III. Мать-командирша
Штабс-капитан Петин, уходя на батарею, оставил в парке рыцарскую память, солдатское подневольное уважение и командирского коня Чая. Наследников у Петина не было: никого по-кадровому не боялись солдаты, никто из офицеров не слыл в дивизионе рыцарем и никто не мог сесть на Чая.
Чай был длинный пятивершковый жеребец со шпатом на правой задней ноге. Он всегда неспокойно косил глазами, прядал ушами, как птица крыльями, и бил копытом, как будто не мог его буйный характер вынести тяжелой, упрямой неподвижности земли.
Уже несколько месяцев он стоял в конюшне, вечерами его водили по бивуаку, но никто, ни из ездовых, ни из офицеров, не решался проездить жеребца по дороге.
Он спокойно впускал к себе в стойло уборщика, позволял себя седлать, широким, припадающим от шпата шагом выступал по дороге и вообще вел себя четвероногим джентльменом, но только до момента, когда другому коню, человеку, мотоциклету или даже птице вздумалось бы обойти его хоть на полголовы.
Тут Чай закусывал удила и несся, стервенея, не разбирая дороги, как будто к хвосту его привязали зажженный смоляной факел.
Такой полет кончался только тогда, когда золотая шерсть на его боках склеивалась в мокрый от пота войлок, пена розовыми клочьями убирала повод и удила, а мундштуки на два дюйма врезались в окровавленные щеки.
Кулагин еще в первые дни по приезде Андрея убеждал его взять Чая:
— Лучший ведь конь в дивизионе, мягкий ход, быстр как ласточка, красив! Шпат? Ну, это пустяки, об этом не стоит говорить.
Кельчевский отговорил Андрея:
— Берите, не жаль, но имейте в виду, что приезжать будете не туда, куда хотите, а куда Чай захочет, и не тогда, когда нужно, а когда Чаю вздумается.
Чай остался на конюшне выжидать хозяина, а Андрей получил высокого и тяжелого на ходу донца. Конем он был недоволен и подумывал, не взять ли все-таки Чая. Самое страшное было — не выдержать марку, сдрейфить и сдаться.
Однажды за ужином тяжеловатый безбровый поручик Бондаренко, ленивый и сонный украинец, заявил:
— Кажется, возьму Чая я.
Столовая огласилась хохотом.
— Это подходит, — сказал, поблескивая карими глазами, Кельчевский. — Вам падать удобно: не разобьетесь.
— Мешочком, пузыриком, — подхватил кандидат. — Скок, скок!
— Шутки — шутки, а я вот завтра поеду… Что ж, никто не хочет такого коня?.. А еще артиллеристы!
— Чая надо сосватать адъютанту. Командирская как-никак лошадь, орел! — заявил Кулагин.
— Я и не отказывался, — сказал Андрей. — Напугали меня, что на нем ездить нельзя.
— Петин же ездил.
— Не боги горшки обжигают! — убежденно воскликнул кандидат.
— Так вы бы попробовали.
— Ну что вы, что вы! — замахал руками кандидат. — Я и на тарантасе еду — боюсь. Морской болезнью страдаю. На беде всегда за хвост коня придерживаюсь.
— Оттого и рыжий, — тяжело сострил Иванов.
— Я завтра попробую Чая, — решительно сказал Андрей.
— А как же Бондаренко? — спросил Кельчевский.
— А я подожду, пока адъютанту летать надоест, тогда я его возьму.
— Вижу я, двое офицеров выйдут к барьеру из-за одной лошади. Надо доложить командиру дивизиона, — бурчал Иванов.
— Вот Василиса Климентьевна приедет, она Чая не любит, — сказал Кулагин. — При ней солдат с Чая слетел, разбился. Она запретит адъютанту садиться на Чая.
— Что вы говорите? — вскричал Кельчевский. — Неужели приезжает?
— И опять с Вавочкой.
— С-с-с! — засвистал дурашливо кандидат. — Кончилось тихое житие. К инспекторскому смотру го-товсь!
— Кто это Василиса Климентьевна? — спросил Андрей.
— Мать-командирша. Держись, адъютант. Хвост вам накрутит.
— Это что же, жена Торопова?
— Всякие бывают жены, — смеялся Кельчевский. — А это, я вам говорю, мать-командирша. Она вас так к рукам приберет, что и не вздохнете. По-настоящему почувствуете, что такое адъютант.
— Я ведь военную карьеру не делаю и в благоволении отцов-командиров не нуждаюсь…
— Зануждаетесь… Словом, что говорить. Поживем — увидим! Одно для вас есть спасение, одна лазейка — становитесь женихом Вавочки.
— А она, кстати, недурненький кусочек! — заерзал на скамье кандидат.
— Кандидат прицеливался — отшили, — буркнул Иванов.
— Отшили, миленький, отшили, — покачал жалостливо головой кандидат. — И будущим домиком в Оренбурге не соблазнились.
— Кандидат чуть горькую не запил.
— Как же их на фронт пустят? — удивился Андрей.
— Пустят. Василиса Климентьевна уже была раз. Едва выпроводили. Поход начался…
— В четверг приезжают, — сообщил Кулагин.
— Ну что ж, всем дивизионом поедем встречать, — с лукавинкой посмеивался Иванов.
Чая подали утром к столовой палатке. Из передков, где стоял теперь Чай, пришли фельдфебель и каптенармус Клычков. Пришли явно из любопытства. Клычков был широкоплечий, чудовищной силы парень с загорелым, почти черным лицом. Казалось, рука его, толстая, жилистая, как суковатая ветка кедра, способна была посадить на круп лошадь на всем скаку или переломить ей шею. На Чая он сел, не взнуздав его мундштуком, и Чай, поносив его по полям, сбросил у самого бивуака. Клычков вернулся в обоз с половиной штанины и разодранной шеей.
— Ой, зря, ваше благородие, связываетесь! — сказал он. — Скаженный конь, одно можно сказать.
Чая держали трое. Андрей сел в седло спокойно, и Чай, как ладья, отъехал в сторону, потянув за собой всех троих. Андрей сжал, как мог, шенкеля, ожидая бури, но Чай двинулся ровным размашистым шагом на дорогу.
— Я за вами сейчас! — крикнул Клычков. — А то как бы чего не случилось. — Он бегом помчался к конюшне.
Но Чай шел по дороге, как в манеже, и Андрей даже отпустил трензеля и мундштук и, знакомясь, похлопывал коня по золотистой, гладко вычесанной шее. Позади затрусила фурманка, и, боясь, как бы она не вздумала опередить его, Андрей перевел Чая на рысь. С проселка въезжали на дорогу двое ординарцев — пришлось увеличивать рысь до полного аллюра. При первой возможности Андрей свернул в сторону с большой дороги. На повороте видел, что позади на черном коне, поднимая облако пыли, скачет Клычков.
Чай нес всадника бодро и мягко, шаг у него был широк и ровен. Андрей проверил, слушает ли он повод. Лошадь была чутка и к шенкелям, и к шпорам, и Андрею уже начинало казаться, что он зря так долго поддавался запугиванию и отказывался от превосходного коня. Осмелев, он повернул Чая обратно и поехал навстречу Клычкову. Чай, нервно прядая ушами, прошел мимо каких-то всадников и бросился, храпя, в сторону от остановившегося на скаку Клычкова, но тут же выровнял шаг и пошел к дому еще быстрее.
Андрей сдерживал его, но жеребец, почуяв приближение конюшни, шел, задирая голову назад и выкинув в напряжении грудь.
Андрей жестко взял повод. Чай задрал голову еще больше и бросил передними ногами. Андрей еще круче взял мундштук, но Чай, сломав его усилие, изогнул теперь шею книзу, закусил удила и понес. Лошадь тянула, как отпущенная стальная пружина. Руки немели от напряжения, но голова Чая по-прежнему лежала на груди и сверху был виден налитой красным звериный глаз.
Чай проскочил бивуак. Люди выбегали из палаток. Чей-то знакомый голос крикнул:
— Голову!
И нагнувшийся Андрей вскакал в конюшню. Шенкеля не выдержали, и он тяжелым ядром полетел в ясли…
— Хорошо, не было гвоздей в стенке, — говорил Кельчевский, снимая соринки с Андреева френча. — Могли бы повиснуть, как картина. Не разбились?
Андрей отплевывал сухую труху и с раздражением смотрел на вздрагивающие бока жеребца.
— Это все-таки удачно. Могло быть хуже, — утешал Кельчевский.
На другой день Чай взлетел от мотоцикла. Он сразу перемахнул канаву, и Андрей пустил его по полю. Мимо пролетали леса и рощи, пни грозили падением, ямы и окопы западнями залегли во всех направлениях. Хрипя, взлетал конь на крутые холмы, за которыми могли притаиться разработанные песчаные карьеры и рытвины, слетал в травянистые долины, и Андрей заботился только о том, чтобы не очутиться в мелких колючих порослях ельника и не дать Чаю повернуть к конюшне с полным повторением вчерашнего спектакля.
Когда Чай выдохся от бешеной скачки, Андрей был в полутора часах езды от лагеря. Он пустил вспотевшего коня рысью, и Чай, мокрый до бабок, остановился на бивуаке.
— Да вы как в бане побывали, ваше благородие, — улыбался подвернувшийся и принявший лошадь ординарец.
Андрея поздравляли, как будто он одержал настоящую победу.
«Теперь уже нельзя сдаваться», — решил Андрей.
Мигулин принес толстое письмо, и, утирая пот мокрым платком, Андрей читал в палатке Татьянин насыщенный горечью рассказ о лазаретной жизни, о том, что она подготовляет свой перевод на фронт и просит его намекнуть в письме, где стоит дивизион. Теперь, когда его перевели в обычную корпусную артиллерию, можно надеяться на постоянную или по крайней мере длительную стоянку, и для нее есть смысл устроиться в госпитале или отряде его корпуса. Так они смогут встречаться хоть изредка.
Торопову поехали встречать полковник, Герст и Иванов. У кандидата болели зубы. Кельчевский, расстроенный, сидел в палатке — он получил известие из Кустаная, что жена его уже давно была больна, но не писала ему об этом, а теперь предстоит операция, и уже все равно… Муж должен знать.
— Вы понимаете, — хмуро жаловался он Андрею, — операция в Кустанае. Даже в Оренбург нельзя ее свезти. Вот страна! Австралия какая-то!
— Отчего же вы забрались туда?
— Как чего?.. В переселенческом управлении я. Условия хорошие. Оклад… На западе нам, полякам, нет хода — затирают.
Андрей не поехал на станцию. Неловко было брать донца вместо Чая. На Чае же ехать с кавалькадой, да еще к станции, где сутолока, — рискованно.
Вечером на донце поехал к Лужкам.
В эту ночь над полями стояли холодные туманы. Леса, как осенью, были одеты поясами синеватой дымки. Лидия молчала и казалась необычно грустной. Солдаты стояли на часах у мостов и заснувших лагерей. Низко пролетали, всхлопывая крыльями, большие черные птицы, изгнанные войной из гнезд. Луна на мгновение поднимала тусклый рог над сединой облака и опять тонула в непроницаемой мгле.
Когда Андрей вернулся в деревню, огни уже были погашены. Мигулин сообщил, что приехали со станции поздно, женщины устали, и все разошлись рано.
— Слушайте, соня! — опять будил Андрея Кельчевский. — Неудобно все-таки. Пока вы офицер, надо соблюдать, так сказать, кастовые обычаи. Пойдемте, я представлю вас командирше. Вчера вами интересовались, а вы пропали.
Торопова сидела лицом к двери, заложив ногу за ногу, и курила папиросу. Седеющие волосы ее были расчесаны на пробор и спускались на уши двумя жесткими приплюснутыми подушками. Серая глухая кофта, черная юбка и широконосые полуботинки придавали ей мужской вид. В углу в кремовой крепдешиновой кофточке сидела миловидная девушка лет двадцати, и тоже с папироской.
Командирша при входе Андрея поправила на носу пенсне с разболтавшейся золотой оправой и оглядела прапорщика так, как полковые барыни оглядывают нового денщика или пришедшую наниматься горничную.
— Как поздно встаете! И ведь совсем еще молодой человек, — вместо приветствия, в ответ на щелканье шпор сказала Василиса Климентьевна. — Ну, знакомьтесь, дочь моя Варвара Михайловна.
— Адъютант здесь курортный отдых отбывает, — сказал, не оборачиваясь, набивавший папиросы у стола Торопов.
— Беру пример со старших, — дерзко сказал Андрей.
Торопов крякнул от изумления и порвал гильзу.
Кельчевский, закручивая ус, спешно двинулся к окну. У окна, в случае чего, можно было остаться нейтральным.
— Я вижу, распустил я вас всех, — пробурчал Торопов. — Встают офицеры в девять часов, ученья не производят, лошадей не смотрят. Так и солдат распустить недолго.
— Я вижу, ты опять благодушничаешь, — покачала головой Василиса Климентьевна. — Доиграешься, что по службе на вид поставят. На вакансии отразится. И на фронте… Ведь стыд-то какой!
— Ну, пошла, мать моя! — переменил вдруг тон Торопов. — А в других частях что? Ты бы посмотрела. На фронте все части распустились. Воздух тут такой.
Кельчевский улыбался в окно.
Девушка рассматривала офицера с нескрываемым любопытством.
Она сидела на тяжелой, словно вросшей в пол хозяйской скамье, подостлав синий с бахромой плед.
Андрей выдержал ее прямой долгий взгляд, как будто его вызывали на это, и отошел к Кельчевскому.
— Нравится? — спросил поручик шепотом.
— Кто — мать?
— Нет, девушка.
— Ничего. Как у такого алкоголика может быть такая дочь?
— Не беспокойтесь, позже скажется.
— Что же вы то сватаете, то отговариваете.
— Сватать сама мать будет. Да, да. Я не шучу. И еще как настойчиво. Вот когда она вам начнет рассказывать, что дают за Вавочкой, тут и начнется. Так и знайте. А если об этом вам не сообщат — значит, не подошли.
— Ведь я здесь не один…
— Ну, мы все старики. Герста уже обходили. Он не поддается. Кряжистый немец. На лютеранке хочет жениться. Ведь они обе были здесь в прошлом году, когда еще жен к фронту близко не подпускали. Без разрешения пробрались.
Утром опять подали Чая.
На перекрестке Андрей раздумывал, где можно найти дорогу спокойнее, и в это время рыжий мул на бодром аллюре вынес из-за кустов девушку в кожанке.
Андрей двинулся в ту же сторону, рассчитывая, что длинный Чай всегда будет впереди короткого маленького мула.
— Лида! Ради бога, сдерживайте вашего мула и не допускайте его выйти вперед ни на вершок, иначе — только меня и видели.
— В чем дело? Почему столько темперамента? Не могу понять, — говорила Лидия, изо всех сил сдерживая капризничавшего, по обыкновению, мула.
— Мой конь привык ходить под командиром, всегда впе…
Договорить фразу не удалось: мул заупрямился, девушка неосторожно стегнула его стеком, мул лягнул задними ногами, задел жеребца, и Чай понес…
Теряя такт, сжав зубы, Андрей делал величайшие усилия, чтобы остановить коня, но Чай летел карьером, не слушаясь больше мундштука.
Тогда взбешенный Андрей дал ему шпоры и изо всех сил ударил плеткой между ушами.
Вероятно, никогда еще не испытывал такого оскорбления благородный жеребец. Он взвился на дыбы, рванул в сторону и поскакал по полю, на лету распластываясь в струну.
Андрей решил загнать Чая. Он хлестал его и рвал рот коня мундштуком. Чай примчал в холмистую местность и теперь на скаку так швырял Андрея, что тот едва держался в седле. Слетев с изрытого пнистого холма в долину, Чай понесся вперед с удвоенной быстротой. Андрей еще раз хлестнул его изо всей силы и тут же заметил, что все поле впереди широкой дугой обегают проволочные заграждения.
Он потянул повод вправо, но жеребец глядел назад ненавидящим оком и мчался вперед, в самую гущу проволоки.
«Спрыгнуть… перескочить… упасть раньше…» — мелькало в голове Андрея.
Резнул память забытый случай, когда кавалерист-ординарец на Холмщине наскакал ночью на тугой телефонный провод и срезал себе голову.
Еще одна спасительная мысль: «Лошадь увидит и остановится… Только тверже шенкеля, чтобы не сорваться… Шишка бы остановилась».
Чай летел уже с отпущенным поводом.
Жеребец взлетел птицей над рыжими шестами. Андрей увидел: не перескочить!..
Он отпустил и повод, и шенкеля и каким-то необычайным образом отделился от лошади. По инерции он летел еще в воздухе и со рвущей, тянущей болью в ладонях и запястьях упал на руки уже за проволочной плетенкой, и только ноги остались где-то позади, высоко, на весу…
Конь, хрипя, бился рядом в путах проволоки и подпруг, вскочил и с седлом на боку, хромая, умчался в сторону дороги.
«Лопнула подпруга, — не будучи еще в силах дышать, думал Андрей. — Это, пожалуй, и спасло. Иначе бы подмяло…»
Долго нельзя было снять с проволоки ноги. Отдышавшись, Андрей с трудом принялся освобождаться. Сквозь боль и досаду пробивалось чувство довольства тем, что никто не видит его в этом унизительном положении.
Галифе напоминали теперь ленточные штанишки кордебалетных актеров. Пальцы Андрея ощутили на теле теплую кровь. Встал на ноги и долго еще не мог идти — ныло правое колено.
Опершись на подгнивший березовый кол, он пересчитал семь рядов проволоки, густо переплетенной.
Шел, опираясь на поднятую в поле палку. Шел стороною, избегая далее проселков и в особенности людных воинских бивуаков.
У дороги таился в кустах, выжидая, пока не будет на ней пусто.
Мигулин суетился, ахал, причитал, качая рыжей головой. Он бегом принес таз горячей воды и вызвал фельдшера.
Неглубокие рваные раны тянулись вздутыми бороздами от бедра к колену. Голенище сапога было разрезано, как ножом.
«В боях ни одной раны, а в парке — пожалуйста! — думал Андрей. — А что было бы, если бы я не перелетел за проволоку туловищем?!»
Фельдшер промыл царапины и вылил на них пузырек йода. Андрей, перетерпев острую боль, хотел было встать, как вдруг в избу ввалился Мигулин.
— Вашбродь, командирша с дочерью к вам идут. Просили предупредить.
— Что же, одеваться мне или раздеваться? — недоумевал Андрей, суетливо убирая рваные галифе и френч.
— А вы бы лучше под одеяло. А то брюки я еще не гладил, да сапог к мастеру в передки снести надо. Других-то у вас нету.
— Вот черт принес, — злился Андрей, укладываясь под одеяло.
— Что с вами? — налетела на него, не задерживаясь на пороге, Василиса Климентьевна. — Неужели сломали что-нибудь?
— Пустяки… Чай понес. Царапины.
— Пристрелить эту лошадь! Покажите, что с вами.
Девушка в белом картинкой стояла на высоком бревенчатом пороге.
— У меня на ногах… — смущался Андрей и смотрел на девушку.
— Ничего, не смущайтесь. Она курсы сестер кончила. — И Василиса Климентьевна сорвала одеяло с ног Андрея.
— Ай-ай-ай, всего изорвало! Кость, вы говорите, не повредило?
— Я ведь сам дошел. Пустяки все это. — Он отнял из рук командирши одеяло и плотно закутал ноги.
— Ну, вы не ломайтесь, — поправила пенсне командирша и присела на скамью. — В госпитале, если ранят, тоже будете стесняться?
— У меня был фельдшер, все сделал.
Комната наполнялась народом. Пришли Кельчевский, кандидат, Бондаренко, Иванов.
— Уступаю вам Чая, — сказал Андрей Бондаренко. — Это конь на любителя. Меня больше устраивает лошадь, которая идет туда, куда мне нужно.
— Чай адъютанту свидание сорвал, — хихикнул кандидат.
Андрей посмотрел на него с удивлением.
— Пате-журнал все видит, все знает, — дурашливо прищурился кандидат.
— Какое свидание? — деловито спросила командирша. — С кем?
— Женщин на фронте мало, — буркнул Иванов — зато успех за ними обеспечен.
Вавочка чуть-чуть покраснела.
Командирша смотрела на Иванова неодобрительно.
— Удивительно все-таки встречать на фронте легкомыслие.
— Иначе тут со скуки подохнешь, — оправдывался Иванов.
— А вы знаете, как тыл относится к армии, с каким благоговением?
— Зря, народишко тут все нестоящий…
— Есть и герои, — безапелляционно уронила Василиса Климентьевна.
— Вот один перед нами, — указал на Андрея Кельчевский.
— Пойдемте, господа, — поднялась полковница, — надо ему отдохнуть.
— Я сейчас встану, — сказал Андрей и увидел Мигулина, который показывал ему из угла рваный сапог.
— Ах, да, — опустился он на подушку. — Придется полежать. Книжку кто-нибудь пришлите.
— Лежите, лежите. Дня три обязательно надо полежать. Вавочка к вам придет посидеть. Пусть приучается.
Офицеры зашевелились. Иванов ухмыльнулся и, должно быть, чтобы скрыть смущение, громко затрубил в платок. Кельчевский дернул усом. Кандидат стал нелепо серьезным.
— Она ведь в сестры хочет идти, — перехватила общее движение Василиса Климентьевна и обвела всех строгим взглядом.
Командирша поднялась и вышла. За нею потянулись офицеры.
Вавочка пришла через час. Она была беленькая и прозрачная.
— Вам действительно нельзя вставать? — спросила она.
Андрей вспомнил о сапогах и сказал:
— Да… не выходит…
— А жаль. Погода хорошая. Пока еще летние дни стоят. Осень скоро.
— Осенью здесь ужасно, болото…
— Все-таки здесь теплее. В Оренбурге уже холодно. Не люблю я Оренбурга.
— А куда бы вы хотели?
Вавочка стала рассматривать блестящие острые ногти.
— А я нигде не была — мне все интересно.
— Вы заставьте мать поехать с вами в столицу, ведь у вас сейчас пропасть денег.
— Ну, вы моих родителей, кажется, успели рассмотреть, — сказала вдруг сухо Вавочка.
В прозрачной девушке, как в созревшей куколке мотылька, почувствовалось вдруг другое существо.
— Выходите замуж, — засмеялся Андрей, ему сразу вдруг стало легче с ней.
— Благодарю вас, — церемонно наклонила голову Вавочка. — В этом пункте вы трогательно совпадаете с моими родителями. Не за вас ли?
— Ого! — подскочил под одеялом Андрей.
— По матушкиному счету вы у меня сотый жених. Я уже привыкла. Все равно не подойдете.
— А сами вы об этом как думаете?
— Ничего не думаю, — замкнулась девушка. — Что вы читаете?
— Чирикова.
— «Юность»? Хорошая книжка… Все хорошие книжки о том, как не бывает.
— А вы бы хотели, чтобы все было так, как у Чирикова?
— У вас невеста есть, — сказала вместо ответа девушка.
— Почему вы думаете?
— Две карточки у вас стоят рядом… И непохожие… Значит, если одна сестра, то другая кто ж?
— Да вы Шерлок Холмс! — наивничая, восхитился Андрей.
— Зато вы не гениальный преступник — весь в уликах.
— А что еще?
— А вон тетрадка… Вся буквами «Е» разрисована. Даже на клеенке вырезано.
— Ей-богу, вы великолепны. Вот это наблюдательность!
— Я всегда за людьми все замечаю.
— И за мною?
— Иначе я бы с вами так не разговаривала.
— Это, пожалуй, комплимент.
— Если хотите… Знаете, я бы вас просила не ссориться с мамой. Мы скоро уедем. Потерпите немного.
— Я и не собираюсь.
— У мамы странные обычаи…
— Если они не коснутся…
— И если коснутся…
— Не обещаю.
— Жаль. Я так и знала… Ну, я пойду… Я еще зайду к вам.
— Я буду очень рад. Вечером я встану.
— Значит, вам можно?
— Разумеется, можно. Сапог у меня порван… О проволоку…
— У вас одна пара?.. Не говорите маме.
— А что? Невесту потеряю?
— С вами не стоит быть откровенной.
— Да, это я зря, — согласился Андрей. — Дайте руку, я прошу прощенья.
— Прощаю, — улыбнулась девушка.
Андрей натягивал наскоро зашитый сапог, когда в избу вошел Кашин, младший писарь.
— Ваше благородие, там в канцелярии жена их высокоблагородия командира дивизиона бумаги смотрят.
Красивые глаза Кашина оскорбительно светились издевкой.
— Зачем же вы даете?
— Все дела. Они всегда так. Я только докладываю…
— Зачем же вы даете?
Кашин пожал плечами.
Андрей наскоро затянул пояс и пошел в дом, занятый канцелярией. Кашин исчез где-то в темноте.
В канцелярии при свече сидела за столом Василиса Климентьевна. Перед нею в не совсем свободной позе Стоял старший писарь Фролов.
Василиса Климентьевна подняла голову и кивком приветствовала Андрея.
Андрей долго собирался с духом, чтобы сдержать клокотавшее в нем раздражение.
Увидев адъютанта, Фролов сделал руки по швам.
— Что вас интересует в нашей канцелярии, Василиса Климентьевна? — спросил Андрей.
— Так, вообще, все… У казначея я уже просмотрела. А теперь с приказами знакомлюсь. Дела мужа и его части меня всегда интересовали. А что?
— По уставу никто, кроме лиц командного состава, не может быть допущен к делам воинской части.
— Я не посторонняя.
— Но вы и не лицо командного состава.
— Ну, ладно, я посмотрю кое-что, и все…
— Я очень прошу вас, Василиса Климентьевна, сейчас же, немедленно вернуть мне все дела.
— Вы что, боитесь? Непорядки, вероятно?
— Прошу вас не оскорблять меня. А вам, Фролов, я ставлю на вид невыполнение устава.
Фролов вытянулся, постоял минуту и отошел в сторону.
— Я смотрю дела с разрешения командира дивизиона.
— Этого мало. Будьте любезны, в таком случае принесите мне письменное приказание. Предупреждаю только, что этот замечательный документ будет доложен в штабе корпуса и… отправлен в столичную печать.
— Как вы смеете? Мальчишка! Вы офицер и лишены уважения к командиру части. Вы ведь сами когда-нибудь будете командиром.
— Никогда не буду.
— Да, ведь вы студент… В этом все дело. Вы далеки от духа армии. Мне вы показались приличным человеком…
Андрей молча собирал дела и папки.
— Прошу вас, — сказал он, спрятав бумаги в стол.
Василиса Климентьевна сидела недвижно.
Андрей задул свечу.
— Вежливо. Дайте по крайней мере руку!
Андрей взял командиршу под руку, и старуха, всхлипнув в темноте, очень больно ущипнула его выше локтя.
