III
— Можете закурить.
— Знакомые приемчики.
— Вы что-то сказали?
— Да, сказал. Я сказал, что уже имел честь познакомиться с этим излюбленным приемом следователей в отношении курева… Не первый раз на допросе. Словом, все как три года назад. «Возьмите сигарету, можете курить, искренность вам поможет и тэдэ, и тэпэ». Вы хоть перестроились бы, что ли… Сигареты и сигареты. А не предложить ли вам мне выпить?
— Не балаганьте, Закс.
— Товарищ Закс или уже гражданин? Зачем вы меня взяли? Я больше не вожусь с этой чертовой инвалютой, будь она проклята! Меня помиловали, понимаете, помиловали! И я знать ничего не хочу про доллары, боны и сертификаты!
— Успокойтесь, — сказал Арвид Казакис. — Вы здесь совсем по другому поводу.
Закс усмехнулся.
— Ха, — сказал он. — Вы меня утешили… Уже нашелся «другой повод». Какой же? Не хотите ли предложить мне партию в бридж?
— Извольте отвечать на мои вопросы. Спрашиваю здесь я.
Казакис нервничал. Не так, не так должен был начаться допрос подозреваемого! А ведь он, Арвид, знал о судимости Закса… Надо было учитывать это обстоятельство. Ну да ладно, перейдем к делу. Ведь это он, Казакис, выдвинул версию о рыбацкой профессии апостола Петра, да еще присовокупил сюда показания Татьяны Маркерт о том вечере… Вот Конобеев и впряг его в отработку бывшего валютчика. Хотя какой он валютчик… Больше прозябал на подхвате, устраивал нужные знакомства. Его и судили за пособничество, и срок определили минимальный. Но зэковского блатного шику этот рыбачок в колонии поднабрался… Играет под бравого урку. Ладно, спокойно. Сейчас ему пыл этот остудим.
— Ваше имя, отчество, фамилия?
— Арнольд Петрович Закс.
— Где живете?
— Прописан или живу?
— И то и другое.
— Прописан я по рыбокомбинату, в общежитии. Поселок Пионерский. А живу где придется.
— Поясните, Арнольд Петрович.
— На судне, у приятелей, у женщин. Словом, где ночь застанет, там и бросаю якорь.
— Невеселая у вас жизнь.
— Как раз веселая, начальник. Ничем и никем не повязан — мечта! Вольный буревестник! Лечу, куда душа пожелает…
— Куда желала лететь ваша душа в пятницу вечером, когда был убит ваш двоюродный дядя профессор Маркерт?
— Вы второй человек, который говорит мне о его смерти.
— Кто был первым?
— Корешок мой, Гена Тумалевич.
— Это тот, с которым вы сидели в «Атлантике»?
— Он самый… Беспокоится теперь бедный Гена. Куда, дескать, подевался Арнольдик Закс?
— Хорошо, хорошо… С другом своим вы еще объяснитесь. Так что вы делали в тот вечер?
— А какой это был вечер?
— Пятница, 28 июня.
— Не помню. Может быть, тогда в море мы были. Надо справиться по судовому журналу. Самый авторитетный у нас документ.
— Не прикидывайтесь дурачком, Закс. Я вам напомню: это был вечер, когда в кафедральном соборе состоялся концерт органной музыки, выпускной концерт студентов консерватории. Вспомнили?
— Ага. Теперь припоминаю. Гулял я в тот вечер, начальник.
— Можете называть меня Арвидом Карловичем. Так что вы делали перед входом в кафедральный собор незадолго до начала концерта?
— Мы подошли, узнали, что будет концерт, хотели купить билеты, но…
— Кто это «мы»?
— Наши парни… Рыбаки… Кто же еще?
— Назовите их.
— Так… Вася был, Болотов, с РБ-32 капитан… Дима Рубинштейн, механик с нашего комбината. Ну и двое городских, с тралфлота… Олег Симкин и Лева Вецкус.
— Значит, билетов вы не купили.
— Не купили.
— Вы что, такие большие любители органной музыки?
— Да нет, начальник… Простите, я хотел… Нет, конечно! Так просто, дурачились. Увидели, что толпа рвется послушать этих панихидчиков, ну и выпали в осадок от смеха: куда только народ стремится, чудаки… Не было в кассе билетов — мы и отвалили в «Балтику».
— Кого вы встретили у входа в концертный зал?
— А кого я там должен был встретить?
— Отвечайте на вопрос, Закс!
— Никого я не встречал.
— Вы знаете Татьяну Маркерт?
— Ага, понял. Именно ее я и встретил у собора.
— О чем вы с ней говорили?
— О музыке, наверно. Поддатый я был несколько, теперь и не вспомнить. Вот, вспомнил: билет я у нее просил. В шутку, конечно. Нужен мне ее орган, как зайцу неприличная болезнь. Или второй орган… Извините за каламбур.
— Что еще произошло в тот вечер между вами?
— Ничего у нас не было. Билета мне сестренка не дала… Я простился пожелал ей успеха, и мы отпали в «Балтику». Там музыка кайфовая, ту музыку мы понимаем.
— Значит, вы простились с Татьяной Маркерт и пошли в «Балтику»… Хорошо, Закс. А теперь расскажите мне о взаимоотношениях с Борисом Яновичем Маркер-том.
— Какие там отношения, начальник… Мы любили друг друга, как кошка собаку.
— Значит, вы признаете, что ваши отношения с Маркертом были натянутыми, неприязненными? Чем это было вызвано?
— Различием во взгляде на жизнь. Профессору казалось, что мое поведение бросает на него тень, его советов я не воспринимал как должное, вот он… Видите ли, когда я лишился родителей, Маркерт принял во мне, так сказать, участие. Привез из Каунаса в Западноморск и устроил в интернат, хотя, между нами мальчиками говоря, мог устроить у себя в доме, особняк у него слава Богу. Через год я закончил школу и поступил в мореходку. Маркерт тогда потребовал, чтоб по воскресеньям я ходил к нему обедать, по-родственному, так сказать. Но я предпочитал завалиться с парнями в веселую компашку с кадрами. А Маркерт дулся на меня, считал неблагодарным. Потом стал я плавать… По приходу из рейса, конечно, поддавал. Это Маркерту тоже было не по душе. Ведь дядя не пьет и не курит. А тут еще эта проклятая история с инвалютой… Маркерт бы предал меня анафеме, если б не считался завышенным безбожником. По выходу из колонии я завалился к нему на хату, хотел покаяться, попросить какой-нибудь поддержки. Ведь на выход в море надежд не было никаких, а кусать что-то надо. Ну и врезал перед этим малость, для храбрости… Только не рассчитал, что три с лишним года сидел на подсосе, разучился газ резать и, конечно, забалдел. Маркерт как увидел меня, так сразу почуял, что я косой в дупель… И, как вы понимаете, в роли блудного сына мне отказал. Принялся меня поносить, я завелся тоже, ответил ему по-флотски…
— И чем все кончилось? — спросил Казакис.
— Мужик он еще крепкий, дядя Бора Маркерт. Взял меня за шиворот и спустил с лестницы. На том и закончились наши родственные отношения.
— У вас не возникало желание каким-либо образом отомстить профессору Маркерту?
— Как не возникало?! Разумеется, я рвал и метал при одном воспоминании о той сцене. Тем более в гостиной тогда сидели и Татьяна, и тетя Магда… Мне перед ними было стыдно. И весьма…
— И как вы намеревались осуществить вашу месть?
Арнольд пожал плечами и вдруг подозрительно глянул на Казакиса.
— Постойте-ка! Вы куда клоните? Что-то мне не нравится такой поворот…
— А поворот получается неважный, Закс. Вы только что подтвердили факт неприязненных отношений с покойным Маркертом. Заявили, что хотели ему отомстить. Откровенность в этой части говорит в вашу пользу. Но почему вы скрываете то обстоятельство, что угрожали разделаться с профессором и происходило это в день его убийства?
— Угрожал? — воскликнул Закс. — Не было этого!
— Оглашаю показания Татьяны Маркерт: «Арнольд Закс потребовал отдать ему пригласительный билет. Билет я на его глазах разорвала на части. Тогда Арнольд Закс стал ругаться и заявил, что разделается с моим отцом». Вопрос: Что он сказал? В каких выражениях? «Кажется, Арнольд Закс выкрикнул: «Я разделаюсь с этим попом без рясы!» Я была взволнована тогда и других подробностей не помню». Что вы теперь на это скажете, Закс?
— А что мне сказать? Ну, вякнул ей что-нибудь в этом роде… Могло быть и такое. Эта Татьяна тоже хорошая штучка. Воображала несчастная! Корчит из себя… Ну я погорячился и ляпнул. Надеюсь, вы не сфантазировали, что это Арнольд Закс его пристукнул?
— Мы не фантазируем, Закс, а собираем факты и анализируем их. А факты свидетельствуют о том, что вы были оскорблены поступком дочери профессора, разорвавшей билет. До того вы подверглись оскорблению со стороны самого отца. Хмель и обида бросились вам в голову… Остальное можете домысливать сами.
Закс сидел бледный и растерянный. Но присутствия духа он не потерял. После этих слов Казакиса Арнольд пожал плечами, криво улыбнулся и сказал:
— Я, конечно, извиняюсь, но домысливать — это ваша обязанность. Мне известно кое-что о презумпции невиновности.
— Совершенно верно, Закс. Тут вы правы. Но и вам не вредно подумать над стечением всех обстоятельств. Значит, вы отправились всей компанией в ресторан «Балтика»?
— Не всей. Дима Рубинштейн отпал в Пионерок. У него жена строгая… Чистая кобра!
— Итак, вчетвером вы сидели в ресторане «Балтика» и никуда не выходили из него…
— Почему не выходил? У них в «Балтике» в гальюн ход со двора… Туда ходили. И танцевать в соседний зал…
— Ну что ж… Вы сами подтверждаете, что можно было покинуть на время «Балтику» и продолжать считаться находящимся среди собутыльников. А вам известно, что Маркерт живет в десяти минутах ходьбы от ресторана?
— Минуты я не считал, но живет дядя Бора в том же районе. Вернее сказать, жил…
— Оружие у вас есть, Закс?
— Какое оружие?
— Огнестрельное, холодное…
— Не держу. Мне нельзя. Я ведь нервный… И бывший зэк притом.
— Понятно. И чем закончился вечер в «Балтике»?
— Приводом в милицию. Правда, я как свидетель туда шел. Вася Болотов задрался с одним хмырем из перегонной конторы. Я их разнимал… Менты всех и забрали.
— Вы были в милиции? В каком отделении?
— В пятом. А что здесь такого? Обыкновенное дело. Подрались — и в конверт. Только я в тот раз не дрался… Не хочу погореть на хулиганке.
— В какое время это произошло?
— Не помню.
— Хорошо. Выйдите в коридор и посидите там. Я вас позову.
Когда Закс вышел, Арвид Казакис схватил телефонную трубку и набрал номер.
— Пятое отделение милиции? Говорит Казакис, из управления… Мне нужна справка. Вечером 28 июня в ресторане «Балтика» произошла драка. Были задержаны некие Болотов и Закс. Посмотрите, когда это было. Хорошо, жду. Так, так. Запись в журнале… Рапорт постового… Хорошо, записываю. Это точно? Ладно, спасибо.
Арвид положил трубку на рычаг и, покачивая головой, долго смотрел на записанные на листке цифры. Затем он поднялся, чтоб вызвать в кабинет Закса, но дверь вдруг открылась и вошел Конобеев.
— Как дела, Арвид? — спросил Прохор Кузьмич. — Это Закс сидит у твоих дверей?
— Он самый, — угрюмо проговорил Казакис. — Придется сейчас извиняться перед ним.
— Прокол?
— Еще какой… В момент убийства профессора Маркерта Арнольд Закс находился в пятом отделении милиции, где на его друга, который подрался в ресторане «Балтика», составляли протокол.
Конобеев, сочувственно улыбаясь, смотрел на молодого коллегу.
— Да, с этим потомком рыбака-апостола мы дали маху, — сказал он. — Отмазка у него на самом высоком уровне. Милицейский протокол — стопроцентное алиби.
Глава пятая
ДЕЛА ДОМАШНИЕ
I
На девятый день после трагической смерти Бориса Яновича его свояченица Магда Брук решила собрать дома родных и близких, чтобы почтить память покойного. Собственно, родными для профессора были лишь его дочь да она, Магда. Вот еще и Валентин Петрович, его ученик и заместитель на кафедре, которого в доме Маркерта считали своим…
Правда, существовал непутевый Арнольд, но тетя Магда не знала, где и найти его. И потом, она была уверена, что там, в другом мире, в существовании которого Магда никогда не сомневалась, Борису Яновичу приглашение в его дом этого родственника будет не по душе.
А Татьяна позвала школьную подругу Веру Гусеву, студентку биологического факультета. В эти дни Тане было трудно оставаться в одиночестве, и подруга старалась по возможности не покидать ее. Так они и сидели вчетвером, за поминальным столом… Две молодые девушки, пожившая и многое повидавшая на свете женщина, и доцент Старцев, спортивного вида, крепкий и стройный человек, которому никто не давал его подлинные сорок пять лет, — выглядел Валентин Петрович вовсе молодым мужчиной.
Когда люди собираются вместе по поводу недавней смерти кого-либо, этот ушедший в иной мир человек незримо присутствует среди собравшихся почтить его память. Помыслы его друзей и родных, разговоры между собой так или иначе связаны с ним. И сам его уход накладывает на оставшихся особую отметину, связанную с тем, что случившееся заставляет вспомнить о неизбежном в некой временной протяженности и их собственном конце. Человеческий разум никогда не мог и не может примириться с непреклонным движением к разрушению, и оттого необходимость поминания умерших всегда тягостна и неуютна для живых. В этом случае моральная неуютность усугублялась насильственным характером смерти профессора Маркерта. Правда, как это ни странным покажется на первый взгляд, загадочность убийства несколько смягчила горе утраты. Это, разумеется, происходило за порогом сознания близких Бориса Яновича. Они были бы смертельно оскорблены, скажи им кто-нибудь, что в основе чувства, вызывающего спад горестного настроя, лежит самое обычное человеческое любопытство, третируемое людьми в качестве недостойной категории, но превратившее прежнее животное в Homo sapiens.
Само отношение собравшихся теперь в доме покойного профессора людей к свершившемуся, естественно, было различным, по сочетанию психологических оттенков. Верующая Магда пыталась смириться с неизбежным. Привыкшая к сакраментально-бесстрастному христианскому принципу, провозглашенному еще несчастным Иовом, она скорбила о кончине своего доктора и одновременно в потаенных уголках души соотносила его безвременную смерть с Господним предначертанием: все, мол, «в руке Божией». Смерть Маркерта повышала теперь ее ответственность за благополучие и будущее счастье осиротевшей Татьяны, и тетя Магда бессознательно переключила внимание с не нуждающегося сейчас — увы — ни в чем Бориса Яновича на его дочь.
Единственный в этом обществе мужчина, доцент Старцев не забывал о положении близкого друга дома, который населяли теперь только женщины. Он становился опорой для них, слабых существ, и его нынешнее поведение свидетельствовало о том, что роль свою Валентин Петрович понял правильно. Хороший психолог, посвятивший жизнь изучению восточных религий, доцент Старцев понимал, что любые утешения впрямую не способны до конца облегчить участь людей, страдающих от горечи утраты. Необходимо бережно и осторожно переключить их сознание на другие предметы, которые не ассоциировались бы в их душах со смертью любимого человека. Валентин Петрович старался затеять незначительный, может быть, даже, по видимости, пустой разговор за поминальным столом. Он много говорил сам и вовлекал в непринужденную беседу, насколько она могла быть непринужденной в подобной ситуации, женщин.
Не навязчиво предлагаемые Старцевым темы были легки и прозрачны, не содержали в себе ничего житейского и земного. Правда, практичная Магда порой прорывалась сквозь изящную вязь создаваемых Валентином Петровичем словосплетений с замечаниями и сетованиями то ли по поводу остывшего кофе, то ли по части неудачного, по ее мнению, одного из поминальных блюд. Вот и сейчас она прервала рассуждения Валентина Петровича о сансаре — связи разрушения материального мира у буддистов с гипотезой Фридмана о галактических взрывах, «разбегающихся галактиках». Старцев пытался построить конструкцию утешения типа — «на гигантском и величественном не так заметно малое и несущественное», но тетя Магда не дала Валентину Петровичу довести до конца свою мысль и сказала:
— Думать надо про памятник. Нужен для того добрый мастер.
Валентин Петрович замолчал, несколько растерянно поглядел на Магду. Девушки тоже молчали. Наконец, Старцев усвоил идею свояченицы покойного и сказал:
— Это первоочередное дело, конечно… Я уже подумывал об этом. Главное в том, чтобы найти хорошего скульптора.
— Памятник папе? — спросила Татьяна, глядя на Магду, и та сурово поджала губы, кивнула.
— Мне мыслится нечто своеобразное, — сказал Старцев. — Видимо, придется поехать в Каунас, там есть отличные художники. Некоторых я хорошо знаю. И Борис Янович родом оттуда… А если говорить о духовном родстве, то…
— Хочу, чтоб папино изображение было полным, — вдруг перебила Старцева Таня.
— Как «полным»? — не поняв, переспросил Валентин Петрович. — Ты имеешь в виду, чтоб его изобразили в реальном объеме? Я правильно тебя понял, Танюша?
— Примерно так. Мне хочется, чтоб он был, как в жизни.
Старцев едва заметно поморщился, потом мимолетное движение лица сменилось ласковой улыбкой, понимающей и немного снисходительной.
— Мне ясны твои чувства, Таня, и твое желание понятно. Тебе хочется сохранить образ всеми нами любимого Бориса Яновича не только в сердце, но и в каком-то конкретном, физическом воплощении… Но мне кажется, что отец твой вряд ли бы остался доволен таким решением. Надо помнить, что родился он все-таки в лоне иудейской веры, основным догматом которой является заповедь: «Не сотвори себе кумира». Борис Янович и в гражданском смысле исповедовал сей принцип. Он всегда был весьма скромным человеком, и ему была бы не по душе эдакая помпезная статуя. Необходимо подумать о простом по решению и значительном по заложенному в нем смыслу варианте.
— Валентин прав, — сказала Магда. — Валентин Петрович — умный человек. Пусть он сам ищет мастера. Мастер знает дело.
— Конечно, художник найдет лучшее, нежели мы, решение, — произнес Валентин Петрович. — Правда, нам будет необходимо как можно подробнее познакомить скульптора с жизнью Бориса Яновича, но это уже технические детали.
— Хорошо, я согласна с вами, Валентин Петрович, — сказала Татьяна. — Пусть так и будет, как вы сказали. Папе понравились бы эти слова.
— Кстати, неплохо бы пригласить в консультанты Валдемара, хотя в последнее время наш Петерс не совсем ладил с покойным, — сказал Старцев. — Но где же он? Я не видел его на похоронах, и здесь Петерс не был ни разу… Вы разве поссорились?
— Не знаю, — ответила Таня. — Я ждала его в тот вечер, но Валдемар не пришел на концерт… Говорят, за два дня до того он ушел с туристами в поход на Взморье. Но ведь он обещал быть!
Последние слова Таня почти выкрикнула и поднесла платок к повлажневшим глазам.
— Да, — проговорил Старцев. — Петерс мог и прийти после… Особенно в такие дни он должен быть рядом с тобою.
— Может быть, что-нибудь случилось с ним, — подала голос молчавшая до того Вера Гусева.
— А что с ним могло случиться?
Таня отняла платок от лица и заговорила зло, порывисто:
— Болтается где-нибудь на берегу Балтики с парнями, бродит по дюнам, загорает на песке, горланит у костра под гитару и пьет вино с такими же, как он, бородатыми малярами. Оставить меня одну в эти дни… Не верю, будто он не знает о случившемся!
— Ты не справедлива, Танюша, — мягко остановил ее Валентин Петрович. — Не сомневаюсь в том, что Валдемар мог ничего и не знать. И потом, ты ведь не одна, с тобою рядом мы, твои искренние друзья. И твое горе — наше горе.
— Валдемар есть добрый парень, — сказала Магда. — Я не верю… Валдемар не мог оставить нас, когда приходит в дом такая беда.
— Но где же он? — воскликнула Татьяна.
Старцев пожал плечами.
— Появится… Я тоже верю в него. Кстати, его работа о Леонардо да Винчи одобрена в Москве, мне сказали об этом сегодня в университете. Ученый совет рекомендует представить эту работу в качестве диссертации. Может статься и так, что наш Валдемар станет кандидатом философии на год раньше положенного срока.
— Мне сейчас не до его диссертации, — заявила не пожелавшая смягчиться Таня.
— Я сварю кофе, — сказала Магда.
Едва она взяла в руки кофейник, как во входную дверь поскреблись. В эти дни Магда отключала электрический звонок, он возвращал ее в тот день и час, когда в дверь первый раз позвонила вызванная Магдой оперативная группа.
— Можно войти! — крикнула Магда и поднялась из-за стола с кофейником в руке.
Дверь отворилась, и в гостиную прошла, скорее даже проскользнула, хотя это слово не совсем подходило для ее довольно полной фигуры, одетая в черное, приземистая женщина.
— Мир дому сему, — сказала она. — Да оставят его печали… Здравствуйте, люди добрые.
Хозяева и гости поворотились и смотрели на вошедшую.
Это была Мария Ефимовна Синицкая.
II
Порою бывает так, что сильные духом люди теряются перед обычными житейскими неурядицами, которые неожиданно приходят к ним, привыкшим жить по особым нравственным правилам, другим моральным законам.
Александр Николаевич Жуков никогда не знал за собой ничего такого в личной жизни, что могло бы беспокоить его совесть. Женился он молодым. Перед самой войной родился первенец, его Александр Николаевич не видел без малого четыре года. Он тосковал по семье, хотя служба у него была архисложная, времени для личных размышлений не оставалось. Трудная работа досталась Жукову. Десанты в тыл врага, организация разведки и контрразведки у партизан, служба в «Смерше». После войны — борьба с бандитами всех мастей… Тут было посложнее, нежели на передовой, недаром срок службы у Жукова и его товарищей определялся по принципу «год за три», как во время войны на самом переднем крае. Только вот на переднем крае солдат и командир знают, кто враг, в кого им надо стрелять, а в этих условиях не так-то просто разобраться. Днем — он внешне мирный крестьянин, а ночью принимает бандитов, вылезающих из логова, да и сам шастает по округе с автоматом в руках. Но счастье долго не изменяло Александру Николаевичу. Везло ему в лесных неожиданных переделках. До тех пор, пока не случился тот бой с отрядом Черного Юриса, в котором бандитские пули подловили-таки Жукова.
В те нелегкие годы и родилась у него дочь. Назвали девочку Зоей. На этом имени жена Александра Николаевича настояла. В честь, дескать, торжества жизни на земле…
Детьми своими Жуков всегда гордился. Сын его начал с того же, с чего начинал отец. Пошел учиться в военное пограничное училище, потом успешно командовал заставой, и вскоре его забрали с повышением в пограничный округ. За него Александр Николаевич и сейчас не тревожился, с нетерпением ждал в отпуск с невесткой и двумя внуками.
А вот дочь…
В школе Зоя училась нормально, звезд, как говорится, с неба не хватала, но и беспокойств родителям не было никаких. Она даже успешно прошла конкурс при поступлении в медицинский институт, в Минске поступала, хотя в Западноморске был такой же вуз. Так Зоя и осталась в Белоруссии. После первого курса приехала домой не одна. Сопровождал ее долговязый малый с жидкой бородкой. На теле — крупной вязки свитер. Шея голая, а на этой самой тонкой шее — цепочка… Заявила тогда Зоя родителям: это, мол, жених, научный сотрудник, будущий, так сказать, светоч… Жуков покачал головой, но от прямой критики дочкиного избранника воздержался, стал к нему присматриваться. Сейчас, думал он, молодежь иная, бывает что и под длинными патлами скрывается светлая голова.
Жених вел себя довольно лояльно, успел покорить будущую тещу и даже цепочку снял…
Поначалу не хотел этого делать Александр Николаевич, да не утерпел, все-таки дочь единственную, кровную, отдает в чьи-то руки. Словом, позвонил Жуков коллеге в Минск. Неофициально, разумеется, по-товарищески. Тот справился о женихе и сообщил в Западноморск, что никакой тот не научный сотрудник. Работает парень лаборантом в научно-исследовательском институте, работает так, что вот-вот выгонят… Третий год числится на втором курсе политехнического, отделываясь от исключения из института за академическую задолженность всякого рода справками о болезни.
Ничего Александр Николаевич дочери не сказал и жену не стал тревожить, а беспокойство его не оставляло. Уехала Зоя в Минск, писала, что к Новому году ожидается свадьба. Жуков решил съездить к дочери и на месте во всем разобраться, но после Октябрьских праздников Зоя сама прикатила, зареванная и беременная.
Вроде обычная история не раз и не два такое бывало и бывает, а вот Жукова она больно ударила по сердцу. Пожалуй, Александр Николаевич больше покинутой Зои терзался случившимся. Хотел было разыскать того светоча да поговорить с ним по-мужски, только сообразил вдруг, что тем самым унизит и себя, и дочь. Впрочем, непутевый отец родившейся весной Маринки за месяц до того удрал аж на Камчатку, боясь, видимо, что такой отец, как у обманутой им Зои, в более близких краях его запросто достанет.
Но Александр Николаевич постарался забыть о самом факте существования жениха, будто родилась Маринка от святого духа, либо аист ее принес, а может быть, нашли девчонку в капусте. Теперь Жуков думал о несложившейся судьбе дочери, о том, как растить Маринку, которая занимала в его сердце все больше и больше места.
Зоя меж тем окончила курсы медсестер и стала работать в военном госпитале, перепоручив дочь заботам матери и не думая, судя по всему, о возвращении в институт. Жуков пробовал затеять с Зоей разговор об этом, но дочь без обиняков заявила, что понять ее отец никогда не сможет.
И Жуков отступился. Он перенес отцовское чувство на Маринку, но обида на Зою не проходила, саднило сердце у Александра Николаевича.
…В тот вечер опять были звонки из Москвы. Смерть Маркерта вызвала сложные переплетения, которые задевали разные сферы и так сказать «моменты». Начальство требовало срочного расследования и обнаружения преступника, будто он, Жуков, мог вынуть из кармана убийцу, как фокусник зайца из цилиндра.
Александр Николаевич позвонил домой и сказал жене, что приедет засветло, пусть не укладывает Маринку, он погуляет с нею в саду, девочке нужен свежий воздух. Заканчивая разговор, он хотел спросить дома ли Зоя, но спрашивать не стал. Если ее нет, а сегодня дочь не дежурит, то это расстроит его, но в дом Зою все равно не загонит. А если есть, значит Жуков увидит ее через четверть часа.
Зоя оказалась дома, и это обстоятельство несколько успокоило Александра Николаевича. Он и о чертовом деле с профессором-безбожником словно забыл, усадил внучку в коляску и поехал с нею в Приморский парк имени Девятого апреля.
На втором круге Жуков увидел, как по боковой аллее неторопливо, прогулочно прошли две девушки и мужчина. Навстречу им двигался парень в морской форме. Эти трое остановились перед ним, и произошел короткий разговор.
Жуков узнал в одной из девушек дочь покойного профессора, доставившего ему столько хлопот и ночных бдений над божественными книгами. Определил он и доцента Старцева, с ним уже беседовал Конобеев в присутствии Александра Николаевича. Второй девушкой была Вера Гусева, но Жуков ее не знал… Все трое шли с поминального ужина в доме Маркерта. А вот лицо моряка, четвертого в этой группе, показалось Жукову знакомым, но Александр Николаевич так и не узнал радиста Тумалевича, проходившего по делу группы валютчиков. Правда, парень был выведен из дела его же людьми, но однажды Александр Николаевич видел Тумалевича на допросе. Видел, но в памяти тогдашняя встреча не отложилась.
Доброе настроение, возникшее у Жукова от общения с внучкой, было испорчено. Встреча с этими людьми-вновь напомнила Александру Николаевичу о запутанном деле, о том, что завтра раздастся звонок Бирюкова из Москвы, и Василий Пименович ехидным голосом спросит, не нуждаются ли западноморцы в столичной помощи.
Он попытался переключиться на иные размышления, стал думать о Маринке. Александру Николаевичу пришло в голову, что вот эта Таня, что прошла сейчас мимо, скорее внучкой была, по возрасту, профессору Маркерту. Ведь когда она родилась, Борис Янович был ровесником ему, теперешнему Жукову… Ну, может быть, на пару лет помоложе. И Жуков подумал о том, как должно быть сильно любил профессор единственную дочь, если в ней, этой дочери, и в этой запоздалой любви, соединились и отцовские, и дедовские начала.
Жуков принялся раскручивать эту мысль, повертывать ее в самых различных ракурсах, потому как интуитивно почувствовал, что в мелькнувшем сейчас соображении есть нечто, требующее особой додумки. Он уловил едва осязаемый сознанием логический крючок, который должен был зацепить собою нечто. Но Жукову не хватило информационного материала. Мысль едва пробилась и тут же, неудерживаемая ничем, ушла в подсознание, ушла, чтобы не возвратиться.
Жуков не смог сопоставить собственную любовь к внучке с удвоенным чувством Маркерта к дочери, а эту любовь профессора — со смертью его жены в сорок седьмом году и странной встречей последнего с людьми Черного Юриса. Встречей, которой профессор, по официальной версии, сумел избежать… Александр Николаевич не знал еще, что на самом деле встреча состоялась, и потому не мог сделать из предыдущих логических посылок вывод: ради любви к ребенку Маркерт мог пойти на многое.
В цепи не хватало одного звена, и цепь не замкнулась.
Александр Николаевич принялся думать, что вот, скажем, доценту Старцеву больше подходит роль отца Тани. И это хорошо, что рядом с осиротевшей девушкой оказался такой умный и сильный человек, давнишний друг дома. Еще Жуков подумал, что молодость обладает завидным качеством быстро залечивать душевные раны. Вон и его Зойка успела забыть, как ударили ее по сердцу. Так Александр Николаевич переключил сознание на личные заботы. Он постепенно уходил думами от того, что утром ожидало начальника управления на службе. Потом закапризничала Маринка, подходило ее время для сна, и Жуков заторопился домой.
III
— Ты мешаешь мне, Стива!
Лидия Станиславовна прихватила локтями выпрыгнувшую на стул крупную белую кошку, перенесла ее к порогу кухни и опустила на пол.
— Ведь давно известно, что здесь тебе нельзя находиться, в моих владениях, — продолжала женщина. — Конечно, я понимаю, как привлекают тебя в кухню приятные запахи, но если ты будешь лезть мне под руки, то я не управлюсь с пирогом к приходу Арвида. Или, того хуже, испорчу пирог. И мне будет неловко перед сыном и перед его девушкой. Ведь ты знаешь, Стива, сегодня у нас гостья. Арвид и не подозревает, что мать решила устроить ему сюрприз и пригласила Ольгу. Она хорошая девушка, эта Ольга, ты должна помнить ее, Стива, ведь Арвид уже приводил ее в наш дом…
Лидия Станиславовна разговаривала с кошкой, уже не пытавшейся двинуться от двери, но за разговором хозяйка не забывала споро хлопотать у плиты.
Мать Казакиса славилась как большая мастерица по части кулинарии. Сегодня же, когда она ждала девушку, которая могла стать ее невесткой, стоило постараться с отменным усердием.
А между тем настроение у сына Лидии Станиславовны было вовсе не праздничное. Конечно, Арвид Казакис несколько воспрял бы духом, если б знал о пироге и приглашенной к нему Ольге. Хотя с другой стороны, как раз Ольга, вернее обещание, которое он ей дал, и были одной из причин его дурного расположения! Выход на яхте в море срывался, поскольку в субботу Арвид должен был готовить доклад по ученикам Христа и апостолу Петру, а воскресенье Конобеев объявил рабочим. Прохор Кузьмич, разумеется, прав… Какой отдых при таком запутанном деле! Но обещание было дано… Ольге ведь об их богословских упражнениях не расскажешь. Ну да ладно. Завтра он зайдет к ней или позвонит. Надо что-нибудь придумать эдакое. Хотя Ольга и знает, в каком он служит учреждении, но женщина она женщина и есть. Мужские тайны, даже если они и государственные, ей всегда не по душе.
Возвращаясь домой, Арвид Казакис сделал приличный крюк. Ему хотелось побыть одному, чтобы осмыслить события последнего времени и несколько остыть от иронических замечаний, которыми удостоил его Конобеев, успокоиться от подначек Федора Кравченко по поводу провала версии Арвида и его грустного поражения в связи с железным алиби Арнольда Закса.
На последнем оперативном совещании сотрудники доложили о том, как идет отработка версий, по которым шел каждый из них. На коне был киевлянин Кравченко, «потомок Дира и Аскольда», как называл его Казакис, не упускавший случая подкинуть товарищам какие-нибудь прозвища. На этот раз похоже, что Кравченко уцепил стоящую нить. У остальных проходило ни шатко ни валко, как говорится, ни два ни полтора. А вот у него, у Казакиса, кроме проваленной версии с Заксом, не было ничего.
— Я вот что думаю, — медленно начал Арвид, когда Прохор Кузьмич спросил, нет ли у него какого-либо соображения. На самом деле думать ему было не о чем, и Казакис лихорадочно летал мыслью по событиям двухтысячелетней давности, пытаясь воспроизвести в памяти страницы Нового Завета и найти на них хоть какую-нибудь зацепку. — Я думаю, что… В общем… Да, вот какая штука. Вы помните чудо Христа с ловлей рыбы на Тивериадском озере?
— Когда Иисус посетил первых учеников, сыновей Заведеевых? — спросил Кравченко.
Наряду с самим Конобеевым и Арвидом Федор Кравченко довольно быстро стал неплохим знатоком по части Евангелия. Он объяснял это тем, что в детстве жил у бабушки, которая отличалась набожностью и даже тайком от его родителей окрестила маленького Федюню в церкви.
— Ну да, — сказал Прохор Кузьмич. — Иоанн и Большой Иаков были родом из Вифсаиды, а отцом их был рыбак Заведей.
— Так вот, когда Христос прибыл на берег Тивериадского озера и однажды отправился бродить в одиночестве в окрестностях, Петр стал уговаривать остальных учеников порыбачить ночью. Все с восторгом приняли его предложение. Подчеркиваю, что инициатива исходила от интересующего нас апостола Петра.
— Это настораживает, — усмехнулся Кравченко.
Арвид не обратил внимания на выпад и продолжал:
— Когда ученики обратились к деду Заведею, опытному рыбаку, то Заведей сказал, что погода на озере для рыбной ловли неподходяща, улова не будет. Но шестеро будущих апостолов, их тогда было только шестеро, вскоре, правда, Христос удвоил их число, ученики пренебрегли советом Заведея и вышли на промысел. Заведей оказался прав. Как ни пытались поймать что-либо эти упрямые парни, добыча в сети не шла. «Не нравится мне такая рыбалка», — изрек наконец Большой Иаков, и ребята погребли к берегу.
— Пожалуй, это выражение Арвид позаимствовал скорее у Лео Таксиля, нежели в божественной книге, — заметил Конобеев.
— Да, у евангелистов я подобного не встречал, — отозвался Кравченко.
— Между прочим, дорогой Федор Гаврилович, у евангелистов этого и быть не могло, — схватился с ним Ар-вид, спуску он не давал никому. — Дело в том, что история эта описана только у одного евангелиста, у Луки. Вот так…
— Будет, будет вам, — остановил пытавшегося ответить Федора Конобеев. — Право слово, вы будто ученые богословы-лиценциаты на теологическом диспуте в средневековой Сорбонне. Там ведь до драк доходило… Не отвлекайтесь, Арвид.
— Слушаю и повинуюсь, Прохор Кузьмич. Словом, на берегу они встретили Христа. Иисус был удивлен их неудачей. В озере полно рыбы, принялся утверждать мессия. Видя недоверие учеников, Христос предложил Петру… Видите, опять в этом деле фигурирует именно Петр… Так вот, Иисус обратился к Петру с просьбой взять его с собой в лодку. Теперь их стало в ней семеро. Погода была прежней. Но когда рыбаки-апостолы опустили сеть, она вернулась полная рыбы. Сеть за сетью опускали они в озеро, и вскоре лодка была завалена добычей до бортов. И тут есть два момента. Оба они связаны с Петром. Потрясенный увиденным, Петр от имени всех сказал Христу примерно так: «Учитель, ты воистину Господь всемогущий! Удались от нас, ведь мы всего лишь простые рыбаки». Сие чудо всех перепугало. Ведь ученики Христа поняли, что перед ними Бог, а древние евреи считали, что человек, воочию увидевший Бога, должен умереть. Попробую прочитать вам эту сцену, она у меня выписана. Вот: «…Симон Петр припал к коленям Иисуса и сказал: выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный. Ибо ужас объял его и всех, бывших с ним, от этого лова рыб, ими пойманных; также и Иакова и Иоанна, сыновей Заведееных, бывших товарищами Симону. И сказал Симону Иисус: не бойся, отныне будешь ловить человеков». Понимаете: ловить человеков… Я цитирую Евенгелие от Луки, глава пятая, стихи девятый и десятый. И мне думается, что в этом есть нечто!
— Сказано крепко: «Ловить человеков», — задумчиво произнес Прохор Кузьмич. — Но эта история пока там, в первом веке нашей эры, да и то находится под евангелическим флером. Как вы прилагаете ее к нашему делу, Арвид?
Арвид растерянно пожал плечами.
— Пока никак. Мне казалось, что это вас заинтересует.
— Заинтересовать-то заинтересовало, но связи не видно… Ну, допустим, что Маркерт имел в виду того, кто занимается ловлей человеков. Лука говорит в том смысле, что Петр, пропагандируя учение Христа, улавливает людские души. Этот ли смысл имел в виду покойный профессор, если принять вашу версию? Или, что тоже предположительно, речь шла о том, кто буквально ловит людей…
— Скажем, один из работников нашей фирмы, — подал реплику Кравченко.
— Вы подумайте, Арвид, подумайте над этим, поломайте голову, — сказал Конобеев. — Видимо, вам по душе все, что связано с рыбацкой профессией Петра.
— Он ведь сам в рыбаки, Арвид-то наш, собирался, — не удержался от подначки Федор. — Вот у него и проявляется, так сказать, профессиональный интерес к теме.
«Помолчал бы уж, агроном несчастный, — думал Казакис, медленно направляясь домой. — Если бы не поворот винта, ты бы сейчас пахал землю, а я промысловые квадраты в океане. А только вот довелось нам заниматься рядом одним делом. Все это так. Но в чем смысл этой «ловли человеков», о которой сказал Иисус Петру, и как это связано с убийством доктора Маркерта?»
IV
Они вышли в залив, и тогда Арвид поднял второй парус. Яхта резко увеличила ход и заскользила по сиреневой глади.
— Если ветер не упадет, — сказал Арвид Ольге, — то через полчаса мы подойдем к Юсовым дюнам. Там есть небольшой причал и замечательный песок на пляже. Можно будет и уху сообразить, тамошний рыбацкий артельщик мой давнишний знакомый… А пока я выпил бы чашечку кофе. В камбузе есть газовая плитка, там и кофе, колумбийский.
— Сейчас я напою вас, дорогой капитан.
Через несколько минут Ольга показалась в коротких дверцах, ведущих из каюты в кокпит, она держала в руках стопку книг.
— Это вместо кофе? — улыбаясь, спросил ее Арвид.
— Кофе скоро будет. Твои книги?
Арвид молча кивнул.
— Ну-ка, посмотрим, чем ты увлекаешься в свободное от службы время. Впрочем, я поняла уже, чо тебя не интересуют описания приключений Ната Пинкертона и подвиги Шерлока Холмса.
— Это и понятно, — сказал Казакис. — Ведь я сам себе и Холмс, и патер Браун, и комиссар Мегрэ.
— Пожалуйста, не очень, мой капитан, не надо хвастать…
Ольга принялась перебирать книги, присев подле Ар-вида, управлявшего яхтой.
Здесь были «Биография моря» Ричарда Кэррингтона, «Отчаянное путешествие» Джона Колдуэлла, «За бортом по своей воле» Алена Бомбара, «На плоту через океан» Уильяма Виллиса, «Курс Nby E» Рокуэлла Кента и другие книги, посвященные рискованным плаваньям отчаянных смельчаков.
— Ого, — уважительно заключила Ольга. — Подбор книг говорит о многом. Уж не собираешься ли ты отправиться в заморские страны в одиночку?
— Предпочел бы вдвоем, — ответил Арвид. — С тобой, как ты сама понимаешь.
— Из меня плохой будет помощник.
— Обучу. Это не так уж сложно, как может показаться на первый взгляд. В море главное — твердый характер. Навыки — дело наживное. Только все это грезы и мечты… Не знаю почему, но у нас не придают должного значения парусному спорту. Есть, конечно, в стране яхт-клубы, парусные учебные суда, но для великой морской державы этого мало. В прошлом веке российский флаг видели жители самых отдаленных уголков Земли. И думается мне, что плаванья спортсменов-парусников через океаны только прибавили бы нашей морской славе. Но у нас не только одиночных рейсов не бывает… Даже учебные суда-парусники не совершили ни одного кругосветного плаванья, разве что исключая довоенный «Товарищ».
— А на этой яхте молено отправиться в океан?
— Еще бы! Конечно! Только мне кажется, что вода в кофейнике закипела.
Ольга метнулась в каюту, и оттуда донесся аромат кофе. Потом, отпивая из чашки и удерживая румпель другой рукой, Арвид рассказывал Ольге:
— Может быть, мне самому не придется пройти через океан, но эту яхту строили под моим наблюдением. Поручение нашего яхт-клуба. Я постарался сделать ее такой, как ты видишь. Она несколько напоминяет «Уондерер-Ш», на котором супруги Хискок, Эрик и Сюзанна, дважды обогнули земной шар.
— Что ж, муж и жена вместе на одном судне — это приемлемо, — заметила Ольга. — А в одиночку… Бр-р… Страшно и совсем невесело.
Она передернула плечами.
— Говорят, и в одиночном плаванье есть своя прелесть, — отозвался Арвид. — Так вот наша «Прегодава» имеет водоизмещение девять тонн, это в соленой воде и с полным грузом. Парусное вооружение у нее шлюпа. А когда мы ставим грот и большой генуэзский стаксель, как вот сейчас, общая парусность составляет пятьдесят четыре метра. Удобные помещения, сама убедилась, цистерны для питьевой воды, кладовые для продуктов — все рассчитано на многонедельное плаванье в открытом море. Несложно и управление парусами. Когда у нас будет больше времени, я обучу тебя управлению парусами и практической навигации. Спасибо за кофе, Оленька. Вот там, видишь, мысок с маячишком? За ним и наш порт назначения. Скоро подойдем к причалу.
Трудно описать балтийские дюны. Особенно величественны они на узкой косе, которая протянулась от полуострова, закрывающего Западноморск с обеих сторон, к устьям Немана и Вислы. Нет, не поддаются дюны описанию, но тот, кто видел их когда-либо, уже никогда не забудет, и его вечно станет тянуть к этим огромным горам из чистого песка, в котором встречаются порой кусочки чудесного янтаря.
Арвид и Ольга бродили у кромки воды, поднимались на вершины дюн, чтоб полюбоваться и синими водами залива, и темно-зелеными волнами Балтики. Потом лежали на песчаном склоне, где не доставал их прохладный ветер с моря, молчали, разомлев под ласковыми лучами.
— Оля, — сказал вдруг Арвид, он приподнялся на песке и встал на колени, — Оленька! Как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округления бедер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленной лилиями; два сосца твои, как два козленка — двойни серны; шея твоя, как столп из слоновой кости…
Ольга удивленно, широко раскрыв глаза, слушала Арвида, потом улыбнулась, опустила веки и откинулась на песок. Казакис, несколько смущенный вовсе не той реакцией, которой он ждал от нее, продолжал уже несколько неуверенным голосом:
— Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти… Подумал я: влез бы на пальму, ухватился бы за ветви ее, и груди твои были бы вместо кистей винограда. И запах от ноздрей твоих, как от яблок; уста твои, как отличное вино…
Он замолчал, растерянно глядя на Ольгу, а ей стоило больших трудов, чтоб не расхохотаться. Девушка вскочила на ноги, обхватила Арвида за шею рукой и повалила, смеясь, на песок.
— Чертушка ты мой, — говорила она сквозь смех. — Ишь, чего придумал! Хотел дитя атомного века улестить с помощью библейской Песни Песней мудрого Соломона. Поначалу я не поняла, потом догадалась, откуда у моего Арвида сей высокий штиль.
— Ты разве узнала?.. — спросил Арвид.
— Разумеется! Ты словно забыл, что я аспирантка филологического факультета?.. Всей Библии мы, конечно, не изучаем, в отличие от некоторых криминалистов, а вот Песня Песней, Екклезиаст, книга Иова и еще кое-что причислены к памятникам древне-восточной литературы. И как видишь, на мне твой прием не сработал.
— Увы, — скучным голосом произнес Арвид. — Это точно.
— А ведь признайся, после фразы «Уста твои, как отличное вино» ты собирался поцеловать меня?
— Собирался, — кивнул Арвид.
Глава шестая
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПЕТЕРСА
I
— Что вы знаете о Леонардо да Винчи? — спросил Федор Кравченко.
Присутствующие на совещании сотрудники недоумевающе переглянулись.
Арвид попытался было ответить, но Прохор Кузьмич предостерегающе глянул на него. Не торопись, мол… Давай помолчим, парень нам и сам скажет.
Никто не отвечал на странный вопрос Кравченко. Пауза затянулась, и Федор уже понял, что эффектного вступления к докладу о разработанной им версии не получилось.
— Конечно, — начал Кравченко, несколько обескураженный реакцией слушателей, — прямого отношения Леонардо да Винчи к делу об убийстве Маркерта не имеет, но косвенно — да.
— Интересно, — поощрил Федора руководитель группы.
Воодушевленный репликой Прохора Кузьмича, Кравченко продолжал:
— Я хочу рассказать вам об известной работе Леонардо «Тайная вечеря», этом величайшем произведении изобразительного искусства.
Понятно, что художник изобразил на ней всех учеников Иисуса Христа.
— И Петра тоже? — не удержался Арвид.
— Разумеется. Но дело не в самом Леонардо и не в его знаменитой «Вечере». Дело в открытии, которое сделал аспирант философского факультета Валдемар Петерс. А Петерс означает в переводе на русский язык Петров. Именно эту версию — связь фигурки апостола Петра в руке профессора с именем убийцы — мне и было поручено исследовать.
— Со всеми подробностями, Федор Гаврилович, — сказал Конобеев. — Ничего не упускай, даже если это покажется тебе несущественным. Ну выкладывай…
— Хорошо. Тогда сначала расскажу немного о существе работы Петерса, ведь именно это — одна из обнаруженных мною зацепок по делу. Валдемар Петерс трудился над диссертацией по эстетике творчества да Винчи и его заинтересовало отсутствие автопортретов художника. Есть несколько спорных рисунков, но Петерса сие, видимо, не устраивало. Зная о том, что многие мастера Возрождения довольно нередко оставляли собственные изображения на выполненных картинах и этюдах, аспирант принялся исследовать «Тайную вечерю». По ряду косвенных признаков он предположил, что в образе апостола Варфоломея художник изобразил самого себя.
— Пятый по времени присоединения к Христу апостол, — вполголоса заметил Казакис. — Его звали Нафанаил, Бар-Толмай, сын Толмая, что и превратилось в имя Варфоломей…
— Мне думается, что нет смысла приводить весь ход рассуждений Валдемара Петерса, — продолжал Кравченко. — Скажу лишь, что аспирант исследует этюд, изображающий голову Варфоломея, и, решив, что это автопортрет Леонардо да Винчи, сопоставляет его с еще одним рисунком, на который художник нанес даже сетку пропорций. Искусствоведы этот рисунок зачисляют также в автопортреты. Словом, Валдемар Петерс сопоставил детали лица всех рисунков, в которых подозревали изображение художника, воспользовался законами создания словесного портрета и пришел к выводу, что лицо Варфоломея в «Тайной вечере» — автопортрет Леонардо да Винчи.
— Этого Петерса да к нам бы в научно-технический отдел, — проговорил Прохор Кузьмич. — Любопытно, Федор Гаврилович, хотя и туманна пока связь с нашим делом.
— Доберемся и до связи, — сказал Кравченко. — Вы же сами просили подробнее. Между прочим, занимаясь этой историей, я установил, вернее, это установил наш аспирант, а потом уже из его работы узнал и я, что еще задолго до чтимого всеми нами французского криминалиста Бертильона, отца словесного портрета, Леонардо да Винчи создал собственный метод запоминания и графического воспроизведения «человеческого лица в профиль с одного раза и одного взгляда». Именно этим способом и пользовался Валдемар Петерс при идентификации изображения Варфоломея и его создателя. И последнее. У Леонардо да Винчи был друг, такой же титан эпохи Возрождения, архитектор, живописец, талантливый инженер, создатель трактата «Три книги о живописи». Звали его Леон Батиста Альберта. Леонардо знал о желании друга, которое он высказал в упомянутом мною трактате. Альберти писал: «Я прошу только об одном в награду за труды: пусть живописцы напишут мое лицо в собственных историях в доказательство того, что они мне признательны».
Валдемар Петерс оказался неплохим знатоком библейских источников, — продолжал рассказывать Федор. — Задумавшись над вопросом, где бы мог Леонардо да Винчи изобразить друга и поистине духовного собрата, Леона Батисту Альберти, Петерс вновь обратился к «Тайной вечере». Зная по тексту Евангелия, что Варфоломей и апостол Фома, по прозвищу Зилот, были братьями-близнецами, Петерс логично решил, что именно Фома Зилот… Вот он: посмотрите на репродукцию «Тайной вечери», у левой руки Христа, с поднятым указательным пальцем… Так вот, этот самый Фома, его прозвали еще потом Неверующим, он и есть Альберти. Поскольку подлинные портреты Альберти уже имелись в распоряжении исследователей, Петерс, пользуясь теми же методами, доказал и это предположение. В университете восторженно встретили его открытие. Студенты устроили аспиранту овацию. Впервые Петерс обнародовал то, о чем я вам рассказал, на расширенном заседании студенческого научного общества… Но у себя на факультете Петерс столкнулся с сильной оппозицией, и возглавлял ее не кто иной, как профессор Маркерт.
— Наконец-то, — со вздохом сказал Казакис.
Конобеев укоризненно посмотрел на него и покачал головой.
— Не буду вдаваться в суть возражений заведующего кафедрой, но авторитет у Маркерта, как вы сами понимаете, достаточно велик, и работу аспиранта не утвердили… Петерс был в отчаянии. Правда, парень он настойчивый… Сумел без помощи университета договориться о проведении эксперимента в Институте нестандартных проблем. Петерс ввел в тамошний компьютер данные о параметрах исследуемых им рисунков. Словом, электронная техника доказала правильность логических выводов и сопоставлений молодого ученого. И, как мне стало известно только что, теперь и Москва утвердила открытие Валдемара Петерса…
— Ну, а при чем здесь Маркерт? — спросил Ар-вид.
— Дело осложняется тем, что Петерс чуть ли не жених Татьяны, дочери профессора, — сказал Кравченко. — Но покойный Маркерт, по имеющимся у меня сведениям, не был в восторге от будущего союза. Почему? Этого я не сумел установить… О Петерсе же у всех доброе мнение. Во всяком случае, аспирант знал, что Маркерт противится развитию их отношений. Да еще этот разгром его работы… У Петерса не было причин любить профессора.
— Но это еще не мотив для убийства, — заметил Конобеев.
— Конечно, — согласился Кравченко. — И я бы так считал, если бы… В общем, мы имеем в активе: неприязненные отношения между Маркертом и Петерсом, фигурку апостола Петра, которую зажал в кулаке умирающий профессор как знак того, что убийца связан с именем Петр. И еще. В день убийства Татьяна Маркерт ждала Валдемара Петерса у входа в кафедральный собор. У нее был запасен для друга пригласительный билет на концерт органной музыки. Но Петерс к собору не пришел. Не явился он в тот вечер и домой. Я установил, что за два дня до убийства Петерс отправился с приятелями в туристический поход по Взморью. В день убийства группа была в ста километрах от Западноморска, но в наших краях это не расстояние. Так вот, ребята из группы показывают, что после обеда Валдемар Петерс собрался пойти в соседний поселок на почту. Нужно, мол, дать телеграмму… Обратно Петерс не вернулся. Никаких телеграмм, я уже проверил это, из поселка Петерс не давал. Больше никто его не видел. По крайней мере, родные и знакомые. Аспирант Петерс исчез. И еще одна немаловажная подробность: Валдемар Петерс занимался эстетикой и вместе с тем любил огнестрельное оружие. Более того, он мастер спорта по стрельбе из пистолета.
II
По лесной проселочной дороге мчался мотоциклист.
Дорога была пустынна, и водитель не жалел машину, гнал ее на максимальной скорости.
Вокруг стояли рослые ели, порой мелькали среди них скромные березы и осины. Они стыдливо жались к обочине, будто старались оторваться от строгого хвойного массива, где ощущали себя бедными родственниками, случайно попавшими в богатый и гордый независимым, породистым состоянием дом.
Хотя и считалась дорога проселочной, но покрытие ее сделано было на совесть. В этой части страны человеку за рулем вообще грех жаловаться на дороги, добрые дороги в Прибалтике…
Водитель мотоцикла одет был в синие хлопчатобумажные брюки с белыми заклепками на накладных карманах. Просторная кожаная куртка пузырилась за спиной. Желтые походные ботинки и белый шлем дополняли наряд, обычный для мотогонщика.
Вел машину он умело. На поворотах закладывал лихие виражи, порою снимал руку с руля, вскидывал рукав и смотрел на часы. Тотчас после этого мотоциклист резко увеличивал скорость. Судя по всему, торопился, опаздывал.
Встречных машин почти не было, а обогнать такого ездока никто пока не успел.
Впереди показался указатель: «До поселка Тукуй — 800 метров». Мотоциклист миновал указатель и теперь сбросил несколько газ.
Поселок он прошел на самой большой скорости, какую позволяла ему развить обстановка на улицах. Вырвавшись на простор, водитель вновь стремительно помчался по дороге.
За поворотом человек за рулем мог не видеть идущую навстречу грузовую машину с прицепом, но шестым чувством угадал, что впереди кто-нибудь да есть, и на всякий случай уменьшил стремительный бег.
В это время показалась машина. Ведомый ею прицеп был доверху нагружен досками. Мотоциклист увидел вдруг, как прицеп влетел в выбоину, и на хороших дорогах случаются они, доски резко подбросило. Две-три из них развернулись и повисли концами над дорогой, застряв вторыми на прицепе. Машина шла не быстро, но с левого ее борта мотоциклисту проехать теперь было нельзя. Там находились доски, которые неминуемо снесли бы ему голову вместе со шлемом.
Времени у водителя мотоцикла было куда меньше, чем ушло для написания этой фразы.
Шофер машины не знал, что произошло на его прицепе. Поэтому он удивился, когда увидел, как встречный мотоцикл вдруг метнулся влево. Мотоциклист хотел попробовать разойтись правыми бортами, выхода другого гонщик не видел. «Сумасшедший!» — едва успел подумать шофер и резко рванул руль в другую сторону. Машина успела уклониться от мчащегося, хотя и не с прежней скоростью, мотоцикла, но прицеп пошел за нею не сразу. Он все еще закрывал мотоциклу дорогу, и тогда гонщик сделал последнее, что он еще мог: вывернул в обочину, уходя от лобового удара в прицеп.
Шофер остановил машину, выскочил из кабины. Теперь он увидел волочащиеся по левому борту доски и понял причину странных маневров мотоциклиста.
С побледневшим лицом шофер бросился к нему. Мотоцикл, перевернувшись вверх колесами, застрял в придорожной канаве. Водителя отбросило метра на четыре в сторону от дороги, к деревьям… Он лежал у большой осины, выступившей от опушки, лежал неподвижно, лицом вниз, раскинув руки.
Трясущийся от пережитого страха шофер схватил мотоциклиста за плечо и медленно перевернул. Глаза пострадавшего были закрыты, но чувствовалось, что он жив. Шофер расстегнул ремешок шлема, освободил голову молодого парня, легонько пошлепал по щекам. Парень открыл глаза, в них плеснулось недоумение, смешанное со страхом. Он попытался подняться, и шофер стал помогать ему, обнимая за спину.
— Как чувствуешь себя? — спросил водитель. — Все цело? Нагнал ты на меня страху… Мать его за ногу!
Парень молчал. Он стоял пошатываясь, полуосмысленно, с непроходящим удивлением оглядываясь по сторонам.
— Чертовы доски! — выругался шофер. — Поначалу я на тебя грешил. Думал, чокнутый парень, сам под колеса лезет. А вышел из кабины — гляжу…
Водитель не договорил. Мотоциклист сделал два неуверенных шага в сторону. Чувствовалось, что он приходит в себя, обретает власть над телом. Вот еще шаг, еще… Все ближе и ближе к лесу.
— Куда ты? — сказал шофер. — Пойдем осмотрим твою тележку…
Он повернулся к кабине, из которой вылез теперь и его товарищ, не решаясь приблизиться к ним.
— Эй, Толик! Двигай сюда! Поможем парню машину наладить.
В это время неизвестный мотоциклист был уже у первых деревьев леса. Когда шофер окликнул его вновь, он вздрогнул и изо всех сил бросился бежать.
— Куда же ты! — кричал шофер. — Эй! Вернись! Ты же ни в чем не виноват! Вернись…
Водитель бросился вослед. К нему присоединился товарищ, но мотоциклист уже скрылся в чаще. Вдвоем парни обшарили ближайший участок леса, только никого там не нашли.
Разводя руками и недоумевая по поводу непонятного поведения мотоциклиста, шофер с напарником вернулись к машине. Вдвоем они осмотрели мотоцикл и пришли к выводу, что ехать на нем нельзя. Но и оставить мотоцикл на дороге шофер не решился. Они подняли пострадавшую машину в кузов. Затем шофер написал записку, подошел к осине, под которой недавно лежал пострадавший парень, и перочинным ножом приколол ее так, чтобы она смотрелась со стороны леса.
В записке водитель написал:
«Чудак! Зачем ты смылся? Я живу в поселке Тукуй, это рядом. Твоя тележка будет у меня. Мы ее подлатаем. Спроси дом шофера Васи Красногора. Жду тебя. Вася».
III
Арвид Казакис остановился у газетного киоска, чтобы купить вечернюю газету. Он взял с пластмассовой тарелочки сдачу, опустил монеты в карман, повернулся и едва не столкнулся с Вацлавом Матисовичем. Доктор Франичек приветливо смотрел на Арвида.
— Вы не торопитесь? — спросил он.
— В принципе, не тороплюсь, — ответил Арвид, раскрывая газету. — Хочу посмотреть, что новенького на свете.
— Не боитесь испортить пищеварение?
— Не понял? — озадачился Арвид.
— Это есть байка из старой повести Булгакова, — пояснил Франичек. — Вы, конечно, не читали ее.
— Не читал… А вы, Вацлав Матисович, беспокоитесь о пищеварении и не читаете газет?
— Я умею соображать текст между строк. Это страхует от многих болезней.
— Объяснение принято, — сказал Арвид. — И не сердитесь на меня, Вацлав Матисович. Может быть, я не всегда удачно острю, но это у меня возрастное. Со временем научусь придерживать язык, да и он сам, язык мой, порядком притупился.
Франичек покачал головой, некоторое время они шли молча. Затем Вацлав Матисович сказал:
— Пусть он останется у вас таким, как есть, язык ваш. Остроумие не лишне и для таких замшелых пней, какой есть я. И не надо думать, что я сержусь на вас, Арвид Карлович. Это не так… Хотя мне понятно, когда я есть объект для ваших шуток. Вы это поймете, когда достигнете определенного времени, я хочу сказать — возраста…
— Вот и я так считаю, Вацлав Матисович, — усмехнулся Казакис. — Порою вижу себя со стороны и чувствую, что лучше промолчать, а меня будто кто подталкивает…
— О, если вы умеете видеть себя со стороны — это уже много. Значит, я не ошибаюсь в вас, Арвид Карлович.
Франичек остановился.
— И раз уже зашел у нас такой разговор, одним словом, разговор по душам, не выпить ли нам по чашке кофе? Рядом мой дом, а у меня хороший кофе. Вы не торопитесь?
— Времени у меня достаточно… Но удобно ли, Вацлав Матисович?
— Почему вы можете об этом спрашивать? Ведь я живу один. Кому мы можем сделать неудобно, если это я вас приглашаю?
Доктор Франичек готовил на кухне кофе, а Казакис с любопытством рассматривал заполонившие квартиру судебно-медицинского эксперта диковинные вещи. Жил Франичек в небольшом коттедже, окруженном яблоневыми деревьями. Такие небольшие, аккуратные домики на одну-две квартиры в этом районе Западноморска сохранились еще с довоенного времени. Они так и остались здесь, не захваченные пока общей тенденцией повального сноса прежних кварталов, и теперь украшали город…
Арвид слыхал в управлении внутренних дел о необыкновенных экспонатах в доме Франичека, но действительность превзошла все его ожидания. На стенах висели африканские маски, индийские головные уборы, австралийские томагавки. В шкафах стояли банки с заспиртованными существами, которых Арвид видел впервые. Куски кораллов, морские раковины, луки и дротики, примитивная керамика — словом, этнографический музей да и только. Поражало обилие книг не только по медицинским наукам, но и по философии, психологии, истории. Немало было изданий на французском и немецком языках.
С кофейником на подносе вышел из кухни Вацлав Матисович. Доктор приветливо улыбался.
— Садитесь, Арвид Карлович, — сказал он. — Сейчас я достану кое-что еще к нашему кофе.
Из соседней комнаты Франичек принес пузатую бутылку темного стекла.
— Это настоящий женьшень. Добавим немного в кофе для вкуса и здоровья.
Пили кофе. Выдержав паузу, Арвид похвалил напиток и сказал:
— Восхищаюсь вашей коллекцией, Вацлав Матисович. Не квартира, а настоящий музей!
— Память о молодых годах моей жизни, — сказал доктор Франичек. — Понимаете, я с детства мечтал быть врачом. Именно врачом, а ни кем другим. Но мой отец работал трубочистом. Тогда в нашем городе имелись только печи, даже в самых роскошных особняках… Такова была традиция. Без трубочистов городу никак нельзя было обойтись, а потому и платили им неплохо. И отец мечтал, что я сменю его на этом посту. Но у меня не имелось желания на эту профессию. Я хотел стать врачом — и баста! Поэтому, едва кончив школу, я сел на пароход и удрал из дому. Хотел попасть в Америку, заработать кучу денег и пойти учиться в университет. Но пароход, когда я проник в качестве зайца, шел в Австралию. Добрый капитан не выбросил меня за борт и не выгнал на берег в ближайшем порту. Он зачислил меня матросом, и я работал у него до самого Мельбурна за питание и проезд. Но рейс для меня не мог пройти даром. В Мельбурне я оказался на берегу без цента в кармане, но уже имел матросский опыт, знал, куда можно и куда не стоит наниматься, меня просветили в плавании товарищи по кубрику.
— А я с детства мечтал о море, — тихо проговорил Арвид.
— Знаю об этом, — просто сказал Вацлав Матисович. — Мне кажется, что моряк получился бы из вас хороший.
— Спасибо, — улыбнулся Казакис. — И что же вы делали в Австралии?
— Ушел оттуда на грузовом пароходе в Кейптаун. Начались мои странствия по океану. Через три года я приехал в Париж, чтобы учиться на врача, имея расчет, что денег, заработанных в море, мне хватит на годы учебы. Но оказалось, что моей подготовки недостаточно, нужно еще учиться. И тут мне повезло. Я познакомился с французским биологом, который снарядил экспедицию в Южную Америку. Узнав о моих намерениях, он предложил отправиться с ним, пообещав, что будет готовить меня к поступлению на медицинский факультет. Упускать такой великий шанс было нельзя. Мы отправились вместе. После Южной Америки побывали в Африке, в Индокитае. Словом, прошло еще три года, прежде чем я поступил в университет. В экспедиции стал неплохим препаратором, что и определило потом мою специальность. А в сороковом году вернулся на родину. Здесь жила моя старшая сестра, больше никого не осталось. Потом война — четыре года был в армии. Три года назад сестра умерла… Теперь живу один.
— У вас много книг по истории и философии, — Арвид попытался перевести разговор в менее печальное русло.
— Кое-что имеется. Есть литература по религии. Христианство, ислам, буддизм… Если чем-то заинтересуетесь, можете пользоваться. Сейчас, в связи с этим странным делом, для вас, я так думаю, не будет излишней любая информация.
— Это верно, Вацлав Матисович. Но в последние дни мною переработано такое количество информации, что попросту голова пухнет.
— Понимаю, — сочувственно покивал Франичек. — Все дело в том, что информация эта для вас всех очень уж необычна. Мне, выросшему в обстановке, где религиозная информация, христианская мифология были обыденной, повседневной действительностью, гораздо легче вникать в суть того, что происходило две тысячи лет назад.
— А происходило ли, Вацлав Матисович? — улыбаясь, спросил Арвид.
Доктор пожал плечами:
— Спросите что-нибудь более легкое. По этому поводу спорят почти такое же количество времени. И самые разные люди, верующие и безбожники. Достоевский и Кармайкл, Карл Каутский и Эрнест Ренан, коммунист Анри Барбюс и митрополит Александр Введенский, преданный анафеме Лев Толстой и тайный атеист, католический патер Жан Мелье. Это странная и запутанная история, Арвид Карлович.
— Но тем не менее распутывать ее приходится нам. Правда, не ту, что была давным-давно, а эту, так сказать, частную историю… Убийство профессора Маркерта.
— Это так. История, можно сказать, частная, но, согласитесь, Арвид Карлович, вы потратили бы куда меньше времени, если обладали хотя бы зачатками знания христианской мифологии…
— Бесспорно, — ответил Казакис.
— Мне думается, что самая увлекательная эпопея — движение рода человеческого от каменного топора до летящей на Марс ракеты. И вот в этом самом движении не оставлено места для Библии, которая тысячью нитей пронизывает культуру многих народов, которая оказывала влияние на формирование представлений, обычаев, языка, живописи и литературы у множества поколений. Но что знают сейчас наши современники о содержании Библии? Ничего! И в этом отрицании Библии мы вольно или невольно смыкаемся с церковниками. Они чтут Библию только как «богодухновенное писание»… Мы по той же самой причине совсем выбросили ее за борт. И в то же время в Эрмитаже под шедеврами мировой живописи вывешиваем таблички с описанием библейских сюжетов, на которые написаны картины Дюрера, Рембрандта, Рубенса и Тициана. А ведь современная наука уже доказала, что Библия не только Священное писание, но по большей части своей есть своеобразный документ светского характера, который вобрал в себя большое количество довольно ценных исторических сведений, хотя в принципе это всего лишь канонизированная история еврейского народа. И я, славянин, не рискнул бы поклоняться этой истории.
— Не могу возразить, Вацлав Матисович, — сказал Казакис. — По мне ближе наши прибалтийские языческие боги или Перун с Ярилой. Тем не менее Библию надо знать. Вот и я сам столкнулся с пробелом в собственном образовании. И таблички в Эрмитаже, да и не только в нем, прочитывал. Хорошо хоть, что таблички есть, да и сами эти шедевры на библейские темы сохранились. А кофе вы готовите отменный. Еще чашечку, если позволите.
— Конечно, конечно. Пейте, пожалуйста.
— Спасибо, Вацлав Матисович. Что вы скажете о версии Кравченко?
— Что я могу сказать, Арвид Карлович… Ведь я не криминалист, хотя, признаться, меня увлекает ваша работа. Может быть, мне следовало стать детективом, а не Джеком-Потрошителем, как вы порой меня называете. Ну-ну, не надо краснеть, Арвид Карлович… Ведь я же сказал вам, что не сержусь на шутки. Так вот, в качестве любителя-детектива мне хочется думать, что очень уж стройная версия у Федора Гавриловича. Ведь как доктор я есть немного психолог. Правда, психологические выводы труднее подкреплять фактами. Такие выводы подкрепляются другими категориями. Меня заинтересовала эта история с автопортретом Леонардо да Винчи в «Тайной вечере». Я имею намерение думать, что этот Петерс — творческая личность. Но творчество и убийство… Это почти несовместимо, Арвид Карлович.
— А Моцарт и Сальери?
— Это другое дело. Во-первых, последние данные судебной медицины отвергают версию о том, что Моцарт умер от отравления и что виновником его смерти был Сальери. Пушкин воспользовался той версией, которая была принята при его жизни. А во-вторых, по Пушкину, Сальери решается на убийство именно потому, что утратил способность к творчеству… Не так ли?
— Согласен с вами, — задумчиво проговорил Арвид. — Странно, что профессор Маркерт, человек незаурядного ума, вдруг выступил против открытия Петерса.
— Видимо, он усмотрел в нем нечто еретическое, Ар-вид Карлович. Ведь не всегда Маркерт был атеистом, да и безбожник он фанатического склада. А это опасные люди. Я немного знал Маркерта, слушал выступления, читал работы. В собственном отрицании Бога покойник был… Как бы это лучше назвать… Ну, экстремистом, что ли… Он с такой яростью нападал на Бога, будто тот был личным его врагом. И, видимо, профессор усмотрел в работе Петерса какую-нибудь еретическую ноту, которая покушалась на его безверие. Трудно сейчас об этом судить. Ведь Маркерта нет… Но будь он жив сейчас, возможно, и сам Маркерт не смог бы ответить на этот вопрос.
— Меня всегда интересовали причины возникновения ересей, — сказал Казакис. — В чем, по-вашему, механизм появления сомнений в основных постулатах той или иной религии?
Франичек улыбнулся.
— Дорогой Арвид Карлович, — сказал он, прихлебывая из чашки, — если б механизм этот был известен, то и сомневающихся бы не было. Те, кому они неугодны, позаботились бы о том, чтоб механизм этот перестал работать. Но механизм работает, и слава, как говорится, Богу. И как только появляется какая-нибудь вера, которая начинает увлекать людей, тотчас же находятся те, кто обнаруживает в ней изъяны, противоречия, неясные и темные места. Ведь вера эта есть порождение человеческого разума, значит, ничто человеческое ей не чуждо, в том числе и ошибки. Вот другие люди и стремятся исправить эти ошибки, а их зачисляют в еретики…
— Да, — сказал Казакис, — я читал, что еще в самом начале зарождения христианства существовал знаменитый еретик Арий, который подметил противоречие в главном символе веры. Арий исходил из того, что если Христос родился, то это произошло в некоторый момент. Значит, он возник из небытия, был создан, сотворен. Но если сотворен — следовательно, не вечен, то есть не Бог, а лишь его творение, пускай и самое идеальное.
— Вот-вот, — подхватил Франичек. — Недаром рассуждения Ария объявлены самой зловредной ересью. Едва возникло и успело закрепиться христианство, как появились инакомыслящие. Уже в 157 году выступил с поправками к христианству Монтан, основатель движения монтанистов, к которому примкнул и крупнейший римский писатель-христианин Тертуллиан. В созданной им. «Церковной истории» Евсевий пишет, что монтанисты проповедовали аскетизм, отрицали епископат, требовали закрепить за женщинами право на допущение их в ряды священников и опирались прежде всего на «бедных сирот и вдов».
— И все-таки интересно, — заметил Арвид, — что увидел в открытии Петерса профессор Маркерт…
— Нам этого уже никогда не узнать, — сказал Франичек. — И все-таки мне не верится, что аспирант Петерс — убийца.
— Да, вы, можете быть, и правы, Вацлав Матисович. Но факты, собранные Кравченко, трудно опровергнуть. Валдемар Петерс исчез. Почему и как это случилось?
— Верно. И пока его не обнаружат, этот факт — суть краеугольный камень в построениях Федора Гавриловича. Мне же кажется, что в данном событии, я имею в виду убийство Маркерта, имеет место быть карма.
— Карма? — переспросил Казакис.
— Да. Карма — это учение о возмездии в индуизме. Индуисты считают, что совокупность всех поступков человека в этой жизни предопределяет пути его будущих перевоплощений. Это уже относится к пунарджанме — учению о переселении душ. Считается, что каждому живому существу назначен бесконечный ряд последовательных перерождений из одной смертной формы в другую. Скажите, Арвид Карлович, не случалось ли вам вдруг ощутить, что вот эта ситуация, какая-то сцена, которая разыгралась перед вами в эту минуту, была вами уже пережита, уже увидена ранее?
— Бывало, — сказал Казакис. — И не раз. Я всегда дивился подобному явлению. Будто раньше видел все это во сне…
— Современная наука пока не может объяснить, как и почему это происходит. Ну, а различные спекулянты от науки, любители сенсаций поспешили зачислить явление в разряд тех, которые якобы доказывают, что все это — свидетельство вашей памяти о времени, когда вы были воплощены в другое обличье.
— Все это любопытно, Вацлав Матисович, но какое отношение имеет к убийству профессора Маркерта?
— Когда я произнес слово «карма», то вспомнил о целом ряде обличий, которые сменил покойный профессор. Разумеется, религиозный смысл слова «карма» здесь ни при чем. Но если разложить деяния Маркерта на житейский лад и применить к нему карму в светском значении, то нетрудно заключить, что смерть его — плата за те превращения, которым он неистово подвергал собственную личность. А ведь главный смысл человеческого существования — быть самим собой.
— Другими словами, вы хотите сказать, что ему отомстили те, чью веру он оставлял?
— А разве вы не можете предположить этого, Арвид Карлович?
— Отчего же, могу… Но пока нет никаких данных для выдвижения подобной версии.
— Конечно, я дилетант, но бывает, что версию выдвигают, основываясь только на логических умозаключениях. Не так ли?
— Так… Но почему же вы не сказали сегодня на совещании об этом?
— Ах, Арвид Карлович! Понимаете, я действительно люблю следственное дело, и у меня, признаюсь вам, целый шкаф детективной литературы, который я держу закрытым, чтоб гости не улыбались, обнаружив мою слабость. И я отлично вижу, каким кажусь вам смешным, когда пытаюсь вмешиваться в дела оперативных работников. Все это мне очень хорошо видно. Но удержаться трудно… Вот порой и вяжусь к профессионалам с любительскими советами. Только когда-нибудь необходимо и сдерживаться, правда? Вот и сейчас… Скажи я об этом на совещании, вы первый бы вышутили меня. А так я имел сейчас возможность убедить вас без особых усилий. Согласны?
— Согласен, Вацлав Матисович. Вы натолкнули меня на любопытные обобщения.
— Ищите причину в жизни самого Маркерта. Она была у него сложна и противоречива. И где-то, в неких причудливых переплетениях ее, лежит ответ на вопросы, кто и почему убил профессора. А теперь к дьяволу дела! Давайте выпьем этот женьшень без всякого кофе. Давайте выпьем за тех, кто в море, и да пусть прозябают на земле разнесчастные и скучные Джеки-Потрошители!
Глава седьмая
КОНФУЦИЙ В КАЧЕСТВЕ СВИДЕТЕЛЯ
I
Прохор Кузьмич отпустил сотрудников. Выходя в коридор, они обменивались замечаниями по поводу исчезновения Валдемара Петерса и его оригинального открытия.
Конобеев усмехнулся, определив, что история с портретами да Винчи-Варфоломея и Альберти-Фомы заинтересовала их, видимо, больше, нежели сама версия Федора Кравченко.
Конобеев остался в кабинете один.
Он взял из стопки листок чистой бумаги, начертил на нем квадрат и вписал в середину букву М. Потом изобразил несколько линий, идущих от квадрата в стороны. На концах линий Конобеев нарисовал кружки с буквами Т, М, 3, С и П. То ли случайно так вышло, то ли нечто двигало рукой Прохора Кузьмича, но С и П оказались рядом. Конобеев обвел П вторым кружком. У С он поставил вопросительный знак, затем достал записную книжку, раскрыл ее и снял телефонную трубку.
Набранный номер отозвался женским голосом.
— Это кафедра научного атеизма? — спросил Прохор Кузьмич.
— Да, — ответили ему.
— Будьте любезны, пригласите, пожалуйста, к телефону доцента Старцева.
— Вы говорите из города? В таком случае позвоните ему в кабинет. У Валентина Петровича отдельный городской телефон.
— Позвольте я запишу номер.
— Пожалуйста.
Записав номер, Конобеев с минуту смотрел на него, соображая, и вдруг вспомнил, что это служебный телефон покойного Маркерта. Значит, решил Прохор Кузьмич, доцент Старцев уже обосновался в кабинете Бориса Яновича. А что здесь, собственно говоря, крамольного? Уже есть приказ ректора о назначении Валентина Петровича исполняющим обязанности заведующего кафедрой. Почему бы ему не сидеть там, где положено? Все равно именно его утвердят в этой должности: Старцев давно ходит в преемниках Маркерта…
Конобеев вновь набрал номер.
— Валентин Петрович?
— Я вас слушаю, — любезным тоном отозвался Старцев.
— С вами говорит Конобеев, из управления. Я веду расследование известного вам дела. Впрочем, мы встречались уже однажды…
— Да, я помню вас… Прохор Кузьмич, кажется?
«Ну и память!» — удивился Конобеев.
Вслух он сказал:
— Имеется к вам просьба, Валентин Петрович. Необходима небольшая консультация. Дело оказалось довольно сложным, да и профессия покойного необычная, поэтому нам и нужен совет специалиста, что ли…
— Всегда к вашим услугам, Прохор Кузьмич. Располагайте мной… Когда я должен посетить уголовный розыск?
— Нет-нет, Валентин Петрович! — протестующе воскликнул Конобеев. — Зачем же вам утруждаться? Если вы позволите, я загляну к вам на кафедру. Вы ведь еще не уходите домой?
— Пока нет. Буду здесь какое-то время. И если вам удобно, приходите сюда… Милости прошу!
— Отлично. Я приеду через полчаса. Не возражаете?
— Разумеется, не возражаю. Жду вас, Прохор Кузьмич.
Конобеев повесил трубку, спрятал записную книжку в карман пиджака и принялся убирать документы. Едва он успел опечатать сейф, зазвонил черный телефон без наборного диска, он соединял Прохора Кузьмича напрямую с шефом.
Слушаю, Александр Николаевич, — сказал Конобеев.
— Собираешься домой?
— Собираюсь. Только не успел еще уйти.
— И хорошо, что не успел. А то работаете как у станка, по гудку отправляетесь домой, — проворчал Жуков. — Зайди ко мне…
В кабинете Жуков указал Прохору Кузьмичу на кресло, а когда Конобеев сел, начальник управления принялся медленно ходить.
— Новостей у тебя и твоих ребят, конечно, нет никаких? — спросил он после двух-трех минут молчания. — Ладно, не отвечай, сам это вижу…
— Стараемся, — проговорил Конобеев.
— Знаю, что стараетесь… А толку?
Прохор Кузьмич пожал плечами.
— В двадцать два часа будет звонить из Москвы Бирюков. Что я ему скажу?
— Разрабатывается версия «Валдемар Петерс». Ну и есть кое-что еще.
— И этим ты думаешь удовлетворить нашего старика? Ха! Наивный ты человек, Прохор Кузьмич. Розыск на Валдемара Петерса объявили?
— Уже сделано. Сразу после совещания. Кравченко за это в ответе.
— Хорошо. Пусть его поищут. Авось, что и прорежется. Сам-то чем занимаешься?
— Договорился о встрече со Старцевым. Хочу, чтоб он прояснил для нас отношения дочери Маркерта и Петерса, Петерса и профессора, рассказ о работе аспиранта, о причине такого яростного неприятия ее заведующим кафедрой. Как известно, сам Старцев занял нейтральную позицию, но был склонен скорее защищать Петерса от нападок шефа.
— Так, так. Значит, говоришь, хочешь со Старцевым встретиться? — спросил Жуков.
— Да. Звонил ему сейчас. Он назначил мне встречу в университете. Да я и не хотел его приглашать сюда. В конце концов, это нам нужна его консультация.
— Не знаю, не знаю, — медленно проговорил Александр Николаевич. — Может быть, и стоило пригласить. На-ка возьми вот эту бумаженцию и взгляни на нее.
Начальник уголовного розыска протянул Прохору Кузьмичу двойной листок, вырванный из разлинованной в клетку ученической тетради.
Конобеев быстро пробежал текст глазами.
— Ну и ну, — сказал он и глянул на Жукова. Потом принялся читать вновь, теперь уже значительно медленнее, всматриваясь в каждое слово.
— Как тебе нравится эта анонимная телега на Старцева? — спросил Александр Николаевич, когда Конобеев сложил листок и подвинул его по столу к начальнику. — Нет, ты мне не подсовывай, бери письмо себе и присовокупи к делу… Так что скажешь обо всем этом, Прохор Кузьмич?
— Не знаю, что и сказать. Проверять надо сигнал.
— Вот и проверь. Тонко проверь. Чтоб у Старцева ни малейших подозрений не возникло. На встречу — иди… Будет в разговоре необходимый поворот — прощупай позицию доцента по всем этим моментам. Не будет поворота — промолчи. Завтра посоветуемся вместе, как и что. Ладно… Твой ученый муж, поди, уж заждался тебя. Желаю успеха, Кузьмич.
II
Свежий хлеб привезли с получасовым опозданием, и потому в булочной поселка Шпаковка уже образовалась небольшая очередь женщин, ожидавших разгрузки автофургона.
Вскоре буханки хлеба и деревянные лотки с батонами, булочками, сайками, кренделями перекочевали из крытого кузова в подсобное помещение магазина. Женщины торопили продавца и ее помощницу, которые принялись раскладывать изделия по ячейкам прилавка. Наконец, продавец уселась за кассу, а покупательницы, наполнив авоськи и сумки свежим духовитым хлебом, гуськом потянулись к ней.
— Марта, возьми за половинку круглого, буханка за двадцать, четыре сайки.
— Пятьдесят шесть.
— У меня две по восемнадцать, три батона, четыре пирожка и пачка сахара.
— Рубль сорок девять.
— А у меня, Марта, батончик и два кренделя…
Марта откинула на счетах костяшки, но подсчитать сумму так и не успела.
В булочную вошел пошатываясь человек в кожаной куртке, облепленный грязью, со спутанными волосами на лбу. Лихорадочный блеск в глазах, которыми обвел он женщин, испугал их… Они подвинулись к прилавку-кассе, где сидела продавец. Марта тоже увидела этого человека и застыла, забыв закрыть рот и опустить нависшую над счетами руку.
Неведомый пришелец смотрел на женщин, но будто бы и не видел их. Он шагнул к ячейкам, в которых громоздились буханки и батоны. Оказавшись рядом с хлебом, человек жадно схватил буханку, отломил горбушку и засунул ее в рот.
И тут одна из женщин тоненько взвизгнула. Человек вздрогнул, встрепенулся, широкими шагами пересек небольшое помещение магазина, рванул на себя дверь и, не выпуская хлеба из рук, выбежал на улицу.
Когда он исчез, очередь ожила, заверещала на разные лады… Продавец закрыла, наконец, рот, проворно выскочила из-за прилавка, выбежала на крыльцо. Там она увидела, что неизвестный, похитивший буханку за восемнадцать копеек, едва ли не бегом достиг поворота и скрылся за углом.
Она вернулась в магазин, где возбужденные женщины, перебивая друг друга, обсуждали случившееся.
— Видали, каков гусь?!
— Пьяный он был, женщины, конечно, пьяный!
— Просто хулиганство какое-то…
— Это с экспедиции, верно. Нефть тут ищут. Там все такие, отпетые… Хулиганы.
— Ты в милицию, Марта, звони, пусть разберутся.
— А что, может, он хотел выручку забрать, а увидел, что нас много — раздумал.
— И молодой ведь еще…
— Совести у них, молодых, ни на грош.
— Сейчас все пошли такие.
— Нет, надо в милицию…
Марта молча принимала деньги за хлеб. Когда женщины разошлись, разнося по Шпаковке известие о чрезвычайном происшествии в булочной, продавец решила все-таки позвонить участковому инспектору.
Но дозвониться ей не удалось.
Едва она положила трубку и заняла пост за кассой, в магазин вошел инспектор.
— А я все вам звоню да звоню, — сказала Марта.
— А чего мне звонить, — ответил инспектор. — Бабы вон на весь поселок раззвонили про ограбление булочной. Много ли чего взяли?
— Да нет, — сказала Марта. — Вошел парень, схватил буханку за восемнадцать копеек и смылся.
— За восемнадцать копеек, говоришь? Прямо скажем: ограбление века. А может, он жрать захотел, просто невмоготу стало, а?
Марта смутилась.
— Вообще-то, он вроде голодным мне показался. Или пьяный… Непонятно.
— Ты что, не можешь пьяного от голодного отличить? Ну-ка опиши мне его. На всякий случай.
Тут выяснилось, что Марта и не запомнила его как следует.
— Наверно, с буровой он, — сказала она.
— С буровой, с буровой, — передразнил ее инспектор. — Вешаешь мне дело на шею, а делу-то цена — восемнадцать копеек. Вот возьми.
Он достал кошелек и вытащил двугривенный.
— Сдачи не надо. Недостачу твою я покрыл. Так что больше не звони попусту. Но ежели увидишь его еще раз — дай мне знать. Хочу познакомиться с тем, кто хотя бы по части хлеба живет уже в бесплатном времени.
III
Кабинет заведующего кафедрой научного атеизма был заставлен книжными шкафами старинной работы. Шкафы занимали две трети стены, а на свободной части висели портреты великих атеистов прошлого, от Эпикура и Тита Лукреция Кара до Бенедикта Спинозы и Вольтера.
Хотя Прохор Кузьмич и учился в Западноморском университете, но в кабинете профессора Маркерта бывать ему не доводилось. Основные интересы Конобеева лежали тогда за пределами этой кафедры, и Прохор Кузьмич не был сюда вхож.
Доцент Старцев принял его весьма любезно. Встретил в большой преподавательской комнате кафедры, провел в кабинет, предложил кофе, который сварил сам в оригинальной кофеварке, стоявшей в углу, между шкафами с книгами.
— А ведь вспомнил я вас, Прохор Кузьмич, — сказал Старцев, когда они уселись с чашечками кофе в удобные кожаные кресла. — Вы учились в нашем университете.
— Совершенно верно. Учился. Вы у нас не читали, правда, но хорошо помню лекции профессора Маркерта.
— Да, — вздохнул Валентин Петрович. — Профессор Маркерт, профессор Маркерт… Тяжелую утрату мы понесли. Какая нелепая смерть!
— Мне как раз и хотелось поговорить с вами об этом, Валентин Петрович. Не думаете ли вы, что кто-нибудь мог отомстить Борису Яновичу?
— Отомстить? Гм… Как-то не приходило в голову. Хотя… Конечно, врагов у него было предостаточно… И здесь, и за рубежом… Ну, из-за рубежа вряд ли могли дотянуться до Маркерта. Это уж слишком.
— Почему «вряд ли», Валентин Петрович? Вы не допускаете подобной возможности?
Старцев засмеялся.
— Я слишком доброго мнения о вашей службе, Прохор Кузьмич, чтоб возможность такую допустить.
— Весьма польщен, но, знаете, это не может быть вовсе исключено. Вспомните судьбу Ярослава Галана…
— Так ведь это когда было, — возразил Старцев. — И где… Время и обстановка иные. Я больше склонен подозревать обычный уголовный умысел. Преступник знал, что Маркерт будет на концерте органной музыки, и решил поживиться в пустой квартире. И вдруг случайно столкнулся с профессором, который остался дома. Допускаю, что Борис Янович вел себя довольно активно по отношению к грабителю. Он не боялся ни Бога, ни черта и сохранил физическую силу, несмотря на возраст.
— Но Маркерту стало плохо, потому он и не пошел на концерт, — возразил Конобеев.
Старцев пожал плечами.
— Мы не узнаем, что там происходило, пока вы не отыщете и не схватите убийцу, — сказал он. — И все-таки я склонен считать, что это заурядное уголовное преступление.
«И Жуков хотел бы так считать, — подумал Прохор Кузьмич. — Ему-то, да и всем нам, террористический акт закордонных злоумышленников вовсе ни к чему…»
Конобеева так и подмывало спросить Старцева про фигурку апостола Петра в кулаке покойного, но про фигурку никому, кроме оперативных работников, не было известно. И Конобеев считал себя не вправе сообщать об этом Валентину Петровичу, даже если бы тот и не преминул дать полезный совет. Впрочем, раскрытие этого факта перед кем бы то ни было строжайше было запрещено и самим Александром Николаевичем, а сейчас, когда в кармане Конобеева лежала эта бумага, касающаяся личности Старцева… Нет, Прохор Кузьмич, конечно, ничего не скажет ему про апостола Петра и странный предсмертный намек покойного.
— Валентин Петрович, каким человеком был Маркерт?
— Сложным, Прохор Кузьмич… Очень сложной личностью был Борис Янович. И этим все сказано. Никакие определения не исчерпают, пожалуй, его натуры, характера, внутреннего облика. Кроме того, в нем уживались сразу несколько психологических типов, и трудно было заранее угадать, какой из них проявится в тот или иной момент.
— Нелегко было с ним работать, а?
— Как раз работать было легко. Маркерт прощал многое, если знал, что человек одержим работой. Он и сам трудился дай Бог каждому.
— А в личной жизни?
— Маркерт был гостеприимным хозяином, прекрасным рассказчиком, остроумным, порой язвительным, но непременно вежливым. Правда, мог и обложить провинившегося, как одесский биндюжник, а то и спустить с лестницы, как он сделал это однажды с молодым дальним родственником.
— С Арнольдом Заксом?
— Ну да, с этим рыбаком…
— А не скажете ли, Валентин Петрович, почему Маркерт так яростно протестовал против работы Валдемара Петерса?
— А, вы про эту историю с «Тайной вечерей»… Видите ли Борис Янович не любил авантюристических наскоков новоявленных атеистов на религию. Он считал, что выступивший против веры человек должен поначалу глубоко освоить религиозные постулаты, проникнуться ими в гораздо большей степени, нежели сами вероучители. В противном случае такие атеисты становятся заурядными болтунами, приносящими чахоточной, худосочной пропагандой один вред. Человек огромной эрудиции, знавший почти все европейские языки, живые и мертвые, Маркерт не терпел халтуры в научной работе. А открытие Петерса отдавало сенсацией, что уже само по себе ставило Бориса Яновича во главе противников Валдемара.
— А вы сами как отнеслись к истории автопортрета Леонардо да Винчи?
— Весьма любопытные построения у Валдемара Петерса. И теперь, когда он подтвердил свои логические выводы, проиграв их на компьютере, остается только радоваться за нашего аспиранта.
— Он сейчас в университете?
— Говорят, отправился в туристический поход по Взморью. Наверно, и не знает, что его работа утверждена в Москве.
— Вы, Валентин Петрович, поддержали Валдемара Петерса против Маркерта?
— Нет, я занял нейтральную позицию. Нельзя было предавать Валдемара анафеме, как сделал это Борис Янович, но и не стоило курить ему фимиам, осыпать розами и осенять венцом. Нет слов, Петерс сделал любопытное открытие. Но если вы в курсе дела, а это, видимо, именно так, то согласитесь, что работа Петерса лежит скорее в области криминалистики, нежели эстетики…
— Пожалуй, в вашем заключении есть резон, Валентин Петрович. А не было ли у Маркерта других причин неприязненного отношения к аспиранту?
— Понимаю… Вы имеете в виду дружбу Татьяны с Валдемаром… Да, профессор знал об этом. Петерс бывал в доме Маркертов. Не думаю, чтобы Борис Янович поощрял эту дружбу, но особого недовольства, на мой взгляд, покойный не высказывал. Вообще, в семейных вопросах Маркерт был скорее конфуцианцем. Впрочем, я понимаю его и где-то солидарен, так как наши судьбы похожи. У нас с Борисом Яновичем почти не осталось родственников, потому мы оба так весьма щепетильны в семейных делах…
— Поясните, пожалуйста, какая здесь связь с конфуцианством, Валентин Петрович. Вы ведь специалист в этой области?
— Да, я защищал кандидатскую по Конфуцию, это латинизированное имя древнекитайского мыслителя Кун-цзы, создавшего в шестом-пятом веках до нашей эры оригинальное этико-политическое учение. Позднее учение Кун-цзы превратили в религию, которую исповедуют в настоящее время только в одном Китае триста пятьдесят миллионов человек.
— Приличная цифра, — заметил Конобеев.
— Не буду вдаваться в подробности, связанные с этим учением… Конфуция вряд ли привлечешь в качестве свидетеля по делу об убийстве профессора-атеиста, тем более что Маркерт специализировался исключительно по христианству. Что же касается учения Кун-цзы в области семейных отношений, то главным здесь был принцип: «Любить своих родных, это и есть гуманность». Конфуций защищал необходимость укрепления родовых связей, кровного родства. Самая идея гуманности в учении Конфуция зижделась на таких понятиях, как верность семье, почитание родителей и старших.
Понятие гуманность, по Конфуцию, весьма велико. Сюда входят и храбрость, и знание, и почтительность, и великодушие, и искренность. Но в конце концов весь свод этих понятий, называемый жень (гуманность), замыкается на два основных положения. Они были высказаны самим Кун-цзы и его учеником Юй Цзы: «Почитание родителей (сяо) и уважение к старшим (ти) — являются сущностью жень.
— А как это увязать с личностью Маркерта?
— Видите ли, Маркерт, лишенный родственников в силу известных вам причин, заменял понятие кровного родства родством духовным. Валдемара Петерса Борис Янович не считал близким себе по духу. Поэтому вряд ли профессор относился серьезно к возможному союзу между дочерью и аспирантом.
«А ты, конечно, был самым что ни на есть его родичем по духу, с тобой можно было бы и кровно породниться», — подумал Конобеев, вспомнив о двойном листочке из разлинованной в клетку школьной тетради.
Он решил на первый раз ограничиться тем, что услышал в ответ на собственный вопрос. Последних слов Старцева было достаточно для того легкого прощупывания, какое поручил ему Жуков.
Теперь надо было увести разговор в сторону. Необходимо закончить эту встречу чем-нибудь, имеющим весьма отдаленное отношение к покойному профессору и к тем, кто был с ним связан, кровно или духовно.
— Будучи специалистом по учению философа, который так ратовал за укрепление семьи и брака, вы остались, тем не менее, холостяком, — заметил с улыбкой Конобеев. — Извините, может быть, я сказал бестактность…
— Ну что вы, Прохор Кузьмич! У вас уже в силу профессии не может быть бестактных вопросов… Да, я холостяк. Но почему вы употребили слово «остался»? Мне ведь только сорок пять лет. Самое время подыскивать невесту. А до этого я учился, некогда было думать о домашнем очаге.
— Теперь у вас новая забота: кафедра, — сказал Конобеев.
— Вы правы. Но тянуть с матримониальными проблемами, видимо, больше нельзя… Иначе я в самом деле останусь холостяком. Не сосватаете ли вы мне кого-нибудь, Прохор Кузьмич?
Они оба рассмеялись.
— Между прочим, исповедующие конфуцианство, — заговорил Валентин Петрович, — раз в году, в день зимнего солнцестояния, совершают жертвоприношение Небу. В этот день мужское, светлое, активное начало, именуемое силой Янь, берет верх над темным, женским, пассивным началом — Инь! В Китае в честь этого дня сооружен даже величественный Храм неба. Поэтому не торопите меня, Прохор Кузьмич… Не приближайте тот день, когда надо мной возьмет начало сила Инь.
— Не буду, Валентин Петрович. Оставайтесь светлым и активным. Ладно?
— Вот и договорились. Спасибо!
IV
Александр Николаевич ждал звонка из Москвы в двадцать два часа. В такое время обычно звонил Бирюков, когда на Западноморском управлении висело трудно расследуемое дело, подобное этому, нынешнему.
Но Бирюков позвонил раньше на целый час. Начальник управления поднял телефонную трубку, чувствуя, как потянуло и заныло в левой части груди.
— Да, я слушаю, — сказал он. — Жуков у телефона. Добрый вечер, Василий Пименович. Согласен с вами, не очень добрый… Нет, погода отличная. Выберетесь в дюны? Не верю. Все обещаете, обещаете… Пока глухо, Василий Пименович. Работаем… Нет, версий много, и с аспирантом как будто бы версия перспективная. Не нашли еще Петерса. Объявили розыск. Тут еще кое-что завязалось, но говорить пока рано. Проверяем. Завтра что-нибудь прояснится. Да мы понимаем, стараемся… Кого посылаете? А… все ясно. Решили, что не справимся? Конечно, понимаю, что в помощь… Разумеется, встретим. Утром выезжает? Завтра? Сам его встречу, большой ведь он специалист… Классик. Да я не обижаюсь, Василий Пименович! Мне даже лучше, если есть возможность свалить проколы на московского человека. Шучу, конечно. Из шкуры вылезем, снова перешерстим стоящие зацепки и моменты, подергаем путевые ниточки, заново проверим. Да и свежая голова, взгляд со стороны — это хорошо. Поможет нам по-иному увидеть, в другом свете… Хорошо, Василий Пименович, сделаем как приказано. Спасибо, дома все в порядке. Есть! Хорошо. Так точно! Будет исполнено. Всего вам доброго, Василий Пименович.
На другой день после разговора Александра Николаевича с Москвой в кабинете начальника управления собрали сотрудников группы Конобеева.
— Вот что, други мои, — ласково заговорил Жуков, и все поежились, ибо знали, какую бурю чувств всегда прячет их шеф под этим ласковым тоном. — Нет слов, работали вы много в эти дни… Знаю, видел, слышал и так далее. Но в нашей работе все определяется результатами. Где они? Их нет… Подвожу итог: мы не справились с делом, честь расследовать которое, и не только честь — долг! — принадлежали нам. Честь и долг! Считаю, что самым обидным для вас должен быть тот факт, что вывод о нашей непригодности сделал еще до меня Василий Пименович Бирюков. Именно он сказал мне вчера по телефону, что утром к нам выезжает, сейчас уже выехал, следователь по особо важным делам. Группа Конобеева переходит в его полное оперативное подчинение. Пусть москвич задает вам перцу, если мои специи приходятся не по вкусу.
Сотрудники молчали, потупив голову. А что тут, собственно, было говорить?
Первым подал голос никогда не унывающий Кравченко. Впрочем, унывать ему не было резона. Его версия все еще прорабатывалась, на Валдемара Петерса был объявлен всесоюзный розыск.
— А можно спросить, як кличуть того Шерлока Холмса? — спросил он с несколько деланной непринужденностью.
— Можно, — мрачно ответил начальник управления. — Его зовут Юрий Алексеевич Леденев.