Летнее утро прямыми лучами солнца настойчиво бьется в давно не мытые окна избы. Оно пульсирует столбами освещенной пыли, оно ползет яркими пятнами по земляному полу, по толстым доскам скамей, по серому одеялу походной кровати.

Но Андрей не хочет вставать. Он до четырех часов читал при свече, потом завернулся в одеяло, думал о Петербурге, об Екатерине. Все те же образы в тысячах вариантов. Иногда, точно живые, они протягивают к нему руки, иногда проплывают в тумане, и приблизить их нет сил, и тогда нервы напряжены, а сон бежит.

Мигулин подходит на цыпочках, словно боится разбудить офицера, и начинает его тормошить за плечо.

Он наполовину стягивает с него одеяло и говорит зачем-то шепотом:

— Ваше благородие, вставайте! На доклад надо идти.

Торопов, в сущности, не занимался никакими дивизионными делами, но от адъютанта требовал приходить с докладом ровно в девять часов утра. Тридцать лет военной лямки создали свои привычки. Эти доклады по большей части откладывались, перекладывались, но в девять часов утра адъютант должен был идти в дом, где помещался полковник, и там от денщика Василия узнавать, что командир нездоров и просит его прийти в три часа.

Андрей натянул сапоги, умылся, взял папку, заготовленную старшим писарем, даже не потрудившись посмотреть, что в ней лежит, и двинулся через пыльную улицу к высокой, чистой, стоявшей под тенью деревьев избе командира.

Высоко в небе прямо на восток шли два черных крестика. Где-то недалеко ухали выстрелы зенитных орудий, осколки разорвавшихся бризантов, тяжелые стаканы шрапнелей, отдельные пули и рваные клочки стали хрипло винтили воздух во всех направлениях.

Это была обычная утренняя порция стрельбы по аэропланам, единственное боевое действие, которое можно каждодневно наблюдать в этом глубоком тылу.

Василий, командирский вестовой, начищал большой медный самовар.

— Полковник встал?

— Никак нет, вашбродь, — без особой почтительности и не вставая заявил командирский денщик, — лежать.

— Спит или так лежит?

— А вы, вашбродь, поглядите. Там их благородие казначей.

Андрей открыл дверь и перешагнул порог большой темной комнаты. Все окна в командирском помещении были завешены занавесками или затянуты газетными листами. Солнце ползло по полу только прямыми копьеобразными полосками. В помещении стоял запах лекарств и плесени. Такие запахи застаиваются в непроветриваемых комнатах больных и особенно нечистоплотных людей.

Полковник лежал на кровати, облокотившись на сползавшую смятую подушку. Даже в полумраке можно было различить, что наволочка на подушке несвежая. Перед ним на одеяле лежало несколько игральных карт. На столике у изголовья стоял недопитый стакан с вином.

У противоположной стены на брезентовой походной койке без белья и подушки лежал на спине казначей.

Его лысая яйцевидная голова была закинута далеко назад, и в руках высоко над собою он держал две карты. Между ними посредине комнаты, поставленный на попа, стоял чемодан, и на нем, должно быть для настроения, горела стеариновая свеча. У чемодана на полу стояли недопитые и опустошенные бутылки. Ни полковник, ни казначей не обратили никакого внимания на Андрея.

— Василий! — угрюмо глядя куда-то вниз, на дощатый пол, заорал командир.

Василий вошел не сразу и лениво, словно отмахиваясь от надоевших собеседников, сказал:

— Ну чё еще? Слушаю…

«Вот нахал!» — подумал Андрей.

— Посмотри у казначея: дамбле или врет?

— Смотри, сука, чтоб тебе повылазило! — пьяным голосом пробурчал казначей, протягивая солдату карты. — Валет и девять крестей.

— Так точно, у их девять, — подтвердил Василий.

— Ну, ладно, — согласился Торопов, бросая карты на пол. — Припиши! Василий, подбери, — указал он пальцем с желтым ногтем на пол. Василий принялся подбирать разбросанные карты.

Андрей молча стоял у порога.

Подобрав карты, Василий бросил их в глубокую тарелку с синим обводом, в которой уже была гора карт. Затем он взял с лежавшей у свечи на чемодане колоды верхнюю карту и отнес ее полковнику. Следующую он отдал казначею. Затем он роздал партнерам еще по одной карте. Казначей и Торопов внимательно следили за всеми его действиями. Раздав карты, Василий ушел.

— Ну, потянем, — тонким дьячковским голосом пропел казначей.

— Потянем, — прохрипел полковник. Наложив одну карту на другую, оба медленно сдвигали верхнюю. Они проделывали это так медлительно и с таким вниманием, словно игра шла на крупные суммы, потеря и выигрыш которых действительно волнуют и тревожат.

Полковник, увидев из-под десятки червей край пикового валета, перестал тянуть.

— Ну, не тяни кота… за хвост, — злобно сказал он казначею. — Даешь?

Казначей, у которого к пятерке шла какая-то мелкая карта, не то двойка, не то тройка, все еще тянул, переворачивал карты в руках, оглядывал открытый край нижней карты со всех сторон, как ювелир, изучающий возможности еще не отшлифованного алмаза.

— Терпи, старик, на том свете будешь, — сказал он, почесав переносицу. — Тут дело сурьезное!

— Ну, черт с тобой! — сказал полковник и безнадежно откинулся седой головой на подушку.

Казначей, причмокивая языком, продолжал вертеть в руках две карты. Наконец, убедившись в том, что идет не тройка, а двойка и дамбле не получится, он разочарованно сказал:

— Ну, одна дала…

— Ну, давай… Василий!

Василий быстро вошел в комнату, посмотрел на Андрея, словно хотел ему сказать: «Вот полюбуйся на свое начальство», заглянул в карты командиру, подошел к чемодану и отдал полковнику верхнюю карту.

Полковник вновь подложил карту, не глядя, под две другие и стал медленно тянуть. Василий вышел, хлопнув дверью.

Третья карта оказалась дамой бубен.

— Жиры, одни жиры! — разочарованно протянул полковник. — Ну, ладно, подвернется талия, я тебе пропишу ижицу.

— Василий! — закричал он. — Василий! — Но Василий не шел.

Тогда казначей заплетающимся языком попросил:

— Ты, Федотыч, дай мне папироску, а я тебе три миллиона счеркну.

«До миллионов дошли, сволочи», — с отвращением подумал Андрей и вышел из комнаты.

— Будете спать еще? — спросил его Мигулин.

— Кой черт спать, позвони, чтобы дали коня без ординарца, и спроси поручика Герста, поедет ли он гулять…

Рыжий мул с тупым упорством ни за что не хотел выйти из густо разросшейся на вершине холма рощи молодых, гибких берез. Белые частые стволы терли его бока, а сучья царапали седло и ноги молодой девушки в кожаной куртке и желтых перчатках. Девушка бессильно размахивала коротким стеком, беспомощно тянула поводья, но упрямое животное брыкалось, закусив удила, и казалось, вот-вот выбросит девушку из седла.

Андрей и поручик Герст наблюдали эту сцену с пролегавшей у подножия холма дороги.

— Это сестра из Лужков, — сказал Герст, — Она, кажется, всегда ездит мимо нашей стоянки. — И, помолчав, он прибавил: — Не знаю, можно ли предложить ей помощь после той истории.

Андрей с досадой припомнил неприятную сцену. Пшютоватый щеголь поручик Аскинази, Хазарин, Кельчевский и кандидат решили свести знакомство с сестрами из отряда княжны К., который стоял в Лужках. Андрей дал себя уговорить и отправился вместе со скучающими офицерами. В комнаты зашли только поручик Аскинази, Хазарин и кандидат. Андрей, Кельчевский и Герст остались у ворот помещичьего дома.

Уже стоя у подъезда, Андрей решил было повернуть коня и ускакать. Но в это время со смехом, за которым явно скрывались раздражение и обида, на крыльце показались послы. Офицеры быстро вскочили в седло, и вся кавалькада, не сговариваясь, понеслась прочь от фольварка. Андрей заметил, что из окна дома следили за отъезжающими веселые женские лица…

— Кривляки, строят из себя аристократок, — бранился Хазарин, — подумаешь, мимозы какие…

Но и он, и другие чувствовали себя неловко.

— Ну, а помочь ей все же надо, — сказал Андрей, видя, что девушка готова впасть в отчаяние.

Он пустил коня рысью по борту зеленого холма и, с трудом пробившись сквозь заросли, взял под уздцы мула со словами:

— Разрешите помочь вам, сестра. Эти мулы бывают так упрямы…

— Мне было стыдно просить вас о помощи… Но я уже сама… — Она не кончила и еще раз ударила по седлу желтым стеком, стараясь справиться со смущением. — Обычно он всегда слушается. Но сейчас я не могу с ним справиться. — И другим, капризным тоном — А вы стоите и стоите…

— Мы не знали, захотите ли вы принять нашу помощь, — откровенно сказал Андрей. Герст в знак согласия с его словами приложил руку к козырьку.

— А, это вы насчет этого… визита… — расхохоталась девушка. — Да, неудачно, неудачно. Хорошо, впрочем, что вы сами не заходили в отряд. Вас никогда бы больше не приняли в Лужках. Княжна рассвирепела. Ваши товарищи не рассказывали вам, как она их приняла? Впрочем, и ваша роль тоже была незавидна…

Андрей понял, что этими атаками она хочет замаскировать собственное смущение.

— Простите, вы, вероятно, в первый раз в седле? — спросил он девушку, сам переходя в наступление. — Разрешите сопровождать вас. Иначе мул может опять закапризничать…

— Нет, благодарю вас, — сказала уже холодно сестра. — Я поеду одна. — Она стегнула мула стеком.

— Нет, нет, теперь мы не пустим вас… Мы не смеем, — сказал Герст, и рыжий мул пошел по пыльной дороге между гнедым жеребцом Андрея и длинной рыжей кобылой Герста.

Разговор не складывался. Девушка хотела казаться обиженной. Ей это плохо удавалось, она сурово хлестала мула, пытаясь отделиться от группы и вылететь вперед, но упрямый мул не хотел отходить от кобылы Герста и упорно шел ровным шагом, слегка брыкаясь при каждом ударе стека.

— Ваш мул не хочет уходить от нас, и сами вы не хотите, — говорил Герст. — Вы сейчас просто капризничаете. Но мы не хотим, чтобы вы уезжали и чтобы думали о нас плохо…

Андрей молча рассматривал девушку. Ее наружность была своеобразна. Лицо свежее, розовое, волосы цвета осенней соломы, но брови черные, круглый, всегда полуоткрытый рот, а глаза такого густого зеленого цвета, какого Андрею не приходилось видеть никогда. Эта разноцветность придавала ей схожесть с куклой, попавшей на витрину за яркие и неожиданные колеры. Она была среднего роста, плотно и аккуратно сложена. Маленькие полные руки были затянуты в лайковые перчатки, колени обтягивала шелковая юбка.

Таких женщин на фронте провожают откровенно жадными глазами. Андрей вслух не раз высказывал по этому поводу свое возмущение, но теперь его тянуло смотреть на круглые колени и покатые плечи девушки. Вероятно, Герст думает о том же. Девушка чувствовала на себе тяжелые, ищущие взоры.

— Я к зубному врачу, — сказала вдруг она резко. — До свиданья, спасибо!

— А завтра поедете этой же дорогой?

— Может быть… не знаю. Вероятно, буду ездить иною…

— Боитесь запутаться в березовой роще? — сорвалось опять у Андрея.

— Нет, боюсь невежливых людей.

— Нет, зачем же вы так? — пожурил Герст. — Право, не надо на нас сердиться. Мы были рады встрече с вами и просим вас не менять путь.

— Ну ладно, посмотрим, — сказала девушка уже весело, махнула стеком и скрылась в одной из изб, над которой на белом полотнище колыхался знак Красного Креста.

— Будем ждать! — крикнул ей вслед Герст.

— И не подумаю, — сказал Андрей, — к черту кривляк!

— Ну и не надо. Пожалуй, так и лучше, — согласился вдруг и Герст.

На другой день Андрей забыл о том, что назвал девушку кривлякой, а девушка поехала прежней дорогой.

Она опять, словно так и должно было случиться, поехала на рыжем муле между Андреем и Герстом по дороге к Красному Кресту. Уже через несколько минут было условлено, что вечером, когда кончится ее работа в отряде, они оба приедут к Лужкам и будут ждать ее у выхода из парка. А потом они поедут при луне по этим перелескам, по полям, где бродят стада овец, — ведь теперь стоят такие прекрасные лунные ночи.

Отряд княжны К. среди офицерства корпуса имел репутацию высокоинтеллигентной и даже, пожалуй, аристократической организации, служившей в вечерние часы чем-то вроде походного салона для офицеров корпусного штаба. Дамы и девушки аристократических фамилий отсиживались в этих отрядах, где им удавалось не смешиваться с презираемой армейской чернью и вместе с тем делать вид, будто они, как все, выполняют «долг перед родиной». Черную работу несли здесь сиделки и санитары. Штаты были раздуты. Раненых посылали в отряд с разбором. Сестры после работы принимали знакомых офицеров по строгому выбору. Иногда в праздники в отряде устраивались собственными силами концерты — до поздней ночи пели, читали, музицировали, флиртовали. Попасть в этот избранный круг прифронтовой аристократии считалось лестным и для рядового армейского офицера было нелегко. «Армейская чернь» платила тою же монетой этим малополезным, служившим только помехой организациям и густо сплетничала на их счет.

Строитель Лужков умело выбрал место для усадьбы. На крутом берегу небольшой, быстрой на заворотах речушки, высоко над всей окружающей местностью, у самого обрыва, был поставлен большой господский дом. Река протекала здесь узкой, сдавленной берегами струей, прыгала по камням, и казалось, если смотреть с низкого берега, нет к дому ни прохода, ни проезда. Высокий, многооконный, он стоял затерявшимся в перелесках разбойничьим гнездом. Большое деревянное здание напоминало доекатерининские усадьбы. Ни справа, ни слева не было ни заборов, ни стен, ни ограды. Буйными космами, зеленой волной подходили к зданию беспорядочно растущие рощи и кустарники. У крыльца не было дороги, и только пешеходная тропа желтым ковриком легла между запущенных клумб, на которых все еще пестрели пробивающиеся сквозь траву и бурьян цветы.

Позади дома через парк шла проезжая дорога в поле, в соседние деревни и к железнодорожной станции. У самой дороги, под сенью вечно шумевших на ветру старых дерев парка, приютились крохотные домики помещичьих слуг и поодаль от них сараи, в которых размещался скот.

За парком три длинные липовые аллеи веером рассекали зеленое поле. Далеко на пригорках синими пятнами виднелся густой хвойный лес.

Офицеры оставили ординарца с лошадьми у конца одной из аллей и прошли по парку, стараясь, чтобы не звенели шпоры, не стучали шашки.

В глубине парка острым мерцающим пятнышком светилось окно. Луна даже не пыталась забросить свои лучи под эту черную лиственную крышу.

Герст шагал рядом ровной походкой, почти не сгибая колен.

— Какого черта мы приехали сюда! — сказал с раздражением Андрей.

— А о чем вы раньше думали? — не без ехидства спросил Герст. — Даже карты бросили. Вероятно, знали, зачем едете.

Андрей подумал про себя: «Скорее всего просто в надежде, авось что-нибудь случится. Что-нибудь особенное или просто приятное. Знакомство с женщиной всегда приоткрывает дверь каких-то необычайных возможностей».

Это был вечер перекрестных вопросов. Полное незнакомство друг с другом всегда оживляет первые беседы. Ее зовут Лидия. Она не сестра — фельдшерица. Она студентка третьего курса московских высших курсов Герье. Ее фамилия Трояновская. Ее отец живет в Нижнем. Он губернатор в отставке. На фронт она убежала тайком от своих.

Она ловко, по-мужски сидела в седле. На ней теперь была темно-синяя, хорошо сшитая амазонка и синий берет. При луне ее глаза теряли остроту зеленого блеска и были мягче и обыкновеннее. Тон недоверия и обиды был оставлен. Она шаловливо кокетничала с обоими, иногда пускала лошадь вскачь, и тогда все трое, вздымая пыль, неслись куда-то вперед, в лунные глуби. Иногда ехали медленно рядом, близко друг к другу, и только ординарец, попыхивая папироской, маячил где-то позади, занятый своим собственным раздумьем.

Поле дышало свежестью и росистой влагой. Придорожные кусты то справа, то слева причудливыми купами выходили навстречу из лунных туманов, и трава казалась пушистым одноцветным ковром, наброшенным ночью на уснувшую землю.

Герст говорил мало. Он часто смотрел в сторону и курил папиросу за папиросой.

Несмотря на старания, Андрею не удавалось завязать оживленный разговор, и он со следовательской настойчивостью выспрашивал девушку, зачем она бежала на фронт, что ей пишут родители, о вкусах в литературе, музыке, театре. Односложные ответы ее обезоруживали и не позволяли продолжать разговор и узнать, что же по-настоящему интересует эту девушку.

Наконец, когда Лидия заговорила с Герстом, Андрей замолчал. Высокий жеребец шел, покачивая ровно и мягко, и мысли Андрея сами собой ушли куда-то по лунным дорогам. Вдруг стало легко оттого, что осозналось — безразлично, как отнесется к нему эта девушка, она случайна, не надо искать ее, не надо напрягаться. Но Лидия опять склонилась к нему и спросила:

— Вы так задумались… Можно подумать, что мыслью вы сейчас далеко-далеко…

И он просто ответил:

— Вы правы.

Теперь Герст смотрел в сторону, будто стараясь что-то различить в лунном тумане.

Андрей и Лидия ехали близко друг к другу. Он чувствовал ее теплое колено и старался не шевелиться. Луна светила в глаза девушке. Неловкость ушла, вслед за нею уходили тревога и напряженность, зарождалась простая, долго сдерживаемая радостная дерзость, и слова находились сами.

Теперь Андрей не заходил больше вечерами в палатку, где все с той же нудной медлительностью вертелось колесо армейской фортуны, хотя за ним нередко приходил вестовой, который напоминал:

— Ваше благородие, их благородие прапорщик Кулагин приказали вам доложить, что уже играют.

Напрасно кандидат упрашивал с ужимками:

— По рублику, по рублику!

Андрей был рад этому равнодушию к игре, которое пришло на смену короткому лихорадочному увлечению картами. Он уходил после обеда домой, а в палатку приходил к вечернему чаю и читал здесь газеты, пока Мигулин не докладывал на ухо:

— Ваше благородие, лошади поданы.

Тогда Андрей заходил за Герстом, и они отправлялись в лунные затихшие поля, туда, к трем аллеям, к бурной речушке, и опять зеленоглазая девушка вела небольшую кавалькаду по полям, по лесам, вдалеке от деревень, наполненных шумом солдатских постоев.

Лидия все чаще и чаще выказывала Андрею свое расположение. Но она старалась делать это так, чтобы быстрые пожатия рук, взгляды, ласковый шепот, не то наивные, не то продуманные и обещающие прикосновения не были замечены Герстом. По правде сказать, Андрей не был уверен в том, что она не расточает те же признаки внимания и его товарищу.

Однажды, когда они все трое лежали на траве в густой тьме ночного леса и Герст отошел к ординарцу за спичками, Андрей, неожиданно для самого себя, обнял склонившуюся к нему Лидию и поцеловал ее в полуоткрытое крепкое плечо. Лидия резко откинулась назад, и зеленые глаза ее стали острыми и злыми. Но зеленые искры сейчас же угасли, и все лицо, освещенное луной, показалось бледным и безжизненным.

«Однако, — подумал Андрей, — по-видимому, она искренне недовольна».

Подошел Герст. Лидия не сказала ни слова.

Андрей поднялся и тоже пошел к ординарцу.

Чаще всего с ними ездил Трофимов, спокойный, приветливый солдат. Андрей дарил ему деньги, привозил из корпусной лавки папиросы, и между ними установились доверительные отношения.

— Ну как дела, Трофимов?

— Да так себе, вашбродь… Жена пишет: работы много, не справляется. Землю не запахали в это лето и наполовину, с кормами плохо. Скотину продала. Все спрашивает, когда конец… А мы разве знаем?

— Я думаю, теперь никто не знает, — раздумчиво сказал Андрей.

— Так точно, вашбродь, кто ж знает?

— Скажи, Трофимов, по правде, солдаты о том, что мы ездим по ночам, плохо говорят?

— Говорят, так точно… Больше смеются. По бабам всякий рад побегать. Ну, каждый по-своему. Теперь по деревням чужих ребят пойдет сила! Приедешь домой — не разберешь, где сын, а где байстрюк. А что говорят — пустое, греха в этом мало.

Андрею всегда хотелось знать, как относятся к нему солдаты. Его не боялись, ему верили. Охотно шли к нему за справкой, за помощью. Но нетрудно было заметить, что своим его не считают. Точно так же, как не считали в те месяцы, когда он тянул трудную солдатскую лямку и носил погоны с одним лычком и пестрым жгутиком. Белоручка, паныч! Но разве не судьба ему всю жизнь провести интеллигентом, барином? Что ж тогда поделаешь? Но и это соображение не успокаивало до конца…

Фыркали кони, ища среди сухой пыльной хвои тонкие стебли летних трав. Удила клацали в ночной тишине, где-то кричала и шелестела ветвями ночная птица, Разговор с Трофимовым не вязался. Солдат сосредоточенно крутил толстые козьи ножки из махорки и сухого кленового листа, а Андрей больше всего думал, как бы не смотреть в ту сторону, где во тьме леса и ночи потонули Лидия и Герст.

Затем он встал, и пошел к поляне, на которую щедро лился лунный свет. Здесь весь воздух, казалось, состоял из танцующих кристаллов и влажных капель, прозрачных, как струи лесного ключа. Андрей прислушивался к звукам ночи, к биению собственного сердца.

«Нет любви без внутренней близости, — думал он. — Нет чувства без общности переживаний. Лидия — чужая. Это просто охота за женщиной, единственной встреченной на фронте женщиной, которая не заразит какой-нибудь дрянью… А биение сердца — это от физической страсти, и тоска — от неудовлетворенного самолюбия. Нет, завтра же начну вести себя по-новому. А Герст пусть делает как знает».

Андрей круто повернулся на месте, решив, что сейчас же твердым шагом двинется к Лидии и Герсту, бодрым голосом человека, освободившегося от мучительных противоречий, заговорит с обоими, и всем сразу станет легко и весело.

Но он не успел повернуться. На плечи его легли чьи-то руки.

— О чем так долго думал? Зачем ушел? — шептала девушка, приблизив лицо. Андрей, не подготовленный к такой встрече и сбитый с толку, все же машинально положил руку на талию Лидии. Тогда она сама закинула обе руки на плечи офицера и, потянувшись кверху, прижалась сначала щекой, потом губами к его губам.

— Как же ты ушла от него? — с трудом оторвался от нее Андрей.

— А зачем ты ушел?

— Я не хотел мешать…

— Ревнуешь, глупый. Боже мой, какой же ты глупый!

— Лида, ты любишь меня?

— Я этого не сказала… — Она вдруг рассмеялась, показала Андрею язык и со смехом побежала в глубь леса.

Андрей пошел за нею. Он опять был смущен и взволнован. Но думать об этой новой своей взволнованности, о ее причинах, о ее последствиях он больше не желал.

Лидия скрылась в темноте парка, а Герст сразу поехал крупной рысью, так что Андрей должен был подгонять коня, чтобы не отстать от товарища. Хорошо, что на таком аллюре можно было не разговаривать.

На бивуаке Герст сухо попрощался с Андреем и немедленно скрылся в своей палатке.