Часть вторая
Быть человеком…
Пепельница, полная окурков. Чья-то большая волосатая рука давит в пепельнице хилое тело «Гвоздики», как называют в народе папиросы «Прибой».
В кабинете секретаря райкома идет очередное заседание. Сейчас говорит Трубников. Он сильно изменился с той поры, что мы с ним расстались: поседел, лицо изрезалось глубокими морщинами на лбу и вокруг рта, но взгляд по-прежнему тверд, неуступчив.
— …Обязательства, обязательства! Вечно одна погудка. Разве мать берет обязательства перед младенцем? Она его просто кормит своим молоком. Вот и мы должны накормить народ…
— О том и речь! — торжествующе перебивает его секретарь райкома Клягин. — Вот товарищ Сердюков, — он кивает на тучного председателя с буденновскими усами и Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на кителе, — обязуется довести годовой надой до шести тысяч литров молока.
— От каждой из двадцати коров рекордной группы, — насмешливо доканчивает Трубников. — А с остальных трехсот, дай бог, полторы тысячи нацедит!
— Сказал бы просто, что славе моей завидуешь! — Председатель с буденовскими усами косит на свою звездочку.
— Нет! — с силой говорит Трубников. — Спаси меня и помилуй от такой славы, как твоя или его. — Он тычет культей в другого «звездоносца».
— А я чем тебе не угодил? — усмехается тот.
— Высокими урожаями, — отвечает Трубников. — Тридцать пять центнеров с гектара на площади, где собаке задрать ногу негде!
— Постой, Егор Иваныч, — вмешивается секретарь. — Ты подойди к вопросу политически. Товарищ Сердюков и Мышкин своими рекордными достижениями показывают всему миру безграничные возможности колхозного строя.
— Показывают — это точно! — с горечью говорит Трубников. — Да разве колхозы для показухи существуют? Наше дело — производить… А вот что мы производим…
Он достает из кармана завернутый в газетную бумагу кусок ржаного хлеба Разворачивает газету, видна дата: «30 марта 1952 года».
— В столовой я этот хлебушек взял, — говорит Трубников. — Кусок с ноготок, а сто граммов тянет. Вода, глина и жмых — тяжелая смесь. Вот чем людей кормят!
Председатели, кто смущенно, кто с огорчением, кто равнодушно — не такое видывали, — разглядывают страшный суррогат хлеба.
— К чему это? — поморщился секретарь.
— А к тому, что хозяйничать по-сердюковски колхоз «Труд» не будет. Мы берем три тысячи литров с коровы, зато от всего стада. А стадо у нас восемьсот голов. Урожай зерновых у нас — шестнадцать центнеров с гектара, зато на всей площади. И наша задача — сделать все хозяйство высокопродуктивным, а не поражать мир липовыми цифрами. — Трубников перевел дух, поднялся! — Если разрешите, товарищ Клягин, я пойду, сын у меня что-то приболел.
— Будь здоров, Егор Иваныч, — с некоторым облегчением произносит Клягин.
Трубников выходит.
— Вечно он воду мутит, — замечает Сердюков.
— Пыжится, как принц Умбалла, — подхватывает Мышкин, — а где в «Труде» орденоносцы?
— Зато все сыты, — вполголоса произносит председатель колхоза «Красный путь».
— Ты, Пантелеев, эту потребиловку брось! — осаживает его Клягин.
— При чем тут потребиловка! — взорвался обычно тихий председатель. Прав Трубников. Вместо дела показуху разводим!
— Смотри, товарищ Пантелеев, подобными разговорами ты поставишь себя вне рядов партии, — предупреждает его Клягин.
— Да я ничего… — смешался Пантелеев.
— Одному Трубникову все сходит, — заметил кто-то из председателей.
— И ему не сойдет, всему свой срок, — успокоил председателя Клягин.
— Продолжаем, товарищи. Особенно плохо в нашем районе обстоит со свиным поголовьем. Достаточно сказать, что по свиноводству у нас нет ни одного Героя Социалистического Труда…
* * *
…Площадь перед зданием райкома, исхлестанная дождем со снегом. Выходит Трубников, на ходу натягивая прорезиненный плащ. Забирается в стоящий у подъезда вездеход. За рулем — Алешка Трубников, сменивший профессию ездового на водителя.
В нем появилась большая уверенность, а в отношении к Трубникову почтительная свобода.
— На щите или со щитом? — с улыбкой спрашивает Алешка.
— Отбился, — устало отвечает Трубников. Машина трогается.
— Скажи-ка, Алешка, для чего существуют колхозы?
— Как — для чего? — Алешка удивленно смотрит на Трубникова. — Чтоб хлеб растить, чтобы люди сыты были…
— Вот и я так думал, — усмехнулся Трубников.
* * *
Вездеход Трубникова катит по улице Конькова.
Несмотря на снег, дождь, слякоть, разительно приметно, как изменился облик деревни, как она выросла, раздалась вдаль и вширь. Дома один к одному, под железом, с тугими плетнями палисадов, вдалеке высится каменное нарядное здание достроенного клуба, еще дальше — сложенная из белого кирпича школа.
Вездеход подвозит Трубникова к его дому.
Трубников входит в кухню. Навстречу ему из второй горницы появляется Надежда Петровна. Годы не отразились на ее статном облике. Лишь тревога, сквозящая во взгляде, несколько нарушает впечатление спокойной величавости, какой веет от красивой, моложавой женщины, счастливой в материнстве, в любви, во всем, чем может наградить жизнь человека.
— Как Максимка? — тревожно спрашивает Трубников жену.
Вместо ответа Надежда Петровна судорожно прикрыла рот концом шейного платка. И вмиг сдуло с нее пыльцу позднего очарования — она будто разом постарела.
— Жар у него!.. Под сорок накатило!..
Они выходят в другую комнату и смотрят на спящего мальчонку. Слипшиеся от пота волосы разметались по подушке, от лица несет жаром.
— Доктора вызвала?
Она махнула рукой.
— В Москву он уезжает…
Ничего не сказав, Трубников быстро выходит из горницы.
Трубников идет через улицу, неловко натягивая на плечи пальто. Погруженный в свои мысли, он почти столкнулся с дородной, румяной бабой, Мотей Постниковой. За спиной у Моти мешок, в котором ворочается и порой повизгивает молочный поросенок — вечная Мотина забота.
— Никак ослеп, председатель?! — радостно вскинулась Мотя.
— Извини, Матрена, — рассеянно проговорил Трубников, продолжая свой путь.
Мотя устремилась за ним.
— Мальчонка-то ваш как, Иваныч?
— Температурит, — отмахнулся Трубников от докучной бабы.
— Врача хорошего надо! Наш-то Валежин — фасона пуд, а толку грамм!
Но Трубников уже взбежал на крыльцо дома, где живет сельский врач Валежин. Он проходит из сеней в черную горницу, посреди которой стоят два перевязанных ремнями чемодана — большой и маленький, — а также клетчатый саквояж. Со свертком в руке из другой комнаты выходит Валежин, молодой, длинновязый, белокурый парень в свитере и модных брючках, и кричит кому-то незримому:
— Ведьма Иванна!
С печи свешивается голова старухи с темным горбоносым лицом и узким ртом об один зуб.
— Ведьма Иванна, образцовая сестричка так и не открывшейся больницы, молись за отрока Сергия, оставляю тебе лыжный костюм и сподние, шерстяные, почти целые… — Валежин швыряет сверток на лавку и тут замечает Трубникова. — Привет!
— Дезертируешь, Валежин? — бешеным голосом говорит тот.
— Меня гнусно надули. Я согласился работать в больнице, а не в вонючей курной избе… Извини, Ведьма Иванна. Больницы нет и не предвидится.
— Больницу закончат к новому году, слово! Уже все оборудование заказано! Электротерапия у нас будет, Валежин, рентгеновский кабинет, зубодерня!.. — Похоже, что, увлекшись, Трубников забыл о причине своего визита.
— Пока я тут болтаюсь, воздвигнут свинарник на тысячу персон, птицеферма и парфенон для навоза, а где больница?
— Да пойми, Валежин, колхоз не обязан больницы строить, это дело района… Мы добровольно взялись!
— А мне-то что от этого?
— Вон как ты рассуждаешь! А ты сам помог стройке, ты хоть один кирпич уложил, вбил хоть один гвоздь?
— Я не каменщик, не печник, не плотник, не кровельщик, — говорит Валежин. — Я из другого цеха — хирург!
— Паразит ты, а не хирург! — со злобой говорит Трубников. — В Москву потянуло, небось пристроился. Ну и катись колбасой, нам такие не нужны!
Резко повернувшись на каблуках, он выходит из дома, громко стукнув дверью.
— Пришел, увидел, обхамил! — усмехнулся Валежин. — Ну, черт с ним. Ведьма Иванна, рванем на посошок!
— Опять, что ль, «спиритус вини»? — ворчит старуха.
— За то, чтоб мне Коньково и во сне не приснилось! — провозглашает Валежин и, чокнув донышком своей стопки по старухиной стопке, духом выливает спирт. — У, хам!
— Что?
— Хам, говорю, ваш Трубников.
— Ладно тебе. Мальчонка у него приболел, — заметила старуха — Поздний поскребыш… знаешь, как над такими трясутся?
— А чего же он не сказал?
— Видать, не захотел с шалопаем вязаться…
— Ведьма Иванна, смотри, наследства лишу, — без улыбки, о чем-то задумавшись, произнес Валежин.
В дом Надежды Петровны с двумя чемоданами и саквояжем вваливается Валежин.
— Почему вы не позвали меня раньше? — говорит он недовольно. — Я опаздываю на поезд.
Хотя Трубников находится туг же, Валежин делает вид, что не замечает его, и обращается только к Надежде Петровне. Он ставит чемодан на пол посреди кухни, сбрасывает куртку и торопливо ополаскивает руки под рукомойником.
— Чистое полотенце! — бросает он. — Что с мальчиком?
— Простыл, поди. — Надежда Петровна подает ему рушник.
— На что жалуется? — резко прервал ее Валежин.
— Горлышко болит… Может, ангина…
— Диагноз мне не нужен! Температура?..
— Тридцать девять и семь…
Валежин проходит в комнату, где лежит маленький больной.
Появляется Алешка Трубников.
— Дядя Егор, за врачом поедем? — громко говорит он.
— Тс ты! — прикрикнул Трубников:
Алешка округлил глаза и на цыпочках вышел. С озабоченным видом вернулся Валежин.
— Боюсь, что это дифтерит, — говорит он. — Срочно нужна сыворотка, но в районе ее нет…
— А в горбольнице? — спросил Трубников.
— Конечно, есть. Трубников тут же вышел.
* * *
Вездеход мчится в мартовскую черноту полей. Алешка давит на сигнал.
Поспешно отваливаются вправо, к обочине, возы с черным, прелым сеном, бестарки с навозом, грузовики. Трубников вцепился рукой в железную скобу…
Валежин достает из чемодана инструменты, белый врачебный халат. Закрывает чемодан и засовывает его вместе с другими своими вещами под лавку. Он явно распрощался с мыслью о скором отъезде.
— Вскипятите воду, — говорит он Надежде Петровне, надевая халат.
* * *
Вездеход мчится по улицам города. Подъезжает к старому зданию больницы и останавливается. Трубников быстро подымается по обшарпанным, ступенькам, толкает тяжелую дверь.
Кажется, что время остановилось в доме Трубниковых. Надежда Петровна все так же мерно покачивается, сидя на лавке, будто отмеривает секунды своего мучительного ожидания. Но когда из другой комнаты вышел Валежин с тазом в руках, она мигом вскочила с лавки.
— Он больше не задыхается, — успокоительно проговорил Валежин и вдруг в порыве внезапной слабости прислонился к притолоке и закрыл глаза. Валежин быстро овладел собой. — Дайте крепкого чая и… выделите мне отдельную посуду…
По вечереющей размытой дороге мчится вездеход. Его заносит, выбрасывает к обочине, кажется, что он вот-вот опрокинется.
К баранке приникло широкое, бледное лицо Алешки Трубникова. Рядом с ним — старичок профессор Колпинский. Воинственно торчит клинышек бородки из-под бобрового воротника старомодной шубы на лире.
— Молодой человек, — обращается старичок к Алешке, — тише едешь дальше будешь — правило не для вашего возраста.
— Опрокину, товарищ профессор, сами же заругаете! — огрызнулся Алешка.
— А вы думали, похвалю! И все-таки поднажмите.
Вездеход с воем устремляется вперед, ныряет в глубокую яму, огромная мутная вода ударяет в переднее стекло…
Изба бывшей хозяйки Валежина. С печи доносится легкое похрапывание. Тонко пискнула дверь, зажегся свет, с чемоданом в руках вошел Валежин. Старуха кубарем скатилась с печи.
— Свят, свят, свят! — забормотала крестясь.
— Не пугайтесь, Ведьма Иванна, это я. И пока еще во плоти, — проговорил Валежин. — Пришел помирать, а вас назначаю своей душеприказчицей… не волнуйтесь, наш договор остается в силе: сподники за вами…
* * *
Сырое серое утро. Рассвет медленно вползает в окна. Все отчетливее вырисовываются очертания предметов, наполняющих дом Трубникова.
Мы видим Надежду Петровну, окаменевшую в своем горе. Она сидит перед кроваткой сына.
* * *
Во дворе, под навесом, Трубников строгает доску, установленную в струге. Он строгает тяжело и неловко, сжимая рубанок своей единственной рукой. Капли пота, будто слезы, стекают по его притемнившемуся лицу…
С ночного дежурства в обычном драном, засаленном полушубке, треухе и толсто подшитых валенках, с берданкой за плечом бредет Семен. Подходит к плетню вокруг Егорова двора, с мрачным сочувствием глядит на трудную, неловкую работу брата.
— Подсобить? — проговорил с натугой.
Егор поднял голову и глазами показал: не надо, должен сам… Что-то былое, неискалеченное жизнью на краткий миг проскользнуло между двумя близкими по крови людьми. Семен понимающе качнул головой и медленно пошел прочь.
В избе, в той же позе, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, закоченела над кроваткой мертвого сына Надежда Петровна.
Трубников, кончив строгать, начинает сколачивать маленький детский гроб. Гвозди он держит во рту.
— Где я могу остановиться? — тихо спрашивает, входя под навес, старичок профессор.
— Остановиться? Зачем? — рассеянно говорит Трубников.
— Я задержусь здесь, пока доктор Валежин не будет вне опасности…
Лицо Трубникова сделалось сухим и мертвым.
— Доктор Валежин отсосал дифтерийные пленки у вашего сына, — так же тихо говорит профессор. — К сожалению, даже эта крайняя мера не помогла…
Жаркий июльский день. По правую руку от большака — старое деревенское кладбище, заросшее высокими травами, таволгами, шиповником. Двое людей стоят у низенькой могильной ограды. Это Трубников и Надежда Петровна.
На старой, замшелой плите можно разобрать: «Евдокия Семеновна и Иван Денисович Трубниковы», рядом — новое гранитное надгробие «Максим Трубников 1948–1952». На могилах — охапки свежих полевых цветов.
Надежда Петровна наклонилась и поправила цветы на могиле сына. Трубниковы медленно побрели с кладбища назад в Коньково.
На большой дороге им повстречался бродяга с тощим мешком за спиной. На бродяге была поношенная брезентовая курточка, штаны из мешковины с пузырями на коленях и кепочка-блин. Но самым удивительным была его обувь: самодельные мокасины из автомобильной покрышки, подвязанные веревками.
— На Турганово я правильно иду? — спросил бродяга.
— Правильно, — ответила Надежда Петровна, — все прямо, прямо, никуда не сворачивая.
Бродяга отблагодарил, дернул за козырек свою кепочку и заковылял дальше.
Что-то странное творилось с Трубниковым. В памяти с одуряющей ясностью возникла сопровождавшая его сквозь юность, молодость и зрелость, сквозь всю его боевую жизнь песнь войны и победы, песнь железной стойкости и яростной атаки. Но при чем тут этот жалкий бродяга? Трубников смятенно глядит ему вслед.
И странно — бродяга тоже остановился, оглянулся…
— Кочетков!.. Вася! — совсем негромко позвал Трубников.
Медленно, неуверенно, вытянув вперед шею, бродяга пошел навстречу Трубникову.
Надежда Петровна, ничего не понимая, смотрит на мужчин. Они стоят посреди пустой дороги и глядят друг на дружку, два человека, по которым жизнь проехалась колесом. Но один лишился лишь части тела, а из другого годами вышибали душу. И Кочетков долго не узнает Трубникова. Наконец он произносит дрожащими губами:
— Егор?.. Какими судьбами?
— Вернулся на круги свои, тут моя родина. А ты?
— Определен в Турганово на местожительство.
— Определен?
— Я же актирован… Ну, отпущен по состоянию здоровья… Пеллагра, грудная жаба и прочие мелочи…
— Вот что! — решительно говорит Трубников. — Плевать на Турганово, ты останешься здесь.
— Здесь — на дороге? — улыбнулся Кочетков.
— В Конькове. Я тут председатель колхоза.
— А разрешение?
— Ни о чем не думай. Я сам все улажу. Идем к жене…
За щедро накрытым столом сидят Трубников и Кочетков.
— Тебе о прошлом не хочется говорить? — спрашивает Трубников Кочеткова.
— Нет, отчего же? Но все так просто… получил я десятку, за Испанию.
— За Испанию?
— Да… Связь с Кольцовым, Антоновым-Овсеенко…
— А что с ними?
— Их давно нет. Уцелевает лишь мелкая сошка вроде меня.
— Что с женой? С Леночкой? — тихо спрашивает Трубников.
— С ними, слава богу, обошлось. Аня вышла замуж. Он усыновил, или как: это… удочерил Леночку, ей сказали, что я умер.
— И это ты называешь «обошлось»? — с болью спросил Трубников.
— Конечно, могло быть хуже, ведь Аню тоже могли взять… Знаешь, Егорушка, когда побываешь там, на многие вещи смотришь другими глазами.
— Ты кем работал там? — переменил разговор Трубников.
— Сперва на лесоповале, затем банщиком и под конец дорос до счетовода.
— Вот, будешь у нас бухгалтером.
— И буду, где наша не пропадала!
По актировкам,
врачей путевкам,
я покидаю лагеря…
— тихо и тоскливо запел Кочетков.
И вот, я покидаю
Мой обжитый край!..
Зрачки острых глаз Трубникова жестко сузились, он словно боится, что Кочетковым овладеет расслабленность.
Никогда, никогда не сольются
День и ночь в одну колею…
— запевает он твердым, почти злым голосом.
Никогда не умрет революция,
Не закончив работу свою.
Старая революционная песня доходит до сердца Кочеткова. Задумчиво улыбаясь, он тихо подпевает:
Не закончив работу свою…
* * *
— …Помогать? Нет, не будем! — резко говорит Трубников.
Он сидит в своем кабинете за письменным столом. Напротив него Сердюков, председатель колхоза «Маяк», мужчина с буденовскими усами. За другим столом, стоящим под углом к первому, наклонился над картой полей Игнат Захарович, бывший слепец. Он что-то помечает на карте полей.
— Не по-партийному это, Егор Иванович! — вздыхает Сердюков и утирает большим клетчатым платком вспотевший лоб.
— А хозяйствовать, как у вас в «Маяке», — это по-партийному?
— Зашиваемся мы с сенокосом. А у нас обязательства… — тянет свою погудку Сердюков.
— Хочешь на чужом горбу в рай въехать? Не выйдет. Почему вы зашиваетесь?
— Людей не хватает.
— А куда же они делись?
— Разбрелись по белу свету, — поднял над картой голову Игнат Захарович. — Кому охота за одни палочки спину гнуть?
— Не за одни палочки, — поправляет своего бригадира Трубников. — У Сердюкова, считая его самого, три Героя Соцтруда и восемь орденоносцев.
— Полно зубы скалить! — не выдержал Сердюков. — Который сознательный колхозник, патриот своей Родины, для любимого государства… — Он запутался в пустословии.
Трубников закончил за него:
— …Может питаться святым духом.
— Так отказываешь?
— Нет, не отказываю.
Председатель «Маяка» задышал, как окунь, лицо его озарилось восторженной улыбкой.
— Егор Иванович, ангел, мне бы хоть десяток мужичков!
— Об этом и думать забудь, — холодно перебивает Трубников. — Ставь вопрос перед своими колхозниками, чтобы «Маяку» с «Трудом» жить под одной крышей. И нам польза, и государству.
— Хитро придумал, Егор Иванович! — прищурился Сердюков. — Не можешь ты моей славы переварить.
— Какая там слава! — устало махнул рукой Трубников. — Хочешь, я под тебя пойду замом или парторгом?
— Хитер, хитер! Да на каждую хитрую рожу у нас перехитрик есть. У тебя голосов больше — стало быть, тебя и выберут.
— Ты дело говори: будет польза, если объединимся?
— Понял я тебя, — не обращая внимания на слова Трубникова, говорит Сердюков. — Думал, хоть горе тебя смягчило, а ты еще лютее самолюбием стал.
— Ты мое горе не трожь, — сухо говорит Трубников. — А вот о разговоре нашем подумай…
— Дядя Егор! — В кабинет влетает Алешка Трубников. — Беда! — Он осекся, увидев, что Трубников не один.
— Давай, что там у вас? — И Трубников подал руку Сердюкову.
Но тот не торопился уходить, заинтересованный паническим сообщением Алешки.
— Нюрка Озеркова грозится все руководство перестрелять! — выпаливает Алешка.
— Что ж, мысль интересная, — так же хладнокровно говорит Трубников. — А за что?
— За Ваську!
— За какого Ваську? Ширяева, что ли?
Трубников поднялся из-за стола и вместе с Игнатом Захаровичем и Алешкой выходит из правления. Сердюков следует за ними.
— Да за бычка Ваську. Его на бойню хотели гнать, а она заперлась в телятнике, берданку отцову высунула. «Убью, говорит, всякого, кто подойдет». Бригадир сунулся, она как ахнет!
— Бычок этот без дыхания родился, — с улыбкой говорит Игнат Захарович, — она его выходила, ухаживала, как редкая мать за своим дитем.
— Сильна дисциплина у вас в колхозе! — тоном превосходства замечает Сердюков.
Трубников долго, внимательно изучает взглядом Сердюкова.
— Что уставился? Нешто на мне нарисовано?
— Да глупость.
— Вот те на! Опять ты умный выходишь, а я дурак?
— Конечно, надо бы понимать: любовь к делу выше дисциплины.
Они походят к телятнику и застают тут странную картину: из маленького окошка под стрехой торчит ствол берданки, а над ним горят два огромных, яростных девичьих глаза.
По-пластунски, укрываясь за кусточками, неровностями земли, к телятнику ползут длинновязый Коршиков, скотница Прасковья, толстомордый парень Миша Костырев.
Полюбовавшись этим зрелищем, Трубников крикнул:
— Отставить атаку!
«Ползуны» поднялись, отряхивая подолы и брюки, а Трубников направляется к телятнику.
Ствол ружья переместился, целя в грудь председателю.
— Не подходите, дядя Егор, стрелять буду!
— Хватит бузить, выходи.
— Не выйду!.. Не дам Ваську!.. — со слезами кричит девушка. — Я его из соски поила!.. Не подходите!..
— Да уймись ты! Не тронут своего Ваську. Я велю другую животину сдать.
Ствол опустился.
— Правда?.. Не обманете?.. — детским баском говорит Нюрка.
— Слово!
— Тогда я его покамест к себе заберу.
— Валяй.
Дверь сарая распахивается, и с ружьем наперевес выходит Нюрка, стройная, тонкая девушка с загорелыми ногами и гордо поставленной головой. За ней трусит, как собачонка, рыжий бычок со звездочкой на плоском лбу.
— Что, взяли? — с вызовом бросает Нюрка своим преследователям и торжествующе палит в воздух, как: бы салютуя своей победе…
Никто и не заметил, как Коршиков оказался на земле. Поднявшись, он желтым пальцем погрозил Нюрке.
Ты эти ухватки брось — по руководству стрелять!
Трубников оборачивается, ищет кого-то взглядом.
— А где этот… герой? Поучился бы, как надо к колхозному делу относиться.
— А он понял, что убивства не будет, да и убег, — говорит Игнат Захарыч.
Подходят Коршиков и скотница Прасковья.
— Хорошая девушка, — говорит Трубников о Нюрке. — Вот бы ее сюда заведующей.
— Да, не мешало бы омолодить наш комсостав, — говорит Игнат Захарыч. У нас вон тридцать пять человек десятилетку окончили, а еще никто к месту не определен.
— Опять же — люди с образованием, не то что мы, — встряла Прасковья.
— Ну, не прибедняйся, старая. А вообще я и сам думал, что надо молодых выдвигать. Да вас, чертей, обижать не хотелось. Ждал, когда сами заговорите.
Старики улыбаются — им приятно такое отношение не склонного к чувствительности Трубникова.
— Вот и дело, — подводит итог Игнат Захарыч. — Построишь санаторию будем в хвойных ваннах плавать.
— И я буду плавать, — встревает Прасковья.
В это время подкатывает запыленный «Москвич» и круто тормозит.
— Егор Иваныч, принимайте гостя! — вылезая из машины, говорит Клягин. Московский корреспондент.
Трубников сразу мрачнеет.
— Вез бы его в «Маяк».
— У него тема тонкая, — простодушно говорит Клягин. — «Растет благосостояние колхозников».
— А-а! Тогда ему в «Маяке» и делать нечего! — усмехается Трубников.
Подходит корреспондент, дородный, солидный, не первой молодости, здоровается с Трубниковым, проницательно заглядывая ему в глаза.
— Знакомьтесь, — говорит Клягин.
— Коробков.
— Трубников. Чем могу служить? Корреспондент тянется за блокнотом.
— Прежде всего, меня интересуют ваши, соцобязательства и цифры.
— Спрячьте книжечку, поживите у нас, познакомьтесь с хозяйством, с людьми, тогда поговорим.
— Задание оперативное, — значительно говорит корреспондент. — Материал должен быть в субботнем номере.
— Так не пойдет… — начал было Трубников.
— Это задание оттуда… — И вместо положенного слова «сверху» корреспондент тычет пальцем в небеса.
— Понимаешь, Егор Иваныч… — И Клягин тоже указывает перстом вверх.
— Прасковья! — кричит Трубников. — Веди товарища в правление! — И, повернувшись к корреспонденту: — Там вся наша цифирь вывешена…
Гордая поручением Прасковья уводит корреспондента.
* * *
Вдоль межи, делящей льняной массив на два поля, идут Трубников и Клягин. В стороне их поджидает «Москвич». Поля резко отличаются одно от другого. На одном лен высок, густ и строен, на другом — низкоросл, редок, да к тому же поклонился земле. Оба поля не бедны сорняками, но на первом идет прополка, там трудятся с полсотни-женщин, на другом ничто не мешает пышному цветению сурепы.
— Убедительно? — спрашивает Трубников. — Или дальше пойдем?
Клягин рассеянно покусывает травинку.
— Никакой Америки ты мне не открыл, — говорит он нехотя.
— А я не Колумб, я хозяйственник, и повторяю: надо нам с «Маяком» объединиться.
— Едва ли тебя поддержат, — так же вяло и рассеянно говорит Клягин. Сердюков о районе думает, а ты, Егор Иваныч, только о своем колхозе. Когда в районе с планом туго, Сердюков все как есть отдает, а из тебя зернышка не вытянешь.
— Опять, что ль, средние цифры? — пренебрежительно бросает Трубников. Процент натянуть?..
— Да, опять! — вспыхнул Клягин. — Ничего другого с нас не спрашивают. Дали — сошло, не дали — мордой об стол!
— Ну, валяйте и меня мордой об стол, только прислушайтесь, только постарайтесь понять, ради чего мы тут бьемся! — настойчиво говорит Трубников. — Мы хотим доказать, что значит материальная заинтересованность колхозников, помноженная на инициативу.
— Ты эти мелкобуржуазные штучки брось, — замахал руками Клягин. Заинтересованность! Инициатива!..
И он быстро зашагал к «Москвичу».
* * *
Большое свежепобеленное здание нового клуба. На окнах следы только что закончившейся малярной работы.
На крыльце, покусывая травинку, тоскует московский корреспондент.
— А я вас жду, жду! — невольно говорит он подошедшему Трубникову.
— Не оценил вашей оперативности, — со скрытой насмешкой отзывается тот. — Как цифры?
— Разбудите хоть ночью, любую назову! — с легкой профессиональной гордостью отвечает Коробков.
— Вам только цифры подавай!..
— Нет, — серьезно говорит Коробков. — Мне как раз хочется понять, что лежит за этими цифрами. — Он вынимает блокнот. — Как вы добились, например, такой высокой оплаты трудодня?
Из клуба на крыльцо, потчуя друг дружку табаком из тавлинок, выходят два плотника в фартуках, волосы подвязаны тесьмой. Вдруг они увидели Трубникова. Разом опустив руки по швам, они делают налево кругом и строевым шагом возвращаются назад. Даже очутившись в зале, они не меняют шага, так потрясла их встреча с председателем, не терпящим праздных перекуров.
— К параду готовитесь? — спрашивает бригадир строителей Маркушев.
— На батьку наткнулись, — очнувшись, ответили плотники.
— Чего он там делает?
— С корреспондентом лясы точит…
— Ну да? Он сроду корреспондентов не уважал!
— Значит, неспроста, — глубокомысленно замечает один из плотников…
* * *
— …Отругайте нас, — настойчиво говорит Трубников, — отругайте на все корки, что неправильно укрупнились, что «Маяку» и «Труду» надо объединиться, — громадную пользу принесете!
— Это верно, — соглашается Коробков. — Но я послан на позитивный материал.
— Чего? — не понял Трубников.
— На положительный…
— Это и будет положительный материал, если делу послужит.
— Товарищ Коробков! — слышится голос Клягина. — Закругляйтесь, опаздываем!
* * *
В доме Трубникова. Борька и Кочетков сидят у стола. Перед Кочетковым толстая книга по истории изобразительных искусств, у Борьки напряженный и робкий вид экзаменующегося.
— Какие существуют ордера колонн? — спрашивает Кочетков.
— Значит, так…
— Отставить! Отвыкай от речевого мусора, без всяких «значит».
— Зна… гм… дорический, ионический, коринфский.
В комнату с шумом входит Трубников и швыряет на стол газету.
— Читай! — говорит он Кочеткову. Тот разворачивает газету.
— Позавчерашняя? Мы еще не получали.
— Я выдрал из подшивки в райкоме, читай!
— «Профессорские заработки в колхозе». Что за бред?.. Мать честная! Да это же о нас.
Он читает, шевеля губами, и глаза его все сильнее расширяются от удивления. Борька, а потом Надежда Петровна тоже заглядывают в газету через его плечо.
— Хорош гусь этот Коробков! — возмущается Трубников. — К нему — как к порядочному, а он вывалил на нас кучу сахарного дерьма, и хоть бы слово о деле!
— Мда! — говорит Кочетков. — Вот это отлил пулю…
— Мне Клягин, знаешь, что сказал: «Выходит, не мы одни очковтиратели?» Какая же сволочь этот писака!..
— Погоди! — спокойно говорит Кочетков. — Клягин же вот думает на тебя. Может, и Коробков не больше твоего виноват? Ему так указали…
Борька и Надежда Петровна выходят в кухню.
— Мама, — тихо говорит Борька, — а разве в газетах пишут неправду?
Надежда Петровна не успела ответить. Дверь широко распахнулась, и на пороге выросла нарядная, какая-то торжествующая фигура Дони.
— Тебе чего? — оторопело проговорила Надежда Петровна, не привыкшая к подобным визитам.
— Скажи Егору, чтоб сей минут шел к нам.
— Это зачем?
— Не твое дело!
— Как это — не мое? — возмутилась Надежда Петровна. — Я все-таки жена.
— Видали мы таких жен! — громко и развязно говорит Доня. — К нему настоящая жена приехала!
Надежда Петровна рухнула на лавку. Трубников слышал последние слова Дони. Он вышел из горницы и, сразу поняв по торжественному выражению Дони, что она сказала правду, молча толкнул рукой дверь.
Женщина в костюме из тонкой серой фланели поднялась навстречу Трубникову. В ее движении был и сдерживаемый порыв, и радость, и смущение, и что-то материнское.
— Егор!.. — проговорила она, и ее полный округлый подбородок дрогнул. Егор!
Доня, успевшая прочно прислониться спиной к дверному косячку, готовно начала подергивать носом, выражая крайнюю растроганность.
— Здравствуй, — сказал Трубников, никак не ответив на движение своей жены. — Ты зачем приехала?
Ей пришлось опустить руки.
— Ты все такой же, Егор, — печально сказала она, — суровый, замкнутый, без искры тепла, а ведь мы столько лет не виделись!
— Ты зачем приехала?
— Неужели у тебя нет других слов для меня? — проговорила она беспомощно.
— Я спрашиваю: чего тебе надо?
Она шагнула назад и тяжело опустилась на лавку.
— Ты постарел, Егор, и я не помолодела… Мы пожилые люди и можем быть чуточку помягче друг к другу… Я знаю, ты пережил большое горе, и мне жилось не так-то легко… Сядь, Егор, давай поговорим как два старых, добрых друга.
Трубников садится на лавку…
* * *
У окна пригорюнилась Надежда Петровна. Борька, забившись в угол, исподлобья поглядывает на мать.
К дому тяжелой поступью приближается Трубников.
Из-за соседнего плетня, как; встарь, глянули любопытные глаза старухи Самохиной.
Шаги прозвучали на крыльце, в сенях. Трубников входит в избу — колючий, темный, сухие губы плотно сжаты.
He глядя на жену и пасынка, достает из-под лавки вещмешок, швыряет на стол.
Борька смотрит на него с ужасом и возмущением. Трубников достает свои новые сапоги и засовывает в мешок, туда же отправляет выходной китель, джемпер и карманные часы. Потом подходит к Надежде Петровне и молча вынимает у нее из ушей серьги, снимает с груди брошку, с руки — браслет.
Кажется, что Борька вот-вот кинется на Трубникова, но его останавливает посветлевшее, странно счастливое лицо матери.
Надежда Петровна тянет с пальца кольцо.
— Оставь, мужнино, — сухо говорит Трубников. — Где деньги на пальто?
Надежда Петровна бросается к комоду, достает пачку денег. Трубников отправляет их в мешок.
— На книжке у нас пусто?
Надежда Петровна, улыбаясь, разводит руками. Затем, будто вспомнив, достает нарядную новую скатерть.
Когда все было уложено, Трубников завязал мешок и крикнул поджидавшего в сенях Алешку.
— Вот, передашь ей все, чем разжился председатель колхоза «Труд», и сразу вези на станцию. Не захочет — скажи, силой отправим. Она меня знает. Все!
И когда Алешка вышел, он коротко пояснил Надежде Петровне:
— Дело простое: если у колхозников профессорские доходы, председатель полный академик…
* * *
К зданию обкома партии подходит жена Трубникова. Прижимаясь к стене, она на ходу снимает с себя серьги и брошку. Послюнявив носовой платок, стирает помаду с губ. В маленьком зеркальце отразилось сразу поблекшее лицо.
Захлопнув сумочку, она направляется усталой походкой к подъезду.
Приемная секретаря обкома.
Секретарша сразу хватается за трубки двух зазвонивших телефонов.
— Приемная товарища Чернова — В одну трубку резко: — Нет, он не может вас принять… — В другую приторно: — Конечно, товарищ Калоев, он у себя.
Кабинет секретаря обкома партии Чернова.
— А не лучше ли в таком случае просто дать ему развод? — говорит Чернов, средних лет человек с большим, будто раз и навсегда огорченным крестьянским лицом.
— Никогда! — решительно заявляет Трубникова.
— Семьи-то все равно нет. Вы — в Москве, он в Конькове.
— Я могу приезжать на каникулы. Но он должен бросить эту женщину.
— Сердцу не прикажешь, — разводит руками Чернов.
— Я думала, партия борется за укрепление советской семьи, а вы… вы… — говорит Трубникова, начиная всхлипывать.
— Ладно, оставьте ваше заявление, — вздохнул Чернов. Трубникова достает из сумочки сложенный вдвое лист бумаги и кладет на стол перед Черновым, с достоинством кланяется и выходит из кабинета.
В дверях она сталкивается с полковником госбезопасности Калоевым, тот галантно посторонился, давая ей пройти. Калоеву немного за тридцать: бритая голова, старомодное пенсне на тяжелом носу, подбородок прижат к груди.
— Кто такая? — взблескивает стеклами пенсне Калоев.
— Трубникова.
— Городская жена! Чего ей нужно?
— Да вот… — Чернов брезгливо тронул заявление. Калоев берет заявление и цепко его просматривает.
В кабинет вбегает еще один обкомовский работник; судя по сугубо штатскому костюму и галстуку вместо обычного для всех руководящих товарищей полувоенного кителя, он инструктор обкома по культуре.
Он поспешно включает репродуктор.
— Про нас передают!
Слышится голос одного из популярных радиодикторов, заканчивающего выступление:
…«„В добрый путь!“ — говорят будущим студентам односельчане».
И тут же в исполнении Лемешева звучит песня:
На деревне расставание поют,
Провожают гармониста в институт…
Инструктор выключает репродуктор.
— Эх, опоздали! — с досадой говорит он и уже весело продолжает. — Ну, полный порядок. Я только что говорил с Клягиным. В райкоме комсомола провели беседу. У ребят исключительная тяга к высшему образованию.
— Сказал бы лучше — к городской жизни, — сумрачно проговорил Чернов.
— Скажи, родной, а как вы организуете проводы? — поинтересовался Калоев.
— Нормально. Соберем всех в клубе, скажем напутственное слово.
— Ты скучный человек, дорогой! — вскричал Калоев. — Журналистов надо! загнул палец. — Кинохронику надо! — загнул палец — Обязательно оркестр!..
— Можно и оркестр… Но вот чего я опасаюсь: как бы Трубников не стал палки в колеса совать…
— Что-о-о?! — Калоев поражен. — Так ведь это же шум на всю страну, на весь мир! Нет, ты подумай, дорогой, какая честь для него, какая честь для всей области!
— Да вы же знаете его характер… — замялся инструктор.
— Беру его на себя! Считайте это моим партийным поручением. Калоев прежде всего коммунист, а потом начальник УМГБ.
По мере этого разговора кабинет наполняется работниками обкома.
— Кстати, как ты с этим решил? — спрашивает Калоев Чернова о заявлении Трубниковой.
— Да ничего… Дрянная баба! Знаешь, по принципу: мой муж негодяй, верните мне мужа…
— Зачем обижать прекрасный пол? — осклабился Калоев.
— Ладно, разберемся, — проговорил Чернов и громко: — Может, начнем, товарищи?
* * *
Едет полями вездеход Трубникова. Самоходный комбайн по-казачьи обривает поле. Откуда-то издалека доносится песня «Провожают гармониста в институт».
Вездеход мчится дальше. На косогоре, где не разгуляться комбайну, хлеб убирает пароконная жатка. Здесь же оборудован ток. Грохочет молотилка, жадно поглощая снопы. Веет золотистым туманом полова.
На молотилке работают женщины, по-мусульмански повязав платки, видны лишь глаза в черных обводьях ржаной пыли.
Стрекочут веялки и сортировки. Сюда же то и дело подъезжают грузовики.
Чистое, провеянное зерно грузят лопатами в кузова.
Коршиков, весь в полове и остях, подходит к Трубникову и о чем-то говорит с ним. В царящем здесь шуме слышны лишь слова Трубникова:
— Молодежи побольше привлекай!
Коршиков что-то отвечает, разводит руками, а Трубников, так и не услышав, трогается дальше.
— Егор Иванович!.. Егор Иванович!.. — кричит Трубникову Нюра Озеркова, завалив набок велосипед.
Трубников высовывается из «газика».
— Егор Иваныч!.. С обкома звонили!. Вас срочно требуют'.
Свечерело. Трубников вновь подъезжает к полю. Сейчас темп работы резко спал. Еще трудится молотилка, но уже заглохли веялка и сортировка. У машины — одни старики.
— Товарищ Коршиков, а где же вся ребятня?
— Девки пошли кудри завивать, парни — свой фасон наводить.
— Зачем отпустил?
— Поди-ка удержи! — развел руками Коршиков.
* * *
Вездеход Трубникова мчится по деревне навстречу все более мощной, победно звучащей песне «Провожают гармониста в институт».
Трубников подъезжает к правлению. Здесь, на радость ребятишкам, жарко сверкают медные трубы духового оркестра, только что сгрузившегося с трехтонки.
— Товарищ председатель, — обращается к Трубникову «геликон» с большим красным носом, — оркестранты волнуются насчет буфета.
— Служите медному змию, — кивок на трубу, — а прислуживаете зеленому? Плохо ваше дело. У нас в уборочную — молочная диета. Данилыч, отведи товарищей музыкантов в новую ригу.
— Засохни, Леня, — обращается к «геликону» другой трубач. — Хоть раз в жизни обойдемся сеном и молоком.
Трубников идет дальше и встречается с Борькой.
— Гордись, Борька, — шутливо говорит Трубников. — Кого еще провожали в институт с таким шумом!
— Так не меня ж одного, — улыбается Борька.
— Знаю… Сколько ж всего гармонистов убывает?
— Почти весь выпуск… Человек тридцать.
— Что?! — у Трубникова глаза выкатились из орбит. — Ты что городишь? Вас же четверо было!
— Так это вчера… А из райкома комсомола приехали и велели всем подавать в институт.
— Старый дурак! — ударил себя по лбу Трубников. — Неужели я не мог догадаться! Ну, нет. Черта лысого дам я разрушать колхоз!..
* * *
Правление колхоза «Труд». Трубников звонит по телефону:
— Обком партии?.. Товарища Чернова… Что-что? На уборочной?.. Кто же из секретарей есть?.. Алло!.. Алло!..
— Чего шумишь, дорогой? Чем недоволен? — раздается за спиной знакомый, опасно ласковый голос.
В дверях стоит Калоев с инструктором отдела культуры.
— Что же это получается? — говорит Трубников. — Молодежь бежит из колхозов. Это, можно сказать, всеобщее бедствие. А тут ответственные товарищи сами сманивают молодежь, которая хочет работать в сельском хозяйстве…
— Постой… Постой!.. — перебивает его Калоев, и за стеклами пенсне, совсем не искажающими глаза, заблистали два голубых, холодных и ярких факела. — Как ты сказал? Молодежь бежит из колхозов?.. Бедствие?.. Ты это в «Правде» прочел? Давай считать, что ты этого не говорил, а я не слышал.
— Вы меня не пугайте, — горько говорит Трубников. — Чего с меня взять?
— Живешь, как персидский шах: одна жена в городе, другая — под боком, холодно улыбается Калоев. — Не прибедняйся, товарищ Трубников.
— Вон вы куда гнете! — вскинул мрачно глаза Трубников. — Не выйдет!..
— Зачем пугать? — говорит Калоев почти весело. — Мы тебя немножко воспитаем. Ты не понимаешь морально-политического смысла этого мероприятия. В одном колхозе тридцать человек поступают в институт!
— Но позвольте: разве у ребят настоящая подготовка?! Ведь большинство и в институт не поступят, а назад не вернется, а если вернется, так с щербинкой в душе…
— Хватит, мы не на базаре! — жестко прервал Калоев. — Ступай приведи себя в порядок, скоро начинать…
* * *
Трубников и Кочетков ведут тихий разговор в кухне.
— Поверишь, мне стало страшно… — Трубников чуть поморщился. — Это не фанатик, не жестокий, хоть и честный, дурак — мы с тобой знали и таких, — не демагог, а прямой, почти открытый враг всего, ради чего мы живем.
— И все-таки, если ты сейчас уступишь, считай, тебя уже нет, — твердо говорит Кочетков.
* * *
Ярко освещенный подъезд колхозного клуба. Доносятся звуки штраусовского вальса. В дверях толпится пожилой народ, глядя на танцующую молодежь.
Кружатся с нарядными кавалерами и друг с дружкой девушки, иные еще в школьной форме, иные в праздничных, взрослых платьях.
Стрекочут кинокамеры. Сиренево клубятся лучи юпитеров, щелкают фотоаппараты. Потные корреспонденты задыхаются от обилия материала.
Танцуют в фойе и большом зале, до половины освобожденном от кресел. Оркестр помещается в глубине сцены.
Отечески поглядывает на веселую кутерьму представитель обкома партии Георгий Калоев. Инструктор ни на шаг не отходит от него.
Оркестр заиграл красивую и грустную мелодию.
Калоев подходит к нетанцующей молодежи и по-дирижерски вскидывает руки.
— Ну, хором…
«Меж высоких хлебов…».
Ребята нестройно запевают.
— Веселей! — кричит Калоев. —
«Горе-горькое по свету шлялося…».
Поют ребята.
Калоев дирижирует хором. Песня явно не получается. Певцы все больше и больше скисают и наконец умолкают совсем.
Оркестр, чтобы исправить положение, играет бурную плясовую.
На круг вышли всего две-три пары.
Большая группа молодежи — будущие студенты — столпилась в углу и о чем-то взволнованно переговаривается.
— Товарищи, на круг! — кричит парень с красным бантом на рукаве, словно свадебный шафер.
Никто не откликается на призыв.
Калоев недовольно хмурит брови.
Парень с бантом бросается к «студентам», подхватывает Нюру Озеркову и начинает с ней отплясывать. Они не находят подражателей, да и сама Нюра, освободившись от кавалера, возвращается к товарищам.
— Маркин! — окликает Калоев парня с бантом. Тот подходит.
— Что смолкнул веселья глас? — шутливо, но с опасной ноткой спрашивает Калоев.
— Да беспокоятся они, что Трубникова нет, — смущенно говорит секретарь райкома комсомола Маркин.
Калоев надменно вскинул бровь.
— А представителя обкома партии им мало?
— Боятся — вдруг он справок не даст, а без справки никуда не сунешься.
— Передай им — справки будут! — покраснел Калоев. — Это я, Калоев, говорю!
— Да ведь они такие… — мучительно мнется секретарь. — Для них Трубников — закон… А он не пришел…
— Ну, так он придет!
* * *
Щеголеватые сапоги шагают по влажной после недавнего дождя земле, наступают в плоскую лужу, давя в ней отражение месяца, подымаются по ступенькам крыльца.
Трубниковская собака, такая злая в недалеком прошлом, подняла голову, раздумывая — вылезать ей из-под крыльца или нет, и, лениво зевнув, закрыла глаза.
Трубников сидел в носках на постели и читал какой-то журнал. Он, конечно, слышал, что кто-то вошел, но поднял голову, лишь когда Надежда Петровна окликнула его.
— Егор, к тебе пришли!
— Добрый вечер… Моя хозяйка, — представляет Трубников Надежду Петровну.
Та шагнула было к Калоеву, протянув дощечкой руку, но тот будто не заметил ее, и рука женщины опустилась.
— О твоем аморальном разложении мы поговорим в другом месте! — с яростью бросает Калоев Трубникову. — А сейчас кончай волынку, гражданин председатель!
— Я вроде еще не заключенный. — Далекая усмешка тронула сухие губы Трубникова.
— Это я от многих слышал, — почти устало сказал Калоев. — В общем, ты сейчас придешь, скажешь ребятам напутственное слово, а потом катись на все четыре стороны. У тебя в распоряжении десять минут.
Проходя мимо освещенной изнутри боковушки Кочеткова, Калоев вдруг свернул к ней и резко отдернул занавеску. Сидящий на койке Кочетков поднялся.
Несколько секунд Калоев молча сверлит его взглядом, задергивает занавеску и выходит.
— Давай ордена, мать! — сказал Трубников Надежде Петровне. — Сегодня надо быть во всем параде!
* * *
Меж тем «веселия глас» окончательно замолк в клубе. Даже оркестрантам надоело играть впустую, и они с унылым видом выливают слюни из труб.
Ребята шушукаются по углам.
Вдоль стены прохаживается Калоев и инструктор. Калоев нервно поглядывает на часы.
— Совсем разложился… Удельный князь, многоженец!.. Как такого партия терпит?!
Но вот будто ветром разнеслось по клубу: «Трубников! Трубников!» — и весь народ хлынул в зал.
Калоев удовлетворенно улыбнулся — председатель был точен.
Вместе с инструктором по культуре Маркиным и другими официальными лицами Калоев занимает место на сцене, имея за спиной оркестр.
Грохнули аплодисменты, вновь задымились лучи юпитеров, застрекотали кинокамеры. Оркестр сдуру заиграл туш.
Калоев поморщился. Но когда в конце зала показалась небольшая фигура Трубникова при всех орденах, нашивках и медалях, аплодисменты стали под стать горному обвалу. Калоев, осудив себя за мимолетную досаду, мелкую для такого деятеля, как он, тоже захлопал беззвучно, едва разводя ладони. Появление Трубникова было триумфальным, но триумф этот принадлежал Калоеву.
Трубников поднялся на сцену.
— Слово имеет председатель колхоза «Труд» Трубников.
Лучи юпитеров скрестились на небольшой коренастой фигуре, обледнив смугловатое лицо. Тишина, лишь стрекочут кинокамеры.
Будущие студенты держатся кучно, в двух передних рядах, справа от прохода. К ним и обращается Трубников:
— Вот вы собрались покинуть колхоз. В институты учиться едете…
Аплодисменты.
— Хорошее дело!..
Чуть приметно улыбнулся Калоев. Гром аплодисментов пронесся по залу.
— А кто у нас будет коров за дойки дергать?.. Кто будет навоз вывозить?.. Кто будет хлеб растить?..
Мертвая тишина.
— Не знаете. Вот и я не знаю. Завтра буду говорить с каждым из вас в отдельности. А пока отдыхайте, товарищи!..
И в полной тишине — лишь по-прежнему стрекотала кинокамера, — даже не оглянувшись на президиум, Трубников вышел. Гулко прозвучали его шаги.
* * *
Утро. Трубников входит в правление. Кочетков работает за своим столом. В углу жмется с десяток любителей высшего образования.
— А где же остальные гармонисты? — спрашивает Трубников.
— Вернулись к мирному сельскому труду, — весело отвечает Кочетков, щелкая костяшками счет.
— Прошу обоих Трубниковых, Веру Болотову и Машу Звонареву, — говорит Трубников, проходя в кабинет.
— Своих-то без очереди! — ревниво шепчет Нюра Озеркова толстому, флегматичному Мише Костыреву.
В окно видно, как подъезжают к амбару груженные зерном грузовики. Колхозники, молодые и старые, помогают ссыпать зерно.
Трубников вручает пасынку, Тане Трубниковой — младшей сестре Алешки, Вере и Маше заранее приготовленные справки.
— Всем вам желаю удачи. А тебе, — это относится к Маше, — будущий агроном, особенно!
Ребята выходят.
Сейчас очередь Миши Костырева. Он быстро, шепотом спрашивает товарища:
— Опять забыл. Куда поступаю?..
Товарищ чего-то говорит ему на ухо. Миша проходит в кабинет председателя.
— А ты куда думаешь поступать? — Трубников снизу вверх разглядывает рослую Мишину фигуру, увенчанную круглой как шар головой.
— В этот… в институт, — запнулся Миша.
— Ишь ты!.. А я думал, ты к кузнечному делу присох. Ширяев стар, болен, мы рассчитывали, ты его место займешь.
Миша захлопал пшеничными ресницами, в глазах его мелькнуло что-то жалкое, но он промолчал.
— Вон как тебя разагитировали! — удивлен Трубников. — Скажи я тебе неделю назад — до потолка бы подпрыгнул! Значит, профессия кузнеца тебя не устраивает. В каком же чине-звании хочешь послужить народу? Миша молчит.
— Так куда же ты поступаешь?
— …В парно… графический! — выпаливает Миша Трубников глядит на него с интересом.
— Пиши заявление… Пиши… Прошу отпустить меня на учебу и так далее… — Он протягивает Мише листок бумаги.
Миша берет из пластмассового стаканчика перо и, подперев языком толстую щеку, пишет заявление.
— Молот ты вроде ловчее держишь, — замечает Трубников. — Готово?.. Так вот, если в райкоме комсомола спросят, почему тебя не отпустили, покажи им свою писанину. А насчет кузницы — все в силе!
На месте обескураженного Миши появляется Нюра Озеркова.
— От кого-кого, а от тебя не ожидал, — с искренним огорчением говорит Трубников…
В приемной Миша показывает свое заявление товарищам. Те смотрят и разражаются громким хохотом.
— Силен Мишка! Вот это выбрал специальность!
— Да объясните, черти!
— В полиграфический надо было, дубина!
Миша выходит из правления не один — его конфуз отбил охоту к продолжению образования еще у нескольких ребят…
— …Другим-то справки дали! — сухо блестя глазами, укоряет председателя Нюра.
— Борька на архитектуре, сама знаешь, помешанный, а Танька сызмальства всем деревенским кошкам клистиры ставила и лучше иной знахарки людей травами лечила. Тут страсть души. У Веры редкий голос, а Маша на агронома пошла значит, не к нам, так в другую деревню вернется. А у тебя какая страсть, какой талант? Лишь бы в город сбежать! Сама же говорила: не выйдет в иняз, так хоть в аптекарский.
— Я что, не могу себе судьбу выбирать?
— Нет.
— Это почему же?
— Потому что соплячка, потому что сама не знаешь, чего хочешь. Вот когда Ваську защищала, ты знала, чего хотела, а сейчас просто с жиру бесишься, легкой жизни захотелось!
— А может, вы мне сейчас всю судьбу ломаете?
— Нет. — Трубников улыбнулся. — Ломать-то нечего. Послушай меня серьезно. Если я тебя отпущу, значит, я как бы признаю, что любая, самая шальная, случайная жизнь в городе будет лучше, чем наша жизнь. Я не могу с этим согласиться. Иначе зачем я сам небо копчу? Нет, всем, что во мне есть, я убежден, что ты можешь быть счастливой и будешь счастливой здесь!
На лице Нюры — смешанное выражение обиды, удивления и какой-то стыдливой нежности. Видимо, еще никто не говорил с ней так. Закусив губы, с глазами, полными слез, она выбегает из кабинета.
— Следующий! — кричит Трубников, усмехаясь про себя.
Никого. Он подходит к двери, открывает ее.
В приемной пусто.
* * *
Вечер. В доме Трубниковых.
— Присядем на дорогу, — говорит Надежда Петровна Борьке, опускаясь на краешек лавки.
Мужчины — Трубников, Кочетков и одетый по-дорожному Борька — молча садятся на лавку.
Надежда Петровна со вздохом встает и идет к двери.
У крыльца уже ждет колхозный вездеход, где сидят три девушки — будущие студентки — и неизменный Алешка Трубников.
— Скорее, Борис, опаздываем! — кричит ему Вера Звонарева.
Борис кладет в «газик» чемодан и возвращается к матери. Они обнимаются крепко-крепко. Надежда Петровна изо всех сил сдерживает слезы.
— Пиши! — просит она.
— Ну, счастливо, Борис, — нарочито суховато говорит Трубников. — Веди себя не кое-как!.. — Он протягивает пасынку руку.
— До свидания, — говорит Борис и неожиданно для самого себя добавляет: — отец…
Они поцеловались. Борис пожал руку Кочеткову.
— Какие существуют ордера колонн? — с улыбкой спросил Кочетков.
Борис засмеялся и побежал к машине.
«Газик» рванул с места и вскоре исчез вдали…
* * *
Обком партии. Идет совещание, посвященное итогам сельскохозяйственного года. Кроме первого секретаря Чернова в кабинете находятся Калоев, заведующий отделом культуры обкома, Клягин и другие партийные работники.
— Все сроки вышли, — говорит Чернов. — Область должна рапортовать о хлебосдаче… А чем мы можем похвалиться? Как ни округляй, картина тусклая… — он ворошит какие-то бумажки на столе. — Скажи, товарищ Клягин, неужели ты все добрал?
Клягин разводит руками.
— Все, товарищ Чернов, и еще немножко… — Он потупил голову.
— Чепуха! — раздается резкий голос Калоева. — Есть в районе хлеб!
Чернов удивленно повернулся к нему, Клягин поднял голову, моргает глазами.
— Нам точно известно, что колхоз «Труд» утаил зерно, — отчетливо говорит Калоев. — Не верите — в закромах поищите!
— Так это на трудодни оставлено, — тихо говорит Клягин.
— Раз такое положение в области, надо предложить Трубникову сдать зерно, — решительно заявляет Калоев.
— Как в других колхозах, — поддакнул заведующий отделом культуры.
— Да знайте же меру, товарищи! — вскипел Чернов. — Одни бездельничали, другие вкалывали на совесть — нельзя всех под одну гребенку стричь!
— Трубников хочет баранку кушать, а рабочий класс не хочет баранку кушать? — будто для себя говорит Калоев.
— Колхоз «Труд» выполнил план хлебосдачи на сто восемьдесят процентов! И если Трубников запланировал зерно в оплату трудодня, что ж…
— Трубников, Шмубников, — бормочет Калоев словно в легком трансе. Товарищу Ста-ли-ну рапортуем!.. При чем тут Трубников?..
* * *
Раннее утро. Дверь в кабинет Трубникова распахнута, мы видим его из приемной. Он сидит у окна, подперев голову рукой. За окном моросит сентябрьский дождик, будто слезы ползут по стеклу. С равными промежутками мимо правления проносятся тяжелые грузовики, высоко груженные мешками с зерном.
В правление заходит Прасковья. Долго, жалостливо глядит на Трубникова и бесшумно выскальзывает прочь Трубников не заметил ее — взгляд его намертво прикован к окну…
Хозяйственный двор колхоза. Уныло моросит дождь. У склада зерна люди в зеленых ватниках задергивают брезентом мешки, загруженные в трехтонку.
У одного грузовика, уже готового к отправке, захлопывают задний борт. Стоя возле кабины, Кочетков получает от начальника автоколонны накладную.
Семен Трубников запирает ворота опустевшего складского помещения.
— Ты чего домой не идешь? — окликает его Доня. В дождевике и высоких резиновых ботах, с кошелкой в руке, Доня, видимо, наладилась за покупками. Семен подошел к супруге.
— Зерно сдавали, нешто не видишь? — Он кивает на грузовики.
— Ладно брехать-то! Зерно когда еще сдали!..
— Значит, не все сдали, — степенно говорит Семен.
— Господи! — Доня закусила нижнюю губу. — Это ж наши трудодни вывозят!..
— Tc!.. Дурища!.. — Семен боязливо оглянулся на людей в зеленых ватниках. — Начальство знает, что делает… А мы… Мы и без Егорова хлеба проживем.
— Да как же он на это пошел? — с болью, но понизив голос, произносит Доня.
— Так его и спросились! — Он понижает голос до шепота — и в самое ухо жене — Это ему Калоев подстроил., за студентов. Только смотри. Тсс! — И громко, мстительно говорит Семен: — Нехай и в «Труде» люди за палочки вкалывают.
— Надо же!
— Это еще что! — довольный впечатлением, говорит Семен. — Его вовсе хотят из партии турнуть!
— …Врешь?! — говорит Доне ошеломленная продавщица сельмага, рябая деваха в перманенте.
Доня стоит у прилавка в окружении жадно любопытствующих слушательниц.
— Очень надо! По всей области звон идет, одни вы дуры темные…
— Чего же все-таки от него хотят?
— Ясно чего! Или, говорят, к законной жене вертайся, или партийный билет на стол!
— Неужто так и сказали?
— А вы думали, за двоеженство по голове погладят?
В магазин вошла Надежда Петровна. Она слышала последние слова, и смуглое лицо ее матово побледнело. Но ее никто не заметил.
— А Егор Иваныч что, — интересуется продавщица, — к брошенке вернется?
— Не… он Надьке преданный, — тихо замечает Полина Коршикова.
— Преданный, не преданный… Партийный билет-го один, а такого добра, как Надька, хоть завались!.. — ехидничает Доня.
— Донь… — толкнула ее в бок старуха Самохина, глазами указывая на вошедшую.
— А плевать я на нее хотела! — закусила удила Доня — Не уважаю! Вцепилась мужику в портки, и пропадай все пропадом!..
— Грязная ты! — проговорила Надежда Петровна.
— А все чище тебя! — с торжеством отозвалась Доня. Надежда Петровна, поникнув головой, повернулась и пошла к выходу.
Полина Коршикова нагнала ее, обняла за плечи.
— Это все неправда… неправда… Ну скажи, Поля? — в отчаянии спрашивает ее Надежда Петровна. — Ведь Егор не стал бы от меня скрывать?
Но Полина молчит, отводя глаза.
* * *
Трубников сидит у окна. Входит Кочетков, сбрасывает дождевик, вынимает какие-то бумаги из планшета и кладет в стол.
— Раскулачили подчистую! — натянуто шутит он. — Можешь гордиться, Егор, теперь мы выполнили план госпоставок на двести процентов!
Трубников молчит. Кочетков подходит к нему и видит погасшее лицо друга.
— Ну ладно, Егор… Давай жить дальше.
— А как? — глухо произносит Трубников. — Мне стыдно людям в глаза глядеть. Выходит, и кто лодыря гонял и кто вкалывал кровь с носу — всех под одну гребенку обстригли…
— Никто тебя не винит. — Кочетков нервно закуривает.
— Ладно, помолчи… — Трубников снова смотрит на заплаканное окно, за которым с пробуксовкой ползет очередной грузовик с зерном.
Возвращается Прасковья и тихо проходит в кабинет. За ней появляются Игнат Захарыч, Самохина, кузнец Ширяев, Павел Маркушев.
За окном проползает новый грузовик.
— Да пройдут они когда-нибудь, мать их в душу?! — кричит в бешенстве Трубников.
— Слава тебе господи, выздоровел! — слышится густой бас Игната Захарыча.
Трубников оборачивается и видит свою испытанную гвардию.
— Вы чего тут?
— Прасковья панику навела. «Дуйте, орет, в правление, батька вешаться собрался!»
— Врет он как сивый мерин, — плюет Прасковья. — Сроду я таких глупостей не говорила. А что не показался ты мне — это верно. Сидишь как сыч, нахохлился, на себя не похож, я и погнала их сюда!
— В общем, Егор Иваныч, — решительно начинает Ширяев, но по скудности запаса слов заканчивает менее бодро, хотя и от души, — ты знай, что мы того… завсегда… одним словом… с тобой, значит!..
— Хорошо сказано! — одобряет Игнат Захарыч. — Завсегда!
— В «Маяке» сроду зерна на трудодни не давали, и ничего! — добавляет Прасковья. — А у нас и денежный аванс дали, и картошку, и грубые корма. До новины как-нибудь дотянем!
— Хлеб легче вырастить, чем людей, — говорит Ширяев. — Пусть мы зерна лишились, зато сохранили людской состав.
— Ну, хватит митинговать, — своим обычным жестким тоном говорит Трубников. — Давайте работать. А ты, Прасковья, смотри у меня — людей от работы отрывать! Тоже еще — народный трибун!
Посмеиваясь, колхозники выходят. Трубников глядит им вслед, затем поворачивается к Кочеткову.
— Вот люди… да за них десять раз сдохнуть не жалко!
«Егор, я ушла к Прасковье. Жить буду у нее. Так нужно. Надя».
Трубников протягивает записку Кочеткову. Они молча смотрят друг на друга, затем Трубников, как есть, без плаща и шапки, бросается на улицу.
В избе Прасковьи. Трубников и Надежда Петровна.
— Нет, Егор, нет, дорогой, — качает головой Надежда Петровна. — Так надо.
Она полностью овладела собой. Смуглое лицо ее полно доброты и спокойной решимости.
— А я и не прошу! — кричит Трубников. — Если ты не вернешься домой, я тебя!.. — Не зная, какой каре подвергнуть Надежду Петровну, вдруг выпаливает: — Я тебя из колхоза исключу!
— Довольно, Егор! — говорит она с непривычной твердостью. — Я ведь тихая, а коли тихий человек чего решит, его не собьешь.
И Трубников понял, что ему не переубедить Надежду Петровну. Ради него пошла она на самую трудную для себя жертву и не отступится, чего бы ей это ни стоило. Плечи председателя впервые поникли…
* * *
Завывает вьюга. Крутит белые спирали и гонит их по деревенской улице, словно снежные перекати-поле.
Кабинет Чернова. Владелец кабинета сидит за столом, его большое крестьянское лицо, как и всегда, кажется огорченным, но появилось в нем что-то новое: усталая ясность и, пожалуй, твердость.
— Надо нам потолковать по душам, Егор Иванович, — говорит Чернов.
— Ка-ак? — Трубников приложил ладонь к уху, лицо его в этот момент отнюдь не свидетельствует о ярком уме.
— По душам, говорю!.. — повысил голос Чернов. — Как коммунист с коммунистом…
— Не поздно ли? — туповато спросил Трубников.
— Лучше поздно, чем никогда…
— А-а! — Трубников делает испуганные глаза. Он оглядывает кабинет, подходит к тумбе с телефонами и снимает трубки.
— Что это значит? — в голосе Чернова удивление и недовольство.
— Такой разговор лучше без свидетелей вести! — дурашливо ухмыляется Трубников.
— Да бросьте вы… — отмахнулся Чернов.
С улицы донесся долгий звук автомобильной сирены. Чернов подходит к окну и раздергивает шторы. Трубников присоединяется к нему.
На площадь из-за поворота выскакивает черная машина и, в нарушении правил, мчится через площадь, оставляя на белом снегу широкие, дегтярно-черные полосы. Высвеченное фонарями, в задней стенке фургона четко обрисовалось зарешеченное окошко.
— «Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной!..» — вполголоса напевает Трубников.
Чернов, словно от боли, поморщился.
— Ладно, Егор Иваныч, — устало говорит он. — Ты не Суворов, я не Павел! Брось прикидываться! — переходит он на «ты». — Лучше скажи-ка, только прямо… во что веруешь?
— Я? — Трубников теперь пристально глядит в глаза Чернову. — В триединство, товарищ Чернов!
— То есть?
— Верю в партию, Советскую власть, коммунизм! Чернов кивнул головой.
— Ну так вот… — помолчав, говорит он. — Представили мы тебя к Герою Социалистического Труда. Думаю, Москва поддержит. В случае чего сам съезжу, потолкую в ЦК. Тогда ты станешь не по зубам Калоеву…
— Вон что! — Трубников понимающе смотрит на Чернова.
* * *
Приемная секретаря обкома. За столом, погрузившись в чтение какого-то романа, сидит знакомая нам секретарша. Слышится мелодичное посвистывание и входит Калоев. Уверенно направляется к кабинету.
— Товарищ Чернов занят, — говорит секретарша, отложив книгу.
— У вас сколько диоптрий? — почти коснулся пальцем ее очков Калоев.
— Три… — растерянно ответила секретарша.
— Мало, мало! Надо пять, шесть, десять диоптрий! — кричит Калоев. — Вы же людей перестали узнавать!
— Я вас прекрасно узнала, товарищ Калоев, — взволнованно говорит секретарша. — Но товарищ Чернов сказал, что никого не примет.
Калоев презрительно оглядывает ее.
— Кто у товарища Чернова?
— Председатель колхоза… Трубников.
— А-а! — с каким-то странным выражением говорит Калоев и, повернувшись на каблуках, посвистывая, уходит…
* * *
Кабинет Чернова.
— Слушай, Егор Иваныч, как у тебя с семейной жизнью? — дружески спрашивает Чернов.
— Порядок. Полное отсутствие таковой.
— Но официально ты женат?
— Женат, да больно далеко целоваться бегать.
— Что это значит?
— Жена-то в Москве… Нету у меня никого. Штемпель в паспорте.
— Как же так?.. А другая жена?
— Была, да сплыла, — горько усмехнулся Трубников. — И не другая, а просто жена. Единственная.
— Ты с ней расстался?
— Не я, она со мной рассталась. Подводить меня не хотела, вот она какой человек!.. Да ладно об этом…
— Егор Иваныч! Чего бы ни стоило, добейся развода и начинай жить по-человечески. Нельзя же так!
Трубников внимательно посмотрел на Чернова, глаза его потеплели.
— Ну, хватит! Я в своей семейной жизни как-нибудь и сам разберусь… Я вот о чем хотел поговорить… Не знаю, конечно, ко времени ли такой разговор… Ну вот, скажем, будешь ты в ЦК. Так не пора ли поднять вопрос о закупочных ценах? Это же, если откровенно сказать, издевательство над колхозниками.
— Я-то с тобой вполне согласен… — начал было Чернов, но Трубников не дал ему договорить.
— Или насчет МТС, — уже в запале продолжает он. — Это что же получается… Ведь если здраво на дело поглядеть… зачем колхоз должен МТС кланяться? Нешто уж мы такие слабые? А что если всю технику да при своих руках? Нет, тут прикинуть надо! Может быть, пора как-то по-другому повернуть все это дело…
— А вот ты и прикинь, Егор Иваныч! — подхватывает Чернов. — Подработай записку в ЦК. Только дело это непростое… все должно быть обосновано, на фактах, с примерами… А?
— Будет записка! — Трубников поднялся. — Подонкихотствую на старости лет!
* * *
В раздевалке обкома Трубников обмотал шею шарфом, подошел к большому зеркалу, странно приглядываясь к отражению почти незнакомого себе человека, и, надвинув шапку, заторопился к выходу…
* * *
В приемную Чернова входит Калоев.
— Освободился товарищ Чернов? — с подчеркнуто ядовитой вежливостью спрашивает он секретаршу.
— Пожалуйста, товарищ Чернов один.
— Нет, доложите, — возразил Калоев. — Может быть, он думает свою высокую думу?
В этот момент открылась дверь кабинета. Оттуда вышел в кожаном пальто и кубанке Чернов.
— Пожалуйста, — пригласил он Калоева и, вернувшись к столу, снял кубанку.
— Товарищ Чернов… Сердце болит… Что я услышал?.. Вы этого удельного князя, этого многоженца к «Герою» представили?
— Не пойму, о ком ты?
— Как — о ком? О Трубникове, о ком же еще! Хороший пример для коммунистов: план выполняешь — так можешь наложниц иметь! Целый гарем можешь иметь!
— Погоди, погоди… — остановил его Чернов, — плохо твои пинкертоны работают, подтянул бы малость… Они уже с осени разъехались. Прошу. — И он гостеприимно показывает Калоеву на выход.
* * *
Вездеход Трубникова катится по улице Конькова. Трубников ссутулился на переднем сиденье возле водителя. Теперь, когда он не следит за собой, видно, как он устал, осунулся, какую горькую печаль наложило время на его черты. И вдруг: бац! — о переднее стекло разбивается пущенный чьей-то рукой снежок. Трубников встрепенулся. Алешка резко затормозил.
Из-за сугроба появляется девушка в короткой шубке и бежит прямо к машине. На ходу оборачивается и кидает в кого-то снежком И тут снежок ее невидимого противника проносится мимо лица Трубникова и попадает в голову Алешке.
— Вот дьяволы! — отплевывается Алешка.
Словно ища защиты, девушка прижалась к ступенькам вездехода Она подымает смеющееся лицо, это Нюра Озеркова.
— Слушай, Нюра, — наклоняется к ней Трубников, — если хочешь, поступай летом в институт.
— А мне и здесь хорошо! — с вызовом говорит девушка. — Я очень к телятам привязалась.
Из-за сугроба — шапка на затылке, в поднятой руке ком снега выскакивает парень.
— Жизнь или смерть? — кричит он Нюре и тут замечает председателя.
— Добрый вечер, Егор Иваныч!
— А, Валежин! — тепло говорит Трубников, и Нюре: — понимаю и одобряю твою привязанность.
— Вы о чем? — спрашивает Валежин, подходя к машине.
— О телятах, — отвечает Нюра.
* * *
Вездеход Трубникова продолжает, свой путь.
— В том-то все и дело… — вслух произносит Трубников.
— Чего? — не понял Алешка.
— Ты никогда не задумывался, чем движется жизнь?
— Не-е!
— Тем, что Ваньке хочется целоваться с Машкой. Что наступает ночь, а утром звучат гудки и все расходятся по своим местам, и пока все это есть жизнь будет продолжаться.
— Мудрено.
— Нет. Проще пареной репы.
У своего дома Трубников соскакивает, а вездеход уносится в темноту. Трубников идет к дому, но тут его кто-то окликает:
— Егор Иваныч!
Он оглянулся, густая тень ракиты накрыла женскую фигуру. Трубников подошел.
— Доня? Ты чего тут?
— Тише! — Она берет его за руку и увлекает в тень. — Я уже третий день тебя выглядываю, все нет и нет…
— А чего в дом не зашла?
— Нельзя, чтобы меня с тобой видели. Слушай, Семен на тебя заявление послал.
— Тоже — новость! В райкоме особый шкаф для его заявлений поставили.
— Да не в райком, а в эту… в безопасность…
— Это сейчас в моде, — усмехнулся Трубников.
— Плохое заявление… Что ты окружил себя врагами народа и все по их указке делаешь.
— Хватит чепуху городить.
— Крест! Я всего прочесть не успела. Семен отнял. Там про Кочеткова прописано, будто он говорил, что в лагере крыс едят, и чего-то еще про Сталина — не разобрала.
— Чем ему Кочетков помешал?
— Он говорит, Кочеткова по болезни освободили, ему ничего не будет, зато, мол, Егора с колхоза попрут.
— Вон что!
— Ты скажи этому Кочеткову, чтобы он мотал отсюда!
— Ему дальше огорода ходу нет! Он все равно что стреноженный…
— Это почему же?
— У него паспорт с клеймом… Эх, Доня, и как ты можешь жить с таким гадом, как Сенька?
— Ас кем мне жить прикажешь, с тобой? — на лице Дони блеснули слезы. Я согласная! Пойду с тобой хоть в тюрьму, хоть в лагерь, хоть куда хочешь!
— Да будет тебе…
— А ты на меня глядел, я подмечала! — с отчаянностью шепчет Доня. — На ноги мои глядел, на грудь глядел!
Странно, Трубникова словно не удивляет этот неожиданный ее порыв.
— Может, и глядел, только пустое это…
— И для меня пустое! Я с Семеном на всю жизнь вот так связана!
— Это почему лее?
— А он мне мой грех простил! — быстрым шепотом отозвалась Доня. — Ну, ступай, только побереги себя, Егор! — Она вдруг подалась к нему всем телом и сильно прижала к себе рукой. — Ну, ступай, ступай!..
Трубников не пытался ее оттолкнуть, молча смотрел на блестящее от слез лицо. Когда же она отпустила его и скрылась в темноте, он еще несколько секунд недвижно простоял под деревом.
— Что так долго? — спрашивает Кочетков Трубникова, который уже разделся и обметает голиком сапоги. — Я уже начал беспокоиться…
— Напрасно! Просто был большой и добрый разговор.
— Значит, Чернов — человек?
— Да еще какой! Мы с ним тут кое-что затеяли… Мне понадобится твоя помощь…
— Ну что ж, за мной дело не станет. Давай-ка к столу. Будем ужинать…
— А выпить не найдется? — неуверенно спросил Трубников.
— Ого! — поражен Кочетков. — «Я слышу речь не мальчика, а мужа!»
— Замерз что-то…
Кочетков достает с полки начатую четвертинку, стопки.
— И всего-то есть в нашем холостяцком доме! — Он быстро накрывает на стол. — Обслуживание на высшем уровне, — одобряет он сам себя.
И теперь усталость и трудные мысли свалились на Трубникова, придавили плечи.
Разливая водку по стопкам, глянул на него Кочетков.
— Разговор был добрый… а вид у тебя… или устал?
— Да нет… — Трубников провел ладонями по лицу. — Много все-таки сволочей на белом свете, — вздохнул он. — Ну да черт с ними! Не такое перемалывали… За что вьшьем?
— Я — за тебя, Егор.
— Нет, давай — за нас!
Они чокаются, пьют, и в это время по окну, глядящему на улицу, хлестнула ярким светом фар подъехавшая машина.
Затем свет отсекся, из оконной протеми глянуло в избу незнакомое мужское лицо в фуражке.
Трубников и Кочетков поставили пустые стопки на стол, молча смотрят друг на друга. Хлопает входная дверь, в сенях — грубый постук сапог.
— Вот и выпили на посошок! — сказал Кочетков и прошел в свою комнатенку.
В кухню входят четверо. Одернув китель, Трубников заступает им дорогу.
— Не торопитесь, товарищ Трубников, еще успеете, — говорит один из вошедших и отстраняет его прочь.
— Кочетков Василий Дмитриевич здесь проживает? — громко спрашивает другой.
— Да! — слышится спокойный голос.
Кочетков вышел из боковушки, полностью снаряженный в дорогу: в пальто и шапке, — он-то сразу понял, за кем пришли.
— Оружие?
— Гаубица в огороде, — говорит Кочетков. Оттолкнув его, двое проходят в скудно обставленную комнатенку и начинают обыск.
Один из вошедших потянул с полки книгу и обрушил с десяток томов.
— Осторожнее, — побледнев, говорит Кочетков, — это ЛЕНИН!..
Кочеткову делают знак выходить. Трубников протягивает ему сверток с бельем.
Кочетков слегка кивает. Говорить ему ни к чему — каждое слово сейчас на учете.
Трубников подчеркнуто выпрямляется, так отдают приветствие в армии, если не покрыта голова…
По улице бежит Надежда Петровна. Платок сбился с ее головы; поскальзываясь, она едва не падает.
И тут же видит, как фургон, мазнув по забору светом фар, отъезжает от дома. Надежда Петровна чуть не упала, привалилась к забору…
Пересилив себя, медленно, перебирая руками частокол, она идет вдоль изгороди.
Трубников сидел на лавке возле темного окна. Лицо его сухо и спокойно каким-то каменным, мертвым спокойствием. Он не услышал, как хлопнула в сенях дверь, как вошла женщина.
Надежда Петровна так и осталась стоять, прислонившись к дверному косяку…
* * *
Областное управление МГБ. В кабинет следователя заходит Калоев. Следователь — крупный, тестовый человек с большими, как лопаты, руками встает при входе начальства. Подследственный — это Кочетков — подымает голову и тоже хочет встать, но Калоев остановил его ласково-властным движением руки…
— Василек, какой счет? — спрашивает он следователя.
— По двум периодам три — два было…
— В чью пользу?
— ВВС.
Калоев цокнул языком и включил радиоприемник. Вначале слышен лишь хриплый шум, затем пулеметный голос Синявского:
— Итак, в третьем периоде команды обменялись двумя шайбами… лидер первенства — команда летчиков — одержала очередную победу со счетом пять-четыре, динамовцы откатились на третье место. На этом мы заканчиваем передачу с центрального стадиона «Динамо»…
Калоев гневно выключает радио.
— Оборонительная тактика подвела, — говорит он огорченно. — Наступать надо… наступать… Слушай, Кочетков, я давно хотел у тебя спросить: зачем ты в лагере крыс ел?
— Для гигиены. — Слабая улыбка тронула лицо Кочеткова — Чтоб грызунов не было.
— Такой веселый и так плохо выглядишь… Беречь себя надо… Никогда мы о себе не подумаем, «а годы проходят — все лучшие годы»… Такого поэта погубили! Что говорил тебе Трубников в ноябре перед праздниками? — спросил неожиданно Калоев.
— Не помню, — пожал плечами Кочетков.
— Ох, какая у тебя память… А двенадцатого октября что говорил?
— Не помню.
— Значит, не хочешь помочь органам? — расстроился Калоев. — Василек, спроси у него, за что Трубников так Советскую власть не любит?
Огорченный Калоев выходит.
* * *
Бегут мутные мартовские ручьи по деревенской улице, неся на себе щепки, веточки, накренившийся, совсем размокший бумажный кораблик.
Нависшая над крыльцом сосулька исходит капелью. Стеклянно барабанят капли по дну старой бочки, установленной под водостоком.
Вечереет.
* * *
Трубников входит в дом. Надежда Петровна читает письмо Бориса. Она не слышала, как вошел муж.
Трубников с нежной жалостью смотрит на ее проточенную сединой голову, потом осторожно трогает за плечо. Она испуганно вздрогнула и подняла голову.
— Егор!.. А мне показалось. — Она передернула плечами под шерстяным платком.
— Что пишет Борис?
— В комсомол его приняли.
— Молодцом! И у меня новости!
— О Кочеткове?
Трубников помрачнел.
— Какие могут быть новости о Кочеткове? Ясно одно: раз я на свободе значит, не удалось им его расколоть.
— Как это — расколоть?
— Ну, заставить оговорить меня. Ведь им Кочетков только для того и нужен…
Все тревожнее и тревожнее глядит на Трубникова Надежда Петровна.
— Так какие же у тебя новости, Егор, — тронула она его руку, — хорошие или плохие?
— Разные… С «Героем» вроде задержка…
— А почему?
— Шьют, должно быть, связь с врагами народа… Это с Васей. Зато записку мою Чернов одобрил, как говорится, полностью и безоговорочно! Ну, так вот, Надя, — продолжает он, — Чернов едет в Москву с моей запиской… и посоветовал и мне туда податься. — Трубников помолчал. — Может, я и для Кочеткова защиту найду…
— К кому же ты пойдешь?.. К Сталину?.. Трубников невесело усмехнулся.
— Да кто меня к нему пустит?.. Нет, Надя. Но есть Центральный Комитет, есть старые товарищи… — добавил тихо.
— Ох, не пойму я, Егор, — страдальчески говорит Надежда Петровна, — то ли тебе слава выходит, то ли решетка?
— Вот и разберись тут, — невесело усмехнулся Трубников.
* * *
…И вот мы снова как бы возвращаемся к началу нашего повествования.
Ночь. Околица деревни. Где-то тоскливо воет собака. Разбрызгивая сапогами мартовскую грязь, бредет человек с рюкзаком за плечами. Только сейчас он держит путь прочь от деревни и не один — рядом с ним женщина.
Они подходят к перелеску и здесь прощаются. Мужчина идет дальше, женщина остается. Она долго смотрит ему вслед, пока он не исчезает за деревьями. Потом медленно бредет назад…
* * *
Утро. Над полем кружит воронье, оглашая мартовский простор резкими криками.
Сильный паровозный гудок сметает с крон деревьев другую огромную стаю. Уже и неба не видно за темными телами.
* * *
Маленькая железнодорожная станция.
Пути переходит какой-то человек. Возле платформы, готовый к отправке, стоит поезд дальнего следования. Поезд тронулся, человек вскочил на подножку.
Он проходит в тамбур и глядит на убегающие вспять станционные постройки, плакучие березы, кусты вербы с набухшими почками…
Стучат колеса на рельсовых стыках.
* * *
…В почти пустом вагоне дремлет на полке Трубников. Шапка закрывает ему лицо. Ему снятся колокола. Их тревожный набатный звон звучит в его ушах. Колокола звонят, и звонят, и звонят. В их звон вплетается ржавый вороний ор, все нарастающий и нарастающий, и кружат черные стаи, будто справляя зловещий вороний пир…
Но звон колоколов, все нарастающий, заглушает вороний грай, победно рвется в небо… Вольно стелется по чистой весенней земле.
Этот звон переходит в лязг буферов. Поезд, приближаясь к большому железнодорожному узлу, начинает резко тормозить.
От толчка Трубников просыпается, открывает глаза. Он смотрит в окно и видит, что поезд подходит к вокзалу областного центра.
Платформа загружена людьми.
Едва поезд причалил к платформе, как толпа начинает штурмовать вагоны.
Удивление Трубникова все возрастает, он видит множество знакомых лиц: работников обкомов и облисполкома, кое-кого из района.
Первые удачники прорываются в вагон. И вдруг Трубников видит среди ворвавшихся Клягина. Он встает ему навстречу.
— Куда это вы все? — спрашивает он Клягина.
— В Москву, конечно.
— А почему?
— Ты что, с неба свалился? — И напором толпы Клягина уволокло дальше. Сталин умер…
Трубников стоит, будто окаменев, и очень сложная смена чувств отражается на его лице.
