IV. Колесо счастья
Торопов, разъяренный, стоял перед Андреем. Сжатые руки его чернели на поясе, как неживые. Выцветшие глаза и хриплый голос атрофированной от многолетнего пьянства гортани делали его гнев скорее смешным, чем страшным, но Андрей чувствовал, как в этом расхлябанном теле на минуту встает «аршин» — костяк старого кадровика.
— Вы, кажется, позволили себе быть непочтительным по отношению к моей жене? — прошипел он, разбрасывая фонтаны слюны и закинув при этом голову назад.
Андрей вынул платок, с нарочитой гримасой вытер щеку, на которую капнуло, и, воспользовавшись паузой, заметил:
— Может быть, господин полковник, мне будет позволено узнать, в чем выразилась моя непочтительность?
Полковничьи пальцы дернулись и зачастили по желтому ремню мелкой дрожью.
— Прапорщик, вы мне не устраивайте здесь дипломатический салон. Мы здесь все солдаты.
— За исключением вашей супруги, господин полковник, — сказал Андрей, но тут же почувствовал, что раз он дразнит старика — значит, и его спокойствие уходит.
— Вот видишь, видишь? — послышался голос за занавеской. — Он позволяет себе слишком много.
«Значит, полковница подслушивала!» Андрей сразу перешел в то состояние, когда течение ссоры владеет человеком.
— Что с вами можно позволить? — бросил он со злобной презрительностью.
Полковница взвизгнула и бросилась вперед. Полковник одной рукой удержал супругу, но сам еще ближе придвинулся к Андрею.
Его всегда маленькие, мутные, а теперь навыкате глаза стали вдруг страшными, как у эпилептика.
— Это оскорбление старшего в чине… прямого начальника. Под суд! — задыхался Торопов.
— В чем моя вина? Я не допустил постороннюю женщину к бумагам и приказам согласно уставу…
— Молча-а-а… — взвизгнул внезапно приобревший гибкость голос Торопова. Но старик захлебнулся в выкрике на букве «а», замахал перед собой руками и в два-три приема, как деревянная кукла, у которой развинтились шарниры, свалился назад на пол…
В комнату вбежал Василий и, непочтительно подхватив командира под руки, поволок его к кровати.
Андрей весь вечер просидел в избе. Тем временем Мигулин по собственной инициативе сообщался с Василием. Торопов долго не мог прийти в себя. Но и придя в сознание, он продолжал задыхаться, и командирша окончательно уложила его в постель. Она не пустила пришедших к нему офицеров, боясь за сердце больного.
Поздно вечером к Андрею зашел Кельчевский. Он рассказал, что доктор определил у больного нефрит, что организм его вконец истощен и он нуждается в серьезном и длительном лечении. По тону его Андрей никак не мог определить, как относится Кельчевский к случившемуся и как приняли ссору другие офицеры.
Торопов уехал через три дня. Его свезли на станцию в покойной коляске. Сопровождаемый дочерью и женой, он сел в вагон и отправился в Оренбург.
Угрызений совести Андрей не испытывал, но был почему-то убежден, что его отношения с офицерами теперь резко испортятся, и уже заранее черствел в каком-то плохо осознанном упорстве. Торопова ни любили, ни ненавидели. К нему относились как к запойному пьянице-старику, осколку прошлого. Андрею он казался оживленной мумией. Но все равно ему, Андрею, не следовало глумиться над больным стариком. Дело обошлось бы пустяками. Может быть, коробило именно то, что в ссоре была замешана женщина. Андрей лежал теперь целыми днями на койке, не всегда выходил к обеду, первым уходил из-за стола и старался выбирать места для прогулок подальше от дивизионного бивуака.
Казалось, офицеры приняли как должное стремление Андрея к уединению.
Между тем «колесо счастья» вертелось своим чередом изо дня в день. Все так же хрустел желтыми катеринками с целью произвести впечатление огромный прапорщик Кулагин. Все с тем же хищным жестом сухих, как птичьи лапы, рук придвигал к себе пачки рваных рублей кандидат, все так же некстати усмехался в бороду поручик Иванов и добродушно склонял черта на все лады доктор из семинаристов Вельский.
Но «Армейский карточный клуб» не процветал. Фронтовые части стояли слишком далеко. Соседи тыловики в большинстве принадлежали к другому корпусу и были мало знакомы.
Каждый партнер был на счету.
Вероятно, потому не прошло и недели после отъезда Торопова, как в час послеобеденного отдыха, когда Андрей лежал у себя с книгой, к нему ватагой ворвались офицеры:
— Довольно бездействовать, Мартыныч, Пошли, пошли!
— Куда?
— На зеленое поле. В шмоньку.
— Не отстанем!
— Маком!
— По рублику, по рублику! — взвизгивал с безобразной карикатурной приветливостью кандидат.
— Иди, Мартыныч, — басил временно исполнявший обязанности командира дивизиона поручик Иванов. — Мы тебе кровь пустим.
— Штаны снимем!
— Не просите, не просите его, Иван Иванович. Кого упрашивают, тот всегда выигрывает, — плакался кандидат. — Сам пусть идет. Или силушкой!
— Силушкой! — подхватили другие. — Не хочет, так силушкой.
Эх, выезжает вторая батарея,
Пушки на солнце грохочут, звеня!.. —
запел приехавший с позиций капитан Андрущенко.
Офицеры подхватили под руки упиравшегося Андрея и вытащили его на улицу. Это странное шествие на глазах у крестьян задворками прошло к палатке офицерского собрания.
Здесь уже «предварительно» сражались прапорщик Кулагин, доктор и еще один молодой приезжий подпоручик.
Кандидат решительно вырвал карты у державшего банк доктора и заявил:
— К чертовой бабушке копеечную возню. Мы сейчас Мартыныча раздевать будем. Ой, чую я, будут у кандидата десять тысяч!
Игра пошла оживленная, быстрая.
Андрею везло.
— Из рукава девятки тянете, — плакал кандидат. — Ой, плачут мои десять тысяч. Ведь вам деньги так… на шоколад. А мне домок в Оренбурге строить надо. Место присмотрел…
Андрей шел все время по банку. Ему казалось, что игрою он откупается за инцидент с Тороповым. Кроме того, он выговорил себе право уйти в девять вечера, ни минутой позже, пообещав до этого часа играть резво, «без прижима».
Деньги переходили из рук в руки, не задерживаясь. Но вот куча кредиток на середине стола стала расти. Банкомет, прапорщик Кулагин, как большой японский божок, не спеша короткими пальцами пересчитывал деньги.
— Всего восемьдесят. Идут все восемьдесят. Вам сорок. Так. Кто еще на сорок? Вам десять. Хорошо. Еще тридцать. Вам пятнадцать, ну, а на остатки кто? Вы, Мартыныч? Ну, ладно!
Он опять убил карту доктора, пересчитал деньги и обвел всех вопрошающим взором.
— Ну, кто на сто шестьдесят?
— Не могу вас подцепить, Мартыныч, — прищурив один глаз, говорил Кулагин, медленно раскладывая карты себе и Иванову.
— Что ж, талия еще держится, — может быть, схватимся.
Поручик Иванов аккуратно сложил полученные две карты и, не глядя на них, спросил:
— Даете?
Заинтересованные в игре партнеры прильнули к нему со всех сторон.
— Иван Иванович, ну посмотрите, голубчик. А вдруг у вас сразу дамбле? — плакал кандидат. — Какие тут шутки? Вы нам нервы вымотаете.
Все знали странности Иванова, который иногда, «чтоб перебить карту», да и «просто так», прикупал к девятке, останавливался на двух, на трех очках — вообще чудил.
— Не на все иду — значит, буду играть по-вашему, по-хамски, — огрызнулся Иванов.
Теперь «тянул» Кулагин. Это действие продолжалось не меньше двух-трех минут.
— Даю! — вдруг выкрикнул Кулагин.
Партнеры оживленно зашевелились.
Теперь Иванов, в свою очередь, начал испытывать терпение Кулагина.
Все впились глазами в расширявшуюся под грязным ногтем Иванова белую полоску нижней карты.
— Ой, картинка, ой, картинка! — плаксиво причитал кандидат.
Иванов перестал тянуть карты.
— Идите к черту! Не скулите под рукой, — с искренней злобой цыкнул он на кандидата.
Кандидат отскочил, как игрушечный паяц на резинке, и извинительно замахал руками.
Иванов медленно открыл плоский серебряный ящичек, вынул папироску, зажег спичку и закурил.
— Ну и… — недовольно проворчал доктор. Он пошел на сорок рублей. — Довольно канителить!
Опять пауза.
— Тьфу, черт, — выругался внезапно Иванов, накрыл рукой, не показав никому, обе карты и сказал, обращаясь к Кулагину:
— Давайте.
— А, это уже лучше, — ответил тот и выбросил на стол тройку пик.
— Здорово, — завопил кандидат. — Иван Иванович, что у тебя?
Иван Иванович молча кусал бороду.
— Нет, не буду покупать, к черту, — сказал Кулагин и выбросил на стол туза треф и пятерку бубен.
Иванов также швырнул на стол свои карты. У него также было шесть очков.
— Ну что же, снять половину, что ли? — сказал Кулагин.
— Как хотите, нам легче, — сказал за всех кандидат, дрожавший за свою ставку.
— Нет, не буду, — решил Кулагин. — Биться так биться. В распрях и битвах мать Русь основалась, — добавил он популярную среди офицерства похабную присказку.
Действо продолжалось. Но на этот раз у Кулагина было девять. Он эффектно выбросил их на стол и, не дожидаясь ответа партнера, сгреб деньги со стола к себе.
Посыпались новые кредитки. Каждый бросал деньги в особой манере. Кто с деланным равнодушием, кто с откровенной досадой.
— А знаете, — вдруг сказал Кулагин, — что испытывать судьбу! Не хочу больше. Сегодня не мой день. — И он бросил карты.
— Кто купил? — сказал кандидат, быстро завладевая колодой.
— Ну что же, я, пожалуй, полсотни поставлю, — нерешительно сказал поручик Кельчевский.
— Давайте мне, — вдруг решительно заявил Андрей.
— За все?
— За все.
По правилам игры Андрей предложил карту Кулагину.
— Что ж, поединок? Идет! Раз карте не верил, должен идти на все. — Он положил волосатую руку на кучу, денег, которая лежала перед ним, и повторил: — Идет. Ва-банк!
Андрей быстро, не задерживая, сдал карты и сразу посмотрел на свои. У него была девятка.
— Ваша бита, — сказал он Кулагину и показал дамбле.
— Черт, вот досада! — Кулагин хлопнул по столу так, что расплескались стаканы с чаем и упала свеча.
— Александр Македонский был великий человек… — начал было кандидат.
— Брысь под стол! — заорал на него Кулагин, сразу налившись злобой, и кандидат с дурацкой усмешкой закрыл себе рот рукой и сделал смеющиеся глаза.
Андрей положил карты.
Кулагин оживился.
— Вы что, совсем?
— С меня довольно. Может быть, вы хотите перекупить обратно?
— А вы пойдете на все снова?
— Пожалуй, пойду.
Кулагин сдал при всеобщем напряженном молчании, и Андрей опять выиграл.
Кулагин полез в боковой карман за знаменитой пачкой катеринок. Теперь шея у него была багровая. Глаза сузились, и руки дрожали.
Андрей посмотрел на часы и сказал:
— Уже девять, я должен извиниться.
— Удобно ли? Зачем же садились? — сказал Кулагин.
— Я предупредил, что не могу позже девяти.
— Подумаешь. Из-за сестрицы…
— Вам жаль денег? — холодно спросил Андрей. — Скажите прямо, я верну вам.
Кулагин презрительно хмыкнул и улыбнулся. Он кичился тем, что у него в кармане всегда есть запасная тысяча хрустящими сотенными бумажками. Он любил рассказывать о том, какие у него виноградники в Крыму и дача в Алупке.
— Скажите, сколько вы потеряли? Я верну, — настаивал Андрей, остановившись у выхода из палатки.
Кулагин позеленел.
— Я вам не советую издеваться, — крикнул он Андрею. — Я гну подковы! — Он поднял над столом во весь рост, круглое, как бочка, тело великана и протянул вперед сжатые кулаки.
Партнеры принялись успокаивать обоих.
Андрей выдержал паузу и вышел из палатки.
— Из-за юбки черт знает что делается, — слово за слово ронял, вытирая лоб, Кулагин.
Андрей услышал, вернулся в палатку. Теперь он был взбешен.
— Если вы еще хоть слово скажете о женщине, я вам дам пощечину.
Кулагин свирепо выкрикнул:
— Черт! — и бросился вперед.
На этот раз все офицеры бросились к Кулагину, который тяжело дышал и ворочал маленькими свирепыми глазками. Но он успел протянуть руку к груди Андрея и сорвал металлический конец аксельбанта. Андрей вырвался из объятий кандидата и доктора. Пальцы его едва скользнули по жесткой, небритой щеке Кулагина. Офицеры, как гончие на волке, повисли на великане, и вместе они опрокинули стол. Свеча потухла. Доктор уводил Андрея. В темноте ругался Кулагин. В солдатских палатках чиркали спичками, и наружу выглядывали сонные головы без шапок.
Андрей, успокоившись, позвал Мигулина и, узнав, что лошади готовы, пошел к дороге.
Прохладным ветром в разгоряченное лицо встретила Андрея светлая ночь. В палатке Герста качающимся пламенем горела свеча. Герст неохотно, но все же стал собирать в порттабак папиросы. Его аккуратная, словно накрахмаленная фуражка была надвинута еще глубже, отчего прямой германский нос его и крутой упрямый подбородок казались еще длиннее и резче.
Андрей шел позади Герста по тропинке и смотрел на прямые плечи и узкую талию поручика. Он чувствовал, что под спокойствием этого аккуратного, выдержанного человека кроется разлад, своеобразная драма. Андрей вспомнил таинственное самоубийство Фукса у Болимова. Но то был простой, едва грамотный солдат, оторванный от плуга колонист-землепашец, а это интеллигент, офицер, с детства воспитанный в духе шовинистической любви к процветающей родине, ее победам и растущей воинственной силе. Теперь он брошен в ряды армии, которая грозит гибелью всем далеко идущим мечтам.
Конечно, Герст не покончит с собою. Герст — не герой. Это интеллигент-обыватель, высшей мечтой которого являлось участие в большом деле, принадлежавшем дяде по матери, крупному судовладельцу, в руках которого были почти все пассажирские линии между Либавой и восточнопрусскими портами… Война принесла семейству Герста одни неприятности. В германской армии сражались его двоюродные братья. Доходы его дяди, с прекращением рейсов по Балтийскому морю, исчезли. Все складывалось неудачно, а погоны русского офицера жгли… Он, разумеется, никогда не делился с Андреем своими сокровенными мыслями, но Андрей, как и другие, ясно видел, что Герст сознательно ищет способов отсидеться в парке, пока пройдет эта заваруха и настанут дни, когда оживет Либава и застучат винты дядиных судов, которые, может быть, пойдут под германским флагом.
По дороге ехали молча. У начала аллеи оставили коней и пошли к парку. В лунном свете поле лежало туманным озером, кусты казались скалами и островками. В туманах бродили овцы с серебристыми колокольчиками и громко лаяли собаки-овчарки. Одна из них бросилась к офицерам с громким лаем. За нею издали серебристыми комочками мчались другие.
Герст не выносил собак, боялся и нервничал. Он сам бросился на переднюю собаку и выругался по-немецки. Собака отскочила, но сейчас же прянула вперед с новой силой. Герст не выдержал и выхватил шашку, готовый вступить в бой с громко лающей стаей.
Луна блеснула на лезвии. Где-то далеко, надрываясь, кричал пастух:
— Белка, Шарик, сюда!
Андрей, неожиданно для самого себя, сказал, вкладывая в слова злую насмешку:
— Офицер русской армии с обнаженной шашкой против собак!
Герст повернулся к Андрею:
— Неуместная острота, прапорщик. — Он тут же вложил шашку в ножны и теперь, стараясь не обращать внимания на наседавших собак, зашагал к парку.
Лидия сейчас же выбежала из темноты парка в белом платье и белых туфлях. В руках у нее был сверток с сапожками. Она была весела, и глаза ее искрились смехом.
Теперь, если Андрей ехал рядом с Лидией, Герст отъезжал в сторону, рысил впереди или плелся далеко позади. Когда Лидия говорила с Герстом, Андрей старался держаться поодаль.
— Да что с вами сегодня такое? — не выдержала наконец девушка. — Что вы, повздорили?
Андрей, взбешенный желанием Герста углубить ссору, рассказал Лидии о собаках и шашке и повторил дословно свою фразу и ответ Герста.
— Ай, как нехорошо, друзья! Нехорошо, — с искренним огорчением начала было Лидия, но вдруг сбилась с тона и сама фыркнула, как школьница, которой подруга сделала удачную гримасу из-за спины учителя. Ясно было, что она вообразила себе Герста, воюющего с псами.
Андрей хотел было заговорить о чем-то постороннем, но Герст приложил руку к козырьку:
— Простите, не буду мешать вам. — И, дав шпоры коню, умчался в серебристый туман ночи.
— Ну вот и рассорились, — сказала Лидия. — А из-за чего? Ведь он славный. Я привыкла к вам обоим.
Андрей молчал.
— Вы были не правы, Андрей. Вы его все-таки обидели.
— Я был невежлив, с этим я согласен. Но я боюсь только одного: может быть, уехать следовало мне?
Лидия подъехала ближе и пальцами, затянутыми в перчатку, стала играть поводьями Андрея.
— Все-таки можно было обойтись без ссоры, но если уж случилось, то хорошо, что случилось именно так. — Она стегнула коня стеком и помчалась вперед карьером. Белое платье вырывалось на скаку из-под плаща. Кусты вставали и тотчас же исчезали. Воздух свистел в ушах. Лошади были в мыле, когда кончилась эта бешеная скачка по лунным дорогам. Перед ними встал темный бор, где они были накануне втроем.
Лидия сошла с коня. Андрей привязал лошадь к дереву и бросил шинель на землю.
Теперь они были вдвоем. Зачем она так неслась, скакала в темноте, рискуя налететь на окоп или проволоку? Ясно, она была возбуждена не меньше, чем он…
В голове шумело. Было то возбужденное состояние, которое облегчает самые необузданные поступки…
Белое платье волновалось в лунном свете. Но руки ее уперлись ему в грудь, хотя губы, раскрывшись, отвечали на поцелуй. Он шептал что-то невнятное, настойчивое…
— Ни за что… ни за что…
— Не любишь?
— Так… нет… никогда…
Андрей резко отодвинулся, сел на траву, но сейчас же вскочил и стал отвязывать лошадей. Нужно было идти против себя, иначе можно было броситься и задушить эту девушку. Это мстили за себя сотни однообразных ночей, когда жгла подушка и хрустели пальцы…
Лидия медленно поднималась. Андрей почти вырвал из-под нее плащ и накинул ей на плечи. Поднимаясь в седло, она была тяжела и неловка.
— Сердишься? — сказала она уже у фольварка.
— Не то… Впрочем, злюсь, конечно… Но на себя.
— Мне хорошо с тобою… Но ведь мы… чужие.
— Ну давай станем… не чужие.
Девушка подалась в седле в сторону Андрея.
— Но только тут, на фронте… и завтра же. Здесь есть полковой священник. — Андрей никогда впоследствии не мог вспомнить и понять, как вырвались эти слова. Злая шутка или зыбь еще не утихшей бури в крови?
— Ой, нет, нет, милый! Без отца?.. Убьет… лишит наследства… С сестрой так было… А без денег я жить не могу. Уж я такая. — Она каялась без всякого раскаяния, дерзко смотрела в глаза. — Ведь у тебя ничего нет, милый?
— Уже светает. Идите, Лидия.
На этот раз Андрей ускакал, а девушка все еще стояла у гнилой упавшей ограды.
Рано утром Андрей вошел в палатку Герста.
Поручик что-то искал под койкой. Он поднял налившееся кровью и удивленное лицо.
— Я пришел просить у вас прощенья, Ганс Карлович. Все это было очень глупо. И эта женщина… Я тоже не поеду больше туда.
Герст повел узкими бровями. Он с трудом приискивал русские слова для своих мыслей.
— Нет, зачем же? Я постараюсь забыть ваши слова. Но это никак не может быть связано с вашими встречами с госпожой… Лидией Николаевной…
В столовой палатке все были в сборе, кроме Кулагина. Кельчевский сообщил Андрею, что ссора с Кулагиным будет рассмотрена офицерским судом чести.
— Нельзя все-таки иначе… Ведь вы чуть не передрались. По-видимому, дело мирно не кончится. Ведь вы оба офицеры.
Мысль о дуэли никак не входила в сознание Андрея. Он прочел множество романов, в которых герои стрелялись из-за женщин и по другим, всегда каким-то трагическим, поводам.
Но воспоминание о Кулагине несло только ощущение гадливости. Самоуверенный грубиян, у которого два достоинства: крепкие кулаки и набитый бумажник. Человек, для которого издеваться над слабым — величайшее и притом откровенное наслаждение. Такого хлестнуть стеком… Но стреляться?
Офицеры, члены суда чести, собрались в дивизионе. Туда вызывали свидетелей, но так и не определили, кто был оскорбителем. Предложили принести взаимные извинения или же стреляться.
— Я извиняться не буду, — сказал Андрей. — Все это комедия, но если это неизбежно, пусть будет поединок.
Он ушел с Мигулиным в лес, прикрепил шестерку треф к стволу сосны и выпустил в нее за двенадцать шагов всю обойму нагана. Только одна пуля засела рядом. Но никак нельзя было вообразить человека вместо карты…
«Какая чушь, неужели нельзя выстрелить в заведомого негодяя!.. Тряпка я, что ли?»
Зато Мигулин долго хвастался успехами прапорщика в стрельбе среди своих и офицеров.
Вечером пришел Иванов. Долго кашлял, мычал, мялся и вдруг буркнул:
— Дурацкая история!
Андрей рассмеялся.
— Да, неумно.
— Слушайте, он в канцелярии. Здесь. Он согласен извиниться, только чтобы не очень там… жесткая формула…
Андрей молчал.
— Так я позову.
Кулагин вошел и сразу, не подавая руки, сел на скамью. Он провел широкой ладонью со лба к затылку, как будто хотел снять с себя скальп, и сказал:
— Ну что же, нужно извиняться? Ну, я извиняюсь… Только вы уж лучше меня другой раз не задевайте. Я горячий.
Андрей, не вставая, взял протянутую руку.
— Ну, пошли ужинать, — сразу предложил Иванов и вдруг цинично прибавил: — Finita la comedia!
Неделю Андрей выходил из избы только на обед и в канцелярию. Солдат-санитар принес ему однажды письмо. Розалия Семеновна от имени княжны и сестер просила его прибыть в отряд в ближайшее воскресенье к восьми часам вечера. К приглашению была приложена записка Лидии: «Нехорошо забывать друзей. Жду с нетерпением».
— А, все равно! — махнул рукой Андрей. — Скажи: приеду и благодарю…
