Глава шестнадцатая
Все произошло из-за баржи с асфальтом. От жары асфальт расплавился – его своевременно не посыпали песком, пришлось разбивать ломами. Катя позвонила начальнику железнодорожной станции Кушнерову.
– Ефим Семенович, с асфальтом задерживаемся. Платформы можете подослать часам к двум.
– Ладно, – ответил Кушнеров своим картавым баском и повесил трубку.
В два часа встала на причал «Эстония» с мукой. Но станция не прислала ни вагонов для выгрузки муки, ни платформы для выгрузки асфальта. Катя опять позвонила Кушнерову.
– Ну вот, – проворчал Кушнеров, – то отказываетесь, то опять давай.
Катя поняла, что попалась, и попалась по собственной глупости.
– Разбили мне дневной график, – желчно продолжал Кушнеров, – теперь уж маневровые паровозы в разгоне. Завтра что-нибудь устроим.
И повесил трубку.
В прошлом году Катя спокойно приняла бы платформы, они простояли бы вдвое дольше, но зато Кушнеров не мог бы утверждать, что она отказалась от подвижного состава. А сегодня ее обмануло благополучие первых недель навигации – вагоны на ее участок подавались бесперебойно, и она решила, что всегда так будет. А Кушнеров только ждал формального повода, чтобы освободить себя от обязанности бесперебойно снабжать вагонами ее участок: вагоны нужны всем, а их не хватает. Ее прекрасные побуждения обернулись против нее самой.
– Да уж знаю, – сказал Елисеев, когда Катя доложила ему о происшествии, – придется ждать до завтра.
Катя понимала, что если она сейчас не даст боя, то срывы в подаче вагонов будут повторяться.
– Я составляю акт на железную дорогу и подаю рапорт, – сказала она, – вагоны должны дать сегодня.
– Кушнерову твои акты и рапорты как мертвому банки, – возразил Елисеев, – от платформ-то сама отказалась. Так что терпи. И рапорт твой я никуда не пошлю – потому у Кушнерова в руках козырь, а битым быть я не желаю.
Тогда она решилась на крайнюю меру.
– Это дело ваше. А муку я выгружаю на склад.
– Ты что?! – закричал Елисеев. – Знаешь, во сколько это обойдется?!
– Дорого. Но дешевле, чем простой теплохода.
– Да ты понимаешь, что будет, если в пароходстве узнают?
– Ничего, – ответила Катя, – только расшевелятся.
К концу дня на участке появились начальник железной дороги Косолапов и начальник станции Кушнеров. А через несколько минут и Леднев в сопровождении Елисеева.
Губы Леднева тронула официально-приветливая и, как показалось Кате, чуть насмешливая улыбка. Но в его глазах она уловила испытующее и вопросительное выражение, точно он хотел узнать ее состояние, ее настроение, ее отношение к нему.
Катя ответила спокойным кивком. Ее бесстрастное лицо выражало лишь сдержанную вежливость, какую полагалось выказывать высшим начальникам, тем более приехавшим для разбора щекотливого дела.
Начальнику железной дороги Косолапову, такому же высокому, как и он сам, и приблизительно одного с ним возраста, Леднев пожал руку с подчеркнутой сердечностью. Косолапов ответил тем же. Они держались как высшие судьи, призванные лояльно и доброжелательно разобрать то, что натворили их подчиненные, не умеющие жить в ладу, как живут в ладу вот они, Косолапов и Леднев.
Они не спорили, не пререкались, наоборот, соглашались друг с другом. Но это было лишь оболочкой: их интересы были диаметрально противоположны.
Леднев слушал Елисеева с неприязненным и критическим выражением лица, перебивал, старался сбить разными коварными вопросами – это была оболочка. Но когда Елисеев кончал свои объяснения, Леднев оборачивался к Косолапову и разводил руками: «Ничего не поделаешь. Я бы рад установить вину своих подчиненных и наказать их, но против фактов не попрешь». И это было уже сутью его поведения.
Точно то же самое делал и Косолапов, когда объяснения давал Кушнеров – маленький, толстенький брюнет в очках, с желчным выражением человека, который знает, что его все равно будут ругать: такова уж традиция – все сваливать на железнодорожников.
Хмуря седые лохматые брови, Елисеев вытащил из планшетки ведомость:
– Вот извольте полюбоваться, товарищ Косолапов, сколько раз ваша станция срывала нам подачу вагонов.
Косолапов просмотрел ведомость и предупредительно протянул ее Ледневу. Потом обернулся к Кушнерову: «Вот как вы работаете, товарищ Кушнеров!» – хотя отлично знал, что Кушнеров не виноват; ему управление дороги, то есть он же сам, Косолапов, недодает вагонов.
Тогда Кушнеров, в свою очередь, вытащил из записной книжки листок, в котором были записаны все случаи, когда порт срывал погрузку и выгрузку вагонов.
– Плохо работаете! – сказал Леднев Елисееву, хотя отлично знал, что это происходит из-за неравномерного движения флота, в чем виноват не Елисеев, а он сам, Леднев.
В этом дипломатическом разговоре Катя тоже нашла свою роль. Молчанием она предоставляла этим людям право решать ее судьбу.
Эта позиция, такая естественная в ее положении, была в то же время удобна и по отношению к Ледневу лично: официальной сдержанностью отгораживалась от его настойчивых взглядов.
– Участок ведет скоростную обработку судов, – сказал Леднев. – Ну конечно, не хочет брать на себя простой – все показатели летят.
Это замечание было обращено к Косолапову и Кате. Косолапову подчеркивалось, что работа участка как передового имеет особое значение и тем, следовательно, больше вина железной дороги. Для Кати же предназначалось уважительное признание ее заслуг.
Но Кате не понравилось скрытое в этом замечании снисходительное дружелюбие: точно они здесь не дело делают, а устраивают не то парад, не то юбилей.
Катя показала на краны, выгружавшие муку из трюмов «Эстонии».
– Делаем двойную работу – выгружаем муку на склад, а потом будем из склада грузить в вагоны. Много тысяч рублей выбрасываем на ветер.
Некоторое время все молча смотрели на работающие краны, на маленькие юркие электрокары, перевозящие муку на склад. Потом Леднев с досадой спросил Елисеева:
– Зачем вы это делаете? Денег не жалко? – И для Косолапова добавил: – Вагоны-то ведь будут.
Он посмотрел на Катю. В глазах его и в уголках рта появилось предназначенное ей одной теплое выражение. Робость этого выражения, осторожная мимолетность его тронули Катю.
Косолапов слушал этот разговор с мрачным видом, точно не понимая, зачем люди тратят свое и его время на пустые пререкания. Потом приказал Кушнерову:
– Подбросьте десяток вагонов под муку за счет машиностроительного. А к вечеру я подошлю резервный маршрут.
– Слушаюсь, – ответил Кушнеров.
Он обернулся к Кате:
– Вы подготовитесь за полчаса?
– Постараюсь.
Кушнеров и Косолапов уехали.
С Леднева соскочила его официальность. Он подмигнул Елисееву и Кате:
– Проучили железнодорожников!
Катя сухо сказала:
– Сегодня мы их проучили, завтра они нас. Так и учим друг друга.
– А умнее от этого не становимся, – совсем развеселился Леднев. – Вы это хотите сказать?
– Это, – невольно улыбнулась Катя.
– Ничего, – уверенно проговорил Леднев, – все впереди, и все со временем наладится.
– Мне надо пойти распорядиться насчет приемки вагонов. Разрешите? – сказала Катя.
– Да, пожалуйста, – ответил Леднев, – займитесь маршрутом, а мы с Иваном Каллистратычем пройдем но хозяйству. – И по-начальнически добавил: – Через час я вернусь сюда – посмотрю ваши дела.
Со дня открытия навигации Катя ни разу не видела Леднева. Зато в предпочтении, которое отдавалось ее участку, Катя чувствовала его благожелательную руку. Она по-прежнему была признательна Ледневу за помощь, но неожиданная вспышка чувства к этому человеку, которая была у нее тогда дома, когда она лежала и думала о нем, теперь, казалось, уже прошла.
Первые дни она старалась не выходить из конторы, вздрагивала при каждом телефонном звонке, с волнением поднимала трубку. За эти две недели он ни разу не позвонил ей. И, конечно, она не звонила ему.
Именно поэтому она так холодно и официально держалась с ним сегодня. Ей ничего не нужно, она настолько свыклась со своим одиночеством, что все это, даже такое незначительное, причиняет ей боль.
Она услышала твердые шаги по маленькой лестнице и коридору. Леднев появился в дверях. Его взгляд, честный, искренний, взволнованный, говорил, что она не должна сердиться, на все были свои причины и когда она узнает их, то простит его. Он не звонил и не приезжал именно потому, что это для него так же серьезно, как и для нее.
Вошел Елисеев. Лицо Леднева снова приняло официальное выражение, но где-то в глубине продолжала теплиться улыбка, предназначенная Кате и только ей одной видимая. И под действием его взгляда, ласкового, извиняющегося, таяла ее холодность и снова пробуждалось чувство власти над этим человеком, чувство, которое она испытала тогда ночью, у себя дома.
– Интересные данные, – сказал Леднев, пробегая глазами по строчкам ведомости погрузки судов. – А здесь что? Непонятно.
Катя склонилась к ведомости. То же самое сделал и Елисеев, довольно бесцеремонно потеснив Катю. Ее плечо коснулось плеча Леднева, и она почувствовала его щеку рядом со своей. Не в силах выговорить ни слова, Катя молча карандашом показала графу.
Сохраняя ту же позу, Леднев сказал:
– Вот чего можно добиться, если по-настоящему организовать погрузку. Эти данные мы поместим в информационный бюллетень пароходства. Пусть все знают.
Сжимая в кулаке карандаш, чтобы не было видно дрожи пальцев, Катя глухо проговорила:
– Рано писать. Вместо бюллетеней порты предпочли бы нормально получать суда и вагоны.
Катя выпрямилась, отодвинулась от Леднева. Она увидела на его лице резко обозначившиеся скулы и далекие изумленные глаза. Ей было душно, казалось, что Елисеев видит все. И это стыдно, позорно, унизительно. Голос Леднева звучал откуда-то издалека, она не слышала, что он говорит.
Раздался спасительный телефонный звонок. Катя схватила трубку. Диспетчер спрашивал Елисеева.
– Здесь. – Катя передала трубку.
Звук собственного голоса успокоил ее. Она отошла к окну, сказала:
– Рано писать, да и не о чем еще писать. О каких достижениях можно говорить! Грузим за сутки, а суда ждут нас неделями, стоят в ожидании вагонов.
Так всегда! Начнешь дело – не верят. Добьешься незначительного результата – поднимают шум. А оснований для шума еще нет.
– Вот сегодняшний случай. – продолжала Катя, – я уже, право, не знаю: на что нам рассчитывать, на что надеяться? Пароходство нам помогает, но развернется навигация, и пароходство само будет бессильно. Неудачи расхолаживают людей. Нужно решать коренные вопросы.
Едва заметная тень недовольства пробежала по лицу Леднева.
– Каждый на своем месте должен делать все от него зависящее. Вы делаете. И добились успехов. Это должны знать все. А о судах и вагонах найдется кому подумать.
Несколько смягчившись, Катя сказала:
– Хорошо бы начать не с успехов, а с невзгод.
– Договорились! – Леднев засмеялся и с привлекательной бесшабашностью ударил рукой по столу. – Будем говорить и о том, и о другом. Но ваш участок выходит в передовые, придется нести бремя славы.
Он с доброй и ободряющей улыбкой посмотрел на Катю.
Пошли по участку – Катя, Леднев, Елисеев.
Катя смеялась шуткам и замечаниям Елисеева, но никогда позже не могла вспомнить, что говорила, чему смеялась.
В мире существовали только они двое – Леднев и она. Они произносили слова, фразы, кого-то слушали, но разговаривали только глазами, только между собой, понимая друг друга и отвечая только один другому.
Подошли к машине Леднева.
– Товарищи, кто в город?
Леднев хочет, чтобы она поехала с ним, но хочет также, чтобы поехал еще кто-нибудь, иначе будет неудобно: может показаться, что он увозит ее с участка.
Обращаясь к Елисееву, она сказала смеясь:
– Прокатимся, Иван Каллистратыч?!
Елисеев согласился. Но Леднев стоял у двери с нерешительным видом. Катя сказала:
– Мне, как единственной женщине, надо бы сесть впереди. Но ведь Иван Каллистратыч у нас такой толстый, с вами он не поместится.
Леднев подхватил ее шутку.
– А мы ему уступим хозяйское место. – И сел рядом с Катей.
* * *
Набережная Волги, или откос, как ее называли горожане, была запружена гуляющей публикой. Катя и Леднев медленно двигались в толпе, заполнившей тротуар и широкую асфальтовую мостовую.
С тех пор как Катя поступила в порт, она ни разу не была здесь. Как и раньше, тут было много военных, студентов, физкультурников, учащихся старших классов. Они казались совсем детьми. Странно, что родители разрешают им так поздно гулять.
Все доходили до прибрежного садика и поворачивали обратно. Дальше набережная была пуста. Леднев и Катя прошли по ней и сели на одну из скамей, установленных в решетчатых балкончиках парапета.
Монотонные склянки на судах, заунывная мелодия невидимого баяна, отдаленные крики и смех людей на реке, музыка радиолы – последние звуки угасающего дня. Катя зябко повела плечами и спрятала руки в рукава своей форменной куртки.
Слева, там, где гуляла толпа, сияла огнями гостиница. В войну в ней был госпиталь, тот самый, где она работала. Катя ощутила запахи йода, бинтов, солдатских шинелей, видела полумрак длинных коридоров, окна палат, затемненные синими бумажными шторами, ряды коек… И Евгений Самойлович… И Мостовой…
Леднев взял ее руку в свои и опустил голову, разглядывая ее пальцы:
– Маленькая рука, а, наверно, сильная. Когда я впервые вас увидел, то сразу решил, что у вас, должно быть, сильные руки.
Он склонился к ее руке, и Катя увидела у него на макушке лысину почти незаметную, тщательно прикрытую редкими русыми волосами.
Он стареет, этот красивый и еще, казалось бы, такой молодой мужчина.
– Что вы еще решили?
– О, я много решил.
– Например?
– Ухаживать за вами.
– Это вы решили о себе. А обо мне?
– О вас? Вы умная, решительная.
– Если поехала с вами и сижу здесь – значит, решительная.
– Ну, что еще? Меня вы считаете человеком несерьезным.
– До некоторой степени.
– Ведь вы меня совсем не знаете.
– Почему? Я вас помню по Кадницам.
Он заинтересованно повернулся к ней.
– Да? Сколько же вам было лет?
– Сколько бы ни было, а помню. И дом ваш помню, и сад… Пляж… Вы брали девушек на руки и бросали их в воду.
– Я?
– Да, вы… И мы с вами учились в одном институте.
– Вы учились в лучшее время, – доверительно сказал Леднев, – мое поколение испытало на себе всякие эксперименты: бригадно-лабораторный метод, ускоренную подготовку в вуз. Я, например, проучился восемь месяцев на рабочих курсах – и в институт. А до этого – семилетка. К тому же общественная работа…
– Руководили, значит?
– Было. Вот и получилось. Образование высшее, а наполовину неуч.
Искренне он говорит или рисуется: простой затонский паренек, ставший одним из руководителей флота.
– А где вы работали после института?
– В пароходстве работал, в министерстве.
На набережной зажегся длинный ряд фонарей, они уплывали вдаль бесконечной мутно-белой полосой. На судах тоже зажгли огни, они двигались и сверкали красными, белыми, зелеными точками.
– О чем вы думаете? – спросил Леднев.
– Так, ни о чем. Люблю смотреть на реку, особенно вечером. Эти огни… Когда я смотрю на них, мне кажется, что я плаваю с отцом по реке. Мы подойдем к пристани, начнется высадка пассажиров, матрос вытянет сходни, крикнет: «Ноги!» – да еще и обругает кого-нибудь: «Макака сингапурская…» И я буду думать: «Откуда он знает про Сингапур? Наверное, служил в морском флоте и плавал в Тихом океане», – а потом буду думать про Тихий океан.
– Вы много плавали в детстве?
– Каждую навигацию. Да я и родилась на барже.
– Я тоже плавал, – сказал Леднев, – но не много. По правде сказать, не люблю. Долго, скучно, однообразно. Я даже до Куйбышева – только самолетом, а уж об Астрахани и говорить нечего. В Москву – железной дорогой, одна ночь.
– А вот я люблю. Плывешь, плывешь… Машина шумит, колеса стучат по воде, а вода бурлит, кто-то взбегает по трапу, пароход свистит. Хорошо! И берега, и пристани… Все это такое родное, такое привычное, что думаешь: без этого не сможешь жить. А вот видите, живу!
– Вам бы быть капитаном, – сказал Леднев.
– Не женское дело.
– Почему? Ведь есть.
– Да, есть, а все-таки не женское. – Катя посмотрела на него, отвернулась.
– Почему вы мне ни разу не позвонили?
– А вы мне?
– Ждала вашего звонка.
– Но ведь вы обещали?
– По делу… А дела не было.
– А без дела?
– Без дела и вы могли мне позвонить.
– Я хотел, – сказал Леднев, – но, честно говоря, стеснялся. Вы мне показались строгой, сердитой, оборвали бы меня – и все!
– Я думала, вы храбрее…
– Если бы вы меня оборвали, как бы я тогда выглядел?
– А вы лучше об этом никогда не думайте.
– О чем?
– О том, как вы будете выглядеть.
– Честное слово, боялся, – искренне сказал Леднев. – Несколько раз брал трубку, но не звонил. Думал, не нужен вам, думал, выгляжу несерьезным, легкомысленным, этаким… – Он покрутил в воздухе рукой. – Вот так. А сегодня я видел: вы обижены на меня, недовольны мной.
– Это верно, – призналась Катя, – я не знала, почему вы не звоните. Решила, что вы забыли.
– Вы мне верите? – спросил Леднев, наклоняясь к Кате и заглядывая ей в глаза.
– Не надо, – прошептала она.
Сильной рукой оп повернул ее голову к себе и поцеловал в губы.