Эпилог
…Из-под крыльца дома Надежды Петровны вылезает пес, некогда проводивший Трубникова к этому двору. Он постарел, облез, мутные глаза его почти слепы, и все же он по привычке радостно колотит хвостом по ступенькам крыльца, приветствуя хозяина.
Из дома выходит Трубников, почти седой, морщинистый и непривычно нарядный: на нем черный, хорошо сшитый костюм, белая рубашка, галстук. Посверкивает Золотая Звезда Героя Социалистического Труда Он наклонился и ласково потрепал пса.
— Егор, опять ты очки забыл? — На крыльцо выбежала Надежда Петровна. Истекшие годы вместе с душевным покоем дали ей будто вторую молодость. Она еще хороша, и движения ее легки.
— Тьфу ты, никак не привыкну, — говорит Трубников, беря очки.
Он выходит на улицу и идет к правлению. Навстречу ему попадается чета Валежиных с пяти-шестилетним сынишкой. Они здороваются с Трубниковым.
Трубников входит а правление, открывает дверь, на которой прибита новенькая дощечка; «Секретарь партийной организации колхоза „Труд“».
Стоя на стуле, какой-то человек в военной форме без погон приколачивает к стене лозунг:
«Мы должны заниматься делом, а не резолюциями»
В. Ленин.
— В самую точку! — говорит Трубников, проходя в кабинет. Человек оборачивается. Это Кочетков. Он мало изменился, если не считать золотых зубов, ярко сверкающих в улыбке. На груди — орденская колодка.
— Ну, Егор, можешь песни играть! — говорит Кочетков. — Звонил Патрушев и сказал «по секрету», что вопрос о новых закупочных ценах практически решен.
— А ты думал, меня зачем в Центральный Комитет вызывали? — хитро прищурился Трубников.
— Чего же ты молчал?
— А зачем раньше времени в колокола звонить?
— Ох и скрытен же ты стал! — смеется Кочетков. — Прямо дипломат!
— Ну, я знаю кое-кого поскрытнее.
— Что ты имеешь в виду? — отвел глаза Кочетков.
— У тебя не было еще одного телефонного разговора?
— Ах да!.. Конечно, был. Лучшего агронома, чем Кудряшов, нечего искать. Как только он защитит кандидатскую, так сразу…
— Ладно с агрономом-то! — прервал Трубников. — От кого хоронишься? Думаешь, не знаю, кому ты звонил?
Кочетков смутился:
— Тоже мне Шерлок Холмс!..
— Вот и нечего тень наводить! Как она?
— Плакала… Оказывается, она до моего письма знала, что я жив. Мой одноделец отыскал ее в Москве. Она преподает французский, вышла замуж, и, самое удивительное, — я дедушка!
— Поздравляю!
— Одним словом, договорился о свидании с собственной дочерью… Аню мы решили не тревожить, — медленно продолжает Кочетков. — Потом Лена скажет ей, что мы виделись…
В окне появляется белокурая девичья голова.
— Василий Дмитриевич, чего же вы!..
— Иду-иду!..
— Ты куда? — спрашивает Трубников.
— Да ребята выставку соорудили: «Уходящее прошлое». Хочешь взглянуть?
Они направляются в клуб.
* * *
…Клуб колхоза «Труд». Трубников, Кочетков и несколько молодых людей, среди них Валежина, осматривают выставку.
Здесь находится дежа, в которой месят тесто для хлебов, деревянный подойник, коромысло с ведрами, самогонный аппарат, набор ржавых сторожевых ружей и сделанная в рост человека фигура сторожа в дремучем тулупе, валенках, треухе, за плечом берданка, похожая на пищаль. Лицо сторожа, вылепленное из пластилина, с маленькими глазками, мочальными усами, затаенное и недоброе, приковывает внимание Трубникова. Скулы его слегка розовеют.
— Ах, хулиганы! — говорит он ребятам. — Вы его нарочно под Семена изобразили?
— Нет, Егор Иваныч! — улыбается Нюра Валежина. — урожденная Озеркова. Честное комсомольское, случайно так вышло. Потом мы, правда, заметили, но переделывать не стали.
И хоть Трубников хмурится, похоже, ему доставила удовольствие эта небольшая месть Семену.
— Василий Дмитриевич, — обращается он к Кочеткову, — надо бы сторожей по бригадам распределить — мужики все трудоспособные, нечего им без дела мотаться…
— Нюра… Валежина… — слышится старушечий голос, и в «музей», запыхавшись, входит Прасковья.
Она сильно сдала за эти годы, усохла, сгорбилась, орехово потемнела маленьким лицом, только в глазах — прежний неукротимый блеск.
— Нюра, позвони-ка на молокозавод, чего они нашу цистерну задерживают, — говорит она Валежиной.
— И не совестно тебе? — любовно-насмешливо говорит Трубников старой своей сподвижнице. — В большое начальство вышла, а по телефону говорить не умеешь.
— Будто не умею!.. У нас телефоны очень тихие — Прасковья двинулась было прочь, но ее остановил Трубников.
— Постой, старая, что-то ты мне сегодня не нравишься. Не захворала ли часом или просто утомилась? Пошла бы отдохнуть.
— Я в твоей санатории отдохну! — язвительно отвечает Прасковья. Понятно?
— Что поделать! — вздохнул Трубников. — Давно бы открыли, да совнархоз труб не дает, хоть тресни!
— Ослаб ты духом, раньше всего добивался!
— Ладно, ладно, старая!..
— А ты мне рот не зажимай! Сам-то небось на Кавказ закатишься, а нам дулю под нос! — И, пустив эту стрелу, Прасковья метнулась прочь.
— Вредная старуха, — проворчал Трубников. Прасковья вышла из дверей клуба. За колонну испуганно схоронился Семен.
Выходит Трубников.
— Егор! — слышится тихий голос.
Семен появляется из укрытия, лысый, постаревший, угасший.
— Чего тебе?
Семен мотнул головой, словно приглашая Трубникова последовать за ним. Несколько удивленный, председатель сошел с крыльца.
Они выходят на зады клуба. Семен молча протягивает Трубникову какую-то бумагу. Трубников пробегает глазами заявление Семена: «Прошу отпустить меня из колхоза со всем семейством…»
— Ты что, сдурел?
Семен не отвечает, только вздымается и опадает его грудь под ситцевой рубашкой.
— Может, ты на чучело обиделся? — мягко говорит Трубников. — Я велю убрать.
— Да что — чучело!.. — равнодушно махнул рукой Семен. — Авось не маленький… Отпусти нас по-хорошему, Егор!..
— Ни в жисть! Если ты дурак-гигант своей пользы не знаешь, обязан я за тебя думать. Ну куда ты денешься?
— В город уеду.
— Нужен ты в городе! Чего ты там делать будешь, где жить?
— Устроюсь, не твоя забота.
— Нет, моя! Мы тебя в столярную бригаду зачислим, будешь полторы тысячи получать. Ребята у вас подросли, теперь Доня может на ферме работать, а доярки…
— Не нужны мне твои тысячи, слышишь, не нужны! — в ярости кричит Семен. — Подавись ты ими!.. — И вдруг глаза его наполняются слезами, он тяжело рушится на колени.
— Отпусти нас, Егор, избавь от греха… Неровен час — я чего-нибудь подожгу…
В глазах Трубникова — боль и мучительная, брезгливая жалость.
— Уезжай, — говорит он, — уезжай к чертовой матери, только не позорь ты себя передо мной…
* * *
…У дома Семена с заколоченными крест-накрест окнами стоит трехтонка, уже груженная доверху домашним скарбом навсегда покидающей родную деревню семьи.
Несколько женщин издали наблюдают за отъезжающими. На их лицах не приметно ни сочувствия, ни жалости, скорее — отчужденность и осуждение.
Доня с детьми забирается в кузов, Семен садится в кабину. Появляется Алешка, с угрюмым видом залезает в кузов.
— Где тебя черти носят? — ворчит Семен. Грузовик трогается.
Трубников стоит на улице возле своего дома. Надежда Петровна из-за калитки с грустной нежностью глядит на мужа. Она понимает, что отъезд Семена для него поражение. Трубникову хотелось сделать того счастливым даже против его воли. Он давно списал Семену все его подлости и предательства, стремясь лишь к одному: чтобы тот признал его правду.
Грузовик поравнялся с Трубниковым, шофер слегка притормозил — может, захочет попрощаться с отъезжающими.
Доня высунула из-за узлов заплаканное лицо.
— Прощай, Егор, знать, больше не увидимся. Не поминай лихом.
Трубников молча наклонил голову.
Не получив ожидаемого знака, шофер прибавил газу. Семен даже не взглянул на Егора, зато Алешка так и прилип к нему глазами.
Надежда Петровна подошла и положила руку на плечо мужа.
— Что поделаешь, Егор, не мог Семен смириться… Клубы едко воняющего дыма и пыли заволокли грузовик, затем он снова четко обрисовался уже в конце улицы.
Алешка все глядел и глядел на оставшуюся позади деревню.
И вдруг забарабанил по крыше кабины. Шофер резко затормозил.
Алешка выпрыгнул из кузова, обошел машину, вплотную приблизился к сидящему в кабине отцу.
— Прощай, батя… Поклон тебе до сырой земли… Хрен ты меня больше увидишь!
— Тэ-эк… — Семен отвел взгляд в сторону.
Алешка прошел вдоль машины, кивнул матери. Младшие ребята, вцепившись руками за борт, чеграшами (так в книге. Д. Т.) выглядывали из кузова.
Доня ткнулась лицом в платок. Машина тронулась…
Алешка остался на дороге.
— Хоть один в семье умный оказался, — скрывая за ворчбой (так в книге. Д. Т.) радость, говорит Трубников Надежде Петровне.
— …Егор Иваныч! — слышится истошный женский голос — Егор Иваныч!
Подбегает раскрасневшаяся, с мокрым лицом старуха Самохина.
За ней бегут Нюра Валежина и другие работницы молочной фермы.
— Егор Иваныч! — Она всхлипнула. — Прасковья померла!
Трубников мертвенно побледнел.
— Ты что брешешь? Я утром ее видел!
— В одночасье скрутило! Подошла к сепаратору, схватилась за сердце и упала. Мы ей зеркальце ко рту — не дышит.
— Доктора надо! Темнота!
— Был доктор, — говорит, подходя, Кочетков. — Ей уже не поможешь.
И как нередко бывает во время несчастья, откуда-то враз набежало множество людей.
— Вели вывесить траурные флаги, — говорит Трубников Кочеткову и, приметив его неуверенное движение, твердо добавляет: — Да, флаги! Страна потеряла государственного человека!
* * *
Полощется траурный флаг. Улица запружена народом.
У крыльца дома, где прожила свою долгую жизнь Прасковья, стоит грузовик со снятыми бортами, обтянутый темной материей, — убранная цветами платформа. Двери распахиваются, и возникает гроб, который несут на своих плечах: впереди Трубников и Кочетков в военной форме, при всех регалиях, за ними Игнат Захарыч, кузнец Ширяев, Павел Маркушев и плотник Коршиков. Затем появляются Нюра Валежина и Лиза Маркушева, несущие на подушках награды покойной — Золотую Звезду и орден Ленина.
Гроб устанавливают так, что мертвое лицо Прасковьи обращено к улице. И такая сейчас тишина над деревней, что негромкие слова Трубникова, обращенные к усопшей, слышны всем:
— Принимай парад, Прасковья! Трубников шагнул вперед и взмахнул кнутом Оглушительно, словно ружейный залп, хлопнул пастуший бич.
И тут же в конце улицы ему ответил другой…
…третий…
…четвертый…
И впервые, собранное воедино, тысячное колхозное стадо потоком устремилось по улице, мимо гроба Прасковьи.
Идут могучие красно-пестрые холмогорки с тяжелым выменем, идут черные с белыми мордами задастые ярославки, идут остфризы, белые с вкраплением черного, угольно-черные с белыми пролысинами и веселой сорочьей расцветки; идут коровы с рогами круто выгнутыми, как у муфлона, только в другую сторону, с рогами торчком, как у кашмирской козы, с рогами в виде маленьких острых ножей.
Сшибаясь боками, вздымая густую медовую пыль, проходят коровы перед мертвой старухой и поворачивают морды к потонувшему в цветах гробу.
Идет стадо, такое огромное и величественное и вместе беспомощное без ежедневной, ежечасной заботы человека.
А Трубникову, стоящему возле гроба, вспоминается другое стадо: несколько жалких, тощих, облепленных навозом одров, которых Прасковья хворостиной выгоняла на первый выпас после зимней бескормицы. Вот с чего началось нынешнее великое стадо, проходящее сейчас по деревенской улице.
А та, что отдала этому столько труда и сердца, что первая отозвалась Трубникову, когда еще никто в него не верил, мертвыми, невидящими глазами провожает своих питомиц.
Но вот отдалился слитный топот многих тысяч копыт, и грохнула медь оркестра…
