Глава восемнадцатая
Катя и Леднев виделись почти каждый вечер. Их излюбленным местом была дальняя сторона откоса, где они сидели в день своего первого свидания. Иногда на катере Леднева они уезжали километров за тридцать от города и купались на пустынном волжском берегу.
Леднев расстилал на песке плащ. Они долго лежали, утомленные, счастливые, покоренные прелестью ночи с ее прохладой, таинственной тишиной пустынных берегов, отдаленными звуками ночной реки, миганием белых и красных бакенов на воде.
Катя заплывала далеко от берега и, притаившись, слушала, как Леднев беспокойно окликает ее. Она ныряла, под водой отплывала в сторону и затем, вынырнув, смотрела, как Леднев растерянно поворачивается то вправо, то влево и не может ее найти. Ей нравились и его неуклюжесть, и беспокойство, и то, что сам он держится возле берега, он, такой сильный и мужественный.
Ей хотелось знать каждый его день, и те, которыми он жил сейчас, и те, которые прожил. Кто были девушки, с которыми она видела его на пляже в Кадницах, кто была его жена, с кем он встречался потом, когда остался один? Это не было ревностью к прошлому: все, что было до них, существовало лишь как вехи на дорогах, по которым они пришли друг к другу.
Они сознавали щекотливость своего положения – он начальник, она подчиненная. Но они не хотели таиться, не могли притворяться, это было бы унижением их любви. Когда они оформят свои отношения, все разговоры и пересуды прекратятся, но сделают они это после того, как Леднев переговорит с дочерью.
– Я не хочу, чтобы Ирина узнала об этом от кого-то третьего, – говорила Катя.
Леднев не приглашал ее к себе, не знал, как познакомить с ней дочь. Эта нерешительность казалась ей свидетельством его доброты и порядочности. Судьба девочки, его дочери, воспитанной без матери, трогала ее так же, как и заботы о семье, которые лежали на нем, занятом мужчине. Ей хотелось снять с него эти заботы, принять их на себя.
Леднев часто вылетал в другие порты. Оттуда каждый день, в определенные часы, он переговаривался с Елисеевым по селектору. В эти часы Катя старалась быть в кабинете Елисеева, чтобы слышать голос Леднева. «Как у Ворониной?» В этом вопросе не было ничего особенного – Катин участок находился под особенным наблюдением Леднева. Но Катя знала, что вопрос предназначен ей лично, был его приветом.
Она возвращалась в свою конторку, унося в сердце его далекий голос, измененный расстоянием и посторонними шумами.
Потом Леднев приезжал. Они снова виделись каждый вечер, снова уезжали на песчаный берег Волги, возвращались на заре и медленно шли по пустынным улицам, пересекая гигантские тени, которые отбрасывали на мостовые спящие громады зданий.
Когда они переходили мост через Оку, утренний туман еще сливал воедино небо и воду. Суда на рейде казались громадными черными спящими рыбами, Причалы были освещены тусклым молочным светом. Огоньки на крапах описывали короткие правильные дуги. Слышался лязг, скрежет, пыхтение паровозов. Катя и Леднев стояли на мосту, прислушиваясь к могучим утренним вздохам громадного порта.
Они любили заходить на базар, пустой в этот ранний час, с закруглёнными следами метлы на неровном, потрескавшемся и вспученном асфальте. Первые продавцы с полусонной озабоченностью раскладывали на деревянных прилавках пирамидки помидоров, гремели бидонами с молоком. Катя и Леднев ели желтоватый варенец, еще холодный, только вынутый из погреба.
Облокотившись о прилавок, хрустя огурцом и прихлебывая варенец из граненого стакана, Леднев говорил продавцу:
– Плохой ты купец, милый человек. Ни ложки, ни соли, ни сахару – не заботишься ты о покупателе.
Веселый, задорный, благодушный, он изображал из себя какого-нибудь районного заготовителя, говоруна и балагура, который приехал в область ранним утренним поездом, из экономии ест на базаре простоквашу, чтобы вечером в ресторане прокутить все свои командировочные и уж там-то покуражиться.
Но продавец, истинный потомок нижегородских торгашей, понимал, с кем имеет дело, и, изогнувшись в краснорядском поклоне, отвечал:
– С полным бы удовольствием, гражданин начальник. Только нет у нас таких правов, чтобы соль и сахар держать, другой патент.
В эти часы они отрешались от всего: от дел, забот, возраста – чувствовали себя студентами, которым удалось удачно позавтракать, а что будет дальше, покажет время. И ночь не в ночь: прислонят голову к подушке – и снова будут бодрыми и сильными для тяжелого, хлопотливого рабочего дня.
Они мало говорили о делах служебных, но в главном Леднев ее по-прежнему поддерживал: вагонами и судами Катин участок обеспечивался в первую очередь. Эффект могла дать только скоростная работа во всех портах, на всех участках, а не только на ее одном, а это, по утверждению Леднева, было сейчас невозможно.
– Самый разгар навигации, план горит. Разве можем мы на ходу перестраиваться? Подготовимся на зиму и махнем сразу по всему пароходству. А пока накапливаем опыт – этим ты и занимаешься.
Когда работаешь с любимым человеком, разногласия неизбежны. Может быть, Леднев и прав. Конечно, тяжело видеть, что твои бесспорные достижения не дают того, что могли бы дать. Но, может быть, они, как утверждает Леднев, пригодятся в будущем году. Значит, надо двигать дело дальше.
Участок грузил теплоход за тридцать шесть часов – прекрасный результат. Если убыстрить работу кранов, поворачивать стрелу не за две минуты, как сейчас, а хотя бы за полторы минуты, то теплоход можно грузить за двадцать четыре часа. Это будет великолепное, еще никем не достигнутое время.
Она поделилась своими соображениями с Николаем Ермаковым, лучшим крановщиком участка.
Выслушав Катю, Николай пожал плечами:
– Я и делаю оборот стрелы за полторы минуты.
– Вы – да! А в среднем по участку две, а то и три.
– Пусть подтягиваются.
– Нужно и о других подумать, Николай Федорович.
Он угрюмо пробормотал:
– Дай бог со своими управиться.
– Вы недовольны своей бригадой?
– Ошуркова уважаемая, – раздраженно ответил Николай, – не хочет у меня работать, по другим кранам бегает.
Катя поморщилась.
– Не о Дусе Ошурковой речь. С ней решить вопрос проще всего. А вот насчет кранов как?
– Не знаю… Какие рекорды есть, их еще никто не перекрывал.
– Вы имеете в виду свои рекорды?
– И свои.
Катя встала, прошлась по комнате. Николай сидел не оборачиваясь. Катя видела его могучие плечи, распиравшие майку, бритый, загорелый затылок. Громоздкий, неподвижный, упрямый, он казался олицетворением рутины, которую она пыталась преодолеть. А ведь лучший крановщик порта!
Катя уселась за стол, сухо сказала:
– Я уважаю ваши достижения, Николай Федорович, но они, конечно, не предел. Советую вам подумать. Иначе об этом подумают другие крановщики.
Николай снова усмехнулся.
– Пожалуйста, не возражаю. Только я вам вот что хотел сказать, Екатерина Ивановна, вернее, посоветовать хотел. Добились вы порядка – держитесь за него. Грузим за тридцать шесть часов – слава богу! Ни у кого такого нет. А почему? Потому что подготовились. А будете вы сейчас на ходу все ломать, так не только двадцати четырех часов не добьетесь, но и тридцать шесть часов потеряете. Опять теплоходы будут неделями стоять. Верьте моему слову.
Сказал и ушел. А Катя ему ничего не ответила. Она была поражена тем, что Ермаков говорил про участок точь-в-точь то же самое, что говорил Леднев про все пароходство.
После Ермакова Катя вызвала к себе Ошуркову.
Раздраженная разговором с Николаем, она с тем большей досадой думала о Дусе. Она и раньше ее не любила: эти беспорядочные связи, драка с пьяным грузчиком, склока на кране, жизнь, дающая повод к сплетням и двусмысленным разговорам. Она посмотрела рабочие карточки Ошурковой: в общем, средняя крановщица, хотя из молодых, пожалуй, лучшая.
Дуся вертела в руках гаечный ключ. На ней была помятая спецовка, грубые сапоги, открывавшие голые колени, низко опущенная на лоб черная косынка. Своей позой и тем, как старательно она вертела в руках ключ, Дуся демонстрировала безразличие к разговору, к Кате, ко всему, что здесь происходит и может произойти, как будто все ее внимание сосредоточилось на ключе, а до остального ей дела нет.
За два года работы в порту Катя привыкла сталкиваться с разными людьми и преодолевать разные характеры. Спокойным голосом человека должностного, для которого это дело – одно из многих, она спросила:
– Что за история произошла у вас с грузчиком Малаховым?
– Поговорили. По личному вопросу.
– Зачем же решать личные вопросы в общественном месте?
– Уж где придется.
– Да еще с мордобитием.
– Уж как получится.
– А получится так: вас могут лишить возможности устраивать скандалы в порту. И очень простым способом. Учтите это на всякий случай.
Дуся ничего не ответила. Но по лицу ее прошла мгновенная судорога. Это не ускользнуло от Кати.
– Ведь вы даже не хотите объяснить своего поступка.
Дуся опять ничего не ответила.
– Второй вопрос. Ермаков требует перевести вас на другой кран. В чем у вас там дело?
– Он требует, у него и спросите, – перестав вертеть в руках ключ, ответила Дуся. Ее руки неподвижно лежали на коленях. Большие, сильные рабочие руки с широкими толстыми ногтями и следами машинного масла в складках кожи.
– А вы согласны перейти на другой кран?
– Все равно.
– Ведь вы учились у Ермакова.
– У него училась, у других подучусь.
– Ермаков все же лучший крановщик порта.
– Да ведь кому чья работа нравится. Кому Ермакова, кому Сизова, кому Умняшкина.
Катя пристально посмотрела на Ошуркову. Зазвонил телефон, но она не взяла трубку.
– А вам чья работа больше нравится?
Дуся, наконец, подняла глаза на Катю.
– Поворот стрелы способнее делать, как Николай Федорович. Ну, а если говорить про зацеп и отцеп, то у Сизова лучше. А почему? Потому что он, Николай Федорович, на людей, на грузчиков, не смотрит. Повернул красиво и радуется.
– Зато поворачивает хорошо.
– Так ведь все надо делать хорошо.
Вот главное в их разговоре! Не то мелкое, с чего они начали, а вот именно то, что сказала сейчас Ошуркова, чего она, может, не смогла точно выразить, но что было понятно Кате: у каждого крановщика есть свой лучший прием. Если соединить вместе эти рекордные приемы, то получится еще невиданная производительность крана.
В одно короткое мгновение перед Катей промелькнул трудный путь, которым эта простая и еще малоопытная крановщица пришла к той же мысли, к которой пришла сама Катя после нескольких лет работы в порту. И не здесь ли причина того, что Ермаков недоволен Ошурковой? Кате известен его нетерпимый характер. Может быть, за скандалом с Малаховым тоже кроется причина, о которой Дуся не хочет говорить. Что такое Малахов, все знают! Да, человек не только в том, что о нем говорят, не только в накрашенных губах и голых коленях, а в той мысли, которую Ошуркова сейчас высказала, в этих вот сильных рабочих руках.
– Верно, – согласилась Катя, – учиться надо у всех. А как все-таки с краном: останетесь у Ермакова или на другой вас перевести?
– Уж лучше перевести.
– Не жалко?
– Что ж поделаешь, если человек о себе так много понимает. Да и вообще до всего касается… – Мрачная тень пробежала по лицу Дуси. – Тут норовишь лучше приспособиться, а он хочет, чтобы только по его. А ведь каждый свою голову имеет, знает, для чего работает.
– Ну и для чего?
– Известно, для чего: кто для денег, кто для славы.
– А вы?
Дуся усмехнулась.
– Какая обо мне слава… Известная… Так что абы заработать.
– Слава – дело изменчивое, – сказала Катя. – Сегодня одна, завтра другая.
Дуся с горечью проговорила:
– А если на ногах висит, жить не дает – тогда как?
– Ничего, вы молодая, – только и нашла что ответить Катя.
Что открылось ей в этой женщине? Неудавшаяся жизнь, судьба более сложная, чем ее собственная. Катино прошлое обернулось одиночеством, Дусино – бесчестьем. И несмотря на это, Ошуркова искала пути к настоящей жизни и находила их.
У Кати на нашлось для нее настоящего человеческого слова… «Ничего, вы молодая…» Почему всегда находятся слова для осуждения, а для одобрения, для понимания, для поддержки их нет? Неужели она забыла эти слова?
Любовь к Мостовому делала ее добрее, внимательнее, сердечнее к людям. Почему же любовь к Ледневу, такая полная, такая настоящая, не делает ее ни добрее, ни снисходительнее? Она замкнулась в этой любви, отгородилась ею от людей, разве кто-нибудь угрожает ей?
Наверно, так любят такие, как она, эгоистические натуры – замкнуто, ревниво. Ведь даже в работе, в том большом и важном, что она делает, она опирается только на Леднева, на его помощь, внимание, без которых она, наверно, ничего бы не достигла.
А если завтра пришлют нового начальника пароходства и этот новый начальник не захочет создавать ей особых условий, не захочет выделять ее участок среди других – тогда что? Все кончится, все насмарку, рухнет созданный ею хороший, но хрупкий порядок.
«Она создала…» Где же люди ее участка? Грузчики, крановщики, механизаторы! Исполнители ее планов? Слагаемые ее замысла? Ведь только они и могут обеспечить истинный успех. Именно потому, что Леднев не верит в этих людей, он и ограничивает скоростную работу только ее участком. Он верит только в нее, как она сама верила только в Николая Ермакова и в других лучших крановщиков и пренебрегала такими, как Дуся Ошуркова. А такие, как Дуся Ошуркова, и составляют ту массу, от которой зависит все.
Итак, путь к убыстрению работы кранов в том, чтобы соединить вместе лучшие приемы крановщиков. Для этого надо изучить эти приемы, произвести хронометраж.
– Все это интересно, конечно, – поморщился Елисеев, – да ведь время-то горячее, самый разгар навигации, каждая пара рук на вес золота.
И, вздохнув, добавил:
– Высоко залетаем, высоко… Да ведь и падать-то с высоты… Леднев отнесся к этому тоже без особого энтузиазма.
– Если ты считаешь нужным, то делай. Только так, чтобы не в ущерб главному. На плане чтобы не отразилось.
Ничего! Она доказала Ледневу, что скоростная погрузка возможна. Теперь она докажет ему, какие возможности скрыты в энергии людей, которые он так мало учитывал в своих расчетах.
Через десять дней старшая нормировщица Зубкова принесла Кате первые ведомости по хронометражу. Это были предварительные данные, но уже по ним было видно, насколько можно убыстрить работу крана, если соединить лучшие приемы лучших крановщиков.
Просматривая ведомости, Катя сказала:
– Удивительно, как эти цифры соответствуют характеру каждого крановщика. Ермаков смелее – у нею быстрее поворот. Сизов ладит с грузчиками – у него быстрое зацеп. У Умняшкииа хороший расчет.
Но еще больше радовали ее показатели работы Ошурковой. В таблице Дусина фамилия стояла где то посредине. У нее было не рекордное, но и не худшее время. Но в отличие и от лучших и от худших ее работа была гармоничной. Она старалась освоить все операции, а не какую-нибудь одну, именно это и представлялось Кате главным.
Катя всюду подчеркивала, что именно Дуся Ошуркова предложила перенимать лучшие приемы. Ей хотелось возвысить Дусю и в глазах коллектива, и в ее собственных. Она перевела Дусю на другой кран не потому, что этого требовал Ермаков, а потому, что в другой бригаде Дусе будет легче работать.
Данные хронометража заинтересовали даже Леднева. Но вывод он сделал неожиданный.
– Нужно выбрать лучшего крановщика, и пусть установит новую норму. По нему будут равняться остальные. У рекорда должно быть имя.
Катя рассмеялась.
– Опять рекорды, опять рекордсмены… Нет! Будем подтягивать всех крановщиков к новым нормам. Ну, а если уж кто вырвется вперед – тогда пожалуйста: вот и милый твоему сердцу рекордсмен.
Он пожал плечами.
– Делай, как тебе кажется лучше. На участке ты хозяин.
– На будущей неделе мы проведем производственное совещание, – сказала Катя. – Если ты придешь, это подчеркнет его важность.
Он искоса посмотрел на нее.
– Хочешь столкнуть меня с рабочим классом?
Катю рассмешила его подозрительность.
– Просто мне хочется, чтобы ты поддержал нас.
