ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Нить Ариадны
Глава первая
ДЕЛО, КОТОРОМУ ДВАДЦАТЬ ВЕКОВ
Поручение Бирюкова пришлось Юрию Алексеевичу по душе. Он знал немного о существе дела, связанного с убийством профессора Маркерта, загадочного дела, в котором увязли западноморцы, и эта история представлялась ему интересной, тем более что в последнее время Леденеву попадались скучные, невыразительные случаи, сводящиеся в основном к протокольному оформлению.
Когда Василий Пименович в общих чертах ознакомил Леденева с предстоящей задачей и предложил отправиться в Западноморск, тот внутренне возликовал. И не только потому, что жена его, Вера Васильевна, вот уже неделю отдыхала в санатории, расположенном в Юсовых дюнах. Правда, Бирюков не удержался, чтоб не подчеркнуть сие обстоятельство. Вот, мол, какой я внимательный по отношению к лучшим, золотым кадрам, которые, как всегда, решают все… Юрия Алексеевича обрадовал, что ему вновь, как в относительно недавнем деле со «свидетелями Иеговы», придется окунуться в причудливый мир искусных хитросплетений, схватиться со своеобразной логикой религии, которая организована по другим законам, нежели логика формальная. Но, будучи порождением ума человеческого, религия подвластна и иным аргументам, если их рождает не менее изощренный и отточенный на оселке логического мышления разум.
После разговора с Василием Пименовичем Леденев внимательно ознакомился с теми материалами по делу профессора Маркерта, которые были направлены Западноморским управлением в Москву. Сведения оказались самыми общими… Но суть дела теперь была ему более или менее ясна. Остальное он доберет на месте. Изучит протоколы допросов, заключения экспертов, сам побывает на месте происшествия, поговорит с сотрудниками Жукова и прокуратуры, у которой на контроле дело об убийстве, а также с теми людьми, с которыми оперативники уже вступали в контакт в процессе предварительного расследования. Все это будет там, в Западноморске, а пока надо подобрать кое-какую литературу… Старозаветная Библия у него есть. Новый Завет, Евангелие тоже, он раздобыл их для домашней библиотеки еще во времена дела о сектантах. Не мешало бы почитать еще книги добрых комментаторов, философов-атеистов…
Леденев позвонил в Центральную библиотеку Министерства внутренних дел и попросил подобрать для него соответствующую литературу. Затем пришел в канцелярию, получил командировочное удостоверение, спустился двумя этажами ниже в финансовый отдел, где ему выдали деньги и железнодорожный литер. Билет на фирменный поезд «Балтика» назначением Москва — Западноморск был для Юрия Алексеевич заказан, и он должен был взять его в служебной кассе перед отходом экспресса завтра утром.
Покончив с бумажными делами, Юрий Алексеевич направился в библиотеку. Там его уже ждала стопка книг. Библиотекарь, пожилая женщина, хорошо знавшая Леденева, спросила:
— Божественный интерес, Юрий Алексеевич, для души или для дела? Я вижу, вы теперь неизменно верны этой теме…
Леденев улыбнулся.
— Мне трудно разделять уже, Владислава Ивановна, где мои действия для души становятся необходимыми для дела. И наоборот…
— Понимаю вас, Юрий Алексеевич. Вот ваши книги. Посмотрите, что вам подойдет. Отберите сами.
— Кое-что я возьму с собой, Владислава Ивановна, буду читать в командировке.
— Ради Бога. Вы у меня надежный читатель. Вам можно доверить не только книги.
— Ну спасибо, коли так.
Книг ему Владислава Ивановна отобрала предостаточно. Всего и за месяц не прочитать. Надо взять с собой наиболее интересное, подходящее и по делу, и по тому, что интересует его самого.
Леденев отложил томик Гегеля, где были собраны философские работы по истории христианства, ранее не публиковавшиеся на русском языке. Приглянулись ему и монография Иосифа Крывелева «Что знает история об Иисусе Христе?», брошюра Моисея Беленького «Иудаизм». У Канта Юрий Алексеевич выбрал «Критику чистого разума», где внимание его привлекли разделы «Об основаниях спекулятивного разума для доказательства бытия высшей сущности», «О невозможности онтологического доказательства бытия бога» и «О невозможности космологического доказательства бытия бога». Владислава Ивановна заложила и в нескольких других томах собрания сочинений Иммануила Канта страницы, где излагались атеистические взгляды философа, в частности в «Метафизике нравстенности». Но Леденев прикинул, что если себя не ограничить, то ручка его дорожного чемодана наверняка не выдержит и оторвется. Тем не менее Леденев положил себе обязательно познакомиться с этой работой Канта по возвращении из Заподноморска. Юрий Алексеевич присовокупил к отобранным книгам сочинения Шарля де Бросса «О фетишизме», а остальное вернул Владиславе Ивановне.
Он поблагодарил ее за помощь в подборе книг, сложил их в портфель, который предусмотрительно захватил с собой, и отправился к Василию Пименовичу попрощаться, да и получить напутственные инструкции от начальства было необходимо.
Вечером Юрий Алексеевич зарылся в книги, отказав себе даже в футбольном матче на первенство страны: экран телевизора так и остался серым и скучным. Леденев поначалу просматривал все, что считал необходимым, задерживался на зацепивших его внимание местах, делал пометки, кое-что выписывал в блокнот, который завел для нового дела.
…Экспресс «Балтика» отошел от перрона точно по расписанию. Попутчики попались Юрию Алексеевичу спокойные, тихие: уже немолодая супружеская пара, отправившаяся отдыхать на взморье, и неразговорчивый высокий литовец, он выходил в Вильнюсе.
Первый час начавшегося путешествия к янтарным берегам Леденев простоял в коридоре у окна, пользуясь случаем посмотреть, как строится, преобразуется столица и ее окраины… После Можайска Леденев вернулся в купе, посидел немного. Супруги вполголоса говорили о своем, литовец молчал, Юрий Алексеевич произнес пару необязательных фраз и подался к себе на полку… Там как-то посвободнее себя чувствуешь, не мешаешь никому и читать вечером удобно.
Здесь, на полке, можно было снова вернуться к размышлениям, которым Леденев предавался минувший вечер и от которых ему теперь не скоро уйти, уж во всяком случае пока занимается он делом Маркерта.
«Почему, — думал Леденев, лежа на верхней полке и перелистывая Новый завет, обложку которого с черным крестом на переплете Юрий Алексеевич предусмотрительно обернул бумагой, — почему именно двенадцать избранных учеников Христа сделались его апостолами, только двенадцать? Ведь учеников у него было куда как больше. Видимо, потому, что только эта дюжина апостолов постоянно находилась рядом с Иисусом. Они отказались от всех других общественных отношений, профессиональных, семейных и жили только уроками Христа, довольствовались только его обществом, делили с ним тяготы бытия, пытались через учителя постичь его духовную сущность. Но почему именно на них, этих простых иудеев, обратил внимание Христос? Более того, обыкновенного рыбака Петра он оставил после вознесения на небо своим наместником на земле, трижды отказавшегося от него Петра… Апостол Петр, может быть, оказался лишь храбрее других, а так ничем особенным не выделялся… Ведь у Христа были приверженцы и среди фарисеев, умных и образованных для того времени людей… Иосиф Аримафийский, Нафаниил, единственный член законодательного собрания, воздержавшийся, когда голосовалась в синедрионе смертная казнь Иисусу. Наконец, искренне верящий в Христа Никодим… Да, но именно эти люди не могли принять до конца раннехристианскую проповедь опрощения и отказа от материальных благ. Христу нужны были нищие, способные через утешенную душу забыть о пустом желудке. А может быть, они оказались настолько интеллектуальны, что не смогли слепо поверить в Христа?
По Фридриху Энгельсу, всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни. Первые христиане хватались за веру, чтобы устоять духовно в мире распада и хаоса. Когда же ситуация изменилась, упрочились новые отношения между людьми и государствами, христианство приспособилось, выстояло перед гонениями, срослось с новыми формами управления и подавления и само принялось преследовать инакомыслящих, еретиков, пытавшихся вернуть переродившееся вероучение на круги своя.
Леденеву вспомнились бесчисленные искания великих мыслителей прошлого. Пытаясь найти фундамент, на котором можно было бы развернуть строительство храма Нового Человека, нет, не Божества, а Человека, они обращались к христианству, пытаясь под золоченой шелухой официальной церковной обрядности разыскать то нравственное жизненное начало, которое было погребено теологией и мертвящей казуистикой.
Юрию Алексеевичу интересно было следить за развитием атеистической мысли в последние двести — триста лет в работах различных философов, писателей, политических деятелей, еще далеких от научного мышления, спотыкающихся в лабиринтах мысли и логических посылок.
«Все они пытались, согласно притче, рассказанной Христом, отделить зерна от плевел, — думал Юрий Алексеевич, — отделить религию нравственную от религии формальной. Гегель называл эти две стороны религии, субъективной и объективной».
Работа Гегеля «Народная религия и христианство» была у Юрия Алексеевича под рукой, и Леденев раскрыл ее.
«Объективная религия есть fides quae creditus — прочитал Леденев, — рассудок и память суть силы, которые содействуют ей, добывают, взвешивают и сохраняют знания или также верят. К объективной религии могут также принадлежать практические знания, но поскольку они являются лишь мертвым капиталом… Субъективная религия выражается только в чувствах и поступках. Когда я говорю о человеке, что у него есть религия, это означает не только, что он обладает достаточным знанием ее, а то, что его сердце чувствует дело, чудо, близость божества, он познает, он видит Бога в его природе, в судьбах людей…
Субъективная религия является живой, она есть активность внутри существа и деятельность, направленная вовне. Субъективная религия есть нечто индивидуальное, объективная — абстракция…»
Принесли чай. Леденев сунул томик Гегеля под подушку и спустился вниз. Попутчики принялись разворачивать свертки с провизией. Тесниться у небольшого столика не хотелось, хотя перекусить бы не мешало. Юрий Алексеевич подумал, что едет из пустой московской квартиры. Вера Васильевна загорает на взморье, и пирожков для него в дорогу испечь было некому.
Юрий Алексеевич вышел из купе, пристроился у окна и вернулся к давешним размышлениям.
Христианская религия, по словам Людвига Фейербаха, имеет необходимое происхождение, которое вытекает из самой природы религии. «Она должна быть такой, как она есть, если только она хотела соответствовать сущности религии».
«И действительно, — размышлял Юрий Алексеевич, глядя из окна на зеленые поля, густые леса, обновившиеся добротными кирпичными домами деревни Белой России, — в какое время появилось христианство? Рушился античный мир, распадались старые национальные и нравственные связи, наступила эпоха упадка вселенской морали, гибли прежние принципы, которые цементировали древнюю Ойкумену до того. Кончалось время классических народов, классической мифологии. Старые боги одряхлели и умерли. И тогда родилась новая религия, религия своеобразно чистая, свободная от каких-либо чужеродных составных элементов. Христианство явилось первой религией, которая рассчитывала на универсальное международное, всеземное распространение. Кому-то было весьма выгодно дать народам веру, в основе которой принцип Бога-начальника и рабов Божьих. Недаром Ницше говорил, что быть христианином в два или даже в три раза хуже, чем быть иудеем. Да… Вот и в этом деле, закрутившемся вокруг загадочного убийства профессора-атеиста и фигурки апостола Петра в его руке, смешаны люди разных национальностей, а история Иисуса общая для них всех».
Юрий Алексеевич припомнил, как был он удивлен, узнав, какое большое влияние оказывал образ Христа на вождей народных движений, революционеров еще в относительно недавние времена. Влияние это сказывалось даже внутри первых рабочих организаций России, например, нашло отражение в программе «Северного союза русских рабочих». Тому же Ленину пришлось уже в период между двумя русскими революциями выступить с резкой критикой богоискательских настроений среди отдельных партийцев. Один Луначарский с его теоретическими изысками чего стоил… У христианства двухтысячелетний опыт, и всем вам необходимо быть бдительными и просвещенными, именно просвещенными, атеистами…
Искал собственного Христа в душе человеческой великий страдалец за народ русский Федор Достоевский. Пытался создать новое Евангелие, сформулировав собственные заповеди, моральный кодекс, Лев Толстой. Оба они, и другие мыслители тоже, отрицали официальное православие, отрицали формальную религию, пытаясь сохранить и развить нравственную сторону веры, чтобы укрепить моральную основу человека. Не понимали они главного, а зачастую не хотели и не могли знать всеобщей формулы: бытие определяет сознание… Жизнь человека в обществе, его нравственность, его этические взгляды определяются экономическими законами, присущими данному обществу. Они были прекраснодушными мечтателями, пытавшимися объяснить мир, тогда как, видимо, его нужно было переделать. Но как? «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…» А принцип — слезы ребенка? Бердяев порвал с марксизмом именно потому, что последний оперирует только классами, забывая, точнее, нарочито не принимая в расчет, судьбу отдельно взятого человека.
Иммануил Кант тоже пытался отделить зерна от плевел, искал позитивное начало в религии, разделив ее на «религию искания милости» и «религию доброго жизненного поведения». И кенигсбергский профессор был сторонником этической религии, нравственной, ведь субъектом такой религии был человек, обладающий свободным волеизъявлением, полагающийся не на «Божью милость», а на собственный разум, мораль, духовные силы. Эту нравственную религию Иммануил Кант противопоставлял бездушному католицизму, всецело проникнутому принципами «искания милости», исповедующему не «нравственные начала, но статуарные заповеди, правила веры и обрядности», погрязшему в фетишизме и торжествующей догме.
«Конечно, — рассуждал Юрий Алексеевич, уже сидя в вагоне-ресторане и ожидая, когда принесут обед, ожидая без особого нетерпения: куда торопиться, когда едешь в поезде, — конечно, атеисты прежних времен не были в состоянии подвергнуть религию диалектико-материалистической критике. Старый атеизм лишь подступал к извлечению гносеологических корней религии, социальные же корни ее оставались для него тайной за семью печатями. Просветительский атеизм не был способен с научных позиций рассмотреть, как формировалась социальная роль религии и церкви, считал религию обособленной, автономной духовной областью, не связанной ни с экономическим развитием общества, ни с классовой борьбой. И все же роль этих атеистов велика. Их камень в фундаменте нынешнего мировоззрения значителен. Ведь, скажем, тот же Людвиг Фейербах книгой «Сущность христианства» перевернул духовную жизнь современной ему Германии, да и не только Германии. Его книга помогла юному Энгельсу порвать с религией, а молодому Марксу окончательно перейти на позиции материализма».
Принесли первое блюдо, неизменный рассольник с курицей, которым Министерство путей сообщения потчует пассажиров на всех дорогах страны. Леденев ел неторопливо, поглядывал за окно, краем уха прислушивался к шумному разговору, который затеяли за столом напротив подвыпившие парни, судя по всему, рыбаки из Западноморского управления тралфлота.
Поезд шел быстро, резко дергаясь на стрелках разъездов. Небольшие поселки и городки он пробегал едва замедляя ход.
Когда Юрию Алексеевичу принесли бифштекс с луком, рыбачки решили, что в купе им куда как привольнее продолжать застольные разговоры, потребовали счет, не забыв включить в него несколько бутылок минеральной воды.
В ресторан вошла группа молоденьких проводниц, видно, захотелось поесть горячего… Они и заняли теперь соседний стол, оживленно обсуждая какие-то служебно-девичьи события.
Юрий Алексеевич медленно расправлялся с бифштексом, улыбался про себя… Ему было хорошо от ощущения скорости, с которой поезд приближался к берегам Балтийского моря. Леденев любил бывать на морском побережье. Четыре года войны прослужил Юрий Алексеевич на Северном флоте, ходил к берегам Лапландии в составе десантно-диверсионного отряда. Потом так и остался в Поморске до тех пор, пока Василий Пименович, бывший командир его отряда капитан-лейтенант Бирюков, ставший после войны начальником Поморского управления, не был переведен с повышением в столицу. Он и забрал с собою Леденева, успевшего к тому времени не раз отличиться в расследовании запутанных, каверзных дел.
Теперь он снова увидит море, Янтарное море. Конечно, по приезде в Западноморск на него навалится куча обязанностей и забот, но уж, наверно, сумеет выбраться в Юсовы дюны, где отдыхает жена. Конечно же, он повидается с нею…
Размышления о море и будущей встрече с Верой Васильевной навели Юрия Алексеевича на мысли о случившемся в Западноморске. Леденев вспомнил о загадочном намеке профессора Маркерта, пожелавшего дать им, следователям, как будто бы некий сигнал, как и где искать убийцу.
«Почему Петр, — в который раз подумал Юрий Алексеевич, — именно Петр? Ряд версий, связанных с личностью этого апостола, уже отработан, ребятами Жукова. По-видимому, снова надо будет заняться этими версиями, только сменить адреса… Постой, постой! Нет ли здесь намека на Ватикан, на его святейшество? Ведь апостола Петра христианская церковь считает самым первым папой, первым по времени наместником Бога… А что если Маркерт знал причины собственного убийства и дал нам понять, откуда тянется нить? Это уже кое-что… Надо предложить отработку и этого соображения».
Он вспомнил, что в одной из книг, взятых с собой, есть упоминание об апокрифическом, то есть непризнанном официальной христианской церковью Евангелии от Петра.
«Надо будет посмотреть повнимательнее это место», — подумал Юрий Алексеевич и подозвал официантку, чтобы рассчитаться за ужин.
Когда он вернулся в купе, попутчики его спали. Леденев осторожно забрался на полку, достал книгу, отыскал необходимое место и принялся читать.
Юрий Алексеевич узнал, что ссылки на Евангелие от Петра содержались уже у раннехристианских историков Оригена и Юстина. Евсевий же приводит в своей работе письмо Серапиона, епископа Антиохийского, датируемое 200 годом. Серапион пишет, что это Евангелие весьма почитается среди христиан Сирии. Но впервые папирус с Евангелием от Петра был найден лишь в 1886 году в могиле египетского монаха.
Рукопись написана от первого лица. Автор прямо заявляет, что он и есть апостол Петр. После распятия Христа, пишет ученик Иисуса, «я с товарищами своими был в печали, и мы, подавленные душевно, скрывались…»
«Довольно мощное свидетельство в пользу историчности Христа, — подумал Юрий Алексеевич. — Странно только, что церковь отнесла это Евангелие к числу апокрифических, запрещенных…»
Но, читая дальше подробное изложение Евангелия от Петра, Леденев догадался, что именно не устраивало богословов в этом писании. Автор не упоминает ни о каких страстях Господних во время казни. Прибитый к кресту Иисус «молчал, как бы не испытывая никакого страдания».
«По-видимому, — решил Леденев, — этот неизвестный автор был последователем докетизма. А эту позицию церковь считала злейшей ересью. Еще бы! Таким образом с ее помощью подвергался сомнению основной догмат христианства, согласно которому собственными страданиями, именно страданиями, Бог-сын искупил первородный грех человечества. Конечно, Маркерт знал об этом Евангелии гораздо лучше меня. Надо попытаться достать на его кафедре подлинный текст, поискать зацепку и в нем…»
Юрий Алексеевич закрыл книгу, умостил ее на полочке, повернулся на бок и стал смотреть в окно. Мерное покачивание вагона, мелькавшие деревья, стук колес на стыках убаюкивали его, и вскоре следователь по особо важным делам спал сном праведника.
Ничего божественного ему не снилось.
Глава вторая
ХОД ЛЕДЕНЕВА
I
День выдался жарким… Но едва зашло солнце и сумерки принялись неторопливо закутывать зеленые улицы Западноморска, с Балтики потянуло прохладой и свежестью. К полуночи балтийский бриз вытеснил с улиц города нагретый воздух далеко на юг. Окрестности постепенно остывали, и морская влага готовилась выпасть на рассвете прозрачной росою.
А ночью стало уже достаточно свежо, чтобы прогуливаться в одной рубашке и брюках, в легком дневном платьице. Потому припозднившиеся влюбленные старательно закутывали зябнувших подруг в пиджаки и куртки.
У человека, который этим поздним часом продвигался улицами того района, в котором стоял дом покойного профессора Маркерта, не было ни подруги, ни пиджака, чтобы его согреть. Не спеша подбирался он к калитке особняка, где произошло убийство. Шерстяной спортивный костюм не стеснял движений, а кеды позволяли перемещаться предельно бесшумно…
Дойдя до калитки, человек медленно прошел мимо, разглядывая погасшие окна в доме.
Магда и Таня уже спали… Человек в спортивном костюме не изменил ритма движения и спокойно прошел мимо профессорского особняка. Все часы в Западноморске с большей или меньшей точностью показывали половину второго.
Закончился квартал, и таинственный любитель ночного воздуха повернул направо.
Теперь он вышел на улицу, которая лежала параллельно той, где стоял дом Маркерта. Все заборы здесь доходили до пояса, и перемахнуть этот, перед которым он теперь остановился, человеку не составило труда.
Осторожно пересек он двор и вышел к ограде, разделявшей два участка внутри квартала. Ограда была скорее символической. Вот и она осталась позади… Человек стоял уже под окнами кабинета Маркерта, опечатанного органами следствия еще с того печального дня.
Окна кабинета приходились довольно высоко. Неведомого пришельца это не смутило, потому как гостиная выступала вперед, образуя между первым и вторым этажами площадку. На площадку вела лестница. Ее приспособила Татьяна, превратив площадку в отличный солярий, где летом загорала с подругами.
Так же неторопливо, как действовал до сих пор, с кошачьей ловкостью человек поднялся по лестнице, подобрался к окну и осмотрелся.
Все было тихо и спокойно.
Достав из карманов принесенные с собой приспособления, человек проделал необходимые операции и вскоре аккуратно, чтоб ничто не нарушило ночной тишины, поставил к стене квадрат стекла, вырезанный из оконной рамы. Затем просунул руку в резиновой перчатке в образовавшееся отверстие и повернул шпингалет.
Окно в кабинет профессора Маркерта распахнулось.
Еще раз оглядевшись, человек легко взобрался на подоконник и исчез в глубине комнаты.
…Ей приснилось, что она забыла завернуть водопроводный кран в кухне. Вечером Магда оставила в раковине гору грязной посуды дожидаться, когда пустят воду: ее перекрыли в связи с ремонтом подстанции.
А потом вдруг пошла вода. Она заполнила раковину, закрытую пробкой, полилась на пол, подобралась к порогу и через приоткрытую дверь выбралась в гостиную. «Как я высушу теперь ковер?» — во сне подумала Магда, но с кровати не двинулась. Она и во сне спала…
А вода все текла и текла… Вот достигла она и порога ее, Магды, комнаты. Теперь Магда силилась проснуться. Она хотела встать с постели и пойти закрыть кран в кухне, но проснуться никак не удавалось. Так она и маялась, с ужасом прикидывая, какое количество вещей будет непоправимо испорчено, а уровень воды доходил уже до ее постели…
Наконец Магда ощутила холод, это вода коснулась ног, Магда глухо застонала, сделала последнее усилие и проснулась. Сон ее казался такой явью, что первым движением Магда подтянула ноги. Потом свесила руку, чтобы убедиться, как вода плещется вокруг.
Никакой воды женщина не обнаружила, но, тем не менее, ноги с кровати опускала с опаской.
Нашарив ночные туфли, Магда отправилась на кухню. Сон про незакрытый кран не давал ей покоя. В кухне было все, как всегда, в образцовом порядке, и Магда даже подивилась тому, что ей могло присниться, будто она оставила невымытой посуду на ночь. Такого с нею не случалось и в те времена, когда действительно бывали перебои с водой.
«Странный сон», — подумала Магда и решила сварить себе кофе. Она боялась, что не сможет сразу уснуть, а кофе к ночи всегда почему-то действовал на нее как снотворное.
В ожидании, когда закипит вода, Магда вышла в гостиную, оставив дверь в кухню открытой, и села в кресло, где было куда удобнее, нежели на белых табуретках. После этого нелепого сна Магда чувствовала некую разбитость и неуютность в членах.
Она сидела в кресле, прикрыв глаза и прислушиваясь: не закипел ли кофейник…
В доме было тихо. Татьяна спала в девичьей спаленке, и ей снились розовые и зеленые шарики в сиреневом небе.
Магда почувствовала, что ей пора встать и подойти к газовой плите. Она уже готовилась подняться, как вдруг услыхала шаги.
Поначалу ей показалось, что она продолжает спать и видит во сне, что доктор не умирал и теперь это он ходит в кабинете, оторвавшись от очередной рукописи и встав из-за письменного стола, чтобы немного размяться.
«Нет, нет! — подумала Магда. — Люди не поднимаются из могил, и мне уже снился этот потоп в доме…»
Она прислушалась. Шаги стихли. Но вот опять кто-то прошел наверху. Нет, это не снится ей, не снится…
Магда была храброй женщиной, и в другое время она отважно двинулась бы по лестнице в кабинет, прихватив для острастки хотя бы вон ту кривую саблю, что висит на стене.
Но сейчас кабинет был опечатан властью. А казенной печати Магда боялась больше, нежели того неведомого, что бродит по кабинету покойного профессора.
Магда встала из кресла, осторожно подобралась к телефону и понесла аппарат в кухню. Там она поставила телефон на стол, плотно прикрыла дверь в гостиную и уже тогда решительно набрала номер дежурного по управлению внутренних дел. Этот номер телефона оставил ей Конобеев.
II
Александру Николаевичу позвонили утром из обкома партии и пригласили на заседание, где его присутствие было обязательным.
Это случилось на второй день после приезда Леденева в Западноморск. Жуков хотел побывать на совещании, на котором Юрий Алексеевич войдет в первый контакт с его работниками.
Но Александр Николаевич торопился в обком партии-и ограничился тем, что представил Леденева оперативной группе Конобеева. Он добавил, что теперь вся группа вместе с руководителем поступает в распоряжение московского следователя по особо важным делам.
— Значит, я пошел, — сказал начальник управления. — Когда вернусь, прошу вас, Юрий Алексеевич, вместе с Прохором Кузьмичом зайти ко мне. Конечно, с материалами сегодняшнего вашего совещания. Желаю успеха, товарищи.
Леденев остался с группой Конобеева наедине. Прохор Кузьмич уже разговаривал с ним раньше и рассказал о тех, кто принимает участие в расследовании. Теперь Конобеев представил Леденеву каждого из них.
Сотрудники с любопытством и некоторым вызовом смотрели на Юрия Алексеевича. Они слыхали, конечно, о ряде дел, которые Леденев блестяще раскрыл в разное время. В их испытующих взорах присутствовала изрядная доля уважения. Но вместе с тем глаза сотрудников безмолвно выражали общую мысль: ну-ка, возьмись, попробуй, поломай зубы там, где нам пока мало что удалось сделать…
— Вот и познакомились, — сказал Леденев, последним пожимая руку улыбающемуся Кравченко. — Рад, товарищи, что мне придется работать вместе с вами в таком интересном деле. Если не возражаете, Прохор Кузьмич, я бы хотел послушать теперь тех товарищей, которые с самого начала были оперативно связаны со случившимся. Пусть расскажут и о самом событии и о тех версиях, которые были выдвинуты ими и отработаны… Даже если версии эти были отброшены потом в ходе следствия. Словом, обо всем с самого начала. Тогда и я быстрее войду в дело, и у нас у всех вновь предстанет перед глазами то, что мы уже имеем и что можем иметь в будущем.
Когда были выслушаны поочердено рассказы сотрудников, Юрий Алексеевич подвел итог:
— Итак, в работе пока одна версия: аспирант Петерс, которого до сих пор не нашли. Это в том случае, если мы ограничим круг наших поисков чисто апостольскими вариантами. Но мне думается, что предсмертный жест профессора Маркерта мы с вами должны исследовать диалектически. Пока же, мне кажется, рассматривались лобовые, лежащие на поверхности связи. Впрочем, рыбацкую профессию апостола сбрасывать со счетов, мне думается, вообще пока нельзя. Пусть она так и остается за Арвидом Карловичем, наряду с другими…
— Какими это? — спросил Казакис.
— А разве у вас нет иных версий, связанных все с тем же Петром?
Арвид хмыкнул.
— Почему же нет? — сказал он. — Этот галилейский рыбак, пожалуй, самый активный из всех учеников Христа и больше всех, судя по евангелиям, общавшийся с ним.
— Вот вы и возьмитесь за этого рыбака, Арвид Карлович, — предложил Леденев. — Еще раз проштудируйте Евангелие и выберите описания прямых контактов Христа с Петром, а также отдельные поступки апостола. Нужно, чтобы в этом была система. Иначе мы утонем в библейской информации.
— Казакису уже поручено сделать доклад про учеников Христа и особо по Петру, — заметил Конобеев.
— Это хорошо. Значит, я опоздал со своим предложением… Только, мне кажется, нет необходимости разбрасываться вниманием по всей дюжине учеников. У нас не хватит на это ни сил, ни времени. И потом… Ведь покойный профессор дал нам некое указание: апостол Петр. Кстати, вы знаете о существовании апокрифического Евангелия от Петра?
Все молчали, поглядывали друг на друга.
— Я сам узнал об этом два дня назад, когда прочитал вот эту книгу.
Леденев показал обложку.
— У меня она есть, в библиотеке взял, — сказал Кравченко. — Но прочитать не успел…
— Прочитайте, — предложил Леденев, — будет вовсе нелишне. Только нам необходимо добыть полный текст этого Евангелия. Мне думается, что на кафедре атеизма текст найдется.
— У меня он есть, — подал голос доктор Франичек, и оперативники повернулись к нему. Эксперт сидел в углу, за спинами собравшихся. — Сейчас я вспомнил, что показания апостола есть в одном из выпусков альманаха «Вопросы библейстики». Но сам я не читал Евангелие от Петра.
— Спасибо, — сказал Юрий Алексеевич, с любопытством взглянув на Вацлава Матисовича. Руководитель группы рассказывал ему об этом чудаковатом и оригинальном человеке. — Думаю, вы не затруднитесь принести этот альманах завтра?
— Сегодня принесу, — сказал Франичек. — После обеда.
— Значит, поищем и там, в этом запрещенном церковью писании. Хотя мне по-прежнему кажется, что профессор Маркерт вряд ли мог намекать так далеко и сложно. Впрочем…
Сделав паузу, Юрий Алексеевич предложил подумать о мелькнувшем у него в дороге соображении: не связано ли все случившееся с папой римским, с Ватиканом…
Арвид выразительно посмотрел на Вацлава Матисовича. Тот едва заметно кивнул ему. Вот, мол, приезжий товарищ с другой стороны подошел к тому, о чем мы говорили с вами вчера.
— Мы учитываем такую вероятность, — сказал Конобеев и протянул Юрию Алексеевичу синюю папку. — Вот что делается в этом отношении.
Леденев полистал папку, вздохнул и отложил ее.
— Все это будет проверено, но без нашего участия. Нас известят только о результатах. Наша же задача выявить вероятное здесь, в Западноморске. Мне вот что пришло сейчас в голову. Там ли мы ищем? Я имею в виду имя апостола. Ведь это Христос назвал рыбака Петром, то есть «камнем». Настоящее имя апостола — Симон… И, конечно, именно в качестве Симона ассоциировался он в сознании профессора-атеиста. Ведь я наверняка не ошибусь, если скажу, что покойный Маркерт знал евангельскую подноготную апостолов и самого Христа гораздо лучше, нежели собственную родословную. И Симон, сын Ионы, был для него в первую очередь Симоном. Не поискать ли убийцу и в такой ипостаси?
— Весьма мудрая мысль, — улыбаясь, но теперь улыбка была почти вызывающей, заметил Кравченко.
— А что вы называете «мудростью», Федор Гаврилович? — спокойными и приветливым тоном осведомился Леденев.
— Ну, мудрое — значит умное рассуждение, и вообще, — смешался Кравченко, теперь улыбка его была скорее жалкой.
— Мудрость есть не что иное, как просвещенное рассуждение. Но мудрость — это не наука. Мудрость есть возвышение души, — сказал Юрий Алексеевич. — Но это не мои слова. Так писал Гегель… В данном конкретном случае нам необходимо не только возвышение души. Нам нужна наука, именно наука. И логический метод, который позволит отбросить второстепенное и выйти на поражение цели. Между прочим есть смысл позаимствовать умение связывать науку с творческим вдохновением у вашего подопечного аспиранта Петерса, Федор Гаврилович. Убийца он или нет, а сам ход, которым он шел к открытию, заслуживает уважения.
Кравченко молчал.
— Извините, Юрий Алексеевич, — сказал Арвид, — но я хотел бы задать вам один вопрос. Может быть, правда, не совсем по теме…
— Пожалуйста, задавайте.
— Откуда у вас такое знание предмета? Мы-то уже давно штудируем Священное писание, и то плаваем в нем… А вы едва успели познакомиться с делом… Ведь не за сутки же, проведенные в поезде, успели так разобраться в Евангелии? Поделитесь опытом.
Леденев улыбнулся, покачал головой.
— Разумеется, суток для этого мало, хотя вы угадали: я и в поезде кое-что читал по этому вопросу, освежил в памяти некоторые библейские истории. Но и много раньше мне приходилось заниматься религиозными делами. И из любознательности, и по долгу службы. Однажды я вел большое дело Свидетелей Иеговы, нелояльной, мягко говоря, секты, которая, как вам известно, объявлена нашим государством вне закона. Расследование такого дела потребовало кропотливого изучения богодуховных книг. С завершением следствия интерес к атеистическим проблемам у меня не исчез, и я продолжаю читать литературу, регулярно выписываю журнал «Наука и религия». Знаете, Арвид Карлович, много поучительного можно найти при изучении методов, которыми пользуются для привлечения новообращенных различные религиозные школы. У них огромный психологический опыт, который не должен нами отрицаться безоговорочно и бесповоротно. И наконец, давно известная и не потерявшая актуальности истина: чтобы победить врага, надо знать его, убедительно?
— Вполне.
— Вот и хорошо. Прохор Кузьмич, мне хотелось бы побывать на месте происшествия, — сказал Леденев. — Кто бы мог сопровождать меня?
— Сейчас мы это решим, — ответил Конобеев. — Собственно говоря, чего тут решать… Видимо, нам придется отправиться туда вместе. Тут, товарищи, возникло два новых обстоятельства. Сначала о первом. Позавчера в управление пришло письмо, анонимный автор которого пытается вызвать подозрение против доцента Старцева.
— Старцева? — воскликнул Казакис.
Кравченко хмыкнул, но промолчал. Молчали и остальные.
— Да, Старцева. «Доброжелатель», таким уж хрестоматийным именем было подписано письмо, предупреждает нас… Впрочем, вот оно, это письмо. Я прочитаю его. «Хочу сообщить вам про Старцева. Неизвестно, что делал он при немцах в оккупации. Это липа, что он партизан. Он человек темный. Старцев хотел жениться на Татьяне. Старик узнал про это. Очень был злой. Хотел выгнать типа. Но тип обещал не трогать Таню. А сам хотел ее в жены. Он старый развратник. Ненавидел Маркерта, который мешал Старцеву. Не верьте ему! Доброжелатель». Даты нет… На конверте западноморский штемпель. Письмо опущено на территории того почтового отделения, которое обслуживает район, где произошло убийство. Вот, ознакомьтесь, товарищи…
Конобеев передал картон, в который было оправлено письмо, в руки Леденева. Тот передал его, внимательно осмотрев, дальше.
— Письмо уже подвергнуто экспертизе, — продолжал Прохор Кузьмич. — Ничего существенного не обнаружено, нет даже отпечатков пальцев… Это наводит на некие размышления. Писал человек, который осведомлен о том, что такие следы остаются даже на бумаге, и потому принял меры. Это уже что-то. Далее. Автор не указывает прямо на Старцева как на убийцу. Он дает нам понять, что у того были причины для убийства. Правда, мотив не слишком убедительный, но достаточный для того, чтобы мы переключили внимание на доцента. Это наводит на дополнительные размышления. Автор неплохо знает и биографию Старцева. Видимо, знаком с ним давно или получил от кого-либо такую информацию. Насколько мне известно, сам Старцев никогда не афишировал партизанскую часть своей жизни.
Письмо осмотрели все сотрудники поочередно и вернули его Юрию Алексеевичу. Он снова внимательно рассмотрел его.
Конобеев перестал говорить. Тогда Леденев спросил:
— Больше ничего экспертиза не дала?
— Ничего… Если не считать данных о бумаге и карандаше, которым начерчены буквы.
— Да, начерчены… Послушайте, да ведь это же открытие в деле составления анонимных писем! — воскликнул Юрий Алексеевич. — Обратите внимание: все буквы этого письма начерчены карандашом с помощью линейки. Идеальная возможность не дать нам идентифицировать это письмо с почерком Доброжелателя. Ведь пиши он левой рукой — установить принадлежность автора к этому посланию можно. Пиши печатными буквами — тоже найдется некая индивидуальная, только ему присущая черточка. Даже типографские буквы, вырезанные из газеты и склеенные в нужный анонимщику текст, могут навести нас на след… И это, по-видимому, хорошо известно ему.
— Мне кажется, что это женщина, — заметил Прохор Кузьмич.
Леденев живо повернулся к нему.
— Почему вы так думаете?
— Обратите внимание на слова «старый развратник». Мужчина не стал бы писать так о другом мужчине. Это типично женское выражение. Ведь то, что для мужчины вполне приемлемо с моральной точки зрения, для женщины может казаться Бог знает чем.
— Логично и психологически обоснованно, — согласился Юрий Алексеевич.
— А не может быть так? — сказал Арвид. — Тот, кто писал это, не хуже нас знает психологию и хотел, чтобы мы подумали именно о женском варианте?
— И это не исключено, — проговорил Конобеев. — Тем более этот новый метод… С карандашом и линейкой… Я вот что предлагаю… Хотя, нет, подождите! Расскажу вам сначала про второе обстоятельство. Это произошло сегодня ночью. В два часа позвонила дежурному по управлению Магда Брук и сообщила, что слышит шаги в опечатанном кабинете профессора Маркерта.
— Ого, — сказал Кравченко. — Весьма и оченно интересно…
— К сожалению, дежурный не проявил должной инициативы.
Вместо того чтобы самому принять необходимые меры, он позвонил мне домой. Я сказал, чтобы к дому Маркерта срочно выслали оперативную группу, и поехал на место происшествия сам. Может быть, мы бы успели захватить таинственного ночного незнакомца, навестившего кабинет покойного через окно, но дежурный, посылая группу, и тут допустил промашку. Он снова позвонил Магде Брук… Она дала ему домашний телефон, чтобы уточнить, как к ним проехать. Дежурный не знал того, что параллельный аппарат стоит в кабинете профессора. Его ведь так и не отключили… Ночной звонок, видимо, спугнул непрошенного гостя… Едва рассвело, я осмотрел кабинет вместе с товарищами из отдела криминалистики. Неизвестный проник в дом из сада, и проник с профессиональной сноровкой, аккуратно вскрыв окно. Следов не обнаружено никаких, если не считать грязи с обуви, неизвестный был в кедах, да выдвинутых ящиков с бумагами, разбросанных книг. Работал в перчатках… Применение служебно-розыскной собаки результатов не принесло. Уходя, неизвестный обработал следы одеколоном «Шипр».
— Дела, — сказал Арвид, — столько событий за сутки. Успевай, парни, поворачиваться…
— Придется нам всюду успевать, — сказал Леденев. — Вы что-то хотели предложить, Прохор Кузьмич…
— Вы собирались осмотреть место убийства, Юрий Алексеевич… Вот сразу глянете и на место ночного происшествия. Мы еще не касались бумаг Маркерта, так как не видели в них повода для преступления. Теперь приходится пересмотреть эту точку зрения. Сейчас увидите сами, Юрий Алексеевич.
— Если не возражаете, я возьму с собою Арвида Карловича.
Казакис покраснел от того, что его тайное желание совпало с предложением Леденева.
— Конечно, — откликнулся Конобеев. — Сам я затею с Магдой Брук разговор о взаимоотношениях Старцева, Татьяны и самого Маркерта. Надо же проверить это письмо. Вместе и отправимся. Вацлав Матисович тем временем раздобудет нам Евангелие от Петра, а Федор Гаврилович пусть продолжает искать Валдемара Петерса.
III
В доме Маркерта Конобеев представил Магде Леденева как сотрудника прокуратуры, а Казакиса она знала уже по прежним визитам.
— Я готовлю обед, — сказала Магда. — Татьяна будет скоро приходить обедать.
— Ничего, — успокоил ее Прохор Кузьмич. — Мы поговорим о ночном визите на кухне, чтобы не отвлекать вас от дела. А товарищи наши осмотрят комнату наверху. Может быть, теперь найдут еще какие-нибудь следы.
Юрий Алексеевич с Арвидом поднялись в кабинет профессора Маркерта и принялись внимательно осматривать его. Но здесь уже поработали эксперты-криминалисты. Потому Казакису и Леденеву не пришлось тратить много времени на внешнее знакомство. Им предстояло разобраться, хотя бы в самом первом приближении, с бумагами и книгами профессора, попытаться понять, что мог искать здесь ночью неизвестный пришелец.
— Нам бы Старцева пригласить, — сказал Арвид. — Он ведь специалист, ближайший помощник Маркерта. С его помощью мы б легко разобрались в этом бумажно-книжном Вавилоне. А нам, несведущим, понять здесь что-либо так же трудно, как разобраться в Талмуде.
— Увы, Арвид Карлович, ничего с вашей идеей не получится. Ведь мы в оперативной работе руководствуемся не Талмудом, а советским уголовно-процессуальным кодексом. Сей же закон запрещает привлечение к следствию лиц, не облеченных соответствующими полномочиями. Я б и сам с удовольствием привлек Старцева к делу… Наслышан о нем. Надо будет познакомиться поближе.
— Говорят, умный дядька, — сказал Казакис. — Только вот телега на него неприятная… Как там Прохор Кузьмич? Что узнает он от хозяйки дома?
— Закончим здесь работу и спросим у него, — отозвался Леденев. — Что ж, приступим.
— Начнем, — сказал Арвид.
Минут тридцать-сорок они работали молча.
— Конечно, наши усилия именуются в народе «поиски иголки в стоге сена», — заговорил Леденев. Он разбирал бумаги в ящиках письменного стола, а Казакису поручил осмотреть книги. — Но пренебрегать такой возможностью, возможностью найти вдруг иголку, не стоит. Пусть даже и вероятность этого выражается дробью — единица с миллионным знаменателем.
— У вас больше шансов, Юрий Алексеевич, — сказал Арвид.
— Почему же?
— Ночной визитер в первую очередь занялся письменным столом. Видимо, он знал или предполагал, где искать. Даже к сейфу не прикоснулся.
— Пожалуй. Кстати, вы помните, что при первоначальном осмотре, в день убийства, ключи от сейфа обнаружили на столе, а сам сейф был закрыт?
— Вы хотите сказать, что убийца мог открыть сейф после того, как выстрелил в Маркерта… Потом, не найдя там того, чего искал, он положил ключи на стол?
— Примерно так.
— Значит, можно истолковать ночное происшествие как попытку найти то, ради чего убили профессора?
— Прежде чем истолковывать какое-либо явление, надо иметь само это явление, знать природу факта, который подвергаешь истолкованию, — сказал Юрий Алексеевич. — Другими словами, нужны хотя бы одни голые факты. И в первую очередь сами факты…
— Это так, — согласился Арвид. — Но между прочим, полемизируя однажды с позитивистами, утверждавшими, что «существуют только факты», Фридрих Ницше заявил: «Я скажу — нет… Как раз фактов и не существует. Есть только интерпретация».
— Что ж, знакомство с существом этого спора делает честь вашей эрудиции, Арвид Карлович, — заметил Леденев. — Только говорилось все это по другому поводу. Это раз. А потом, вряд ли для нас с вами Фридрих Ницше годится в авторитеты. Это два. Хотя знать и его учение никому не лишне.
Юрий Алексеевич лукаво улыбнулся и добавил:
— На предмет критики… Но соглашусь с тем, что мыслитель он незаурядный. И сам толково критикует христианство.
Арвид неопределенно хмыкнул, развел руками и молча отошел к дальнему книжному шкафу. Там он отодвинул в сторону стеклянную дверцу и вытащил сразу стопку книг с надписями готическим шрифтом на переплетах.
— Юрий Алексеевич, — позвал он. — Какой язык вы знаете?
— Немецкий, — ответил Леденев. — И похуже английский.
— Тогда вам и карты в руки. Здесь по-немецки, да еще готическим шрифтом. Мне не сладить.
Леденев подошел к Казакису и взял в руки верхнюю в стопке книгу.
— Это сочинение Отто Вейнингера «Пол и характер», — сказал он. — Знаменитая была во время оно книга. Но мне думается, что вы уже опоздали для знакомства с нею, Арвид Карлович. Так… Ого! А это ваш Ницше. Легок на помине.
— Почему «мой»?
— Ну, это я к слову. Один из его главных трудов — «Так говорил Заратустра». Есть издания и на русском языке. Держите.
Леденев передал книгу Арвиду.
— Я читал это на русском, — проговорил Казакис, перелистывая страницы.
— Сверхчеловека в себе не ощутили? — спросил Юрий Алексеевич, отойдя к столу и вновь принимаясь рассматривать бумаги Маркерта.
Арвид смутился, и по тому, что молодой сотрудник не ответил сразу, Леденев понял эту заминку.
— Молодым людям, а таковые всегда склонны несколько преувеличивать собственные потенциальные возможности, противопоказано чрезмерно увлекаться книгами Ницше, — тактично объяснил Юрий Алексеевич. — Дело тут и в личности автора. Своими сочинениями он пытался восполнить то, чего ему самому не хватало. Переполненный различными комплексами, главным из которых был комплекс неполноценности, Ницше грезил сильным человеком, ему самому хотелось быть им. Стремление утвердиться в этом мире — вот что двигало его рукой. Сильному человеку, обладающему здоровой психикой, не нужна тоска по белокурой бестии. Это в первооснове. Специалисты по истории философии объясняют его учение с экономических и социальных позиций того времени, конечно… Что вы там нашли?
Разговаривая, Леденев повернулся к Арвиду и увидел, как тот внимательно рассматривает сложенный вчетверо листок.
— Это я нашел в книге Ницше, — сказал Арвид. — Он лежит здесь давно. Совсем потемнел от времени. Смотрите, написано: Малх…
— Погоди, погоди, Арвид Карлович… Малх… Что-то мне напомнило это имя. Да! Вспомнил…
— Так звали оберштурмфюрера Ауриня, о котором мне рассказывал в Луцисе старый Андерсон, — заметил Казакис.
— Оберштурмфюрер? Да-да, я помню, вы написали это в докладной. Погодите… Сейчас… Да! Ведь Малхом звали и раба, которому апостол Петр отрубил ухо, когда бросился выручать Христа во время его ареста в Гефсиманском саду. Ну-ка, разверните листок!
На листке они увидели странный чертеж и подписи на неизвестном языке.
— Постойте, что это за язык? — проговорил Юрий Алексеевич. — Кажется, латынь. Да, это латынь. К сожалению, перевести слово в слово не смогу…
— Подписи сделаны другой рукой, нежели слово Малх, — заметил Казакис.
— Верно. Вот рукопись Маркерта. Судя по всему, слово Малх написано им. В каком смысле? Имя ли это мифического раба или оберштурмфюрера? И что это за чертеж?
— Кажется, это план, — сказал Арвид. — По-моему, план какого-то здания.
На лестнице послышались шаги, дверь отворилась, и в кабинет вошел Прохор Кузьмич.
— Как дела, следопыты? — спросил он.
— Следопыты из нас не ахти какие. Да и следов здесь, по вашим же словам, не осталось, — ответил Юрий Алексеевич. — Но кое-что мы нашли. А что поведала наша хозяйка?
— Как будто я ее разговорил и даже вызвал некую симпатию у этой суровой дамы. Во всяком случае сейчас я откомандирован ею, чтоб сообщить вам приятное известие: мы приглашены на обед. С минуты на минуту придет дочь профессора и Магда примется накрывать стол.
— Удобно ли? — спросил Леденев.
— Думаю, что приглашение продиктовано самыми добрыми чувствами, — ответил Конобеев. — А нам не вредно посмотреть на эту семью в непринужденной, домашней обстановке.
— А что со Старцевым?
— Тут, Юрий Алексеевич, все чисто, как и предполагал… Я осторожно повел разговор с Магдой и узнал, что покойный профессор, что называется, только и мечтал о браке Татьяны и Старцева. Магда мне прямо сказала, будто Маркерт не раз говорил ей, что он умрет спокойно, если будет знать: Танечка осталась в надежных руках Валентина Петровича. Профессор даже огорчался, видя, что, кроме братской дружбы, между дочерью и Старцевым ничего не зарождается.
— Но ведь он вдвое старше ее! — воскликнул Казакис. — Старцев не в братья, он в отцы годится Татьяне!
— Ну и что? — невозмутимо ответил Прохор Кузьмич. — Ему только сорок пять… Прекрасный возраст для молодожена. Не забывай, что самому Маркерту было столько же, когда он предложил руку и сердце матери Татьяны. И она тогда тоже была вдвое его моложе. Учитывая собственный опыт, профессор не видел и в этом будущем союзе ничего предосудительного.
— А каковы отношения Старцева и Татьяны? — спросил Юрий Алексеевич.
— По наблюдениям Магды, любовью там и не пахнет. Магда склонна скорее подозревать серьезную увлеченность Татьяны Петерсом.
— Значит, анонимка, информация ее, высосана из пальца? — сказал Арвид.
— Наверное, из чего-нибудь посложнее, нежели обыкновенный палец, — проворчал Конобеев. — Старцев-то, что называется, старый холостяк, но, судя по нашим данным, физически нормальный человек. Понятное дело, у него могли быть определенные связи с женщинами, которые не завершились браком. А когда расчеты женщины терпят крах, когда ее оставляют ради другой или ей кажется, что ради другой, женщина начинает мстить. Не все таковы, но и подобных достаточно в этом мире.
— Но такая профессиональная сметливость, — с сомнением покачал головой Арвид. — Отсутствие отпечатков пальцев, новый метод с карандашом и линейкой…
Леденев и Конобеев переглянулись, рассмеялись.
— Милый Арвид, — сказал он, — моя версия, разумеется, не окончательна… Но дай тебе Бог никогда не узнать, как бывают изобретательны женщины, пожелавшие отомстить. Ну, а что у вас, друзья? Чем похвастаете?
— Вот, — сказал Арвид и протянул Конобееву листок, обнаруженный им в книге «Так говорил Заратустра».
— Что это?
— Сами удивляемся, — ответил Казакис. — Чертеж — не чертеж, план — не план… Главное — вот это.
Он взял листок из рук Прохора Кузьмича, сложил его и показал слово Малх, написанное на одной из сторон.
— Как будто написано рукой Маркерта, — сказал Юрий Алексеевич. — Мы и ломаем с Арвидом Карловичем голову над тем, кому принадлежит это имя.
— Если речь здесь идет о Малхе Аурине, оберштурмфюрере, — заметил Арвид Казакис, — то это обстоятельство можно считать подтверждением того, что именно его вместе с Маркертом видел Андерсон в сорок седьмом году.
— Вовсе необязательно, — возразил Прохор Кузьмич, внимательно рассматривая чертеж. — Да, эти надписи сделаны на латинском языке… Я не особенно силен в латыни, но вот здесь, как мне кажется, написано «Главный вход». А это слово означает «Опасность!». Вот здесь, в кавычках, написано «Испытания Господни». При чем здесь Господь?
— Вы сумели узнать из этого документа гораздо больше, нежели мы, — сказал Юрий Алексеевич. — Передадим его экспертам… А в кабинете придется еще повозиться. Может быть, и найдем отгадку…
— Ничего похожего на дневник вам не попадалось? — спросил Конобеев.
— Пока нет.
— А вел ли профессор дневник? — спросил Арвид.
— Если и вел, то вряд ли об этом знают домашние, — усомнился Прохор Кузьмич. — Маркерт был не из тех, кто делится такими вещами даже с близкими.
— По-видимому, пришла его дочь… Я слышу внизу молодой девичий голос, — проговорил Леденев. — Не пора ли нам спуститься?
— Пойдемте, — согласился Конобеев, — как я понял, вы приняли приглашение Магды Брук.
После обеда, когда некоторая натянутость, вызванная необычностью обстановки — не так часто следователи обедают в доме, убийство хозяина которого они расследуют, — натянутость и скованность исчезли, Татьяна Маркерт сказала:
— Хотите, поиграю вам немного?
И добавила:
— Папино любимое.
Она играла грустные пьесы, но выбирала вещи не скорбные, скорее печальные, как бы сожалеющие о невосполнимой утрате и не отказывающие в то же время в необходимости жить дальше и радоваться любым проявлениям жизни. В конце концов и смерть была бы немыслима, если б когда-нибудь не зародилась жизнь…
Закончив играть, Таня некоторое время сидела перед роялем, опустив голову и положив руки на клавиши.
Все молчали.
Таня поднялась и пересела в кресло.
Тогда Юрий Алексеевич решился заговорить с дочерью покойного профессора.
— Вы остались при консерватории? — спросил он.
— Да, уговорили меня поступить в аспирантуру. Хотя, признаться, наша аспирантура весьма относительное учреждение… Что нового можно открыть в исполнительском творчестве? Ведь это сугубо индивидуально. Каждый исполнитель, совершенствуясь в мастерстве, открывает новое только для себя. Другим он передать этого не может… По сути дела, наша аспирантура дает возможность конкретному исполнителю повысить квалификацию — только и всего.
— Но и это уже немало, — заметил Леденев. — Тем более если учесть, каким сложнейшим инструментом вы овладели.
— Вы любите орган? — спросила Татьяна.
— Видите ли, я плохо знаком с органной музыкой. Кое-что слышал в Большом зале Московской консерватории. Иногда, по случаю, приобретаю пластинки. С месяц назад, например, был на органном вечере Гарри Гродберга.
— Исполняли Баха?
— Его… «Двенадцать хоралов», «Прелюдия и фуга ре минор» и еще что-то, не помню названия.
— Если хотите, я могу поиграть для вас в кафедральном соборе. Мне выделили дневные часы для практики.
— О, воспользуюсь этим с величайшим удовольствием! — воскликнул Юрий Алексеевич. — Я слышал о вашем знаменитом соборе и не менее знаменитом органе. Как мне узнать, когда вы играете там? У меня ведь тоже… расписание. И если часы моего досуга совпадут с вашей работой, то непременно приду послушать.
Ничего не ответив, Татьяна достала из сумочки записную книжку, написала на листке, вырвала его и подала Леденеву.
— Вот в эти дни и часы, — сказала она. — Буду рада вас видеть. Не так часто встречаешь любителей органной музыки, тем более…
Она хотела сказать «среди людей вашей профессии», но в последний момент спохватилась. Татьяна поняла, что ей совсем не хочется обидеть этого человека, уже внушившего ей необъяснимую симпатию. Она шла от некоей внутренней теплоты, способности наделять людей, общающихся с Леденевым, уверенностью и покоем.
— Мне будет приятно показать вам наш концертный зал, — сказала Татьяна и улыбнулась Юрию Алексеевичу.
— А мне вы позволите послушать вашу игру? — спросил Арвид. — Органная музыка любезна и моей душе тоже.
— Разумеется, приходите, — ответила Татьяна. — Сейчас я хочу, чтобы вы послушали мои любимые хоральные прелюдии Баха из его «Органной книжки».
Она нашла пластинку, поставила ее, и гостиную наполнили звуки органа.
— Играет Хельмут Вальха, — сказала Татьяна и передала Юрию Алексеевичу обложку пластинки, где разъяснялось на обороте, что именно хотел сказать каждой из прелюдий великий мастер.
«Как будто возможно передать содержание музыки словами», — подумал Леденев, следя за мелодией и читая неуклюжие разъяснения некоего музыковеда.
Органист перешел к седьмой прелюдии «Der Tag, der ist so freuedenreich — Столь радостный день», — о котором разъяснитель написал, что «этот, восходящий к средневековью хорал Бах скромными средствами превратил в поэму радости и ликования», когда в благородную гамму звуков ворвался резкий звонок телефона.
Трубку сняла Магда.
— Кого-нибудь из ваших, — сказала она, обращаясь к мужчинам.
Татьяна убрала адаптер с пластинки. Прохор Кузьмич подошел к телефону.
— Слушаю, — сказал он. — Конобеев.
— Это я… Кравченко вас беспокоит, Прохор Кузьмич. Хочу сообщить новость. Нашли Петерса…
Глава третья
АЛИБИ И СЛУЧАЙ
I
Арнольд Закс любил бывать в Юсовых дюнах. Обычно он посещал их в дни, когда находился в приподнятом состоянии. Не от алкоголя, нет… В дюны Арнольд приезжал трезвым и без дружков. Он чувствовал порою неодолимое желание побыть одному, очиститься, что ли…
Сегодня Арнольд Закс неприкаянно бродил по аккуратным улицам поселка Юсово. Его раздражали веселые и беззаботные лица курортников и приехавших на воскресенье западноморцев, претила сутолока на пляже, где Арнольд и купаться не стал… Он жалел, что приехал сюда. Ему было тошно сегодня. Выпить бы… Да знакомых не было видно, а в одиночку Закс никогда не пил.
Настроение у него испортилось со вчерашнего дня, когда Арнольд узнал от стармеха, что судовой движок окончательно посыпался. Если не сменить в нем кое-что, то фишбот будет надолго выведен из эксплуатации. Закс разнес деда в пух и прах, но двигатель ругань капитана не отремонтировала. Вдвоем со стармехом бросились они на технический склад искать недостающие запчасти. Но без подписи главного инженера на складе им ничего не обломилось… Не помогла и бутылка рома «Гавана клаб», выставленная стармехом. Главного инженера они не нашли. Кончилась трудовая неделя, начался, так сказать, уик-энд, а его главный инженер комбината проводил всегда на лоне природы. В воскресенье технический склад не работал. Складские работники законным образом отдыхали, в отличие от рыбаков, у которых между прочим нет ни праздников, ни воскресений. Словом, РБ-28 застрял в Пионерском ковше до понедельника. Ребята для блезиру принялись пачкать лбы в машине, а капитан Закс, чтоб не травить себе попусту психику, подался в Юсовы дюны.
С планом на РБ-28 было пока неплохо. Но кто знает, сколько маслопупы проваландаются с движком. Известно это было разве что Нептуну… Да и то сомнительно. Ну что он, Нептун, понимает в судоремонте и дефиците запчастей?! Вот потому Закс и не находил себе места среди праздношатающихся людей, которым до фени были втулки, муфты и всякие там поршни…
Он выпил кружку пива в полупустом баре. Народ жался к пляжным палаткам, где пиво шло без наценки на элегантный интерьер и пить его можно было в костюме прародителя плюс синтетические плавки… Спокойная обстановка бара, на стене сказочная Юрате в балтийских волнах с горстью янтаря в ладонях, тихая музыка вконец расслабили дух Арнольда, и он подался в парк.
Выбрав скамейку, Закс сел и стал посматривать по сторонам. Гуляющих в тенистой аллее почти не было. Наискосок от него, на противоположной стороне, сидела девушка с журналом «Экран» в руках. Арнольд снова подумал о том, что зря он забрался сегодня в дюны. По такому настроению лучше засесть в доброй компашке на хате… И в этот момент Закс услыхал треньканье гитары.
По аллее продвигались два патлатых щенка. Хвоесосы, определил их Арнольд. Оба в красных расклешенных брюках, полосатых рубахах, с огромными блестящими бляхами ремней на животах…
Завидев девушку с журналом, они остановились. Подталкивая друг друга локтями, парни принялись паясничать перед ней, осыпая пошлостями и предложениями «разделить их одиночество». Не достигнув успеха, они уселись рядом, заглядывали в журнал, вели себя прилипчиво и нагло.
Девушка попыталась встать, но щенки-хвоесосы схватили ее за локти и притянули к сиденью.
Арнольд поначалу с любопытством смотрел на разыгравшуюся сцену, затем почувствовал, как зарождается глухое раздражение. Осознав это чувство, Закс обрадовался. Вот теперь он отведет душу, выместит на этих сосунках отвратность и черноту собственного настроения да, глядишь, и доброе дело совершит…
Он усмехнулся, встал со скамейки и медленно подошел к соседке и этим двум приставалам.
— Вы невежливы, дети, — сказал он негромко. — Вас плохо воспитывали в школе и дома.
— Ха, — сказал один из них. — Дядя с нами шутит, дядя — большой педагог.
— Он жаждет иметь бледный вид, — отозвался второй. — А завещание написать не успел…
— Слушай, Вася, — сказал Арнольд. — Оставь человека в покое и мотай отсюда… Брысь!
Они оставили девушку, гитара лежала на скамейке, поднялись и стали подходить к Заксу с двух сторон.
Арнольд ждал. Улыбка не сходила с лица. Когда же расстояние сократилось достаточно, он резко крутнулся на месте — и ударил так, что ребра обеих его ладоней пришлись на переносицы нападавших.
Бил Закс не очень сильно, но достаточно крепко. Парни схватились за лица руками… О продолжении схватки и не помышляли даже.
— Бакланы! — сказал Арнольд. — Неохота снова к хозяину вертаться, а то б я научил вас вежливости.
Он взял гитару, повесил одному из щенков на шею, повернул обоих и поддал ногой под зад каждому из них.
— Бегите, волосаны, отсюда! — крикнул Арнольд. — Встречу еще раз — отметелю так, что вас, сявок, никакая больница не примет. Век свободы не видать… Брысь, бакланы! Бегом!
Арнольд повернулся к девушке. Она улыбалась и приветливо смотрела на Закса.
— Надеюсь, они вас не обидели, эти невоспитанные мальчики? — спросил он.
— Благодарю вас, — сказала девушка. — Вы настоящий мужчина, хотя и побывали у хозяина.
Арнольд несколько смешался.
— Вы знаете, что это такое?
— Немножко. Самой, правда, не приходилось и по фене ботаю слабовато.
— Ну и ну, — сказал Закс. — Интересное знакомство. Как я погляжу, вы тут и без моей помощи управились бы…
— Что вы, спасибо вам! Выручили в трудную минуту… Садитесь!
Арнольд присел.
— Тогда разрешите и представиться. Арнольд Закс. Капитан.
Уловив недоверчивый взгляд девушки, он добавил:
— Нет, в самом деле капитан. А сидеть — сидел. Было дело. По недоразумению. С этими я говорил так, чтоб припугнуть покрепче. Они ведь любят под блатных работать… Вот пусть и думают, что нарвались на истинного урку.
— Теперь моя очередь, — сказала девушка. — Зовут меня Зоя. Жукова Зоя. Должность совсем неромантичная — медицинская сестра.
— Значит, сестра милосердия… Хорошая должность, добрая, — заметил Арнольд. — Вы одна здесь?
— Была с компанией, со вчерашнего дня… Ночевали на турбазе. Только пришлось мне там не по сердцу, я и сбежала.
— И правильно сделали. Я вот тоже маюсь в одиночестве. И настроение никуда…
Тут Арнольд принялся рассказывать Зое историю со злополучным двигателем фишбота, удивляясь, чего это он так разоткровенничался с посторонним человеком. Зоя внимательно слушала его, искренне сопереживала, и Закс все больше увлекался. Он стал находить во всем случившемся юмористические моменты, вот уже и рассмешил Зою, принялся смеяться над субботними хлопотами сам…
— Впрочем, оставим эти заботы до понедельника, — заключил Арнольд. — Мы оба были в одиночестве, а теперь его больше нет. Не занять ли нам место на приморской веранде? Я был уже там. Ветра с Балтики сегодня не обещают, опять же в тени и зелени… Уютное местечко!
— Можно и на веранду, — согласилась Зоя. — Так рано уезжать в душный Западноморск было бы преступлением.
— А я что говорю?! — воскликнул Арнольд. — Тогда идемте…
Но у приморской веранды их ожидало разочарование. Половина столиков была занята, а на остальных стояли флажки дружественного государства.
— Ждем интуристов, — развел руками старший официант. — Со всем удовольствием, но никак. Ждите, может, кто освободит место.
— Судя по всему, это не скоро случится, — проворчал Закс. — А вон тот, что с краю, он тоже для иностранцев?
— Этот заказан вчера. Видите, там уже и лимонад, и конфеты. Да вон и клиенты подходят. Извините.
Он поспешил навстречу входившим. Арнольд повернулся и увидел Гену Тумалевича, который шел, пропустив вперед Веру Гусеву. За ним шла еще одна пара, этих людей Арнольд не знал.
— Вот и разрешение проблемы, — сказал Закс вполголоса Зое. — Это ведь мой друг, так сказать, флотский кореш.
Он пошел к Тумалевичу навстречу.
— Арнольд! — приветствовали его Гена и Вера. — Как ты здесь, какими судьбами?
— Маюсь без места, — ответил Закс. — В то время как некоторые завышенные мореманы заказывают столы по телефону.
— О чем разговор, Арни! — воскликнул Тумалевич. — Идем с нами.
— У меня дама.
— Еще лучше. Все с дамами. Знакомься, это наш старпом, Василий Зуев, а это его жена, Тамара.
— Очень приятно.
— Давайте за стол, ребята… Там познакомимся поближе.
Когда все расселись, а Закс представил Зою, Вера сказала:
— Знаешь, Гена, чего не хватает на столе?
— Приказывай, все добудем!
— Цветов бы сюда…
— Будет сделано! Вася, командуй здесь парадом, я мигом.
Минут через пять Тумалевич шел через зал с букетом цветов.
— Вера! — крикнул он едва ли не от входа. — Вера! Готовь вазу! По твоему приказанию цветы доставлены!
— Чего это он такой веселый? — спросил Арнольд у Веры. Она улыбалась, несколько смущенная общим вниманием, но чувствовалось, как все это ей приятно…
— Заявление подали в загс, — ответила Вера. — Сегодня у нас помолвка.
Когда с порога веранды Тумалевич позвал невесту, на произнесенное им имя повернулась уже немолодая и вместе с тем миловидная женщина. Она сидела на другом краю за столиком на двоих. Место напротив занимал Юрий Алексеевич Леденев.
— Видишь, Юра, какие букеты дарят девушкам молодые люди, — ласково попрекнула мужа Вера Васильевна.
— Понял, — ответил Леденев. — Упрек принимаю, Веруша. Только, понимаешь, здесь вокруг столько цветов, так сказать, в натуральном виде, в природной обстановке, что мне как-то в голову не пришло подумать о сорванных цветах. Ведь тогда они уже будут мертвые, правда?
— Правда, правда, Юра… Ты у меня старый ветеран борьбы за охрану природы, и я готова взять слова упрека обратно.
— Ты завидуешь той девушке? — спросил Юрий Алексеевич.
— Ну что ты, Юра! Ты ведь знаешь, что зависть мне вовсе не присуща.
— Знаю, Веруша, и постараюсь исправить невнимательность. Как тебе здесь? Нравится? Ты уже и загореть успела…
— Успела. А говорили, что на Балтике на загар рассчитывать нельзя.
— Здесь по-всякому бывает. Будем считать, что тебе повезло. Правда, сегодня я лишил тебя пляжа…
— Ничего страшного не случилось… Очень рада твоему неожиданному появлению.
— Понимаешь, Веруша, за мной в любую минуту может приехать кто-нибудь из города, а на пляже меня не найти. Вот я и дал им несколько вероятных мест.
— И одно из них здесь, на веранде?
— Ты угадала… Именно так.
— Не спрашиваю о подробностях, но в принципе то, зачем ты сюда приехал, не очень сложно?
— Увы, Веруша, как раз «очень». Но интересно… Поэтому, признаюсь тебе откровенно, с нетерпением жду сигнала из Западноморска. Должна проясниться одна версия.
— Твоя?
— Нет. Это ребята Жукова еще до меня провели разработку.
— Как у тебя отношения с местными коллегами?
— Нормальные. Чувствуется, что ребята не очень довольны тем, что в дело вошел столичный пижон, но так бывает почти всегда.
— Ты у меня никогда не был пижоном.
— Верно, не был. Но сколько лет ты меня знаешь? А они знакомы с Леденевым трое суток. Да и, чего греха таить, разве мало у нас в Москве пижонов? Есть и верхогляды, свысока посматривающие на провинциальных работников. А ведь именно они, товарищи на местах, тянут основную лямку. Сам был в их шкуре, знаю…
— Может быть, вместе поедем домой, — проговорила Вера Васильевна.
— Это ты на что намекаешь? — улыбаясь, спросил Юрий Алексеевич и шутливо погрозил пальцем. — Но-но! Считаешь, что не управлюсь до дня твоего отъезда? Все может быть, но такое нежелательно…
— А вдруг Василий Пименович наградит тебя неделей отпуска?
— Он наградит… Конечно, если покончим с делом… Но как ему внушить такую мысль? Ты не обладаешь случайно телепатическими наклонностями? Ведь он знал, что ты здесь, когда посылал меня в Западноморск. Не твоя ли это работа?
— Знаешь, Юра, как-то боязно влиять на сознание такого человека, как Бирюков. Уж лучше я воздержусь.
— Я тоже.
Они рассмеялись.
— А если к тебе в Западноморск приехать? — спросила Вера Васильевна.
— Но ведь тебе нужны процедуры, солнце, море… Зачем нарушать режим?
— Ты не хочешь меня видеть в городе?
— Конечно, хочу. Как ты можешь спрашивать об этом, Веруша. Но твой санаторный режим…
— Обойдется. Давай так. Я тебе позвоню, чтобы спросить, когда у тебя выдастся окошечко… И примчусь на такси.
— Добро. Только учти, что из этого окошечка меня могут, как говорят в Одессе, винимать в любое время и ты будешь куковать одна в номере.
— Почему в номере? Я отправлюсь изучать город.
— Одна?
— Там будет видно.
— Смотри у меня… Не забывай, что я сыщик. Через пять минут мне все будет известно.
— А я жена сыщика. Кое-чему и от него научилась.
— Молодец… Только вот что, жена… Кажется, нас уже разлучают. Сюда идет Конобеев. Видимо, заберет меня с собой.
Прохор Кузьмич отыскал глазами их столик, подошел, поздоровался, Леденев познакомил его с Верой Васильевной, и Конобеев извинился, что вынужден увезти мужа…
Юрий Алексеевич простился с женой, записав ей номер своего телефона в гостинице, а когда он и Конобеев подошли к машине, оставленной на главной улице, проезд к машине, оставленной на главной улице, проезд к набережной был запрещен. Отвечая на безмолвный вопрос Леденева, Прохор Кузьмич сказал:
— Петерс заговорил.
