Дальше: Срочно требуются седые человеческие волосы

Так начиналась легенда

Пасмурный ноябрьский денек. Ветер морщит воду разливанных луж, затопивших деревню Шахматово, что лежит посреди гжатской равнины. По окоему луж изгнивает палая листва. У крыльца избы-пятистенки застоявшаяся тройка переминается в жирной грязи. Позвякивают бубенчики на дуге коренника, хомутах и сбруе пристяжных. В их гривы и хвосты вплетены алые ленты. Кони запряжены в телегу, пышно набитую просяной соломой.

Распахнулась дверь из сеней — сваха и дружка вели невесту в фате и стареньком плюшевом пальтеце поверх белого венчального платья. Из-под юбки виднеются грубые мужицкие сапоги. У невесты терпеливое, приветливое, крепкое, в скулах, лицо, легкая, будто сострадательная улыбка.

Следом выходят немногочисленные родственники. Невесту подхватили под руки и трижды обвели вокруг возка. Чавкают по грязи сапоги. Дружка помог невесте забраться в телегу. Она истово перекрестилась на все четыре стороны.

— Родителев сюда! — зычно крикнул нарядный возница с перьями на шапке.

— Нету родителев! — отозвался дружка. — Сироту выдаем!..

Возница дернул волоки. Кони выхватили телегу из грязи и враз пошли ходко.

Венчание в деревенской церкви. Темные лики святых, свечи, ладанный дым. Перед алтарем — невеста и жених. Избранник шахматовской сироты — примерно одних с ней лет, поджар, смугловат, с темным озорным глазом.

Священник спрашивает, согласна ли раба Божья Анна взять в мужья раба Божьего Алексея и согласен ли Алексеи принять Анну…

…Повизгивая полозьями, размашисто бежали розвальни от Гжатска, зримого низкорослой окраиной и дымами труб, в равнинный снежный простор. Алексей Иванович Гагарин, «повзрослевший» на двенадцать лет, вез жену из родильного дома, твердой рукой укрощая резного меринка. Анна Тимофеевна прижимала к себе большой конверт с новорожденным.

Дома их с нетерпением ждали старшие дети: Валентин и Зоя.

— Вот Юрку вам привезли, сказала Анна Тимофеевна, опуская конверте младенцем на кровать.

— Юрка! — добродушно, во весь рот улыбается Валентин.

— Юрка! — вторит ему белобрысая Зоя.

Видимо, почуяв неладное, Анна Тимофеевна поспешно и ловко — третий ведь! — распеленала младенца Так и есть — мокро.

— Ну вот, поплыл по морю, корабельщик! — любовно сказал счастливый отец.

Младенец шевелит руками и ногами, каждым пальчиком поврозь, но, вместо того чтобы разораться, как положено каждому писуну, улыбается своим маленьким розовым ртом…

…Разливистой весной 1961 года, в двенадцатый от начала апреля день, Алексей Иванович, не ведая о том, что уже стало достоянием всего мира, с инструментом в продолговатом ящике за спиной и пилой в рогожной завертке на плече отправился из Гжатска в Клушино по своему плотницкому делу. В этом сильно постаревшем человеке мудрено высмотреть того молодого, смуглого парня с горячим темным глазом, каким мы видели его на свадьбе.

Сильно припадая на левую больную ногу, добрался он до переправы через Гжать и попросил дедушку-перевозчика доставить его на ту сторону.

— Только побыстрей, Петрович, запозднился я.

— Куда путь-то держишь?

— Да в Клушино. Подрядился новую чайную под крышу подвесть.

Гагарин сложил в лодку свой инструмент, забрался сам.

Оттолкнувшись веслом, старик погнал лодку против мелкой волны.

— Слышь, Юрка твой в каком чине-звании?

— До старшего лейтенанта уже допер! — значительно сказал Алексей Иванович. — Будь здоров!..

— Значит, не он, — решил перевозчик. — По радеву говорили: майор Гагарин на Луну полетел.

— Мало ли Гагариных летает, — философски заметил Алексей Иванович. — Может, когда и мой на Луну соберется… А тот, видать, отважный все ж таки парень!

Перевозчик согласно кивнул головой.

В Париже люди вырывают друг у друга свежие листы специального выпуска «Юманите».

В Берлине инвалид на протезе раздает прохожим непросохшие листовки с сообщением ТАСС.

Ликуют Лондон. Прага. София… Лагос… Мехико… Гавана.

Тысячи москвичей запрудили Красную площадь. Качают летчиков. Над толпой появляется плакат с портретом Гагарина.

Стелются над равниной темные дымы. Бомбардировки уже сделали свое дело: горят железнодорожные строения, склады, горят деревни, стога сена, рощи, перелески. Ползут по дорогам нестройные толпы беженцев из Белоруссии, со Смоленщины, движутся навстречу им части подкрепления…

Небогатое, но опрятное крестьянское жилье: русская печь в свежей побелке, поставец с выцветшими фотографиями в углу, рядом, — две-три похвальные грамоты, цветы на подоконниках, исхоженные, но стираные половики, широкая кровать с горой белейших подушек.

Анна Тимофеевна собирает сына в школу Она намазывает маслом ржаные толстые блины и заворачивает в газету. Кладет завтрак вместе с тетрадками, учебниками и пеналом в самодельный, обтянутый козелком ранец. Восьмилетний Юра, чистенько одетый, причесанный и наглаженный, с волнением следит за сборами.

— Ты все положила?

— Все, все, сынок, надевай свою амуницию.

От волнения Юра никак не может попасть и лямки ранца Анна Тимофеевна берет руку сына и просовывает в ременную петлю. Он нахлобучивает кепку и идет к двери.

— Не балуйся, сынок, слушайся учителей, — напутствует мать.

Юра быстро шагал по деревенской улице. Школа была расположена в другом конце деревни, за церковью и погостом. На церковной ограде, на стенах соседствующего с храмом сельсовета наклеены плакаты начала Великой Отечественной войны: «Родина-мать зовет!», «Будь героем!», «Смерть немецким оккупантам!», поблизости с десяток деревенских жителей под командой ветерана-инвалида занимались разучиванием ружейных приемов и шагистикой. Боевое оружие, не имевшееся в наличии, заменяли гладко обструганные палки.

— К но-ге!.. — кричал ветеран. — На пле-чо!.. Смир-но!.. Разучиваем парадный шаг!..

Юра Гагарин подошел к школьному крыльцу, украшенному еловыми ветками; сюда тоненькими струйками стекались со всех сторон деревенские ребятишки…

…Анна Тимофеевна из-под руки следила за сыном. Прихрамывая, подошел Алексей Иванович Гагарин. Его костистое лицо притемнилось.

— Не берут, чтоб им повылазило! — проговорил в сердцах. — Как сруб сгонять, так Гагарин, а как отечество защищать — пошел вон! Здоровьем я, вишь, им не угодил, чертям наповаженным!..

— Будет тебе, Алеша! — успокаивающе и печально сказала жена. — Никого не обойдет эта война проклятая.

— И то правда! — вздохнул Гагарин. — Люди сказывают, он к самой Вязьме вышел.

— Неужто на него управы нет?

— Будет управа в свой час.

— Когда же он настанет, этот час?

— Когда народ терпеть утомится…

Первый школьный день приближался к концу. Учительница Ксения Герасимовна предложила каждому новобранцу учебы прочесть свое любимое стихотворение. Сейчас, заикаясь и проглатывая слова, читала маленькая конопатая девочка:

…В каждом доме, в каждом чуме,
На полях, в фабричном шуме
Имя Ленина живет!..

И, вспыхнув всеми веснушками, девочка вернулась за парту.

— Молодец, Былинкина! — одобрила учительница. — Лупачев, теперь ты.

К столу учительницы шагнул толстый, молочный мальчик, похожий на мужичка с ноготок. Он аккуратно одернул свой серый пиджачок, прочистил горло и сказал, что любимого стихотворения у него нет.

— Ну так прочти какое хочешь, — улыбнулась учительница. — Пусть и нелюбимое.

Лупачев снова одернул пиджачок, откашлянул и сказал:

— А зачем мне нелюбимое запоминать? — И спокойно вернулся на свое место, ничуть не смущенный хихиканьем класса.

— Очень плохо, Лупачев, что ты не любишь стихов, — огорченно сказала Ксения Герасимовна. — Стихи делают красивее нашу жизнь… Гагарин!..

Она еще не договорила фамилии, а Юра выметнулся из-за парты и стремглав — к учительскому столу.

— Мое любимое стихотворение! — объявил он звонко, скользнув по классу загоревшимися глазами.

Он не заметил, что в окно за ним наблюдала мать, обеспокоенная долгим отсутствием сына, — первый школьный день действительно что-то затянулся.

Мой милый товарищ, мой летчик,
Хочу я с тобой поглядеть,
Как месяц по небу кочует,
Как по лесу бродит медведь.
Давно мне наскучило дома.

До этого места все шло прекрасно, на высшем вдохновении, но тут заело:

Давно мне наскучило дома…
Давно мне наскучило дома…

— Что ты как испорченный граммофон, — прервала его учительница. — Давай дальше.

— «Давно мне наскучило дома…» — сказал Юра затухающим голосом.

Класс громко рассмеялся. Юра поглядел возмущенно на товарищей, сердито — на учительницу, и тут пронзительно прозвенел звонок — вестник освобождения.

— Ну, хоть тебе и наскучило дома, а придется идти домой, — улыбнулась Ксения Герасимовна. — Занятия окончены!

Ребята захлопали крышками парт.

— Не разбегаться! Стройтесь в линейку!

— Как это — в линейку, Ксения Герасимовна?

— По росту.

Началась катавасия. Особенно взволнован Юра. Он мерился с товарищами, проводя ребром ладони от чужого темени к своему виску, лбу, уху, и таким способом неизменно оказывался выше всех. Со скромной гордостью Юра занял место правофлангового, но отсюда его бесцеремонно теснили другие, рослые ученики, и он в конце концов очутился почти в хвосте.

Но и тут не кончились его страдания. Лишь две девочки, в том числе конопатая Былинкина, согласились считать себя ниже Юры, но, оглянув замыкающих линейку, учительница решительно переставила Юру в самый хвост.

Он стоял, закусив губы, весь напрягшись, чтобы не разрыдаться. А во главе линейки невозмутимо высился толстяк Лупачев, не знавший ни одного стихотворения.

— До свидания, ребята! По домам! — сказала учительница.

Юра опрометью кинулся из класса и угодил в добрые руки матери. Она все видела, все поняла.

— Не горюй, сыночек, ты еще выше всех вымахаешь!..

По деревенской улице гнали стадо. Сшибаясь крутыми боками, покорно брели черно-белые остфризы, потупив печальные, терпеливые морды, словно ведали, какой долгий и нелегкий путь им предстоит. За коровами шли бычки-годовики, толкаясь короткими рожками. И в слезах бежала за ними ослепшая от горя заведующая фермой Анна Тимофеевна Гагарина.

Она нагнала пожилого ветеринара, мужниного брата Павла Ивановича Гагарина.

— Иваныч, побереги теляток-то! Доставь в целости и сохранности!..

Тот ничего не ответил, только поглядел грустно и понимающе да перекинул в губах погасший окурок.

— Паша… Пышкова… — обратилась Анна Тимофеевна к молодой женщине, сопровождавшей стадо. — Послаще им травку-то выбирай. А то грех на тебе будет.

— Не сумлевайся, Тимофеевна, — отозвалась Паша.

Замыкая стадо, прошла старая большая корова с иссякшим выменем, а за ней прокатилась войлочная груда овец похожая на громадный ком репейника. И в клубах пыли скрылось уходящее от войны колхозное стадо.

— Мам, не плачь, не надо! — просит невесть откуда взявшийся Юра.

— Как не плакать, сыночек, ведь сколько сил, сколько трудов отдано!.. — утираясь, произнесла Анна Тимофеевна.

Тишина разорвалась оглушительным треском моторов. Кинулась врассыпную деревенская живность, отыскивающая корм в траве обочь дороги, завыли цепные псы. Дико, невероятно и жутко, как в больном сне, над деревней пронеслись два краснозвездных самолета, за одним из них тянулся хвост черного дыма. Внезапно возникнув, они так же внезапно скрылись, только грохот их еще колебал воздух. Казалось, самолеты сели на картофельное поле за деревней.

Юра оторвался от матери и бросился в поле. Еще несколько деревенских ребятишек последовало его примеру.

Их ожидало разочарование: на обширном поле за деревней не было и следа самолетов. В разных местах подымались дымы, но то были костры пастухов, угоняющих на восток смоленские стада, костры беженцев или же то догорали строения, подожженные немецкими зажигалками.

— Улетели, видать…

— К базе своей потянули…

Ребятишки повернули назад. Юра остался. Он жадно оглядывал окрестность, вдруг сорвался и побежал через поле к можжевеловой поросли, за которой в низине лежало болото.

Там они оказались. Один самолет, целехонький, стоял на твердой земле, другой исходил последним дымком в теплой жиже торфяного болота. Видно, его погасило болотной влагой.

Юра подошел совсем близко, но пилоты не замечали его. Старший бинтовал своему молодому белобрысому товарищу раненую руку. Тому было очень больно, и, чтобы скрыть это, он на все лады честил Гитлера.

— В бога… в душу… в мать Адольфа!..

— Больно, да? — спросил старший.

— Чепуха!.. Если бы не ты, стучаться бы мне у райских врат.

— Ладно!..

— Я тебе этого сроду не забуду.

— Не трави баланду! — сердито оборвал старший. Он кончил бинтовать и заметил Юру. — Эй, пацан, это что за деревня?

— Это не деревня — село, — застенчиво пробормотал Юра.

— Вот формалист! Ну, село…

— Клушино.

Летчик достал из планшета карту, развернул.

Юре очень хотелось посмотреть, что это за карта, но, уважая военную тайну, он пересилил себя.

— Понятно, — пробормотал летчик. — Как звать-то?

— Юра… Юрий Алексеевич.

— Ого! А фамилия у тебя есть?

— Гагарин.

— Хорошая фамилия, княжеская.

— Не, мы колхозные.

— Того лучше. Председатель у вас толковый?

— Ага… — И, вспомнив слова, что говорили взрослые, Юра добавил серьезно: — Хозяйственный и зашибает в меру.

Оба летчика рассмеялись.

— Вон как здорово! Записку ему отнесешь.

Подложив планшет под листок, вырванный из блокнота, пожилой летчик принялся что-то писать.

— Дядь, а вас на фронте подбили? — спросил Юра раненого.

— Факт, не в пивной, — морщась, ответил тот.

— А он чего так низко летел? — спросил Юра о старшем.

— Меня прикрывал.

— Как — прикрывал?

— От врагов оборонял. Это, браток, взаимовыручкой называется. Запомни это слово.

— Я запомню. Дядь, а когда летаешь, звезды близко видны?

— Еще бы! — усмехнулся раненый. Как на ладони.

— А там кто есть?

— Вот не скажу. Так высоко мы еще не залетали. А сейчас и вовсе не до звезд. Начнешь звезды считать — тут тебе немец и всыпет.

— Значит, вы звезды считали?

— А тебе пальца в рот не клади! Я ихнюю колонну поливал и от снаряда не уберегся.

— Слушай, Юрий Алексеевич, тебе боевое задание, сказал пожилой летчик. — Передашь вот эту записку вашему преду. Понятно?

— А вы не улетите? — с тоской спросил мальчик.

Летчики переглянулись.

— Мы здесь зимовать останемся, — пошутил молодой.

— Нам воевать надо, — серьезно сказал старший. — А ну-ка, исполнять! Живо! Одна нога здесь, другая там!

Юра опрометью кинулся выполнять первое в своей жизни боевое задание…

По пути он чуть не сшиб с ног горбатенькую соседку тетю Пашу.

— Ишь, оглашенный!.. Глаза потерял?..

— Теть Паша, ты председателя не видела?

— На площади он… Ополченцев провожает.

Юра попал на «площадь» — утоптанное малое пространство перед правлением колхоза с билом посередине, — когда председатель Сурганов заканчивал напутственное слово клушинским народным ополченцам.

— …От века клушинцы бесстрашно ломали горло врагам России. Не посрамит боевой славы нашей земли клушинское народное ополчение. Ждем вас с победой, товарищи!..

Председатель вроде хотел еще что-то добавить, но тут его кто-то сильно потянул за локоть. Он оглянулся и увидел гагаринского мальчонку.

— Чего тебе?..

Юра таинственно поманил его в сторону. Сурганов удивленно повиновался и получил в ладонь записку летчиков.

Пока он разбирал наспех набросанные строки, ополчение построилось в походный порядок, развернулось и двинулось в сторону Гжатска. «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед» — хрипловато и дружно понеслось над Клушином.

— Все ясно, — сказал председатель. — Они на болоте?

— Ага, за вырубкой.

— Ладно. Задание ты выполнил. Можешь быть свободен. Только ни-ни! — Скрывая улыбку, Сурганов прижал палец к обветренным губам. — Военная тайна…

Анна Тимофеевна не без любопытства наблюдала за таинственными переговорами сына с председателем, но тут внимание ее отвлек Алексей Иванович, возникший невесть откуда и присоединившийся к колонне ополченцев. Он был повязан ремнем поверх своего вытертого пиджака, в сапогах и старой армейской фуражке, с «сидором» за плечами. Она охнула, бросилась было к нему, но вдруг раздумала.

Командир ополчения подошел к непрошеному хромому добровольцу и что-то сказал ему. Алексей Иванович сделал вид, что не слышит, и продолжал шагать в строю. Командир, приблизив ладонь ко рту, бросил какую-то команду, ополчение прибавило шагу. Гагарин изо всех сил старался не отставать.

Ополчение перевалило через бугор и двинулось чуть не на рысях полем в ту сторону, где небо обливалось зарницами залпов. Гагарин отстал. Он старался изо всех сил, но против рожна не попрешь — не позволяла калеченая нога. Он отставал все сильнее и сильнее. Потом остановился, грустно и сердито поглядел вослед уходящим, плюнул и повернул назад.

Анна Тимофеевна успокоилась. Теперь внимание ее переключилось на сына.

— О чем это ты с председателем шептался? — спросила она подозрительно.

— Военная тайна, маманя.

— Вот всыплю горячих, будешь знать военную тайну! — обозлилась Анна Тимофеевна.

— Да за что?.. — вскрикнул Юра, предусмотрительно отступив.

— Самостоятельные больно стали!.. — проворчала Анна Тимофеевна.

И тут она заметила, что Алексей Иванович пробирается задами, сквозь заросли крапивы и чертополоха, к дому И, щадя его потерпевшее урон самолюбие, сказала:

— Давай к тетке Дарье заглянем, она мне дрожжей обещала.

Мать с сыном пошли другой улицей…

…Алексей Иванович раздвинул ветви жимолости и почти наткнулся на чернявого, цыганистого мужика, смолившего цигарку у плетня. Мужик поглядел на него насмешливо.

— Что, не угнался?

— А тебе какое дело? — огрызнулся Гагарин.

— Не горюй, Иваныч, — с той же насмешкой продолжал цыганистый мужик, — целей будешь. От этого воинства затрапезного и кучки дерьма не останется.

— Ну ты, полегче! — вскипел Гагарин. — Люди на бой пошли!..

— Какой бой, Иваныч? Чем они биться-то будут? Учебными винтовками — одна на десятерых?

— Рано, гляжу, тебя из тюряги выпустили.

— Не-ет!.. — Мужик явно издевался. — В самый, как говорится, раз! Ты еще убедишься, Иваныч, что в самый-самый час свой вышел я на волю!

Это прозвучало угрожающе. Но Гагарин был не из пугливых.

— Я-то, правда твоя, не угнался. А ты, похоже, в кусты?..

— Грызь у меня, Иваныч, — нарочито жалобно сказал мужик. — Однокамерники каблуками все кишки отшибли.

— Доносил, что ли?

— Грубо, Иваныч! Есть культурное слово: ин-фор-ми-ро-вал…

— А по мне: как донос не называй, он все равно донос!

…По пути Анне Тимофеевне и Юре попался холмик с деревянной оградой и белым, источенным мохом камнем, на котором не разобрать было надписи. Холмик усыпан поздними осенними цветами: астрами, георгинами, золотыми шарами.

Анна Тимофеевна сдержала шаг.

— Видал? Хорошо было — все забросили могилу Ивана Семеныча, пришло лихо — вспомнили, кто тут советскую власть делал.

— Мамань, его белые убили?

— Мятеж контрики подняли сразу после революции. Ну, которые деревенские коммунисты, в подполье ушли, а Сушкин Иван Семеныч отказался. Я, говорит, ничего плохого не сделал, зачем мне прятаться! Чистой, детской души был человек. Прискакали сюда конные, взяли Ивана Семеныча прямо в избе, повели на расстрел, да не довели, насмерть прикладами забили.

Постояли, посмотрели на могилу первого клушинского коммуниста мать с сыном и двинулись дальше…

Ночью Юра ворочался, стонал во сне, вскрикивал. То ему снились проносящиеся над деревней с яростным грохотом самолеты, то гордый сельский коммунист Иван Семенович Сушкин, не склонивший головы перед мятежной контрой…

Он вскочил ни свет ни заря, когда вся семья еще спала, и опрометью кинулся к своим друзьям-летчикам.

Юра бежал напрямик сквозь мокрый от росы орешник, через овраг, острекался злой осенней крапивой, но все равно опоздал. Летчиков не было. Лишь в темной торфяной жиже сиротливо торчал полузатонувший истребитель. Носовая его часть была разворочена и черна от сажи — перед отлетом летчики вывели из строя мотор.

Юра с грустью поглядел на пепельный кружок костра, на глубокие борозды, оставленные самолетом, унесшим летчиков.

А потом, перепрыгивая с кочки на кочку, добрался до полузатонувшего самолета и залез внутрь. Занял место пилота, положил руки на штурвал, и его детское лицо исполнилось недетской серьезности. Он чуть повернул штурвал, перед ним распахнулось небо, а внизу легла земля в квадратах полей и лесов, в тенях облаков.

…И сместилось время — курсант Саратовского аэроклуба Юрий Гагарин совершает первый в жизни самостоятельный полет.

Гагарин сделал круг над аэродромом и приземлился возле посадочного знака. Спрыгнув на землю и стараясь не выдавать обуревавшего его восторга, отрапортовал инструктору Мартьянову:

— Товарищ инструктор летного дела, задание выполнено!

— Молодец! Поздравляю! — Мартьянов шагнул вперед и крепко обнял Гагарина.

— Для первого полета совсем неплохо, — заметил подошедший к ним седоусый генерал авиации со Звездой Героя на кителе. — Какой путь себе избрали? — обратился он к курсанту.

Гагарин смешался, за него ответил Мартьянов:

— Индустриальный техникум кончает, будет литейщиком.

— Хорошее дело, — наклонил крупную голову генерал. — А только он прирожденный летчик. Мог бы стать Пилотом с большой буквы.

— Я хочу летать, товарищ генерал! — вдруг звонко сказал Гагарин. — Я ничего другого не хочу!..

— Вон как! — Генерал внимательно посмотрел на курсанта. — Фамилия?

— Гагарин.

— Хорошая фамилия, княжеская, — усмехнулся генерал.

— Не, мы колхозные, — как во сне произнес Гагарин.

— Боже мой! — Генерал приложил пальцы к седому виску. — Я уже слышал однажды эти слова…

— Под Клуш ином… за Гжатском… в начале войны… — взволнованно проговорил Гагарин.

— Надо же!.. Вот уж правда гора с горой не сходится, а человек с человеком!.. Значит, звезды по-прежнему зовут?

— Зовут, товарищ генерал, — ответил Гагарин…

…Очнулся за штурвалом восьмилетний Юра, провел рукой по глазам. На лице его затухает странная улыбка. А вокруг все то же: мертвый самолет, пустынное болото, тающий туман, дымы по окоему пространства, ворчание приближавшейся войны…

Учительница Ксения Герасимовна повела первоклассников на экскурсию. Совсем недалеко — просто за околицу.

Гжатская земля, село Клушино и его окрестности, не раз оказывались ареной ожесточенных битв русского воинства с иноземными захватчиками. А в глубокую старину русские богатыри стояли тут на страже молодого зарождающегося государства.

И сейчас учительница показывает ребятам округлую насыпь, по которой проложена узкая дорожка.

— Эти насыпи называются «жилища богатырей», — поясняет Ксения Герасимовна. — Кто знает почему?

Ребята молчат.

— Тут богатыри жили? — высказал предположение толстый мальчик Лупачев.

— Не просто жили, а землю Русскую охраняли. И друг с дружкой перекликались. — Учительница вскарабкалась на насыпь и, поднеся ладони рупором ко рту, закричала: — Ого-го!.. Спокойно ли у вас, други-витязи?.. Не тревожит ли рать вражеская?..

Она очень трогательна сейчас, эта немолодая женщина со встрепанными ветром седеющими волосами. Юра Гагарин пристально смотрит на учительницу. В ушах его звучит:

— Нет спокоя нам, други-витязи!.. Тучей черной ползет рать вражеская!..

Юра встряхнул головой, прогнав наваждение.

Ксения Герасимовна подвела ребят к могильному кургану.

— А здесь покоятся русские воины, которые в семнадцатом веке гетмана Жолкевского на Москву не пускали. Страшная битва была Воевода Дмитрий Шуйский, царев брат, муть не всю рать положил. Но и от воинства гетмана не много уцелело. Жолковский говорил: «Еще одна такая победа, и нам конец»… А вот скажите, ребята, кто еще через Клушино на Москву шел?

— Наполеон!.. — враз вскричало несколько учеников.

— Правильно, Наполеон… Вот какое историческое место наше Клушнно!

— Ксения Герасимовна, а Гитлер сюда придет? — спросил Лупачев.

— С чего ты взял? — вспыхнула учительница.

— Беженцы говорят, он уже под Гжатском.

— Москвы Гитлеру не видать как своих ушей, — твердым голосом сказала Ксения Герасимовна, уклонившись, однако, от прямого ответа.

Дети это почувствовали.

— Ну а к нам? — настаивал Лупачев.

Ответа не дождался. Из-за леса на низком, почти бреющем полете стремительно вынесся самолет и хлестнул пулеметной очередью.

— Ложитесь! Ложитесь! — закричала Ксения Герасимовна.

Дети распластались на земле где кто стоял. Им отчетливо были видны пауки свастик на крыльях и черные кресты на фюзеляже.

Самолет пошел на деревню. Громко, отчетливо забили его крупнокалиберные пулеметы.

— Зажигалки! — крикнула Былинкина. — Он кидает зажигалки!

Дети вскочили на ноги.

В стороне деревни взметнулось пламя, столбами повалил черный дым.

— Школа горит! — крикнул Гагарин.

Со всех ног дети кинулись к деревне.

— Стойте, ребята!.. Куда вы?.. — тщетно взывала Ксения Герасимовна.

Никто ее не слушал, и учительница тоже побежала.

Когда они достигли Клушина, немецкий самолет, сделав свое черное и бессмысленное дело, убрался восвояси. Деревня горела в разных концах. Пылали коровник, водокачка, несколько изб, горела школа.

Неподалеку от школьного крыльца лежала расстрелянная с самолета молодая женщина.

— Дуня… Позднякова… — узнали ребята клушинскую почтальоншу.

Ксения Герасимовна сняла с головы шерстяной платок и прикрыла лицо погибшей.

От конторы подбежали мужики, с ног до головы испачканные глиной, — видать, отлеживались в огороде. Они подняли Дуню и отнесли.

И тут все услышали плач, прерывистый, взахлеб, похожий на кудахтанье.

На чурбаке, у поленницы дров, сидела маленькая девочка и горько плакала, прижимая кулаки к глазам.

Ребята окружили девочку. Ксения Герасимовна опустилась перед ней на землю.

— Ты кто такая?

Рыдания стали громче.

— Откуда ты, девочка?

Ксения Герасимовна сильно и умело отвела кулаки девочки от глаз. Открылось мокрое веснушчатое личико с заплаканными черными глазами. Она была невиданно весновата, лицо ее напоминало апельсин, и дети сразу оценили это маленькое чудо.

— Вот это да! — восхитился толстяк Лупачев. — Она пестрей Людки Былинкиной!

— Сравнил тоже! — подхватил чернявый как жук Пека Фрязин. — Людке до нее, как до небес!

— Помолчите, ребята! — строго сказала Ксения Герасимовна. — Ты откуда, девочка?

— Мясоедовские мы, — по-взрослому ответила девочка.

— Как тебя звать?

— Настя.

— А фамилия?

— Жигалина.

— Постой, ты не предколхоза дочь?

— Ага.

— А как ты здесь очутилась?

— Меня мамка привела. К тете Дуне жить…

— Дуня вам родня?

— Ага. Она тети Валина дочка.

— А где же твои родители?

— Папка в этом… ополчении, а мамка в госпитале.

Ксения Герасимовна чуть помолчала, что-то соображая про себя.

— Слезами горю не поможешь, — решительно сказала учительница. — Пойдем, будешь у меня жить…

…Клушинская школа расположилась в помещении колхозного правления. Сюда же переколотили школьную вывеску.

После уроков, когда ребята гуртом выкатились на улицу, толстяк Лупачев предложил Пеке Фрязину:

— Эй, жук, давай из новенькой «масло жмать»!

— Лучше из тебя жмать, жиртрест! — огрызнулась новенькая. — Настя Жигалина.

Ей бы помолчать — из новеньких всегда «жмут масло», и ничего страшного тут нет, но ее насмешка обозлила Лупачева, а строптивость — Пеку Фрязина. И «жмать» ее стали с излишним азартом.

— Да ну вас!.. Дураки!.. Пустите!.. — крикнула Настя. — Да ну вас, черти паршивые!.. — В голосе ее послышались слезы.

Но ее вопли лишь придавали прыти «давильщикам», они разбегались и враз прижимали девочку с боков. Настя захныкала. И вдруг вместо податливого Настиного тела Лупачев встретил чье-то колючее плечо, ушибся о него ребрами и отлетел в сторону.

— Ты чего?.. — пробормотал он обиженно, но сдачи не дал, ибо отличался миролюбивым нравом и задевал лишь тех, кто был заведомо слабее его. А с Юркой Гагариным, известно, лучше не связываться. Вот Пека Фрязин попробовал — и оказался на земле. Вскочил, сжал кулаки — и снова уткнулся носом в грязь. И главное, Юрка не злится вовсе, губы улыбаются, глаза веселые, блестящие и… опасные. А крепок он, как кленовый корешок. Нет, лучше с ним не связываться. Да и на кой она сдалась, эта конопатая плакса! И Лупачев пошел себе потихоньку прочь, а за ним, ругаясь и грозясь, ретировался отважный Фрязин.

— Не плачь, — сказал Юра девочке. — Они же в шутку.

Настя дернула носом раз-другой и успокоилась.

— Какой ты сильный! — сказала она восхищенно. — Здорово дал!

— Да это понарошку, — отмахнулся скромный рыцарь. — Слушай, ты умеешь хранить тайну?

— Ага!

— Побожись, что никому не скажешь.

— Гада буду!.. — Веснушчатое Настино лицо выражало трепетное любопытство.

— Тогда пошли!..

И ребята быстро зашагали по деревне в сторону околицы…

… — Видишь? — Гагарин показал на торчащие из болота останки самолета.

— Чего? — В глазах Насти полнейшее равнодушие.

— Как — чего? Самолет! — И с гордостью: — Это мой самолет, никто о нем не знает.

— Ну да? — вежливо удивилась Настя.

— Рыжим буду!.. Тут наши летчики сели. Одного немцы подбили, а другой его прикрывал. Вза-имо-выручка, — выговорил он важно, хоть и не без труда. — Хочешь, покатаемся?

— А он же сломанный, — резонно заметила Настя.

— Да нет же!.. Знаешь, как летает? Будь здоров! Надо только залезть туда и сильно-сильно захотеть. Я сколько раз летал!.. Правда.

Настя весьма скептически относится к Юриному энтузиазму, но, как существо женственное, чувствует, что это из тех мужских глупостей, которым лучше верить или хотя бы делать вид, будто веришь, если не хочешь потерять друга.

— Ну, давай… — Она шагнула вперед и сразу провалилась в торф. — Топко!..

— Полезай на закорки!

Юра пригнулся, Настя обхватила его руками за шею и повисла у него за спиной. Он пересек узенькую подоску болота и опустил ее на крыло самолета Вскарабкался сам и помог ей забраться в кабину.

— Держись крепче. Сейчас мы взлетим.

Он делает вид, будто заводит мотор, берет на себя штурвал и отменно имитирует воющий звук самолета.

Чуть побледнев, Настя смотрит на плывущие по небу облака.

— Поднимаемся! — ликует Юра. — Чувствуешь, как высоко?

То ли налетел ветер, убыстрив ход облаков и облив тугими струями искалеченный фюзеляж и разгоряченные теки, то ли такова власть чужой убежденности и веры, но Настино сердце на миг испытало ощущение полета. Она зажмурилась и закинула голову назад, маленький рот чуть приоткрылся. Вслед за тем она испуганно распахнула глаза и крикнула.

— Назад хочу!

— Идем на посадку! — радостно откликнулся Юра.

Он перенес Настю на твердое.

— Понравилось летать?

— Ага, — сказала она равнодушно и уже совсем иным тоном — живым и мечтательным: — Пирожка бы сейчас!

— Оголодала?

Настя замотала головой.

— Я сытая. Пирожка охота… У нас каждый-каждый день пироги пекли. С яйцами, грибами, капустой, рисом, с яблоками, вишнями, черникой…

— А ты, видать, балованная! — засмеялся Гагарин.

— Конечно, — с достоинством подтвердила Настя. — Я моленое дитя.

— Как это — моленое?

— Папка с мамкой никак родить не могли. И бабка покойная меня у Бога вымолила.

— А разве Бог есть? — озадачился Юра.

— Только у старых людей. У молодых его не бывает.

— Жалко! — снова засмеялся Юра. — А то бы мы пирожка намолили!

— Посмейся еще! — обиделась Настя. — Я с тобой водиться не буду.

— Знаешь, — осенило Юру, — пойдем к нам. Мать вчера тесто ставила. Насчет пирогов — не знаю, а жамочку или пышку наверняка стрельнем.

— Пышки с вареньем — вот вкуснота! — плотоядно зажмурилось моленое дитя…

…Но пока настал черед сладким пышкам, им пришлось отведать кисленького. У Гагариных сидела встревоженная и обозленная Ксения Герасимовна.

— Явились — не запылились! — приветствовала она появление нежной пары. — Я тут с ума схожу а им и горюшка мало. Куда вы запропастились?

— Да никуда, — подернул плечами Юра. — Просто гуляли.

— Дышали свежим воздухом, — присовокупила Настя.

— Видали? — всплеснула руками Ксения Герасимовна, и седые волосы ее взметнулись дыбом от возмущения. — Воздухом они дышали! — Она повернулась к Анне Тимофеевне, с укоризной поглядывающей на сына. — Недовольна я вашим парнем, Анна Тимофеевна, очень недовольна.

— Чего он еще натворил? — огорченно спросила Гагарина.

— Ведет себя кое-как…

В избу вошел Алексей Иванович и остановился у печи, чтобы не мешать разговору.

— …дерется, товарищей обижает.

— Сроду никого не обижал, — сумрачно проговорил Юра.

— Вспомни, что было после уроков…

— А зачем они с меня «масло жмали»? — вмешалась Настя.

— Не «жмали», а «жали», Жигалина, — по учительской привычке поправила Ксения Герасимовна и слегка покраснела. — Прости, Гагарин, я не знала, что ты заступился… Ладно, пошли домой, Настасья!

Зоя внесла кипящий самовар, поставила на стол.

— Может, чайку попьете, Ксения Герасимовна? — предложила Гагарина. — С горячими пышечками.

— Спасибо, Анна Тимофеевна. Мне еще гору тетрадок проверять. Бывайте здоровы.

Учительница увела разочарованную Настю, но Юра успел — уже в сенях — вручить своей подруге кулечек с теплыми пышками…

…Семья Гагариных в полном составе чаевничает под семейной лампой. Не скоро соберутся они так вот вновь за обшей домашней трапезой. Меньшой, Борька, сидит на коленях матери.

— Гагарины завсегда отличались бойцовой породой, — рассуждает Алексей Иванович, направленный в это воинственное русло известием о подвигах сына..

— Ладно тебе, Аника-воин! — Анне Тимофеевне не по душе такие разговоры.

— Правду говорю. Батька мой Иван Гагара — первый кулачный боец во всем уезде был.

— Сказал бы лучше, первый выпивоха и дебошир.

— И это верно. Он мог ведро принять — и ни в одном глазу. А ты злишься, что он ваших шахматовских завсегда колотил.

— Подумаешь, заслуга! В моей семье не дрались. Мы народ пролетарский, путиловской закваски.

— И мясоедовских пластал, — не слушая, продолжал Алексей Иванович. — Никто против него не мог устоять.

— Папань, а правда, он, поддамши, избу разваливал? — спросил Валентин.

— Не разваливал, а разбирал по бревнышку. И в тот же день обратно складывал. Золотые руки! Отменный мастер, герой, победитель!..

— Шатун, перекати поле… — вставила Анна Тимофеевна, которая явно была настроена против героизации этого гагаринского предка.

Но парни кроме несмышленыша Борьки и даже женственная Зоя слушали отца с восторгом: светила им легендарная фигура основоположника рода.

— Все Гагарины волю любят, — веско сказал Алексей Иванович. — Я вон тоже побродил по белу свету…

— А чего хорошего? — перебила Анна Тимофеевна.

— Как — чего? Людей поглядел, чужие города, места разные интересные, озера, реки. Человеку нельзя сиднем сидеть. Ему вся земля нужна…

— И все небо, — будто про себя проговорил Юра.

— Правильно, сынок! И все небо, и все звезды…

— Размечтались!.. Шумел, колобродил Иван Гагара, а пропал ни за грош.

— Убили?.. — охнула Зоя.

— Заснул и под поезд угодил.

— А все равно он жить умел, радоваться умел. Великое это дело — радость любить. Тогда ничего не страшно.

— Тут я с тобой согласная: чтоб ни случилось — держи хвост морковкой! — заключила Анна Тимофеевна…

На рассвете Гагариных разбудил рев танков. Выскочили из дома — к околице, жуя землю гусеницами и разбрызгивая грязь, подошли два черных, обгорелых, с оплавившейся броней танка и подрулили к колодцу. Тоже черные, в крови и копоти, танкисты выскочили из горячих машин и стали жадно пить, остужая раскаленное нутро.

— Родненькие, как там положение у нас? — обратилась к ним Горбатенькая.

Ничего не ответили танкисты, только рукой махнули. Забрались назад в танки и ушли, но не к фронту, а в обратном направлении.

— Не туда наступаете, ребята! — крикнула им с болью Горбатенькая.

А вскоре процокала копытами и конная часть, видать, тоже из боя. Под фуражками бинты, кровь на ватниках. Иные лошади шли в поводу: выбили их седоков из строя.

Мрачно смотрели клушане на отходящее воинство. Ничего уж не спрашивали, и так все было ясно…

Вечером в просторной и пустой избе Горбатенькой набилось чуть ли не полдеревни женщин — все безмужние, среди других и Ксения Герасимовна с Настей, Миром не так страшно лихо встречать. Унылые велись речи:

— Немцы уже в Гжатске…

— Не иначе, ночью придут…

— Что с нами будет?..

— Самое, говорят, страшное — первые дни…

Горбатенькая и Ксения Герасимовна шептались в уголке.

— А председатель ваш убрался? — спрашивает Горбатенькая учительницу.

— Убрался. Все оставшиеся коммунисты в лес ушли.

— И слава богу! Их бы не помиловали.

В избу явилась со всеми чадами Анна Тимофеевна. Четырнадцатилетняя рослая Зойка, измазанная сажей, в залосненном ватнике и драном платке, испуганно жалась к матери.

— Ты чего это оделась, как от долгов? — подскочила к ней Горбатенькая.

— Для маскировки, — сумрачно отозвалась Зоя.

— А чтоб они Зоеньку не обидели, — пояснила Анна Тимофеевна. — Ее все за взрослую принимают.

— Будто они малолетками гребуют, — бросила Горбатенькая.

— Примешь гостей, Пашунчик? Или у тебя без нас тесно?

— Та чего там, Тимофеевна, устроимся! — отозвалась Горбатенькая. — Хозяина-то куда дела?

— На печи лежит. Ногу ему схватило.

Пришедшие устраиваются на полу, возле Ксении Герасимовны. Горбатенькая дает им подушки без наволок, разное тряпье, старый тулуп. Они ложатся. Анна Тимофеевна одной рукой обняла дочь, другой — младшего, Борьку.

Юра толкнул в спину Настю и незаметно передал ей гостинец. Настя накрылась с головой одеялом и захрумкала.

— Не бойтесь, Тимофеевна, — шепнула учительница. — Мы врагу не дадимся. — И показала старый музейный пистолет.

— Где же это вы откопали? — ужаснулась Анна Тимофеевна.

— Из реквизита драмкружка. Наполеоновский!

— Спрячьте его подальше, за-ради бога! Беды с ним не оберешься.

Горбатенькая потушила лампу. Темнота. Тишина. Громко тикали ходики. Завыла собака на улице. И выла так истошно, выматывающе и долго, что не было сил терпеть. Опять настала тишина, только стучали ходики, будто отсчитывая последние мгновения жизни. И никто не знал, в глухую ночь или под утро деревня наполнилась ревом моторов, чужими страшными голосами, топотом, лязгом.

Дверь распахнулась, ударил свет электрического фонарика. Световой кружок забегал по лицам. Люди жмурились, закрывались рукой. Бортом ватника, ветошкой, иные вперяли в зашельца полные ужаса глаза.

Анна Тимофеевна, будто в сонном беспамятстве, навалилась на дочь, закрыла ее собой. Ксения Герасимовна сжимала в руке наполеоновский пистолет. Настя капризно куксилась и терла глаза кулаками.

Немец продолжал водить фонариком, не пропуская никого в избе. Он видел ужас, страх, притворство, растерянность, настороженное любопытство, смятение, но ничто не задевало очерствевшего сердца старого солдата. И тут лучик его фонаря упал на спящего. Да, в этом испуганном человеческом массиве один продолжал крепко спать — мальчик лет восьми. Солдат приблизил фонарик к его лицу. Не было никаких сомнений — он действительно спал, мерно и глубоко дыша, посреди этой грязной ночи. Что-то вызывающее было в этом спокойном, безмятежном сне.

Немец усилил свет фонарика и направил лум прямо а глаза мальчика. Тот сморщился, чихнул, открыл круглые блестящие глаза и, не жмурясь, поглядел прямо в свет фонаря и улыбнулся, то ли незнакомцу в зеленой ядовитой шинели, то ли еще не истаявшему в нем сновидению, то ли побудке, обещающей продолжение жизни.

И Ксения Герасимовна, цепенеющая рядом, одна поняла те странные слова, которые сказал на своем языке немолодой, с усталым лицом немецкий солдат:

— Ну и глаза у этого мальчишки! Ну и глаза!.. Какие же сны ему снятся, если он может так смотреть!..

Свет фонарика погас, скрипнули половицы, захлопнулась за солдатом дверь.

— Юр, Юр, что тебе снилось? — шепотом спросила учительница.

— А как мы раков решетом ловили… — зевнув, ответил мальчик…

С того утра стало Клушино не советской колхозной деревней, а оккупированной территорией. Всюду звучала немецкая речь, немецкие песни, немецкие марши. Но улицам бегали солдаты в зеленых шинелях. Рычали немецкие грузовики. Тарахтели немецкие мотоциклы.

Во двор к Гагариным въехал небольшой грузовик, а в нем — тридцатилетний румяный верзила с фельдфебельскими погонами. Он вошел в дом, хозяйским взором окинул скромный крестьянский уют, сбросил на пол рюкзак, автомат, противогаз, швырнул на чистую крахмальную постель грязную зеленую шинелишку и произнес такой монолог, мешая немецкие и русские слова:

— Их бин фельдфебель Альберт Фозен, аус Мюнхен. Тут у вас ганц гут, карашо, кейне швейнерей. Их блейбе хир. Буду проживать. — Он сильно втянул воздух носом и аж задрожал под мундирчиком, почуяв запах печеного хлеба — Эй, матка, давай брот, булька, хлиеб!

— Никст, пан, брот, — ответила по-немецки Анна Тимофеевна. — Откуда хлебу-то взяться? Твои камрады утресь заходили, весь брот, всю муку забрали.

Фельдфебель потыкал в свой нос.

— Врать, врать! Рус всегда врать! Хлиеб есть!..

— Нет, пан!.. Никст!.. Не веришь — сам поищи!..

Альберт выскочил наружу и позвал сидящего переводчика, прыщавого малого в немецких брюках и ватнике. Переводчик понимающе закивал головой, они вдвоем вошли в дом.

— Будет вам дурочку строить, — сказал толмач. — Вы немца обмануть можете, только не меня. Пекли вы хлеб, нешто я запаха не чувствую.

— А мы и не отказываемся. Пекли. Только забрали у нас все до крошки.

— Кто забрал? Укажите.

— Помилуй, пан! Нешто мы в них разбираемся? Все на кузнечиков похожи. Такие же оголодавшие товарищи, как вот этот. — Анна Тимофеевна кивнула на фельдфебеля Фозена.

Толмач посмотрел сумрачно.

— Помалкивай, целее будешь.

— Спасибо за добрый совет.

Тут фельдфебель что-то заорал, брызгая слюной от ярости, а руками показывая на дверь.

— Он говорит, чтобы вы катились отсюда к чертовой матери.

— Куда же мы пойдем из собственного дома?

Немец понял и без переводчика.

— Цум тейфель!.. Ин дрек!.. Ин бункер!.. Ин келлер!.. Ин шайсе!..

— Вон сколько мест, чего и выбрать!..

— Переселяйтесь в погреб, коли не хотите, чтобы вас вовсе со двора выгнали, — порекомендовал толмач.

Альберт продолжал выкрикивать какие-то раздраженные фразы.

— Он говорит: забудьте, что это ваш дом. Это его дом. Он будет здесь жить всегда. Он привезет сюда свою жену Амалию и деток. А вы будете служить им, и ваши дети будут служить, и ваши внуки.

И тут с печи, крепко напугав немца, спрыгнул в одних подштанниках занедуживший Алексей Иванович Гагарин.

— Ладно, заткни фонтан! Мы и сами тут не останемся. Нам вольного воздуха не хватает. Забирай, мать, барахло! — И, стянув с вешалки ворох старой одежды, он первым направился в огород…

…До позднего вечера трудились всей семьей Гагарины, приспосабливая под жилье холодный погреб. Копали землю, натаскивали дерну, утепляли, оборудовали печурку с трубой. А тем временем Альберт Фозен превращал их сарай в мастерскую для зарядки аккумуляторов…

Фельдфебель Альберт Фозен, зарядчик аккумуляторов во славу гитлеровского оружия, пошел в огород опорожнить поганое ведро и увидел, что несколько деревенских ребятишек копаются в сбросе свежей земли у бункера Гагариных, извлекая оттуда то обломок штыка, то старинного литья пулю, то разрубленную кирасу, то проржавевший ружейный ствол. Альберт, заинтересованный, подошел к ребятам.

— О, кульгельн!.. Эйне флинте!.. Дас ист ферботен!.. Запрещено!..

— Старое… От французов осталось, — пояснил Юра.

— Францозен? Варум францозен?..

— Наполеон через наше Клушино на Москву шел.

— Нах Москау?.. Мы тоже ходить нах Москау.

— Ага! Сперва «нах», а потом «цурюк»!

Ребята засмеялись.

— Мы не «цюрик»! — разозлился Альберт. — Нур дранг нах Остен!

— Дранг нах Остен, драй нах Вестен! — заорали ребята и кинулись врассыпную.

Альберт бросился за ними, но всю ватагу будто ветром сдуло. Остался лишь маленький Гагарин — Борька. В младенческом неведении он жевал черную корку и радостно смеялся, сам не зная чему. Альберт схватил его, поднял на воздух и повесил за шарфик на сук ракиты. Борька обронил корку и закричал. Теперь пришла очередь смеяться Альберту. Отсмеявшись вдосталь, он вернулся к своим аккумуляторам…

Анна Тимофеевна ведать не ведала, какая беда стряслась с ее меньшим, когда в землянку вбежал Юра.

— Мам, Борьку повесили!

Без памяти, простоволосая, Анна Тимофеевна бросилась во двор.

Борька уже не кричал, а хрипел, красный, полузадохнувшийся. Он висел высоко, матери было не дотянуться. И тогда крупная, крепкая в кости женщина от беспомощности стала жалко прыгать вокруг ракиты в тщетной надежде достать сына.

Рыжий Альберт видел все это и от души веселился.

— Мам, подсади меня, — попросил Юра.

Анна Тимофеевна подняла Юру, и он быстро освободил братишку.

Альберт расстроился, хотел было вмешаться, но тут подкатило какое-то начальство, и ему пришлось отложить свои мелкие мстительные планы…

Из машины вылезли лейтенант, сержант и полицай — тот самый чернявый, цыганистого обличья мужик, с которым имел столкновение Алексей Иванович Гагарин. Он разительно изменился: приосанился, раздался в плечах, будто выше ростом стал.

На нем была зеленая немецкая курточка, сапоги с короткими голенищами, ватные брюки и советская командирская фуражка без звездочки. Вся команда направилась к землянке Гагариных.

— Хозяин дома? — спросил полицай Анну Тимофеевну.

— Болеет он…

— Все болеют. Раз не помер, пущай выйдет.

Анна Тимофеевна мигнула Юрке, тот опрометью кинулся в погреб.

— Чего им надо, Сергун? — спросила Анна Тимофеевна полицая.

— Какой я тебе Сергун, халда? — обозлился тот. — Господин Дронов, заруби себе на носу.

Тут вышел Алексей Иванович, красный, в жару, глаза воспалены.

— Кому я тут занадобился? — спросил, глядя в землю.

— Ну что, Иваныч, рановато меня выпустили или, может, в самый раз? — посмеиваясь, спросил Дронов.

— В самый раз, — пробурчал Гагарин.

— Хальт мауль! — невесть с чего завелся лейтенант. — Будешь мельница работать.

— Вот те раз! — удивился Гагарин. — Я плотник, столяр, кого хоть спросите. Какой из меня мельник?

Лейтенант злобно глянул на полицая.

— Врет он, ваше благородие, как сивый мерин. Плотник, столяр!.. А когда в голодуху на заработки шлялся, ты где вкалывал? На мельнице. В Малых Липках, под Брянском. Что, выкусил? У меня память железная.

— Вон что вспомнил! Когда это было!..

— Молшать!.. — сказал лейтенант. — Немецкий армей не нужен столяр, немецкий армей нужен мюллер. Форвертс!..

Гагарина схватили, скрутили и потащили к машине…

Скрипят крылья старого ветряка и будто отсчитывают дни, недели, месяцы. То сквозь дождь, то сквозь снег, то сквозь весеннюю крупу проносятся они и замирают на фоне чистого, прозрачного майского неба.

Алексей Иванович Гагарин объясняется с немецкими солдатами, привезшими на мельницу зерно для помола.

— Не выйдет, господа хорошие! Никст винд!..

Немцы что-то лопочут по-своему, но Алексею Ивановичу слышится лишь бессмысленное «ла-ла-ла-ла-ла!..»

— Да что там «ла-ла-ла», никст винд. Вона! — Он послюнил палец и завертел им во всех направлениях. — Ветра нету — мельница стоит.

Немцы опять принялись за свое «ла-ла-ла» и пальцами в грудь тычут: мели, мол, и никаких! Тут на мотоцикле подкатили двое: переводчик и полицай Дронов. Немецкие солдаты — к ним. Толмач стал переводить:

— Они говорят: когда своим молоть — всегда ветер, а когда немецким солдатам — у тебя никогда ветра нет.

— А ты им объясни: нешто это от меня зависит? Может, русский ветер им служить не хочет.

— Сам объясни, если ты в обиде на свою задницу.

— Саботажник он! Работать не хочет! — с ненавистью прохрипел Дронов.

Переводчик вздрогнул и что-то сказал немцам. Главный из них нацарапал несколько слов на листке бумаги и сунул Гагарину.

— В комендатур!..

— Допрыгался, гнида! — злорадно сказал Дронов.

Алексей Иванович своим неспешным, прихрамывающим шагом двинулся в поход. Он с грустью примечал все порухи, наделанные войной. Много домов было, сметено во время бомбежек, много погорело. Деревня стала сквозной, во все стороны проглядывалось ровное поле, окаймленное лиственным лесом. Там, где улица делала крутой поворот к центру села, он обнаружил сына Юру и окликнул его:

— Эй, сударь, ты чего смутный такой?

— Живот чегой-то болит.

— Переел, видать, — усмехнулся отец. — Перепояшься потуже, враз пройдет.

— А ты куда, папань?

— В комендатуру. Записку велели снесть.

— Зачем?

— Я так полагаю: просят выдать мне десять кило шоколаду.

— Не ходи ты за ихнем шоколадом, папань.

— Нельзя, сынок. Этак худшее зло накличешь. А то постращают для порядка — и делу конец.

Юра пошел с отцом. Они миновали гигантскую старую ветлу с мощным изморщиненным стволом, необъятной кроной, и была та ветла под стать древнему дубу.

— При деде моем стояла, — с нежностью сказал Алексей Иванович о дереве. — Может, оно еще в дни царя Петра посажено!

— Папань, ты что, спятил? — спросил сын. — Я же миллион раз это слышал.

— Неужто миллион? — удивился Алексей Иванович. — Стало быть, я повторяюсь? Видать, старею, сынок.

Впереди, на горушке, возникла красивая церковь, справа от нее находилась контора, превращенная немцами в комендатуру. За конторой лежал колхозный двор, пустующий ныне, только в конюшнях немцы держали своих заморенных лошадей.

— Полтораста лет назад так же вот были мы под неприятелем, — отвечая собственным мыслям, проговорил Алексей Иванович. — Выдюжили тогда, выдюжим и сейчас.

— Папань, и скоро его прогонят?

— Теперича, должно, скоро.

— А почем знаешь?

— По терпению своему. Мало его осталось.

В комендатуру Юру не пустили. Отец ушел, а сын остался снаружи и стал наблюдать в окошко, как в караулке отдыхающие немецкие солдаты борются с вшами. Они задирали подол рубахи, снимали вошь и, не догадываясь ее щелкнуть, кидали на пол, приговаривая:

— Капут, партизан!

Из комендатуры вышел Алексей Иванович, бледный, но спокойный, в сопровождении известного всей округе палача, толстомясого Бруно.

— Папань! — кинулся к нему Юра.

— Ничего, сынок, попугать хотят…

Юра уцепился за отцов ватник. Бруно отшвырнул его прочь.

Алексея Ивановича отвели на конюшню. Здесь уже поджидал прыщавый переводчик. Гагарина поставили к яслям, велели снять ватник и обхватить стойку руками. Палач что-то буркнул.

— Штаны спусти, — перевел прыщавый.

Гагарин повиновался.

— Кальсоны тоже.

Гагарин вздохнул.

— А совесть у вас есть? Я же в отцы вам гожусь.

— Живо! — сказал переводчик.

Гагарин подчинился.

Старая кавалерийская лошадь со стертой в кровь спиной подняла костлявую умную голову и с удивлением, печалью поглядела на дела человеческие…

…Юра услышал свист плети и кинулся к конюшне. Немецкий часовой отшвырнул его, но Юра снова кинулся. Часовой схватил его за плечи, повернул, ударил что было силы ногой пониже спины. Мальчик отлетел далеко прочь и распластался на земле…

…Бруно опустил плеть, что-то буркнул переводчику.

— Он спрашивает: почему ты не кричишь?

— Нельзя мне, сын может услышать… — прохрипел Гагарин.

— Может, он слишком слабо бьет?

— Бьет не гладит.

Бруно посипел, отдышался снова и принялся за работу. На челе его выступил трудовой пот. Но вот он снова опустил замлевшую руку.

— Он спрашивает: ты будешь кричать?

Гагарин ответил не сразу — дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

— Пусть не серчает… Мне бы самому легше… Да ведь сын рядом.

— Он только что пообедал и не в руке.

— А у меня претензиев нету…

Бруно снова заработал, но быстро выдохся.

— Покричи хоть для его удовольствия, — сказал толмач.

— Пан… — через силу проговорил Гагарин, — в другой раз. Когда один буду. Нельзя, чтоб мальчонка слышал…

— Он очень расстроен, — сообщил толмач. — Начальство подумает, что он плохой экзекутор, и отошлет от на фронт. А у него трое малых детей. Пойми его как отец.

— Коли надо, могу ему справку выдать… Так сказать, с места работы.

— Допрыгаешься ты, Гагарин! — пригрозил переводчик.

— Уже допрыгался!..

Бруно хлестнул плетью раз-другой и опустил руку.

— Он говорит, что не хочет даром тратить силы, — сказал толмач. — Ты и так получил с привесом. Одевайся.

Лицо Гагарина мокро, как после парилки. Он молча оделся и шаткой, неверной поступью побрел с конюшни.

У бочки задержался, зачерпнул горстью воды, умыл лицо, потом припал к бочке и долго пил…

…Сын поджидал его возле комендатуры.

— Папань, сильно они тебя?

— Пугали, и только. Не думай об этом.

— А чего ты шатаешься?

— Вот те раз! Я ж хромой. А ты чего скривился?

— Я ничего… нормально.

— Врешь! Ты же идти не можешь!

— Да это я к тебе приноравливаюсь.

— Избили тебя?.. — ослабевшим голосом спросил Алексей Иванович.

— Юрка! — послышался радостный вопль.

К ним подбежала Настя. Отец с сыном остановились. Девочка с размаху обхватила Юру, тот побледнел от боли и чуть не упал.

— Что с тобой? — спросила Настя.

— Ничего…

— Какой-то ты не такой…

— Ногу подвернул… — небрежно сказал Юра.

Настя чуть подумала и нашла самое верное лекарство для своего друга. Она вынула из кармана комок серого клейкого теста и протянула Юре.

— Что это?

— Пирог с хлебом. Ксения Герасимовна испекла.

— Я сытый, — соврал Юра.

— Возьми на потом. У меня еще есть.

— Тили-тили тесто, жених и невеста!.. — послышалась старая как мир детская дразнилка.

Настя яростно обернулась. Какой-то сопляк в большой взрослой кепке со сломанным козырьком кочевряжился по другую сторону буерака.

— Всыпь ему хорошенько! — попросил Юра. — Я бегать не могу.

Настя с воинственным кличем устремилась в погоню, а отец с сыном поспешно заковыляли прочь.

Как из тумана, выросла перед ними старая ветла.

— Знаешь, какое это дерево?.. — каким-то далеким голосом произнес Алексей Иванович.

— При царе Петре посаженное? — тоже издалека отозвался Юра.

— Да нет. Это целебное дерево. Коснись его — и всякую хворь как рукой снимет.

Сошли они с дороги, добрались, шатаясь, до ветлы и прижались к ее шершавому стволу…

Видать, и впрямь сообщилась им целебная сила дерева. Когда явились домой, собиравшая на стол Анна Тимофеевна даже и не заметила, что муж с сыном малость не в себе.

— Садитесь! — сказала она, ставя две жестяные миски на одноногий, грубо сколоченный столик.

Те переглянулись и взяли тарелки в руки.

— Чего же вы не садитесь? — удивилась Анна Тимофеевна.

— Знаешь, мать, — сказал Алексей Иванович, — мы решили принимать пищу по красивому заграничному способу.

— Это еще что такое?

— Как на званых, исключительных приемах, по-нашему — встояк, по-ихнему — а-ля фуршет…

Ночь в землянке. Слабо чадит самодельная коптилка. Юра лежит на животе, задумчиво жуя «пирог с хлебом».

Отец постанывает во сне и будто сам себя обрывает. Зоя и Бориска спят тихо. Валентин пытается читать, но плохо видно, и сон клеит ему глаза, Анна Тимофеевна чинит какую-то одежду.

— Мам, — шепотом говорит Юра, — для чего люди женятся?

— Вот те раз! Чтоб детей иметь.

— А вон Нюшка Голикова сроду замужем не была, а у нее двое.

— Больно ты вострый!.. Ну, чтобы всегда вместе быть. И чтобы все пополам — и горе и радость. Заботиться друг о дружке, никогда не разлучаться.

— А как женятся?

— Мы с отцом в церкви венчались.

— Нет, без церкви.

— Ну чего пристал? Не знаю я, как нынче окручиваются. Сроду в загсе не была. А мы женились красиво… — сказала она мечтательно, уносясь памятью к далеким дням юности.

На задах деревни, в заброшенном сарае, ставшем на сегодня церковью, Юра и Настя сочетаются браком. На голове Насти — фата из бинта, белая марля увивает ее с головы до пят, означая невестино платье. Венчание производит «священник» Лупачев в ризе из мешковины с огромным желтым крестом на пузе и другим — деревянным — в руке. «Дружка» Фрязин и «сваха» Былинкина держат в руках огарки свечей.

— Согласна ли ты, раба Божья Настасья, взять в мужья раба Божьего Юрия?

— Ага.

— А ты, раб Божий Юрий, согласен ли взять в жены рабу божью Настасью?

— Согласен!

«Священник» подает им проволочные кольца, они надевают их на пальцы друг другу.

— Со святыми упокой!.. — заводит басом Лупачев.

— Очумел? — оборвал его Фрязин. — Ты что, на похоронах?

— А я думал, так положено.

— Поцеловаться они должны, — сказала «сваха».

— Это обязательно? — смущенно спросил Юра.

— Иначе свадьба не считается.

Небольшое замешательство. Молодая оказалась смелее — она стала на цыпочки и чмокнула «суженого» в щеку. Мучительно покраснев, Юра закрыл глаза и наугад клюнул ее в веснушчатый нос.

— Ну вот, — по-взрослому сказала Настя, — теперь дети пойдут…

Матримониальные заботы не мешали главному — борьбе с оккупантами.

По дороге, ведущей из Клушина в Гжатск, мчится мотоцикл. За рулем — человек в кожанке и кожаном шлеме с очками. И вдруг на всем ходу спускает передняя шина, словно рассеченная ножом. Мотоциклист не успевает притормозить и летит через руль в канаву, туда же заваливается и мотоцикл. Вертятся по инерции колеса.

Мотоциклист поднялся, с трудом втащил на дорогу машину. Он поднял на лоб очки — это прыщавый толмач. Горестно осмотрел колесо и обнаружил большой гнутый гвоздь. Сунул гвоздь в карман, погрозил кому-то незримому кулаком и, прихрамывая, поплелся к деревне, волоча за руль мотоцикл.

Скрывавшиеся в придорожных кустах Юра Гагарин, Лупачев и Пека Фрязин обменялись усмешливо-торжествующим взглядом. Впрочем, у Лупачева усмешка выглядела несколько натянутой.

— Пошли! — сказал Юра.

— Может, хватит? — просительно сказал Лупачев.

— Не видишь, что ль, колонна ползет?

Вдалеке на дороге, в стороне Гжатска, червячком извивалась колонна грузовиков.

— Ну вижу… Тошнит меня что-то, — пожаловался Лупачев. — Видать, собачьим салом отравился.

— Будет врать-то! — сказал Пека Фрязин.

— Ей-богу! Мне бабка Соломония для легких прописала. — И он рыгнул, чтобы показать, как ему плохо.

— Сказал бы прямо — дрейфишь!

— Кто дрейфит-то?.. Подумаешь, герой!..

— Ладно нам, — остановил друзей Юра. — Нашли время!.. — Он чуть улыбнулся Фрязину. — Не видишь, что ли, человек болен, тяжелое отравление. Ты давай скорее домой, — повернулся он к Лупачеву. — Не то помрешь здесь, что тогда делать?

Лупачев глянул на него искоса и с постной ми пой побрел прочь. Но, отойдя немного, перестал притвориться и со всех ног устремился к деревне.

— Такой больной, а побег, как здоровый! — заметил Фрязин.

— Да ладно тебе!.. Пошли!..

Пригнувшись, они двинулись вдоль дороги. Карманы ребят были набиты ржавыми гвоздями, осколками стекла, острыми железяками. Широким жестом сеятеля Юра швырнул пригоршню железок на дорогу. Фрязин тоже размахнулся, но Юра схватил его за руку.

— Гляди!..

В стороне, там, где шли немецкие грузовики, послышалась частая ружейная и пулеметная пальба. Немецкие солдаты выскакивали из кузовов и стреляли по лесным зарослям, подходящим вплотную к дороге. Оттуда полетели связки гранат. Один грузовик взлетел на воздух, другой — загорелся.

— Партизаны! — обмирающим голосом произнес Юра, и мальчики со всех ног кинулись к деревне…

На задах русского погоста выросло белыми, свежестругаными крестами новое немецкое кладбище. На каждый крест насажена рогатая каска. Алексей Иванович Гагарин, первый клушинский столяр и плотник, передает могильщикам очередной, сработанный на славу крест.

— Побольше бы такой работки! — шепнул он помогавшему ему Юре.

Подошел немецкий лейтенант, комендант Клушина, за ним в почтительном отдалении следовали толмач и полицай Дронов. Оглядел лейтенант ровные ряды светлых стройных крестов, и строгий порядок порадовал его прусскую душу.

— Гут! — одобрил работу Гагарина.

— Рад стараться! — нарочито дурашливо рявкнул тот.

Немецкий лейтенант благосклонно кивнул, довольный такой готовностью, но хитрый Дронов прекрасно понял второй смысл выходки Гагарина.

— Доберусь я до тебя, гнида!.. — прошипел он сквозь зубы…

И опять пришла зима, а с ней — новое лихо.

На площади перед разбитой церковью — плач и стон: угоняют в немецкую неволю деревенских парней и девушек. Они стоят, сбившись в тесную кучу, испуганные, потерянные, выплакавшие глаза, в армячках, зипунишках, толсто подшитых валенках, с дорожными котомочками. Охрана из пожилых нестроевиков не мешает матерям совать им на дорожку сухарей, еще сальца, еще теплых вещиц, целовать мокрыми от слез губами, обнимать родимую, жалостную плоть. Среди гонимых в неволю — Зоя и Валентин Гагарины.

Ревет, заходится маленький Борька, кусает губы в кровь Алексей Иванович, чтоб не разрыдаться, из последних сил держится гордая Анна Тимофеевна и все советует своим детям:

— За ногами следите. Боже упаси в пути ноги сбить… Холодного не пейте, чтобы грудь не застудить…

Юра крепится, хотя слезы застилают ему глаза. Он набивает карманы брата подсолнухами, жареными тыквенными семечками.

И где-то неуместно, будто в насмешку, немецкий патефон наяривает сентиментальную песенку:

Ах, майн либер Аугустин,
Аугустин, Аугустин…

Но вот прозвучала отрывистая, похожая на хриплый собачий лай команда — колыхнулась и тронулась в долгий путь колонна. Заголосили женщины. Не выдержал Юра, заплакал, уткнувшись в материнский подол…

Неумолчно звучит над Клушином било. Его тугие, с отзвоном удары тяжело падают в тишину зимнего подвечера.

Пожилые солдаты немецкой комендатуры вместе с подручными полицая Дронова обходят избы, колотят прикладами автоматов, палками и просто кулаками в окна, двери, сгоняя народ на площадь.

— С детями! — хрипит подручный полицая.

Женщины, испуганные, смятенные, торопливо одевают детей, заматывают головы платками и, не попадая в рукава, выбегают на улицу На бегу клушане перекидываются короткими фразами:

— И председателя взяли?..

— Всю головку…

— Кто ж их выдал?..

— Дронов выследил…

— Все ходы и выходы знает… Иуда!..

— Как его земля носит?..

— Поносит, поносит, да и сбросит!..

— Ох, скорей бы!..

Посреди площади высилась наспех сколоченная виселица. Под темной перекладиной стояли на табуретках с петлей на шее осужденные — партизаны разгромленного карателями отряда. На лицах черной коркой запеклась кровь, и одежда, и руки, и босые ноги измараны кровью. Автоматчики держат на прицеле деревенскую толпу, согнанную к лобному месту с окрестных деревень.

Комендант зачитывает приказ, толмач переводит:

— …Впредь за убитого немецкого солдата мы будем казнить каждого десятого жителя деревень: Клуши но, Шахматово, Мясоедово…

Полицай Дронов расхаживает за спинами осужденных. Вот он поравнялся с председателем клушинского колхоза.

— Допрыгался, Сурганов?..

Председатель молчит, половина его лица затекла иссиня-черным. Дронов носком сапога покачал под ним табуретку.

— Заплатишь ты мне нынче свой должок…

— Папаня!.. — прозвенел над площадью отчаянный девчачий голос.

И осужденный, стоявший рядом с Сургановым, дернулся, чуть не упал с табурета. Худощавый, с мальчишеским веснушчатым лицом, он привстал на цыпочки, силясь высмотреть в толпе узнавшую его дочку.

Полицаи вломились в толпу, но люди не расступались, они нарочно создавали заторы, будто в испуге и обалдении.

Ксения Герасимовна схватила на руки и с силой прижала к себе Настю, накрыла ей голову полой жакета.

— Молчи, молчи, молчи!.. — шептала она исступленно.

Анна Тимофеевна притиснулась к ним и загородила своей широкой фигурой.

Ищейки отступили, поняв, что им не пробиться.

Комендант сложил приказ и сунул за обшлаг шинели. Затем резко махнул рукой.

Ударом ноги Дронов вышиб табурет из-под осужденного, стоящего с краю. Тетивой напряглась веревка, вытянулись босые ноги.

Широко открытыми, немигающими глазами смотрел Юра на казнь. Он и хотел бы отвернуться, да не мог — страшное зрелище притягивало против воли. И почему-то его зрение сфокусировалось на большом, корявом сапоге Дронова с толстой, на гвоздях, подметкой и подкованным каблуком. Вот подымается этот ужасный сапог, чуть задерживается на весу, примериваясь к табуретке, затем резко выбрасывается вперед, и вытягиваются босые ноги повешенного.

— Да здравствует Советская… — не договорил Сурганов: задушило в нем голос.

— Смерть Гитлеру! — успел крикнуть Настин отец, прежде чем дроновский сапог вышиб из-под него опору.

И все было кончено. Вместо восьми израненных, избитых, изувеченных, но все же живых людей осталось восемь безгласных трупов.

Толпа молча и поспешно расходилась, никто не глядел друг на друга.

Лишь завернув за угол, осмелилась Ксения Герасимовна опустить Настю на землю. Девочка не плакала. Лицо ее было сухо и странно спокойно.

— Н-ну, ничего… Н-ничего… — Губы учительницы тряслись.

Девочка не отозвалась.

— Настя, что с тобой? Почему ты молчишь? — еще больше испугалась вдруг она странного взгляда девочки. — Ну скажи мне что-нибудь… Ты меня слышишь?

Девочка медленно кивнула.

— Ты не хочешь говорить?

Настя увела взгляд.

— Ты не можешь говорить?!

Настя снова медленно наклонила голову…

Утро. Фельдфебель Альберт Фозен, жилец Гагариных, возится в своей мастерской. Что-то случилось с движком, и Альберт тщетно пытается его завести. Но движок, пыхнув раз-другой, вновь замирает.

К сараю подъехал грузовик. Из кабины высунулся белобрысый унтер и закричал по-немецки:

— Альберт, гони аккумулятор, я привез шнапс! — И потряс в воздухе бутылкой с сырцом.

Фозен высунул из дверей перепачканное маслом злое лицо.

— Придется обождать, Ганс Гейнц, движок заело.

— Хорош специалист! Не может движка наладить!

— А поди ты!.. — рассвирепел Альберт и скрылся в сарае.

Грузовик умчался, а фельдфебель вновь начал проделывать все ритуальные действия, которые призваны были оживить замолкший двигатель: отвинчивал какие-то гайки, что-то продувал, подкачивал, завинчивал и до седьмого пота крутил заводную рукоять. Но тщетно.

Послышался резкий, требовательный сигнал комендантского «оппеля». Фозен выскочил наружу, вид у него был разнесчастный.

— Извините, господин лейтенант, ночью стал движок. Зарядка прекратилась.

«Идиот», «дубина», «проклятый лентяй», «олух» были самыми мягкими определениями человеческой и профессиональной сути фельдфебеля Фозена в устах разгневанного коменданта Затем он сунул наручные часы к носу Фозена, погрозил ему кулаком и умчался.

Фельдфебель чуть не заплакал. Он вернулся к движку, в сердцах стукнул его кулаком и взвыл от боли. Несколько секунд метался по сараю, сжимая отшибленную кисть, затем в полной растерянности отвинтил пробку радиатора и обнаружил в нем тряпку. Потянул и вытащил длиннющие обтирочные концы. Он стал ковыряться в радиаторе, оттуда лезли и лезли тряпки. Тогда он заглянул в глушитель, в карбюратор и с проклятиями выскочил из сарая.

Ударом ноги Фозен распахнул дверцу и ворвался в подземное жилье Гагариных. Алексей Иванович лежал с грелкой на животе, Борька чего-то мастерил, но при виде фельдфебеля забился в угол, Анна Тимофеевна стряпала. Изрыгая страшные проклятия, Фозен потребовал, чтоб ему представили сию же минуту «омерзительного бандита и преступника Юрку».

Анна Тимофеевна наконец разобрала в яростном потоке немецкой речи имя сына.

— Нет его, пан. Не ночевал он дома, вот те крест! Мы уже думали, в комендатуру его забрали!

Фозен, надрываясь, орал, что этот уголовник испортил ему движок и что он застрелит его собственной рукой. Но по расстроенному лицу Анны Тимофеевны он понял, что она говорила правду Неизвестно, чем кончилось бы это объяснение, но снаружи сильно и плотно забили зенитки. Фозен выскочил. Анна Тимофеевна последовала за ним.

Над деревней низко шла шестерка краснозвездных бомбардировщиков, направляясь к ближним немецким тылам. Давно уже не видели в Клушине советских самолетов, и все жители высыпали на улицу, не обращая внимания на осколки зенитных снарядов. И немецкие солдаты, в том числе Альберт Фозен, глазели с тревогой и злобой на уверенный ход мощных бомбовозов.

Самолеты скрылись, истаял в воздухе их звуковой след, а фельдфебель Альберт, как-то разом утратив боевой пыл, скрылся в своей мастерской.

Анна Тимофеевна понимающе усмехнулась. Кто-то тронул ее за подол. Оглянулась — Настя.

— Что тебе, маленькая? — спросила с нежностью.

Настя поманила ее.

— Куда ты меня зовешь?

Настя прижала пальцы к губам. Она настойчиво тащила ее за собой, и Анна Тимофеевна повиновалась.

Настя привела ее к дому Ксении Герасимовны, но зайти не дала, а поманила дальше, за огород, к старой заброшенной баньке. Толкнула кособокую дверцу Из темноты на пришедших глянули блестящие глаза Юры.

— Что же ты делаешь, парень?.. Мы с отцом чуть с ума не сошли.

Юра молчал, потупив голову.

— Альберт убить тебя грозится. Видать, крепко ты ему досадил.

Юра махнул рукой. Что-то новое появилось в его лице — взрослое, что ли?

— Чепуха!.. Понимаешь, мамань, я должен был что-то сделать… Должен! — Он мучительно сморщился, не в силах выразить словами владевшее им чувство.

— Я понимаю, сынок, — тихо сказала Анна Тимофеевна. — Только побереги себя. Теперь уже недолго осталось. Наши наступают.

— Ладно, маманя. Ты не беспокойся. Я здесь отсижусь.

— Может, тебе чего нужно?

— У меня все есть. А понадобится — вот мой связной. — Он с улыбкой кивнул на Настю. — Вы там тоже…

Он не договорил. Послышался слитный гул возвращающихся с работы бомбовозов. Юра выглянул наружу. Машины шли тем же четким строем, но теперь их осталось только пять.

— Видать, сбили одного, — вздохнула Анна Тимофеевна.

Нет, не сбили, хотя и ранили. Он появился над деревней и шел низко, почти задевая верхушки старых берез, темный хвост дыма тянулся за ним. Немцы открыли по самолету бешеный огонь. Пули дырявили фюзеляж. Самолет вспыхнул. Уже объятый пламенем, он развернулся и врезался в колонну немецких грузовиков у заправочной станции. Раздался взрыв, и все задернулось черным дымом.

Наши наступали. На востоке небо то и дело обливалось алым. И все нарастал грохот орудий, все ближе подходил фронт к Гжатску. Уже первые снаряды советской дальнобойной артиллерии разрывались на улицах Клушина. Гарнизон спешно эвакуировался.

Собирался в дорогу и беспокойный постоялец Гагариных Альберт. Подогнал к дому грузовичок, погрузил в машину движок, но оставил в сарае аккумуляторы и прочее оборудование, считая, что в ближайшее время оно ему не пригодится. Зато щедро напихал в кузов узлы с гагаринским имуществом: постелями, скатертями, занавесками, домашней утварью. Даже керосиновой лампой не побрезговал.

Анна Тимофеевна, стоя во дворе, срамила ворюгу:

— Куда же вы, герр Альберт? А ведь обещали супругу свою привезти и все семейство. Мы бы вас обухоживали, и дети наши, и внуки служили бы вам верой и правдой…

— Хальт мауль! — огрызнулся Альберт, втаскивая в грузовик старую швейную машинку.

— Ох ты! Ух ты! Испугал!.. А вещички побереги, они трудом и потом нажитые. Мы еще за ними в твой Мюнхен явимся.

Рука Альберта невольно потянулась к кобуре, но в опасной близости Алексей Иванович тесал жердину топоришком, и фельдфебель почел за лучшее не связываться.

— Руссише швейне! — процедил сквозь зубы привычное ругательство.

— Ан свиньей-то ты вышел!.. У нас все чисто. Мы на чужое барахло не заримся, в чужой карман лапу не суем…

Может, и нарвалась бы Анна Тимофеевна на крупные неприятности, но тут два советских дальнобойных снаряда разорвались рядом, через дорогу… Альберт прыгнул в кабину — и ходу.

Камень, пущенный меткой рукой ему вдогонку, пробил стеклышко, что аккурат позади водителя. Альберт схватился за шею и увидел на руке кровь.

— Их штербе! — произнес он жалобным голосом, уверенный, что его настигла пуля, и откинулся на спинку сиденья.

Но, обнаружив, что жизнь еще теплится в нем, снова схватился за руль. Не дав машине опрокинуться в кювет, газанул до отказа.

— Хорошо, сынок, — одобрил Юрин бросок Алексей Иванович, — прямое попадание!

Немцы драпали из Клушина. Не в силах вывезти технику и оборудование, они взрывали зенитные установки, склады, поджигали все, что способно гореть. И улепетывали на грузовиках, пикапах, легковушках, мотоциклах, конных фурах, верхом на тяжеловозах.

За околицей, в Гжатской стороне, полицай Дронов и его прыщавый подручный пытаются уйти вместе с хозяевами. Но все машины и повозки переполнены, и мрачные автоматчики грубо отшвыривают своих вчерашних помощников, бьют по пальцам, суют прикладами в лица. Дронов действует молча и ожесточенно, он не привык никого щадить и не ждет от других снисхождения, но подручный совсем развалился.

— Родненькие, не бросайте!.. — молит он. — Миленькие, спасите!.. Мы-то, вам-то!.. Будьте отцами!..

Но весь этот жалкий лепет не производит никакого впечатления на профессионалов войны, озабоченных спасением собственной шкуры.

И тут более крепкому, сильному Дронову удалось наконец зацепиться за борт полуторки. Он подтянулся на руках, лег животом на борт. Пожилой солдат с косым шрамом через щеку хотел сбросить его, но толстый палач Бруно заступился за коллегу. Оказавшись в кузове, Дронов, то ли желая услужить немцам, то ли чтобы избавиться от лишнего свидетеля своих дел, поднял ногу в подкованном сапоге и тем же ударом, каким вышибал табуреты из-под осужденных, отбросил подручного.

Подручный упал на дорогу прямо под гусеницы бронетранспортера.

— Своего?! Сволочь!.. — взревел солдат со шрамом на лице и выбросил Дронова из грузовика.

Отскочив на обочину, Дронов в слепой ярости выхватил пистолет и открыл огонь по грузовику Автоматчик с бронетранспортера дал, не глядя, короткую очередь по Дронову. Полицай выронил пистолет, упал, скатился в кювет и пополз в поле, пятная снег темной кровью.

Красный флаг висит над дверью колхозного правления. Где-то весело, с переборами разливается гармонь.

Анна Тимофеевна с помощью Юры и Борьки перетаскивает в избу из землянки уцелевшее имущество, когда перед ними предстал глава семьи в дубленом полушубке и шапке-ушанке со звездочкой.

— Рядовой Гагарин убывает для прохождения воинской службы!

— Добился-таки! — всплеснула руками Анна Тимофеевна. — Да как тебе удалось?

А Юра и слова не мог молвить, пораженный блистательным обликом отца-воина.

— А я командованию минные поля показал и все проходы, — объяснил причину своего возвышения Алексей Иванович.

— Папаня, ты кто: пехотинец, артиллерист, сапер?.. — обретя дар речи, спросил Юра.

— Пехота. Царица полей, — горделиво ответил Гагарин.

— А где же твоя винтовка?

— В Гжатске выдадут. На складе.

— На каком складе?

— На военном, каком же еще? Не все мне картошку сторожить. Буду охранять военное имущество! похвалился Алексей Иванович, не замечая глубокого разочарования сына.

Клушинские ребята вновь принялись за учебу. Школа, как известно, была уничтожена еще в начале войны, и сейчас занятия возобновились в доме Ксении Герасимовны. Все ребята принесли с собой «учебные пособия».

— Ксения Герасимовна, вот чернила! — Конопатая Былинкина ставит перед учительницей бутыль с темной жидкостью.

— Что это?

— Свекольный отвар, густой-густой!..

Пека Фрязин высыпает на стол патронные гильзы.

— Палочки для счета.

— Бумага! — Лупачев кладет на учительский столик ворох всевозможной макулатуры: тут и обрывки обоев, и какие-то фрицевские приказы, и старая оберточная бумага.

— Вот… заместо учебника. — Юра достает из кармана «Боевой устав пехоты».

— Отличная хрестоматия! — говорит учительница. — Читать не совсем разучились? Гагарин Юра, начинай!

И Юра читает по слогам:

— «За-щи-та Ро-ди-ны есть свя-щен-ный долг каж-до-го…»

В сторонке отрешенно сидит Настя…

Лето. Свежи и зелены деревья, густы рослые травы в яркой россыпи цветов.

Юра выгоняет со двора рыжую корову Его поджидает на улице Настя. «Немая» — зовут ее в деревне.

Размахивая хворостиной, Юра гонит ее на выгон. Настя поспешает за ними. Юра без устали работает языком — ведь ему приходится разговаривать за двоих: за себя и за Настю.

— Знаешь, нам дали Буянку как семье фронтовика А папаня в гжатском госпитале лежит. То животом мается, то поясницей. Так до фронта и не добрался…

Буянка пощипывает спорыш обочь проезжей части улицы.

— До чего умная скотина! — восхищается Юра. — Худую траву нипочем есть не станет, а хорошую всюду найдет. Вчера мы с ребятами на выгоне пасли. Ихние коровы морду воротят — кругом ядовитая купальница да чистотел, а Буянка пырей нашла, козлобородник, борщевик и знай себе хрумкает. Такая умница!..

Они вышли из деревни, по сторонам раскинулось полевое разнотравье, а впереди открылось небо в наплыве огромной сизой тучи, по которой пробегали бледные сполохи.

— Гроза будет, — сказал Юра. — То-то парит…

Буянка потянулась и стала ощипывать молодой клеве-рок.

— Видишь, чего делает? Это ж колхозные поля. Такая несознательная скотина!.. — Он замахнулся хворостиной на Буянку. — Пошла, пошла, тебе говорят!..

Буянка покосилась на него глазом, только что не подмигнула, и продолжала уплетать колхозную траву.

— И всегда так, никакого уважения к общественной собственности. Буянка, предик!.. — крикнул он вдруг испуганным голосом.

Буянка тут же отпрянула на дорогу и с невинным видом затрусила вперед.

Настя чуть улыбнулась. Юра был счастлив.

— Я с ней в цирке выступать могу! — похвастал он.

Они свернули с шоссе на большак, потом пустырем двинулись к лесной опушке. Здесь Юра пустил Буянку по тощеватой траве, отведенной для выпаса частного скота. Ребята расположились в тени орешника.

Они набрали хворосту и сложили теплячок. У Юры в мешочке было несколько картофелин, он сунул их в костер. Потом достал потрепанную книжку.

— Продолжим?

Настя кивнула. Юра оперся спиной о тугие ветви орешника Настя пристроилась рядом.

— «Луиза уже ждала Рауля»… Ну вот, опять про любовь! — сказал он разочарованно. — Терпеть не могу! Я про сражения люблю и когда на шпагах дерутся. Может, пропустим?

Настя отрицательно мотнула головой.

— Ладно, — сказал он покорно. — «Луиза уже ждала Рауля. Она радостно вскрикнула, услышав на дворе знакомый цокот копыт».

Блеснула молния, и сразу мощно ударил гром.

— Ого! Будет дело!.. «Когда юноша вбежал в комнату, Луиза сделала ему навстречу несколько быстрых шагов. Увы, бедняжка хромала еще сильнее, чем в их последнюю встречу».

Снова ударил гром. Ветер затрепал листву орешника. Первые крупные капли гулко ударили по траве и лопухам.

— Бежим! — Юра схватил Настю за руку и потащил к Буянке.

Они едва успели забраться под ее брюхо, как мощным хлестом ударил ливень. Громадные вздутия Буянкиных боков не давали секущим каплям ужалить детей. Кругом неистовствовала разбушевавшаяся стихия, а детям было сухо, уютно и надежно под доброй защитой терпеливой Буянки.

Ливень отшумел так же быстро, как и начался. Туча ушла к деревне, а здесь опять вовсю сияло солнце с чистого, омытого неба. Сверкали капли в манжетках и чашечках распрямившихся цветов. Гудели шмели над медоносами, мир был опять прекрасен, только Юре ужасно не хотелось читать про любовные мерлихлюндии Луизы и Рауля. Он предложил неуверенно:

— Давай сбегаем на болото. Как там мой самолет? Я с тех пор туда не ходил. Помнишь?..

Настя кивнула.

— Пойдем?..

Она снова кивнула. И дети помчались через поле, вмиг забрызгавшее их с головы до пят дождевой влагой.

Их ожидало разочарование. Болото поглотило самолет, всосало его в себя, так что и малого следа не осталось.

— Надо же! — потрясенно сказал Юра.

Постояли дети, погоревали и побрели назад. А здесь их ожидал удар похуже — пропала Буянка.

Вот и орешник, и погасший костерок с мокрыми картошками, и мешочек, а Буянки нет, как и не бывало.

— Может, в лес ушла? — высказал предположение Юра. — Ты обшарь кустарник на опушке, — распорядился он, — а я маленько вглубь пройду. Ты не бойся, я аукать буду.

Густой смешанный лес с высокими соснами, темными разлапистыми елями, старыми березами, с плотным подлеском и буреломом меж деревьев принял мальчика в свою паркую духоту, прелый жар. Юра крался, сбрасывая клейкую паутину с лица, осторожно раздвигая ветви. Он и сам не мог бы объяснить, почему так напряжен и осмотрителен стал его шаг. Дети, особенно мальчики, очень впечатлительны и порой, неведомо для самих себя, начинают вести себя так, как действовали бы их любимые герои в сходных обстоятельствах. Через лес сейчас шел не деревенский мальчонка, а Следопыт, Зверобой, Разведчик.

Юра перепрыгнул через ручей, вскарабкался по крутому бережку и вдруг замер, удивленный странными, хорошо знакомыми и вовсе не уместными в лесу звуками. Он прислушался, сделал несколько быстрых шагов и раздвинул ветви.

На краю полянки спокойно стояла Буянка, лениво перекатывая в челюстях жвачку. Чьи-то большие, узловатые, загорелые руки дергали ее за дойки, и струи молока, позванивая, бежали в мятое жестяное ведерко.

Юра чуть просунулся вперед. К великому его изумлению, воровским делом занимался мужчина. Странный мужчина — с худым, вылущенным лицом, заросшим седой бородой, с темными острыми глазами, в изношенной, выгоревшей гимнастерке и ватных драных штанах. И доилец увидел Юру. Несколько мгновений они молча разглядывали друг друга, руки человека продолжали ритмично двигаться. Затем он неловко поднялся.

— Ах ты гад! — закричал истошно Юра. — Молоко воровать! Настя!.. Ребята!..

Щербатый рот человека злобно дернулся. Он поднял ногу, и корявый, подкованный сапог с силой опрокинул ведерко. Пролилось на траву белое молоко. И мигом пробудилась Юрина память: виселица, табурет, Настин отец с петлей на шее, толсто подшитый, окованный сапог…

— Полицай! — вскрикнул он и, сунув пальцы в рот, пронзительно засвистел.

Рука Дронова дернулась к ножу на поясе, но тут же он повернулся и побежал через поляну, сильно припадая на раненую ногу…

Дронов хорошо знал лес, в котором скрывался, залечивая раны, уже несколько месяцев. Он полагал, что без труда уйдет от преследователей и отсидится в своем логове сколько надо будет.

Попетляв одному ему ведомыми тропками, почти неразличимыми в траве, валежнике и палых иглах, он вышел из чащи в солнечный просвет, огляделся и в конце узкой просеки увидел две детские фигурки. Он сразу узнал давешнего мальчонку. «Хитер стервец! — усмехнулся Дронов, вспомнив, как тот звал подмогу. — Дать бы тебе по башке, и вся недолга!»

Если б не покалеченная нога, Дронов, сильный, выносливый мужик, без труда ушел бы от этой жалкой погони. Но он не мог бежать, к тому же быстро уставал. Самое простое было — напугать детей, выгнать их из леса. Он поднял суковатую палку обломил кривой конец и, опираясь на нее, сильно, размашисто зашагал в сторону детей.

Они и не думали бежать. Спокойно стояли на свету, и это Дронова смутило: может, на живца берут?.. Он сдержал шаг, потом вовсе остановился, тяжело дыша. Но выхода не было, и Дронов передвинул поудобней ремень с ножом и устремился вперед со всей быстротой, на какую только был способен. Покалеченной ногой он зацепил за корягу, чуть не упал, с трудом удержал равновесие, а когда вновь взглянул вперед, детей не было. Видно, струсили, чесанули из леса.

Он повернулся и не спеша побрел назад. На пересечении просек оглянулся. Дети шли за ним.

Дронов вломился в чащу, прошел по ручью, чтобы не оставить следов, вскарабкался наверх и забрался на старую ветвистую сосну.

Через некоторое время он увидел детей. Они вышли к ручью, недоуменно остановились, затем девочка пошла по берегу в одну сторону, а парень — в другую, к сосне.

Дронов спустился чуть ниже и вынул нож.

Мальчишка приближался, сейчас он окажется под деревом, и дело будет сделано. Но, обшарив окрест быстрыми, цепкими глазами, мальчишка отскочил назад. Дронов аж зубами заскрежетал от злобы и разочарования. Мальчишка сунул пальцы в рот и громко засвистел, призывая девочку. Его свист ударил Дронова по нервам, он примерился и бесшумно спрыгнул в толстый бархатный мох.

Мальчишка не шелохнулся, похоже, не заметил и не услышал его соскока. Секунду-другую Дронов колебался — прикончить ли парня или тихо смыться? Выбрал второе.

Мох скрадывал его шаги. Перед ним был овраг, дальше начиналось болото, за которым — новый дремучий лес. Дронов прибавил шагу…

Он достиг болота и оторвался от преследователей. Тыча палкой в топкую почву, стал перебираться через болото. Внешне безобидное, оно скрывало под темно-зеленой осокой страшные засасывающие глуби. Дронов был предельно осмотрителен и точен в движениях. Он одолел больше половины пути и лишь раз оступился в торфяную жижу Сорвав пук травы, соскреб с сапога тяжелые ошмотья грязи, примерился к ближайшей кочке — и увидел на бугре за болотом, куда он держал путь, своих преследователей. Как они там оказались?.. Видать, лучше его знали окрестности…

От огорчения бывший полицай сделал неосторожное движение и провалился в жирный торф. Ухватился за корешок, ободрал в кровь ладонь, но все-таки втащил себя на кочку. Кочка оказалась плавучей, она перевернулась, и Дронов погрузился по пояс в топь. Рванулся вперед — и ушел по горло.

— Помогите!.. — безотчетно заорал Дронов.

Он видел, как дети сбежали вниз, потом мальчишка вернулся на бугор и стал подавать кому-то призывные знаки, размахивая рубашкой и что-то крича.

Дронов услышал ворчание трактора. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы вырваться из трясины. Ворчание стало ревом, и вдалеке показался трактор. Это было спасение, это была гибель. Дронов подался грудью вперед, хлебнул черной тухлой жижи и внезапно нащупал твердь.

Сильное тарахтенье раздалось над самой его головой. «Кукурузник» ПО-2 шел так низко, что летчик, наверное, видел барахтающегося в болоте человека. Дронову показалось, что самолет делает заход на посадку. «Помочь хотят, мать их!..» Отчаяние придало ему силы — он вырвался из трясины и вытащил на берег свое измученное тело. Он был весь облеплен торфом, трава набилась в сапоги.

Дронов с трудом стал на ноги и, оставляя мокрые следы, побрел к лесу Оглянувшись, увидел, что дети, прыгая с кочки на кочку, перебираются через болото. Рука его потянулась к поясу — ножны были пусты: он обронил нож, пока барахтался в воде.

Болотистые кочки надежно держали легкие тела детей, а трактор уже вползал на бугор. Самое разумное было — воспользоваться полученной форой и уйти как можно дальше. Дронов так и сделал…

…Он и сам не знал, сколько времени плутал по лесу День приметно склонился к вечеру. Он смертельно устал, жажда саднила гортань. Внезапно он услышал впереди стук топора и звон пилы. Перед ним был стан лесоповальщиков: брезентовая палатка, у входа — кадка с водой. Кадык заходил по горлу. Но Дронов пересилил себя, снова углубился в лес и вскоре набрел на бочажок. Став на колени, он потянулся к воде. Навстречу всплыло страшное, черное, незнакомое лицо с лихорадочно блестевшими из глубоких провалов глазами. Дронов глядел на себя и не узнавал, и тут что-то стукнуло его между лопаток. Он взвизгнул от страха и вскочил. Кругом — ни души. Только на сосне, склонившейся над бочажком, белка грызла орехи. Дронов погрозил ей кулаком, опустился на колени, напился и стал пробираться к своему логову.

Вот и его землянка под неохватным полусгнившим стволом поверженного молнией старого ясеня. Дронов огляделся и юркнул внутрь. Без сил рухнул на еловый лапник…

…Проснулся Дронов среди ночи. Он передохнул и вновь был полон сил. Хоть ему удалось уйти от погони, оставаться в этом лесу было опасно, надо менять логово. Он быстро собрался, сунул за пояс топор и выбрался наружу.

Большая, чистая, круглая луна стояла над островерхими елями, заливая лес серебристо-голубоватым светом. И в призрачном этом сиянии Дронов увидел в нескольких десятках метров от землянки сидящих на поваленном дереве детей. Девочка, похоже, дремала, мальчишка разбудил девочку, они слезли со ствола и не спеша отошли в тень.

Дронов замотал головой, ему показалось, что он сходит с ума. Эти вездесущие дети принадлежали не яви, а кошмару По здравому рассуждению, даже подраненный, даже истомленный лишениями, но закаленный, крепкий Дронов, прошедший огонь, и воду, и медные трубы, должен был уйти от маломощных преследователей. Но разве знал Дронов, что за ним гнался не просто деревенский мальчик. Ребенок — личинка взрослого человека, в нем заложены все те качества, которые достигнут расцвета с приходом зрелости. И маленький Юра Гагарин уже был заряжен той нерядовой выносливостью, нерядовым мужеством, нерядовой наблюдательностью и смелостью, нерядовой выдержкой, что в свой срок заставят выбрать именно его из десятка первоклассных парней для первого космического полета.

Но пусть Дронов и не представлял, с какой исключительной душевной и телесной организацией свела его судьба, он понял главное — мальчишка дьявольски смышлен, смел, вынослив и настырен, впился в него, как клещ. Значит, остается одно. Не бежать, не скрываться, а самому преследовать, загнать и уничтожить.

И, выхватив топор, Дронов кинулся на детей. Они сразу разбежались в разные стороны, но девочка не интересовала Дронова, хотя ее проще было бы догнать. Сжав челюсти и пренебрегая болью в ноге, бывший полицай устремился за мальчишкой. Раз-другой он почти настигал его, но бить хотелось наверняка, а тот метался из стороны в сторону и не давал примериться к удару Дронов опять начал задыхаться, больно закололо в боку, но ведь и мальчишка не железный, выдохнется когда-нибудь.

Кусты, ветви, стволы… Из света в тень, и опять в свет, и снова в тень… Сколько это длилось — час, сутки, год, вечность? Дронов спотыкался, падал и снова бежал, пот заливал ему глаза.

И вдруг в неправдоподобной близости он увидел перед собой узкую мальчишескую спину. Дронов размахнулся и метнул топор. Лезвие ослепительно блеснуло и врезалось в светлую ткань рубашки между лопаток. Дронов остановился, сбросил пот с лица. В стволе сосны торчал его топор. Он зыркнул глазами — мальчишка стоял на лужке, залитом лунным светом.

Шатаясь, Дронов подошел к сосне и с усилием извлек топор… Нет, ему не настичь этого гаденыша. Кончится тем, что тот выведет его к стану лесорубов или на проезжую дорогу. Надо уходить. Дронов вломился в чащу.

Он петлял, как заяц, между стволами, и когда наконец вышел в просвет, то подумал, что преследователей удалось обмануть. Но они шли прямо на него по просеке. Их тени, увеличенные луной, скользили по земле, подбираясь к его ногам. Дронов попятился, поджимая ноги, словно тени могли ожечь его. И вдруг, всхлипнув, метнулся прочь.

Он потерял ориентировку, путал стволы с прозорами между ними, когда же снова выбрался на просеку, по седой бороде текла кровь. Дети шли на него. Теперь они сами стали под стать своим теням, вытянувшись вровень с деревьями, и лунный нимб мерцал вокруг их голов.

Дронов повернул вспять, но и оттуда надвигались осиянные луной великаны.

— Врешь! — сказал полицай и отступил за куст. — Врешь, не возьмете Дронова!

…Юра медленно и осторожно шел по узкой просеке. В нескольких шагах за ним ковыляла измученная Настя. Вдруг он резко шатнулся назад: на него впритык уставилось иссиня-бледное лицо Дронова с вытаращенными глазами и закушенным меж длинных резцов языком.

Дронов был мертв — он повесился на ремне, привязав его к стволу осины и подогнув ноги.

Подошла Настя, глянула и отвернулась.

— Идем отсюда! — Юра взял ее за руку.

— Какая я усталая!.. — сказала Настя.

За Настей приехала мать — военно-медицинская сестра. Она забрала Настю с собой в Можайск, где находился госпиталь, в котором она служила.

Провожали Настю все ее немногочисленные деревенские друзья во главе с плачущей Ксенией Герасимовной, но девочка, счастливая возращением матери, никого не замечала. И Юра напрасно крутился возле госпитальной машины, Настю занимали медали на груди матери, звездочка на ее ушанке, белый мех романовского полушубка, медная пряжка ремня, Юру она не видела. И дело даже не в радости свидания с самым родным и близким человеком. Настя после леса выздоровела. Не только от потрясения, немоты, а и от всей здешней жизни, которая хотела быть доброй к ней, но против воли оказалась жестокой и страшной.

Немцы и полицаи, ужасная казнь отца, вечный страх, недоедание, тоска, погоня за Дроновым — все это было выше ее малых сил. Об этой жизни — всей — лучше скорее забыть, выбросить ее из головы и сердца. В сущности, то было естественное стремление здоровой и дюжинной натуры.

Настя выздоровела и от Юры Гагарина, с его слишком страстной дружбой.

И когда машина тронулась и Юра сперва пошел вровень с кабиной, потом затрусил, потом побежал, не разбирая дороги, в надежде на какое-то чудо, Настя лишь на выезде из деревни повернула к нему свое веснушчатое лицо, улыбнулась рассеянно и махнула рукой…

А дома Юру встретила опечаленная мать. На столе валялся раскрытый солдатский треугольничек.

— Прощайся сынок, с Клушином. Отец в Гжатск зовет.

Юра вопросительно глянул на мать.

— Демобилизовали его по болезни. В Гжатске легче работу найти. — Анна Тимофеевна внимательно посмотрела на сына. — Что грустный такой?.. За Настей скучаешь? Привыкай к такому, сынок. Вся жизнь из разлук и встреч состоит…

Пасмурный, не летний вовсе, а безнадежно печальный осенний день, с серым, низким, сочащимся небом, с холодным, настойчивым ветром и хлюпающими под ногами лужами.

По дороге, ведущей из Клушина в Гжатск, медленно движется возок. В оглоблях — терпеливая Буянка; телега гружена скудным гагаринским имуществом, наверху сидит закутанный в платки Борька. Анна Тимофеевна Гагарина и Юра идут за возком.

Далеко вытянулась, аж за горизонт, темная от дождя, узкая лента дороги…

…Но куда более длинной кажется космонавтута красная дорожка, по которой он должен прошагать на глазах всего мира, чтобы отрапортовать советскому правительству о «взятии» космоса.

И жадно приникла к телевизору с круглой линзой большая деревенская семья. Толкают друг дружку смеются и шепчутся веснушчатые дети; их четверо — старшей лет двенадцать, младшему и трех нету. Надувается, играет бровями, гордясь земляком, слегка выпивший на радостях глава семьи с широко обветренным лицом пахаря. Почти до слез взволнована хозяйка, в которой сквозь напластования лет, трудов, усталости, лишений легко узнать хотя бы по конопатой седловине носа бывшую девочку Настю.

Настя вглядывается в прекрасное лицо Гагарина, видит его серьезные и радостные глаза, его сжатые, но готовые к улыбке губы, и былое сладко и больно щемит сердце женщины.

— Господи, — шепчет она, — ведь сказать кому — не поверят…

— Ты о чем? — рассеянно осведомляется супруг.

— Ведь я знала Юру Гагарина, дружила с ним… Надо же!.. — И чувствуется, что она сама этому не верит…

…Далеко за горизонт протянулась мокрая грустная дорога, по которой, еще не ведая своей судьбы, бредет за возком чудесный мальчик.

Осенним днем двое охотников в комбинезонах, плащ-палатках, резиновых сапогах, с ружьями в твердых чехлах и дичью в ягдташах подошли к речному перевозу и попросили древнего деда-перевозчика доставить их на ту сторону.

— Сидайте! — сказал дед, и охотники быстро погрузились в лодку.

— До Гжатска далеко, отец?

— До какого Гжатска?

— Вот те раз! По Гжати возишь, а Гжатска не знаешь!

— Я город Гагарин знаю, — веско сказал старик.

Охотники переглянулись.

— Прости, отец, не в привычку еще… Далеко до Гагарина?

— На бугор подымитесь, и станцию видать.

Перевозчик дернул шнур, затарахтел слабенький мотор, лодка поползла по тихой воде.

— Вы местный? — спросил пожилой охотник.

— Здесь родился, здесь и в землю лягу.

— А Юрия Гагарина встречали?

— Мы с его отцом Алексеем Ивановичем по корешам. А Юра завсегда меня проведывал.

— Небось сильно тут переживали его гибель?

Старик вздохнул, насупился.

— Вынули наше сердце…

— Такая блистательная жизнь, такая меленая смерть! будто про себя произнес молодой охотник.

Старик вскинулся, как боевой конь при звуке трубы.

— Это чем же нелепая? Такая жизнь, такая смерть — самая лепая!..

— А ты, отец, знаешь, как он погиб? — чуть удивленно спросил молодой охотник.

— Я-то знаю, мы все тут знаем!.. Вот вы, похоже, не больно знаете! — с горечью сказал старик.

— Ну, расскажи, — попросил молодой охотник.

— Они с задания шли, а им в мотор иногороднее тело попалось…

— Инородное, — поправил пожилой охотник.

— Ежели ты лучше моего сведом, так и рассказывай, а я послушаю. Или молчи и не перебивай. Какое еще инородное тело? Летающая тарелочка, что ли? Так их и в заводе мету. А иногороднее тело — пузырь, каким погоду измеряют. Он гдей-то оборвался, ветром его принесло и в мотор засосало. Самолет сразу клюнул и на лес пошел Товарищ Серегин — он за командира был — говорит: «Приготовиться сигать с парашютом!» Это, конечно, не зонтик, а цельная машина, она летчика вместе с сиденьем выбрасывает. Нажал кнопку, пружина тебе под зад как даст, и ты со всеми удобствами высигиваешь. Ну, Юра, конечно, отвечает по военной краткости: «Есть приготовиться!» Товарищ Серегин другую команду дает: «Пошел!». И тут у него заедает кнопка. И понимает командир корабля, товарищ полковник Серегин, что ему не спастись. И еще видит он, что Юрий Гагарин сидит на своем месте и палец на кнопке держит. «Почему не выполняешь приказа?» А Юра ему: «Приказ для нас обоих, один не буду». — «Отставить разговорчики! Я твой командир и приказываю!» — «Нет, товарищ командир, только с вами вместе!» — Голос старика дрожит, он шумно сморкается, утирает глаза. — А лес уже вот он, вот он, под самым брюхом самолета!..

Мощный, оглушительный вой и надсадный грохот заполняют тишину простора, и сидящие в лодке видят, как погнулся темный лес на берегу, как пошло срезать незримой бритвой верхушки сосен, елей, берез, вязов. Белесым частоколом выстроился обезглавленный лес.

И раздался взрыв…

Потом все исчезло, остался лишь большой серый камень на том месте, где погиб Юрий Гагарин…

Назад: Эпилог

Дальше: Срочно требуются седые человеческие волосы