вспышки этой ревности, заставлял себя мириться с тем, что есть. Какое ему дело до ее прошлого! Разве должна была она беречь себя для него одного? Мало ли что у кого было в жизни!
Как-то раз полушутя он спросил ее об этом.
– Был у меня муж, в деревне еще. – Дуся отвела глаза. – Правда, не расписывались мы, но был… Прожили полгода и разошлись. Не любила я его. Завербовалась в порт и уехала.
Он почувствовал в ее словах неправду, но только усмехнулся: нужно ли ей рассказывать правду, которая только оскорбит их обоих. Не связывая свое будущее с Дусей, он не считал себя властным и над ее прошлым.
Дуся ушла из общежития и сняла маленькую комнату в Ведерникове. Сутырин, может быть, и сознавал значение такого шага, но, как все беззаботные в мелочах люди, не стал об этом думать. Он пришел к ней на новую квартиру и затем стал ходить туда, примирился с тем, что Дуся представила его хозяйке как мужа. Постепенно к ней перекочевала часть его вещей. То надо было что-то починить, то он пришел прямо из бани, и Дуся оставила у себя его белье для стирки. Он видел, что забота о нем доставляет ей радость, и не хотел огорчать ее отказом. К тому же, думал он, скоро начнется навигация, и все кончится само собой.
Не то чтобы он не любил Дусю. Он любил ее. Но он не имел еще формального права жениться. Да и Дуся не казалась ему тем человеком, с которым он должен связать свою жизнь. Слишком легко они сошлись, и, кто знает, что еще будет впереди.
Начало навигации они пережили по-разному. Природный волгарь, выросший на воде, Сутырин встретил открытие навигации как праздник, как возобновление и продолжение жизни. Ему казалось, что уход в плавание прояснит его отношения с Дусей. Может быть, по собственной слабости он зашел слишком далеко. А время и расстояние проверят их чувства.
Дуся же страдала безмерно: кончились их свидания, нарушается то, что с таким трудом налажено. Страдала просто оттого, что не увидит его ни завтра, ни послезавтра.
Получилось совсем не так, как оба они думали.
«Керчь» работала на линии Горький – Красноармейск. Почти еженедельно она приходила в порт, стояла по двое-трое суток, их свидания возобновились. Они не были такими регулярными и частыми, как раньше. Но оттого, что каждый из них ждал и волновался, когда «Керчь» придет в порт, и сколько времени простоит, и смогут ли они увидеться, каждая встреча была теперь праздником. Они на время теряли и вновь обретали друг друга.
Может быть, только сейчас понял Сутырин, как любит Дусю, как дорога она ему. И когда Дуся появилась на причале, взволнованная растерянная, и рассказала, что говорят люди об их отношениях, Сутырин понял, что это связано с ее прошлым, с тем, что смущало и его. Это угрожало их любви, и все в Сутырине возмутилось против такой угрозы. С великодушием и широтой настоящего мужчины он в эту минуту не мог не защитить любимую женщину. И велел Дусе прийти вечером на теплоход, так же как приходят к другим членам команды их жены, когда судно прибывает в порт, где они живут.
Назад: Глава шестнадцатая
Дальше: Глава восемнадцатая