Часть первая
Братья
…Околица деревушки. Покосившиеся избы под сопревшими соломенными крышами. Пыльный большак огибает деревушку. На бугре под березами пасется бедное стадо: десятка полтора худых коров, несколько телят, овец, коз. Пожилой пастух играет на жалейке что-то тихое, грустное. Рядом с ним лежит на животе подросток лет шестнадцати, босоногий, в ситцевой рубашке без подпояски и портах «ни к селу, ни к городу». Он задумчиво слушает жалкую мелодийку.
Старик, видимо, хочет передать ему свое искусство. Он вынимает ивовую дудочку изо рта, накладывает пальцы на лады, снова подносит ко рту, дует, и неожиданно слабое его дыхание рождает мощный, волнующий звук боевой трубы.
Парень вздрагивает, подымается на локтях. Из-за перелеска к деревне, клубя пыль на дороге, выходит конная красноармейская часть. Парень вскакивает и стремглав сбегает с бугра.
Как завороженный глядит он на бойцов в остроконечных шлемах с красными звездами, на их усталые, обветренные лица, на их худых, поджарых коней, глаза его горят, каждая мышца тонкого мальчишеского тела напряжена.
Из деревни выбегают ребятишки и подростки, но в них приметны лишь обычное молодое любопытство и та простая радость, с какой дети глядят на конников.
Один из конников держит на поводу оседланного коня, то ли владелец его пал в бою, то ли, раненный, отстал от части. Он замечает страстное напряжение босого паренька и полушутя-полусерьезно подзывает его взмахом руки.
Тот неуверенно подходит. Конник показывает: садись! Парень глядит на него, все еще не веря. И вдруг одним взмахом вскакивает на спину коня и твердой рукой хватает повод.
— Егорка!.. Егорка! — кричит ему с околицы коренастый, широколицый мальчонка. — Ты куда?..
— На войну! — обернувшись, бросает Егорка.
Конники на рысях удаляются прочь от деревни…
Титр: ГОД 1947-й.
Ночь. В мутном свете месяца чернеют стропила сгоревших изб, голые печи похожи на кладбищенские памятники. Сиротливо горбятся соломенные и тесовые крыши уцелевших изб. Где-то тоскливо воет собака.
К околице, разбрызгивая сапогами весеннюю грязь, приближается человек с рюкзаком за плечами. На околице уцелел лишь покосившийся столб, перед ним ямина, полная воды. Человек протягивает вперед левую руку, хватается за столб и перескакивает через яму.
Бешенный, взахлеб, лай прорезает тишину ночи. Черным клубком на человека наскакивает большой худющий пес. Человек замахивается на пса, тот отскакивает, давясь лаем. И в это время другой пес налетает сзади и хватает человека за шинель. Человек оборачивается и ногой отшвыривает пса. При этом сам едва не падает.
Со всех сторон, внезапно отделяясь от тьмы, будто рождаясь в ней, на человека наскакивают тощими призраками голодные, одичавшие псы.
А один пес, посмелее, кидается прямо ему на грудь. Острые клыки звонко клацнули у самого горла человека.
Человек быстрым, цепким взглядом оглядывает «поле боя». Он делает несколько быстрых шагов и прислоняется к стволу обгорелого тополя — теперь он защищен с тыла. Двигая плечами, он стягивает со спины рюкзак. Тут обнаруживается, что у него нет правой руки, пустой рукав засунут в карман.
Внимательно следя за собаками, порой отбиваясь от них ногами, человек, кружась на каблуке, беспорядочно молотит рюкзаком по собачьим головам. С визгом, с рычанием худые призраки разбегаются.
Человек быстро пересекает улицу.
Собаки устремляются за ним следом, но человек уже достиг крыльца большой, справной избы под железом. Он колотит в дверь рукой.
Никто не отзывается. Человек колотит в дверь сперва носком, потом каблуком сапога. Наконец в сенях послышался слабый шум, под притолокой возникла узкая полоска света.
С лязгом упал железный засов, тренькнул крючок, и ржаво заскрипел в замке ключ. Дверь приоткрывается едва-едва.
— Да пустите же, наконец, — говорит человек. — И так кабыздохи чуть не сожрали.
Дверь распахивается во всю ширь. Защищая рукой фитилек керосиновой лампы без стекла, наружу выглядывает кто-то небритый, с широким плоским лицом, на котором написаны испуг и смятение.
— Егор! — Губы небритого поползли в расслабленной улыбке. — Братуша!..
— От кого запираешься? — с усмешкой спрашивает Егор.
— Братуша! — будто не слыша, повторяет Семен и, пятясь, входит в дом.
Егор кидает рюкзак на лавку, сбрасывает шинель, он слышит, как Семен снова накидывает на дверь многочисленные запоры.
— Донь! — приглушенно зовет Семен, глядя на печь. — Донь, слазь, Егор приехал.
— Не ори, детей разбудишь! — слышится с печи женский голос.
Ситцевая занавеска колыхнулась, показалась полная белая нога. Отыскивая опору, нога заголяется все выше, открылось круглое, полное колено, мясистая ляжка, тут Доня наконец сообразила откинуть подол.
— Здравствуйте, — говорит Доня, протягивая Егору маленькую толстую руку. Она невысока ростом, лицом, белым и румяным, красива.
Семен тем временем повесил лампу на длинный крюк, выкрутил посильнее фитиль. По стенам к потолку пополз трепещущий свет, озарив все углы большой неопрятной избы. Жестяной умывальник, под ним лохань с помоями, почерневшая печь, сальные чугунки; на железной кровати крепко спят двое мальчиков, на лежанке вытянулся долговязый подросток, на сундуке — девочка лет тринадцати, в зыбке, подвешенной к матице, видимо, помещается младенец.
— Сколько их у вас? — спрашивает Трубников, присаживаясь на лавку.
— Шестеро, — отзывается Доня, — в зыбке близнята.
— Живем тесно! — балагурским голосом заговорил Семен. — В темноте все друг на друга натыкаемся… А ты обзавелся наконец?
— Провоевал я свое потомство… Мы с женой за все время, может, и года вместе не были.
— А все ж хватит, чтоб пацана родить, — замечает Доня, собирая на стол.
— А я и на дочку был согласен, только жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Не вышло — и все!
Доня зачем-то отправилась в сени. И вдруг, остро глянув на брата, Егор спрашивает шепотом:
— Все свои? Фрицевых подарков нету?
— Один, — так же шепотом, нисколько не удивленный вопросом, отвечает Семен. — Петька.
Брезгливая жалость на лице Егора Трубникова Неловкое молчание.
— А что мне было — на пулю лезть? — сумрачно оправдывается Семен. Зато дом сохранил, семью сохранил…
— Даже с прибавком! — зло бросает Егор.
С миской соленых огурцов и квашеной капусты входит Доня. Подозрительно поглядела на шептавшихся мужчин, подвинула Егору хлеб и сало.
— Привозной? — спрашивает Егор, беря сыроватый, тяжелый хлеб.
— Факт, не колхозный! — с вызовом говорит Доня.
— А что так?
— Колхоз тут такой: что посеешь — назад не возьмешь.
— Одно прозвание — колхоз, — бормочет Семен, роясь в стенном шкапчике.
— Это почему же?
— Председателя силового район прислал, — весело говорит Доня, — из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.
— Это как понять?
Семен ставит на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Разливает спирт по стопкам. Жена следит за его движениями.
— Дамочек больно уважал. Я, говорит, хороших кровей и должен вам породу улучшить…
— Ну, со свиданьицем, братуша!
— Не пью.
— Брезгуете с братом выпить? — язвит Доня. Помедлив, Трубников холодно объяснил:
— Меня мой комиссар от этого отучил, ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. Я и зарекся.
— Мы не воюем, — говорит Семен, — а храбрость нам и взаймы сгодится. Цокнув стопкой но стопке Дони, он опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие огурцы.
Доня тоже выпила в два глотка и, услышав плач, прошла в детский угол поправить сползавшее с дочери одеяло.
— Скажи, Семен, только честно: ты при немцах подличал?
— Ладно тебе, — печально и серьезно говорит Семен. — Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью я не водился. А партизанов насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают.
— Так чего же ты боишься?
— А всего, — так же серьезно и печально говорит Семен. Налив себе водки, он выпивает одним духом. — Всего я теперь боюсь. И чужих боюсь, и своих боюсь. Начальства всякого боюсь, указов боюсь, а пуще всего — что семью не прокормлю.
— Ну, это тебе вроде не грозит: хлеб-то с сальцем едите. Вернувшись, Доня взяла соленый огурец и стала сосать.
— На соплях наша жизнь, чужой бедой пробавляемся…
— Барахолишь?
— Когда в доме восемь ртов, выбирать не приходится, — спокойно подтверждает Семен.
Гримаса сдерживаемой боли исказила лицо Егора. Левой рукой он схватился за культю правой.
— Ты что?
— Рука, — трудным голосом говорит Егор. — Болит, сволочь, как живая.
— Эка страсть! — равнодушно ужасается Доня. Чтобы заглушить боль, Трубников встает из-за стола, берет свой рюкзак и протягивает Доне.
— Гостинцы вам привез… — Он присел на лавку. Запустив руку в рюкзак, Доня достает оттуда бостоновый отрез на мужской костюм. Оторвав нитку, подносит ее к светильнику, нюхает. Нитка не горит и пахнет паленой овечьей шерстью: порядок! За отрезом следует полушалок, который тоже подвергается придирчивому осмотру.
Трубников заинтересованно следит за ней, сидя на лавке; он убирает руку с культи — видимо, боль его отпустила.
— …Такая, Егор, наша житуха, — напрашиваясь на сочувственный разговор, вздохнул Семен, — хоть репку пой… — махнул он рукой.
— На шармачка, известно, не проживешь… — замечает Трубников.
— А как же еще прикажешь?
— Колхоз надо подымать!
— Что? — Семен поднял_чуть захмелевшие, невеселые глаза. — Какой еще колхоз?
— Не ерничай…
— Я думал с тобой по-серьезному, — обиженно. говорит Семен, — думал, может, помощь какую окажешь, хоть присоветуешь… Неужто нет у тебя для меня других слов?
— Других слов нет и быть не может, — жестко говорит Егор. — Советскую власть не отменяли. А пока есть Советская власть, будут и колхозы. И тому, кто землю ворочает, нет другого пути.
— Помолчал бы уж о земле, — тихо, но с не меньшей жесткостью говорит Семен. — Что ты в земле понимаешь? Ты еще пацаненком от земли оторвался. Тебе чины и награды шли, а мы эту землю слезой и кровью поливали…
— Нешто он поймет тебя? — вмешивается Доня. — Начальство. Известно, по верхам глядит.
— Бросьте, какое я начальство?! А только еще раз напомню: живем мы при Советской власти.
— Плохо нас твоя Советская власть защитила, — медленно проговорил Семен, — ни от фрицевых пуль, ни от фрицевых лап… — Он мельком взглянул на Доню, и скулы его порозовели. — Не защитила. Хватит! Ничего нам от вас не надо, только оставьте нас в покое с нашей бедой, будем сами как-нибудь свою жизнь ладить.
— В одиночку никакой вы жизни не заладите, да и не дадим.
— Вон как!.. Это по-братски, спасибо, Егор. Только тебе-то какая в том корысть? Ты в наших делах посторонний…
— Ты так думаешь? — улыбается Егор.
Острый, чуть испуганный взгляд Семена.
— Я у вас председателем колхоза буду, если, конечно, выберете.
На плоском широком лице Семена — глубокая, искренняя жалость.
— Друг ты мой милый, за что же тебя так? Чем же ты им не угодил? Сколько крови пролил. Руки лишился. Ты ли у них не заслужил?
— Брось чепуху городить! Я сам попросился.
— Вот дьяволы, что с людьми делают! Разве на них угодишь?
— Да перестань ты, дура-голова! Говорю тебе: по своему желанию пошел.
— Хочешь от меня совет?.. Переночуй, отдохни и утречком прямым рысом на станцию.
— Шутишь?
— Нет! — с твердой печалью произносит Семен. — Какие уж тут шутки. Не лезь ты в нашу грязь. Мы к ней прилипшие, а ты человек пенсионный, вольный. Ничего не добьешься. Только измучаешься и здоровье даром загубишь… Может, думаешь, тебе тут кто обрадуется? — Голос его окреп гневным напором. — Мол, приехал герой, избавитель… Да кому ты нужен? Устали мы, изверились. Любой пьяница, бабник, вроде того хромого старшины, людям доходчивей, он по крайности никого не трогал. Я четыре класса кончил, а знаю: помножай нуль хоть на миллион, все равно нуль останется… Уезжай-ка ты подобру-поздорову, не срамись понапрасну.
— Да… — коротко вздохнул Егор. — Хорошо поговорили. Но только, — и в голосе его звучит угроза, — в колхозе я вас всех заставлю работать: и тебя, и ее, — кивок на Доню, — и старших ребят. Не думайте отвертеться, я человек жестокий.
— Ладно вам, — зевая, говорит Доня. — Разошлись петухи! Спать надо ложиться.
— И то правда, — как-то разом остыв, соглашается Семен. — Утро вечера мудреней.
Доня стелет Егору на лавке, Семен забирается на печь, вскоре туда же отправляется и его супруга.
Егор Трубников начинает разуваться. Сапоги разбухли, и одной рукой сделать это нелегко. Он упирается пальцами в подъем, носком другого сапога силится сдвинуть пятку.
— Он так и будет у нас жить? — явственно слышится с печи шепот Дони.
— Куда ему деваться? А потом он же мне деньги на дом давал…
— Слушай, Сень, а он нам жизнь не изгадит?
— Брат все-таки… — неуверенно произносит Семен. Трубников приподнимается на лежанке и толчком распахивает окно.
— Чего там? — крикнула Доня.
— Душно у вас, окно открыл.
— Ишь, распорядитель! Избу выстудишь!
— Ладно!.. — Трубников захлопывает окно…
* * *
Утро.
Русоволосый, голубоглазый мальчонка помогает Трубникову натянуть сапог.
— Еще раз, взяли! — командует Трубников. Они тянут сапог за ушки и обувают ногу.
— Молодец, Петька, силен, — хвалит Трубников мальчонку.
— Это на войне тебе руку оторвало? — спрашивает мальчик.
— Ага.
— У, фрицы проклятые! — повторяя не раз слышанное от взрослых, говорит Петька.
Попив воды из кадки, Трубников накидывает шинель и выходит на улицу.
Улица густо замешана толстой черной грязью. По закраинам апрельское солнце уже просушило землю, выгнало из нее зеленую траву, желтые и синие цветочки. Сейчас видно, что уцелело куда больше изб, нежели казалось ночью.
Перебравшись по мостку через канаву, бурлящую водой, Трубников увидел слева по другую сторону улицы длинный приземистый сарай под соломенной, зияющей огромными прорехами крышей. Возле распахнутых ворот высится груда раскисшего навоза. Он осторожно переходит улицу. Сапоги вязнут в грязи, его заваливает влево, в перевес тела, — словом, это ему не просто, вроде как перейти речку вброд.
Из ворот коровника выходит старуха с подоткнутым подолом и, прикрыв козырьком ладони глаза, глядит вверх, на остатки крыши.
— Здравствуй, бабушка, — говорит Трубников, подходя. — Ангелов божьих высматриваешь?
— А тебе что за дело? — огрызнулась старуха с узким носатым лицом и сухими, тонкими губами.
— Так, к слову, на земле сейчас больше интересу. Это у вас что коровник?
— Аль ослеп? Не видишь?
Трубников видел в полутьме сарая загаженные стойла, желоб, полный мочи и навоза, смутно темнеющее тело лежащей коровы. Дальше хлев не проглядывался.
— А ты кем тут работаешь? — спрашивает он старуху.
— Скотницей, — неохотно отвечает старуха, вычесывая граблями соломенную крышу.
— А доярки где?
— По домам сидят.
— Это почему же?
— Чего им тут делать! Оголодала вконец скотина, навозом доится. — В нудном, скрипучем голосе старухи горечь.
— Ну-ка, зайдем!
Трубников шагнул в смрадную полутемь коровника. В навозной жиже лежит около десятка коров, похожих на рогатых собак — так мелки и худы их изможденные голодом тела. Голубое небо глядит на них в разрывы соломенной крыши, отблескивая в печальных глазах.
— Корма еще осенью кончились. Подстилку скормили, вон крышу скармливаем. — И старуха тонко всхлипнула.
— А чего на луг не гоните?
— Да, милый, они ж подняться не могут!
— Ступай по домам, старая, приведи сюда доярок. И кнут раздобудь. Ясно?
— Так точно! — по-солдатски гаркнула старуха. Длинноликая, носастая, угрюмая, она вдруг поверила, что этот незнакомый, умеющий приказывать человек спасет от гибели несчастных животных, улыбнулась ему тонкими губами, еще выше забрала подол и кинулась вон из хлева.
Трубников медленно идет вдоль закутков, читая написанные чернильным карандашом прозвища коров. Будто в смех, прозвища все красивые, нежные: Белянка, Ягодка, Роза, Ветка… А владелицы этих красивых, любовно выбранных имен валяются в навозной жиже — скелеты, обтянутых залысевшей шкурой.
Возвращается старуха в сопровождении нескольких женщин и ребятишек. И кнут она принесла, старый кнут с отполировавшимся в шелк кнутиком. Лица женщин холодны, настороженны, ни одно не ответило Трубникову тем слабым светом, какой исходил сейчас от лица старой скотницы.
Трубников попробовал щелкнуть кнутом, но волосяной конец завяз в навозном болоте. Среди женщин слышится смех. Трубников рванул кнут, веревка спетлилась и упала у его ног — не так-то легко управиться с кнутом левой рукой. Женщины смеются уже громко. Мысленно выверяя каждое движение, Трубников снова взмахнул кнутом. Звонко, крупно ахнул выстрел. Еще и еще!
И, заслышав знакомый звук, вещающий о пастбище, о сладкой траве, коровы зашевелились, повернули к Трубникову худые грустные морды, а Белянка даже попыталась встать на ноги.
— Подымайте! — кричит Трубников женщинам. Старуха скотница ухватила Белянку за облезлый хвост, на помощь ей приходит статная женщина в белом вязаном платке. Но вот и другие женщины с ленцой и неохотой следуют их примеру. И ребятишки включаются в это дело, как в игру.
Трубников палит кнутом, порой жалит им задние ноги коров, чтобы поддать жару. Хлюпает навозная топь, шумно и жалостно дышат коровы, ругаются друг на дружку и на детей доярки, и командирски покрикивает старуха скотница…
Первой, разбрызгивая вонючую жижу, оскальзываясь, разъезжаясь ногами, будто телок, впервые пытающийся стать на слабые ножки, поднялась Белянка. Поднялась, зашаталась. Трубников подскочил и привалился плечом к ее ребрастому, зелено облипшему боку, помог устоять. Коровы одна за другой становятся на ноги, оставляя в грязи, крывшей деревянный настил, отпечатки своих тел.
Лишь Ветка, несмотря на все усилия людей, так и не сумела подняться. Она тянулась мордой вверх, сучила ногами, но не смогла оторвать тела от земли.
Коровы стоят, прислонясь к столбам, поддерживающим кровлю, и кажутся теперь еще худее и меньше.
— Коровье кладбище, — пробормотал про себя Трубников.
Вокруг него жили голоса. Люди сделали какое-то маленькое общее дело, это сблизило их, развязало языки.
— Моть, у тебя навоз на роже…
— Одерни мне сзади, Петровна…
— Знала бы, хоть фартук надела б…
— А трудодни нам начислят?..
— Ясное дело! Раньше задаром работали, теперь будем за так…
— Хватит трещать, сороки! — сказала женщина в белом вязаном платке.
Трубников глянул на женщину, и ее свежие, розовые скулы ярко вспыхнули.
— Толкайте их к воротам! — кричит Трубников и вновь принимается палить кнутом.
Бедные животные упираются, будто там, в голубом прозоре, их ждет неминуемая гибель. Две коровы снова плюхнулись наземь.
— Стой.! — кричит Трубников. — Найдется у вас тут, кто на дудочке играет?
— На чем? — переспросила старуха скотница.
— На жалейке.
— Да вот дедушка Шурик, я ему наказала прийти, только он пьяненький с утра.
— Надо его сюда доставить.
Но дедушка Шурик появился сам. Щуплый, крошечный, похожий на лесного гнома; в белых хмельных глазах дедушки теплится хитреца.
— Здравствуй, дед! Ты меня помнишь?
Дедушка Шурик молча моргает седыми ресницами.
— Громче говорите, — предупреждает Трубникова старуха скотница. — Он только про водку хорошо слышит.
— Понятно!.. — И Трубников звонко, обещающе щелкает себя по шее: мол, хочешь?..
Дедушка Шурик радостно кивает в ответ, его белые глаза зажглись сознательным интересом.
— Тогда играй! — орет Трубников в большое, заросшее седым волосом ухо старика. — Играй, дед, и помалу катись к выходу!.. Надо этих одров на луг свести!.. Понял?.. А вечером тебе водочка будет. Понял?
Дед без слова отходит от Трубникова и подносит жалейку к губам.
Тоненько, нежно и жалостно запела под пальцами старика ива. Она пела о грустном, одиноком человеческом сердце, но для коров то была песнь росистого луга, пробудившегося зимой, песнь сочной травы, теплого солнца, прохладной реки.
Тоненький, готовый вот-вот оборваться звук будил память о трудолюбивой жвачке, ленивой сытости, блаженной отягощенности чрева. И сквозь эту влекущую мелодию разрядом весеннего грома прогремел бич.
Робко, неуверенно шагнула вперед одна из коров. Остановилась, поводя шеей, будто прося о помощи, и вдруг засеменила к старику, к его дудочке. Пятясь, дедушка Шурик повлек ее за собой. Следом двинулись другие коровы, поднялись две упавшие и, шатаясь, побрели к выходу.
Заливалась, звала жалейка, пугал, жалил, гнал вперед кнут.
Тоскливо замычала, забилась Ветка и вдруг рывком отняла от земли свое тело. Старуха скотница и женщина в вязаном платке, подпирая Ветку с боков, поволокли ее к воротам.
Мимо расступившихся женщин Трубников выходит из хлева.
По-прежнему пятясь и будто пританцовывая — его плохо держат пьяные ноги, — ведет за собой дедушка Шурик жалкое коньковское стадо. В ясном свете утра коровы кажутся призраками, выходцами из навозных могил, но они идут и идут, ниточка звука не дает им упасть.
Волоча за собой бич, Трубников зашагал им вдогон. Поравнявшись со старой скотницей, он крикнул ей с веселой яростью:
— Наша взяла, старая!
За околицей со стадом повстречался мотоциклист. Он объехал стадо и взял путь к коровнику.
Трубников оборачивается на треск подъехавшего мотоцикла. Мотоциклист слезает со своего бензинового конька, снимает очки. У него молодое лицо с гладкой розовой кожей и тугая морщинка между бровей, придающая ему не столько серьезный, сколько озадаченный вид. Он подходит к Трубникову.
— Товарищ Трубников?.. Инструктор райкома партии Раменков.
— Добрый день, — отзывается Трубников.
— Мы вас в райкоме ждали.
— Так ведь я еще не председатель, — усмехается Трубников. — Частное лицо.
— Ну, это мы мигом… Я за тем и приехал, чтобы выборы провести…
— Хорошо, что вы на колесах, — говорит Трубников, — мне надо в Турганово за водкой съездить.
— Как?.. — поперхнулся Раменков.
— Я пастуху пол-литра задолжал.
— Простите… Но удобно ли? — мнется Раменков.
— Давши слово — держись. Старик мне помог… а пешком я к вечеру не обернусь.
Вздохнув, Раменков идет к мотоциклу. Трубников следует за ним.
— Бабушка, — на ходу обращается он к скотнице Прасковье, — мы по-быстрому съездим, а ты тем временем собери народ.
Они садятся на мотоцикл. Трубников вцепляется своей калеченой рукой в пояс курточки Раменкова, и мотоцикл мчится прочь в голубых клубах дыма.
— Егор Иванович, — поворачивается к Трубникову Раменков, — вы когда будете выступать, то покороче… Так, в общих чертах о международной обстановке, о задачах на сегодняшний день… а то пойдут вопросы, то да се не выкрутишься. — Он резко поворачивает руль, чтобы разъехаться со встречной подводой.
— А ну как провалят? — усмехается Трубников.
— Да что вы! — искренне удивлен его наивностью Раменков. — Мы таких охламонов проводили… А вы — это вы! Только предоставьте все мне.
— Вон как! — иронически приподнял брови Трубников.
Мелькнул колхозный двор, кузня, возле которой свалены поковки, однолемешные плуги, старые бороны.
Пожилой, в прожженном фартуке кузнец, отставив молот, поглядел вслед Трубникову и задумчиво погладил опаленные волосы.
— Ширяев… — повернув голову к Трубникову, говорит о кузнеце Раменков. — Единственный тут член партии.
— А ну-ка остановите!
Трубников соскакивает с мотоцикла и идет к кузнецу.
— Товарищ Ширяев, будем знакомы — Трубников.
— Да я ж тебя пацаненком помню, — отвечает кузнец.
— Тогда, дядя Миша, я тебя как коммуниста прошу: обеспечь, чтоб все трудоспособные колхозники пришли на собрание. Не «кворум» формальности ради, а действительно все.
— Будет сделано, — спокойно отвечает Ширяев, наклонив кудлатую голову.
Трубников возвращается к Раменкову. Унылый звук гонга разносится над деревней. Мотоцикл скрывается вдали.
Маленькое, тесно набитое помещение конторы. За колченогим столом, крытым кумачовыми полосами — сквозь тонкую ткань можно различить перевернутые буквы каких-то лозунгов, — сидят Трубников и кузнец Ширяев. Раменков стоя держит речь. Собрание состоит сплошь из женщин, если не считать парня на деревяшке и двух-трех подростков.
— Товарищ Трубников ваш односельчанин. С юных лет связал свою судьбу с Красной Армией, — говорит Раменков. — Он участник боев в Маньчжурии, под Хасаном и Халхин-Голом, штурма линии Маннергейма, участник Великой Отечественной войны…
В дверях появляется дедушка Шурик и делает Трубникову какие-то знаки.
Трубников машет рукой, встает из-за стола и пробирается к выходу.
— Товарищ Трубников награжден четырьмя боевыми орденами и пятью медалями! Инвалид Великой Отечественной войны, пенсионер, он по собственному желанию поехал на работу в деревню! — с пафосом продолжает Раменков. Неожиданно он умолкает, глядя в сторону Трубникова.
Трубников вытаскивает из бокового кармана пол-литра и дает дедушке Шурику, тот радостно кивает.
— Первач… — шепчет с завистью парень на деревяшке.
— А ведь ты, дед, меня на жалейке играть учил, — говорит Трубников дедушке Шурику.
— Разве всех упомнишь, — равнодушно бормочет старик
— …Товарищ Трубников член Коммунистической партии с 1921 года… снова продолжает Раменков.
— Надо же, какой человек, — слышится насмешливый женский голос. — Вот и кончились наши страдания!.. — Это Полина Коршикова, средних лет, но еще миловидная женщина.
По собранию прокатывается невеселый смешок. Трубников, возвращаясь на свое место, тоже странно, медленно усмехается.
— Слово предоставляется товарищу Трубникову, — говорит Ширяев.
Тот повернулся к собранию лицом и вдруг увидел, что в дверях появилась женщина в белом платке. Они сталкиваются взглядами, и по-давешнему вспыхивают свежие скулы женщины.
По собранию проходит нетерпеливый шум — Трубников слишком затянул паузу.
— Я сперва отвечу Поле Коршиковой, — говорит Трубников тихим, спокойным голосом.
— Неужто узнал? — насмешливо и смущенно вскинулась Поля.
— Узнал… Ты всегда побузить любила. Так вот, Полина крикнула, что кончились, мол, ваши страдания… Нет, товарищи колхозники, ваши страдания только начинаются. Вы развратились в нужде и безделье, с этим будет покончено. Десятичасовой рабочий день в полеводстве, двенадцатичасовой — на фермах…
Раменков что-то торопливо пишет на бумажке и подвигает Трубникову. Тот читает. «Не то. Зачем запугивать?»
— Вам будет трудно, — продолжает Трубников. — Особенно поначалу. Ничего не поделаешь, спасение одно: воинская дисциплина. Дружная семья и у Бога крадет!
— Товарищ Трубников, конечно, преувеличивает… — с неловкой усмешкой начал Раменков, но осекся под тяжелым взглядом Трубникова Он смешался, нагнул голову.
— Вот чего я хочу, — продолжает Трубников. — Сделать колхоз экономически выгодным и для государства и для самих колхозников. Нечего врать, что это легко. Семь шкур сползет, семь потов стечет, пока мы этого достигнем. Первая и ближайшая задача: колхозник должен получать за свой труд столько, чтобы он мог на это жить — конечно, с помощью приусадебного участка и личной коровы.
— Постой, милок! — крикнула старая колхозница Самохина. — Ври, да не завирайся. Ты где это личных коров видел?
— Во сне, бабка, мне приснилось, что через год у всех коровы будут, а мои сны сбываются.
— Вопросы можно задавать? — спрашивает молоденькая сероглазая бабенка Мотя Постникова.
— Валяйте.
— Вы, товарищ орденоносец, в сельском хозяйстве чего понимаете?
— Да! Знаю, на чем колбаса растет, отчего у свиньи хвостик вьется и почему булки с неба падают. Хватит?
Снова по собранию прокатывается невеселый смешок.
— Вы холостой или женатый, товарищ председатель? — кричит та же сероглазая бабенка.
— Товарищи, это к делу не относится! — пробует вмешаться Раменков.
— Почему же? — прерывает его Трубников. — Женатый.
— А чего вы жену с собой не взяли?
— Я-то брал, да она не поехала.
— Это отчего же? — интересуется Мотя.
— Охота ей бросать Москву, отдельную квартиру и ехать сюда навоз месить!
— Вы-то поехали! — это сказала женщина в белом платке.
— Я как был дураком, так дураком и умру.
Раменков схватился за голову, а по собранию прокатился негромкий добрый смешок.
— Нешто это семья: муж в деревне, жена в городе? — спрашивает Полина Коршикова.
— Нет! — с силой произносит Трубников и смотрит на нее. Вот я и считаю, что потерял семью, и глядите, товарищи женщины, как бы многим из вас не оказаться замужними вдовами. Война кончилась два года назад, а где ваши мужики?
— С плотницкими артелями ходят! — кричит скотница Прасковья.
— Аж до Сибири добрались! — добавляет парень на деревяшке.
— Полинкин Василий вовсе в райцентре дворником! — едко замечает Самохина.
— А твой помойщиком! — огрызнулась Полина.
— Ври больше! Он в конторе утильсырья! — с достоинством парирует Самохина.
Трубников поглядел на женщину в вязаном платке… Но та не принимает участия в споре, эти дела ее не касаются.
— Тише! — Трубников хлопнул по столу рукой, — У кого мужья на стороне рубль ищут, отзывайте домой, дело всем найдется, и заработки будут, аванс гарантирую в ближайшее время.
— Это верно!.. Давно пора!.. Избалуются мужики! — слышится со всех сторон.
И снова Трубников, давно уже ставший единовластным хозяином собрания, наводит тишину.
— Вот что, товарищи, всего сразу не переговоришь, завтра вставать рано. Ставлю на голосование свою кандидатуру. Кто «за» — поднимите руки…
— Ты что, спишь, бабка?
Бабка встрепенулась, подняла руку.
— Так. Против?.. Нет. Воздержавшихся?.. Нету… Теперь пеняйте на себя.
Семен ест пшенник из алюминиевой миски, запивая молоком. За столом сидит и старший сын Семена, Алешка.
Прислонившись к печке, стоит Трубников. Похоже, что его не пригласили к столу.
— Раз у Доньки грудняки, не имеешь права ее на работу гнать, прежде ясли построй, — говорит Семен, снимая с ложки волос.
— Придет время — построим.
Входит Доня с охапкой березовых чурок и сваливает их у печки, чуть не на ногу Егору. Снова выходит.
— А тебе тоже младенцев титькой кормить? — спрашивает Семена Трубников.
Рука Семена задрожала, выбив дробь по краю миски. Семен отложил ложку и стал торопливо расстегивать нагрудный карман старого френча.
— Як тяжелой работе не способный. Меня потому и в армию не взяли. Могу справки предъявить…
— Калымить и барахолить ты здоров, а в поле работать больной? Ладно, найдем тебе работу полегче.
— Не буду я работать, — тихо говорит Семен.
— Будешь! Иначе пеняй на себя.
Трубников сказал это негромко, обычным голосом, и сразу после его слов в избу ворвалась Доня с красным, перекошенным злобой лицом — знать, подслушивала в сенях.
— Так-то вы за хлеб-соль благодарите! Спасибо, Егор Иванович, уважили! Спасибо! — говорит она, отвешивая Трубникову поясные поклоны. — От детишек, племянничков ваших, спасибо!
— Хватит дурочку строить, — холодно говорит Трубников. — Какая тебя работа устраивает? — спрашивает он Семена.
Семен молчит, потупив голову.
— Может, нам и дом прикажете освободить? — ядовито-вкрадчиво спрашивает Доня.
— Дом тут ни при чем, — поморщился Егор. — Никто на него не претендует.
— Я в ночные сторожа пойду, — разбитым голосом говорит Семен.
— Ладно, будешь сторожем. По твоим преклонным годам самая подходящая должность.
— Ты насчет дома правду сказал? — тем же больным голосом спрашивает Семен.
— Конечно, — пожимает плечами Трубников.
— Тогда, — глаза Семена окровенились бешенством, — катись отсюдова к чертовой матери, чтобы духу твоего поганого не было!
— Ловко, братуша, — одобряет Трубников, — молодцом! — Он берет с лавки вещевой мешок. — Племянник мой старший пусть завтра вовремя на работу выйдет, иначе штраф. — И захлопывает за собой дверь.
На улице темно, но не так, как в прошлую ночь, когда Трубников впервые ступил в Коньково. На западе дотлевает закат, небо в еле видных звездах еще не набрало черноты.
Трубников медленно бредет по улице. Отделившись от плетня, с придавленным нутряным рычанием на него кинулась собака. Но вдруг, слышно поведя носом, завиляла хвостом.
— Неужто признала? — ласково говорит ей Трубников. Он идет дальше. Собака, будто привязанная, тоже идет за ним.
Во всех уцелевших домах горят коптилки, керосиновые лампы, люди ужинают.
Трубников неуверенно поглядывает на освещенные окна. С мятым, ржавым листом железа под мышкой ковыляет парень на деревяшке.
— Слушай, кавалер, это ты замочным делом промышляешь? — осененный внезапной идеей, спрашивает Трубников.
— Ну, я! — с вызовом отвечает парень. — Нешто запрещено?
— Если я тебя железом обеспечу, сколько ты можешь за день вышибать?
— Да уж не меньше двух сотенных, — удивленно говорит парень.
— Хочешь так — сотню тебе, сотню колхозу?
— Пойдет!
— А там, глядишь, артельку оформим…
— Заметано! — Парень сворачивает в свой двор, а Трубников идет дальше.
— Егор Иваныч! — слышится из темноты низковатый, грудной женский голос.
На крыльце дома под новой тесовой крышей, светлеющей в сумраке, стоит женщина, придерживая у горла белый, тоже будто светящийся вязаный платок.
— Добрый вечер, — говорит Трубников, направляясь к крыльцу.
— Манька!.. Девка!.. — слышится старушечий голос. — Иди спать, гулена!
На соседнем участке старуха Самохина пытается загнать козу в закуток. Коза не дается старухе. Она ловко выпрыгивает на крышу сараюшки и оттуда смотрит на старуху. Та озирается в поисках камня и замечает Трубникова с соседкой. Коза забыта, старуха жадно прислушивается к их разговору.
— Поздно гулять собрались, Егор Иваныч, — говорит женщина.
— А что мне? Человек я молодой, вольный.
— Да вы никак с вещмешком? В поход будто собрались!
— Переезжаю, — усмехается Трубников. — У Семена тесно стало.
— Вот что… — протяжно сказала женщина и вдруг решительно, по-хозяйски: — Заходите в избу, Егор Иваныч!
И Трубников, не колеблясь, будто с самого начала знал, куда ведет его путь, поднимается на крыльцо и мимо женщины проходит в дом. Собака было пошла следом, но на первой же ступеньке остановилась, села поудобнее, надолго.
Старуха радостно улыбается и подается за ворота: поделиться новостью.
По деревне пошел собачий перебрех.
* * *
В доме Надежды Петровны Трубников ужинает за накрытым столом. Достатка в доме, видать, куда меньше, чем у Семена: лишь под стаканом Трубникова было блюдечко, единственную чайную ложку вдова прислонила к сахарнице, вилка вставлена в самодельный черенок, самовар помят, облупился, в горнице пусто стол, табурет, две лавки, постель на козлах. Но такая на всем лежит чистота, опрятность, что дом кажется уютным. Стол до бледноты выскоблен ножом, дешевые граненые стаканы сверкают, как хрустальные, на окнах занавески, полы крыты исхоженными, но чистыми веревочными половиками, на стенах цветные фотографии, вырезанные из журналов, вперемешку с рисунками каких-то зданий и много-много букетов травы «слезки». Дом поделен фанерными перегородками на три части: кухню, горницу и закуток, где спит Борька Вход в закуток задернут ситцевой занавеской.
Звучит голос Надежды Петровны:
— Замуж вышла… Там ребенок нашелся… Сюда-то мы перед самой войной приехали. Марк садоводом был. В первую же зиму погиб… А мы с Борькой при немцах у партизан скрывались…
Рассказывая, женщина легко и сильно двигалась по горнице. Черная шелковая юбка металась вокруг крепких голых ног в мягких чувяках. Смуглое и румяное ее лицо усеяно маленькими темными родинками.
Из-за занавески слышится тихий, томительный стон. Трубников вопросительно смотрит на Надежду Петровну.
— Борька, — говорит она. — Во сне.
— Воюет?
— Нет, смирный, ему бы все картинки рисовать.
Трубников обводит глазами стены, увешанные рисунками: дома, дома, большие и маленькие, простые и вычурные, с колоннами, куполами…
— А чего он одни дома рисует?
— Не знаю. Его отец раз в Москву взял на Сельскохозяйственную выставку, с той поры он и приспособился дома рисовать.
— Любопытно… — задумчиво говорит Трубников. — В школу ходит?
— Ходит, в Турганово. Из-за войны два года потерял. — И, заметив, что Трубников отставил стакан и утирает вспотевшее лицо, добавила: — Ступайте умойтесь, Егор Иваныч, я постель постелю.
Трубников посмотрел ей вслед.
— Сплетен не боитесь? Обернувшись, она слабо улыбнулась.
— Мне что! А вас молва все равно повяжет не с одной, так с другой.
— Я не о себе. Я о вас думаю.
Женщина не ответила. Взяв светильник, она повесила его на гвозде в дверном вырезе между горницей и кухней. Трубников поднялся из-за стола и прошел в кухню.
Он сел на лавку и по-давешнему стал стягивать сапог. Но, видно, сбилась неловко накрученная портянка, сапог намертво прилип к ноге. Он уперся рукой в подъем, носком другого сапога — в пятку, сосредоточив в этих двух точках всю силу, какая в нем оставалась. Лицо затекло кровью. Носок соскользнул с пятки, и Трубникова сильно качнуло.
— Постой, горе мое! — Надежда Петровна села перед ним на корточки, крепко ухватила сапог, грязная подметка уперлась в натянувшийся между колен подол шелковой юбки. — Держись за лавку.
— Я сам!
— Молчал бы уж, непутевый!.. — Она коротко, сильно и ловко рванула сапог и легко стянула его с ноги. Затем сняла второй сапог, размотала заскорузлые портянки и швырнула их к печке.
— Потом постираю.
— У меня другие есть.
— И хорошо.
— Юбку испачкали.
— Не беда.
Она достала с печи цинковую шайку, опорожнила туда полведра, унесла шайку в горницу, а когда вернулась, от воды шел теплый пар.
— Помойте ноги. — Она протянула ему обмылок, мочалку.
С трудом задрав узкие трубы военных брюк, Трубников стал намыливать ноги. Обмылок то и дело выскальзывал из неумелой левой руки. Трубников нашаривал его на дне шайки и снова принимался втирать скользкий, немылкий кругляш в кожу, и снова упускал.
Вошла Надежда Петровна, в старом платьице, волосы повязаны косынкой.
— Давай-ка сюда! — забрала у него мочалку, поймала скользнувший из пальцев обмылок и заработала так, что вода в шайке враз вспенилась.
Она насухо вытерла ему ноги суровым полотенцем, слила мыльную воду в поганое ведро.
— Ступайте, — сказала Надежда Петровна. — Я скоро.
— Я тут лягу, на лавках…
— Нельзя гостю на лавках. — Она откинула локтем выпавшую из-под косынки на лоб прядь.
В странном смятении Трубников потупился. А Надежда Петровна вдруг приблизила к нему лицо с ярко вспыхнувшими скулами и сказала тихим, проникновенным голосом:
— Вы меня не стесняйтесь… жалкий мой…
* * *
По деревне идет «улица» — одни девки и молодые бабы. Тут и молоденькая Лиза, и дородная Мотя Постникова, и даже сорокалетняя Полина, и многие другие. Полина играет на гармони, с некоторой неловкостью разводя широкие мехи. За женским поголовьем следуют, как положено, «кавалеры» — мальчишки от десяти до пятнадцати лет. Среди них шестнадцатилетний Алешка Трубников выглядит принцем. Девушки поют частушки, от одиночества не без злости и горечи.
Все дальше пиликает гармонь, все тише голоса.
Закинутая вверх печальная коровья морда. Долгое тоскливое «му-у!» уносится к бледно-голубому утреннему небу. Это одна из наших знакомок то ли Белянка, то ли Ягодка, то ли Ветка. Не много тела нагуляла себе на раннем весеннем выпасе бедная коровенка, но уже ей приходится отдавать этот скудный нагул в непосильной работе.
А выше, расчерчивая небесное пространство белыми полосами, оглушая ревом землю, проносятся одно за другим звенья самолетов.
* * *
Парная коровья упряжка тянет однолемешный плуг.
На ручки плуга навалилась всем телом Полина Коршикова. По лицу ее катится черный пот. Ее напарница — двадцатилетняя Лиза — помогает коровам дотянуть борозду. Мука в кротких глазах животных, смертельная усталость в глазах женщин.
За дорогой виднеются еще две коровьи упряжки.
* * *
Двор районной МТС. Трое парней «раздевают» трактор. Снятые с него детали перетаскивают к другому трактору, который, судя по колесам, облепленным свежей землей, недавно подавал признаки жизни. Весь двор загроможден останками сельскохозяйственной техники: мертвыми тракторами, ржавыми плугами, сеялками, разбитыми молотилками.
Алешка Трубников, прикрываясь видом безразличного ко всему человека, старается незаметно протащить мимо слесарей несколько листов гнутого железа. Но те заметили его.
Парень помоложе показал Алешке здоровенный гаечный ключ.
— Вот это видал?.. А ну, тащи на место!
С тем же равнодушным лицом Алешка круто развернулся на все сто восемьдесят градусов.
С крыльца МТС на машинный двор спускается директор станции. За ним следует задыхающийся от бешенства Трубников.
— Бабы… Девчонки… В ярме со скотиной!.. — Он затряс кулаком. — За такое — морду в кровь!
— Бейте, — со спокойным отчаянием говорит директор МТС. — Не на чем нам пахать. Сами видите: из двух тракторов один собираем…
— Вы срываете!.. Директор поднял руку.
— Все знаю. Дальше пойдет про партийный билет, суд и тюрьму…
— Но что же нам делать? — как-то совсем просто и тихо спрашивает Трубников.
— Продолжать пахоту, — будто сам удивляясь своему ответу, произносит директор.
* * *
Вгрызается лемех плуга в землю, надуваются жилы на женских руках.
* * *
По дороге медленно бредет чета слепцов: старик и старуха. На старике армяк, шапка-гречишник, лапти и онучи, на старухе — плюшевая шубейка и черный монашеский платок. За спиной слепцов висят набитые подаянием котомки. Медленно проплывают по полю длинные, узкие тени.
Будто в томительном сне влачится коровья упряжка по полю, и возникает жалобная тоскующая песня:
Я бы улетел туда,
Где нет скорбей труда,
Ближе, мой Бог, к тебе,
Ближе к тебе!..
Ближе, мой Бог, к тебе,
Ближе к тебе!..
Посреди деревенской улицы, неподалеку от скотного двора, поют слепцы.
Возле коровника приметно большое оживление. Несколько пожилых женщин и подростков занимаются расчисткой его смрадных недр. А Прасковья, взгромоздившись на конек совсем ободранной крыши, прилаживает тесину. Часть крыши уже залатана свежим, желтым тесом.
Пение слепцов отвлекло тружеников. Первой поддалась старуха Самохина. Бросив тачку с гнилой соломой, она пошла к слепцам, вытирая руки о фартук. За ней потянулись и другие бабы. Не выдержала и Прасковья — она скатилась с крыши, достала из ватника, висящего на воротах, кусок хлеба. Слепцы тянут свое божественное:
Ближе, мой Бог, к тебе,
Ближе к тебе!..
О, кто бы на земле
Крылья дал мне!
Я бы улетел туда,
Где нет скорбей труда,
Ближе, мой Бог, к тебе,
Ближе к тебе!..
Хриплый старушечий дискант вплетается в сильный, глубокий, бочковый бас старика. Все больше коньковцев окружает нищих. Подходит Семен Трубников, подает старикам какую-то мелочь.
* * *
Катит по деревне тарантас Трубникова, набитый до отказа старым железом, звеньями штакетника.
В воротах своего дома покуривает, прислушиваясь к божественному пению, инвалид-замочник. Трубников скидывает железо с тарантаса.
— В МТС подобрали, — говорит он в ответ на удивленный взгляд парня. — С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Трубников подкатывает к коровнику, но все так поглощены слепцами, что приезд председателя остается незамеченным. С помощью Алешки Трубников сгружает штакетник. Тронув Прасковью за локоть, он кивает на привезенный им дефицитный стройматериал. Лицо Прасковьи озаряется радостью. Она тут же вернулась к дому. А Трубников заинтересовался слепцами. Взгромоздившись на сиденье тарантаса, он с интересом наблюдает за рослым и статным слепцом.
Из-под ворот появляется большой индюк: хвост веером, голубая маленькая голова с фиолетовыми обводьями глаз гордо вскинута, с клюва свисает бледно-розовая сопля, алеет борода над перламутровым зобом. Индюк заметил слепцов. Шея его удлинилась, хвост сложился, сопля подобралась в крошечный рог над клювом. Удивление индюка сменяется гневом: он угрожающе раздулся, голова, шея и набухший толстыми узлами зоб затекли кроваво-красным, он встопорщил перо и кинулся на слепую старуху. Не миновать бы ей беды, да старик махнул ненароком посохом и угодил индюку прямо по клюву. Индюк съежился, как лопнувший воздушный шар, и побежал прочь, кидая землю суковатыми ногами.
Трубников приподнялся в тарантасе и поманил слепца рукой. Он поманил еще и еще и досадливо нахмурил брови.
Слепцы продолжали петь, то уносясь в небо, то возвращаясь к земной юдоли, но окружающие их коньковцы заметили странные жесты своего председателя. Они недоуменно переглядываются, решив, что Трубников подзывает кого-то из них.
— Да не вас! — кричит Трубников и снова призывно машет старику.
— Стыда у тебя нет, Егор Иваныч! — укоряет его старуха Самохина.
— Привык над людьми издеваться! — подначивает Семен. — Ему наши слезы заместо лимонада.
Трубников, будто не слыша, продолжает энергично призывать слепца.
Видимо, слепцы ощутили какое-то беспокойство, пение оборвалось.
— Эй, дед, не видишь, что ль, тебя зовут! — орет Трубников.
— Креста на тебе нет! — возмущается Самохина — Нешто слепой может видеть?!
— А ему что слепой, что зрячий — лишь бы нрав свой показать! злобствует Семен.
— Сейчас он у меня прозреет. Иди ко мне, дед, а то хуже будет.
— Что можешь ты сделать убогому, солнечного света не зрящему? — вопрошает слепец, проводя пустым взором по небу и верхушкам деревьев, словно Трубников был скворцом.
— Собак спущу, разорву, как тюльку.
— За решетку сядешь, — спокойно отзывается старик.
— Не сяду. Я контуженный, мне все спишется.
— И правда, дедушка! — затараторили взволнованно, сочувственно женщины. — С ним лучше не связываться!..
— Спускай собак, — твердо говорит слепец.
— Мы все в свидетели пойдем, — подзуживает Семен.
— И спустил бы, — с улыбкой говорит Трубников. — Да старуху твою жалко. Эй, Алешка! — крикнул он племяннику. — Давай сюда…Свезем этих бродяг в район и сдадим в милицию. Ну, живо!
— Стой! — с тем же твердым достоинством говорит старик. — Иду, непотребный ты человек!
— Иди, иди, да только без посоха. И нечего бельмы таращить, ты мне глаза покажи. — И Трубников слезает с тарантаса.
Старик опускает свою косо задранную к небу голову, и под седыми нависшими бровями засияли два голубых озерца, два живых, острых, не поблекших с годами глаза. Он подал руку старухе и повел ее за собой, твердо и крепко ступая по земле лаптями.
Обманутые женщины принимаются поносить странников.
— Ловко нас Егор Иваныч поддел! — утирая старческую слезу, со смехом говорит старуха Самохина — А мы-то губы распустили!
— Дядь Сень, ну как, пойдешь в свидетели? — ехидно подзадоривает Егора Трубникова Мотя Постникова.
Семен со злобой глядит на женщин, затем медленно бредет прочь.
Трубников подсаживает стариков в латаный-перелатаный тарантас. В тарантас впряжен тоже старый, костлявый, с глубокими яминами над глазами, некогда каурый, а теперь грязно-желтый мерин Копчик.
— Давай в интендантство, — тихо говорит Трубников Алешке.
Поднатужившись, Копчик захромал по дороге.
«Выезд» подкатывает к длинному полусгнившему сараю. Возле сарая колхозники — среди них Надежда Петровна — складывают в штабеля брикеты назема.
— Сколько привезли? — подъехав, спросил Трубников жену.
— Как обещано, десять тонн, — ответила Надежда Петровна, с любопытством присматриваясь к старикам.
— Ну, как навоз, дед? — спрашивает Трубников. Старик, хмурясь, нагнулся с сиденья, взял из штабеля брикет, покрутил, швырнул назад и вытер руку полой армяка.
— Дерьмо навоз, — сказал он медленно.
— Почему?
— Дерьма мало, одни опилки.
— Можно на подкормку пустить?
— Вреда не будет.
— А польза?
— Кой-какая.
— Ясно! Поехали. Давай, Алеша, на Гостилово.
* * *
…Тарантас шибко катит задами деревни мимо полей, реденьких зеленей, котловин, полных мутноватой воды, мимо березовых перелесков в темных кулях вороньих гнезд.
Рука захватила горсть земли.
— Пора овес сеять? — спрашивает Трубников, разминая землю.
Трубников со стариком стоит на краю поля, возделанного под овес. Что-то небрежное, важное до высокомерия и вместе серьезное, глубокое появляется во взгляде, во всем выражении худого, темного лица старика…
— Да уж дней с десять пора было!
— Ты не путаешь?
— Овес ранний сев любит, кидай меня в грязь, буду князь.
— Как ты сказал?
— Не я — народ говорит.
И тут совсем рядом раздается песня:
На столе стоит
Каша ячневая,
Хороша любовь,
Да внебрачная!..
— выкрикивает женский голос. Трубников с любопытством прислушивается.
На столе стоит
Каша пшенная,
Хороша любовь
Запрещенная!..
— поет молодой чистый голос.
Раздвинув кусты орешника, Трубников выходит к ложбинке, где полдничают женщины-пахари. Перед ними на земле котелок с кашей, толсто нарезанный хлеб, несколько луковиц, крупная соль в тряпочке. Чуть поодаль пасутся коровы.
— Хлеб-соль! — говорит Трубников. — Как поживаете?
— Цветем и пахнем! — вызывающе отвечает Полина Коршикова — Присаживайся председатель! Не каша — разлука!
— Спасибо, я сытый.
— Брезгуете? — поддевает Трубникова Лиза.
— Небось балованный! — замечает третья женщина — К колбасе приучен!
— Слышь, председатель, — говорит, поднимаясь с земли, четвертая женщина, — когда же твои обещания сбудутся? То нам авансом грозился, а то…
— Ихние авансы поют романсы, — перебивает Полина. — Там одна ухватка: сначала пообещают, а потом шиш винтом… Что стоишь моргаешь?
— Хватит воду качать! — поморщился Трубников. — Будет вам и белка, будет и свисток. Лучше скажите, как ваши орлы — едут до дома, до хаты?
На столе стоит
Каша гречневая,
Хороша любовь,
Да не вечная!..
— пропела Лиза.
— Мы этим больше не интересуемся, — зло отвечает Полина.
— Это как понимать? — Трубников присел на землю.
— Зачем нам мужики? Мы же не бабы!
— А кто же вы?
— Му-у!.. — мычит Полина — Му-у! Вот мы кто. Только комолые. Му-у!..
— Му-у!.. — подхватывает Лиза, упираясь в землю руками и будто целя в Трубникова воображаемыми рогами, а в глазах у нее слезы.
Сурово сдвинув брови, следит из тарантаса бывший слепец за этой сценой.
— Будет вам! — прикрикнула на товарок женщина постарше и шлепнула Лизку по заду. — Разошлись, бесстыдницы!
Трубников смотрит на женщин, затем молча поворачивается и идет к тарантасу.
На столе стоит
Каша манная,
Хороша любовь,
Да обманная!..
Тарантас круто разворачивается в сторону Конькова.
— Скоро ты нас в милицию поведешь? — сердито спрашивает старик.
— Не спеши на тот свет, там кабаков нет, — отзывается Трубников.
Изба Надежды Петровны. На столе самовар. «Слепец» Игнат Захарыч отодвигает чашку, переворачивает ее кверху донцем и кладет обсосочек сахара. Трубников, расхаживая по горнице, убеждает старика.
— Нам старые хлеборобы позарез нужны, чтоб не пахать, не сеять, не убирать без их веского совета…У нас ведь агрономов нету и не предвидится.
— Ну а как будет агроном? — насмешливо спросил старик.
— Все равно стану я одним ухом к науке, другим — к простому крестьянскому опыту. Оставайтесь у нас, дом дадим, кормовые, обзаведение всякое, к осени корову купим. Тебя, дед в правление введем, а Пелагея Родионовна будет греться на печи и погоду предсказывать. Чем не жизнь?
Надежда Петровна наливает старушке очередную чашку, подвигает к ней вазочку с медом. Старик долго молчит. Он достает кисет, скручивает цигарку, закуривает, пускает облако дыма и лишь затем говорит:
— Стары мы больно с коровами в ярме ходить. А при своем деле мы всегда сыты и чистым воздухом дышим. На кой ляд нам осенью корова? А до осени мы у твоего колхозного козла сосать будем?
— У тебя что, уши заложило?.. Сказал, все будет: и харчи, и дом, и барахло. Что еще нужно?
— А мы не просим. — Старик задавил окурок о лавку, швырнул на чистый пол. — Мы тебя об одном просим: отпусти ты нас за-ради бога! Лучше с сумой ходить да от начальства подале.
— Старый паразит! — не с гневом, а с каким-то иным, большим, сильным чувством говорит Трубников. — Твои сыны за Советскую власть головы сложили, а ты по родной земле, по ее чистому телу вошью ползаешь? Барахло скопил, а старуху свою в слепоте гноишь?
И тут раздается какой-то странный, тонкий, дрожащий звук. Пелагея Родионовна плачет, склонив к столу смугло-заветренное морщинистое личико, мелкие как бисер слезы катятся из-под темных очков. Надежда Петровна ласково обнимает ее за плечи.
Что-то скривилось в лице старика, но он сдержался, снова полез за кисетом.
— Ну, как знаешь… — Будто потеряв интерес к разговору, Трубников поднялся из-за стола и протянул старику котомку.
— Постой! — говорит старик, откладывая свои пожитки. — Ответь мне: как ты нас разгадал?
— У меня отроду нюх на симулянтов, — усмехнулся Трубников. — А потом уж слишком метко ты индюку по клюву съездил. Суду все ясно!..
— Серьезный ты человек, Егор Иваныч, — с суровой приязнью говорит старик. — Ты у меня в доверии. Иначе нас никакой силой не удержишь. Мы, знаешь, свечным салом смажемся и в замочную скважину уйдем. А теперь все, кончились наши скитания, старая, — впервые обращается он к жене.
— Как скажешь, Игнат Захарыч, — робко улыбнулась старушка. — А я согласная.
Трубников подозвал к себе Надежду Петровну.
— Ступай с Прасковьей контору прибрать. Мы их туда поместим.
— А контора?
— Обойдемся покамест, канцелярия у нас, слава богу, еще не наросла.
Надежда Петровна выходит из дома. Тотчас из-под крыльца вынырнул пес, завертел от радости хвостом.
* * *
Багровый закат охватил небо. И на этом багрянце далеко за деревней с удивительной четкостью вырисовывается на взлобке холма силуэт коровьей упряжки и двух женщин. И уж силой, торжеством человеческой воли веет от этой картины.
* * *
Полустанок. На теневой стороне стоит коньковский «выезд». Копчик жует сено, Алешка дремлет на козлах. Рядом с полустанком идет строительство водонапорной башни. Оттуда отъезжает полуторка с гремящими бортами. Наперерез грузовику выходит Трубников с поднятой рукой.
Грузовик тормозит, из кабины выглядывает остроглазый шофер.
— Подбросишь в Коньково?
— А тебе зачем? — подозрительно говорит шофер. — Ты же при своей карете.
— Да не меня — наши коньковские мужики с двенадцатичасовым приедут… Цельная артель!
— На мадерку будет?
— Не обижу…
— Порядок, — усмехнулся шофер. — Живи, пока живется, о счастье думай иногда, выпивай, когда придется, а веселись всегда! — продекламировал он и, развернувшись, поставил грузовик рядом с коньковским тарантасом.
* * *
Слышится гудок паровоза.
Рабочий поезд медленно приближается к пустынной платформе. С площадки одного из вагонов неловко спускается задом наперед какая-то бокастая тетка с бидонами.
Тревога и недоумение на лице Трубникова.
Еще один пассажир сходит с поезда, напутствуемый шутками и дурашливыми криками вагонных дружков. Это парень лет двадцати двух, в пиджаке, брюках, заправленных в яловые сапоги, военной фуражке, в распахнутом вороте виднеется треугольничек морской тельняшки. За плечами у парня завернутая в рогожу пила, в руке ящик с инструментами. Поравнявшись с Трубниковым, парень уловил странно-пристальный взгляд незнакомого пожилого человека.
— Чего уставился, папаша? — говорит он развязно. — Или на мне узор наведен?
— Ты не с Конькова будешь? — спрашивает Трубников.
— Хоть бы и так, как ни странно! — ответил парень. — А ты, видать, из оркестра, которым меня встречать должны?
— Почему один? — резко спросил Трубников.
— Никак, председатель? — хлопнул себя по лбу парень и протянул Трубникову руку. — Маркушев Павел Григорьевич, как ни странно.
— Где остальные? — угрюмо спрашивает председатель.
— Еще наряд не закрыли, — уклончиво отвечает Маркушев, — погодить придется…
— Ты со мной не хитри! На разведку, что ль, прибыл?
— Может, и так, а может, личную жизнь уладить, — независимо говорит Маркушев. — А коли начистоту: сомневаются мастера, как бы осечки не вышло.
Они идут через площадь.
— Не огорчайтесь, папаша, — добродушно улыбается Маркушев, глядя на опечаленное лицо Трубникова. — По стопочке примем? Я угощаю.
— Ты вроде довольно наугощался, — неприязненно отзывается Трубников.
— Все в норме… как ни странно. Они подходят к экипажу.
— Алеха! — обрадовался Маркушев земляку. — Как она, ничего?
— Ничего…
— Дай петушка — будет хорошо!
Маркушев кинул Алешке руку, а Трубников отходит, чтобы расплатиться с водителем грузовика.
— Рейс отменяется. Получай за простой.
— Обижаешь, хозяин!
— Алименты, что ль, платишь?
— Один я, как Папанин на льдине, — обиделся шофер.
— Ну и хватит с тебя.
Трубников садится рядом с Маркушевым, и экипаж, заскрипев всем своим расхлябанным составом, загрохотал по булыжной мостовой.
— Силен фаэтон, как ни странно! — хохочет Маркушев. — Прямо для музея!
— Может, он еще и будет в музее, — серьезно отвечает Трубников. Слушай, Маркушев, мы агитацией не занимаемся, а мужикам отпиши: могут крепко прогадать…
— Это на чем же? — Маркушев закуривает длинную папиросу и откидывается на сиденье.
— Мы большую стройку планируем. Своих мастеров не будет — чужих подрядим.
Маркушев сожалеюще-насмешливо глядит на Трубникова. За последние горячие месяцы Егор Иваныч сильно пообносился. Заботами Надежды Петровны на нем, правда, все цельное, но истершееся до основы, штопаное, латаное, сапоги стоптаны, сбиты. К тому же у него опять болит ампутированная рука, и он ухватился за культю здоровой рукой. Вид у председателя далеко не блестящий.
— Как ни странно, а все же странно, — резвится Маркушев, пуская голубые кольца. — С каких же это достатков, папаша? Штаны заложишь?
Трубников, прищурившись, разглядывает парня.
— Я так прямо и напишу ребятам: мол, колхоз голь-моль ставит вам ультиматум! — Маркушев хохочет, довольный собственным остроумием.
— Веселый жених у твоей невесты, — как-то удивительно спокойно, глядя на Маркушева, произнес Трубников.
Тарантас приближается к Конькову. Дорога прорезает березовый редняк. Маркушев безмятежно дымит в мире с самим собой и окружающим тихим солнечным простором. Трубников молчит задумавшись.
По правую руку, за березами, на луговине, поросшей густой травой, мелькает фигура косаря в синей рубахе.
— Это что еще за ударник полей? — очнулся Трубников. — Стой, Алешка!..
— На кой он нам сдался? — спросил Маркушев.
— Ворюга! Колхозную траву валит. — И, спрыгнув с тарантаса, Трубников устремляется к косарю.
— Шебуршной он у вас! — благодушно посмеивается Маркушев.
— Да, такой чудик! — соглашается Алешка, но, будь Маркушев проницательней, он бы уловил, что шутка возницы целит вовсе не в Трубникова.
— Мать честная! — вдруг с ужасом произнес Алешка — Да ведь это папаня!..
На опушке рощи сошлись Трубников и Семен.
— Под суд захотел? — опасным голосом произносит председатель.
Семен, не обращая внимания, действует косой. Валятся через сизо-голубой нож сочные стебли травы.
— Кончай, слышь?!
— А корову мне чем кормить?! — орет Семен, размахивая косой. — Корова не человек, она жрать обязана!
— Отработаешь на косовице — получишь сено…
— На том свете угольками! Пшел с дороги!
— Тогда коси, где положено!
— Там сухотье! Захватили всю землю, дыхнуть негде! — Он вновь заносит косу.
— Не дам! — Трубников становится прямо под косу. Их взгляды, полные ярости, скрещиваются.
— Хоть и брат ты мне, хоть и родная кровь!.. — затряс губами Семен и пустил острый нож. прямо по щиколоткам Трубникова. Тот успевает подпрыгнуть. Ударом ноги Трубников ломает рукоять косы. Семен бьет Трубникова. Начинается жестокая драка.
С дороги видны фигуры дерущихся. По направлению к ним бегут Алешка и Маркушев.
Трубников вышиб из рук Семена сломанную косу и закинул ее подальше от себя. Подбежавшего Алешку отшвыривают, как кутенка.
Когда же подоспел Маркушев, драка внезапно кончилась. Сбив Трубникова с ног, Семен нагнулся над ним, чтобы половчее стукнуть, и тут страшный удар в живот поверг его на землю. Он попытался встать, но еще один удар левой в скулу окончательно решил его боеспособности.
Трубников отходит в сторону и, зачерпнув воды из лужицы, ополаскивает лицо.
Семен медленно, держась за живот, подымается.
— Что накосил — сдашь Прасковье на скотный двор, — холодно говорит Трубников. И Алешке: — Подсобишь отцу. Мы сами доберемся.
Он идет прочь вместе с Маркушевым, но вдруг поворачивается и подходит к Семену.
— Долг за избу ты мне сегодня вернешь, — говорит он негромко, но очень выразительно. — Понятно? Иначе — раздел, ломать буду…
Семен ничего не отвечает, лишь бросает на Трубникова взгляд раненого зверя.
Трубников нагоняет Маркушева.
— Мы с Семеном с детства любили на кулачках биться, — говорит он, — но в деревне болтать об этом не обязательно.
— Слушаюсь, Егор Иваныч! — каким-то новым голосом отвечает Маркушев.
* * *
Под вечер. В доме Трубниковых. Борька что-то рисует с альбома.
Никогда, никогда не сольются
День и ночь в одну колею.
Никогда не умрет революция,
Не закончив работу свою…
— тихо напевает Трубников.
Он ходит по избе, держась за культю. У него, видно, опять болит рука и всякие мысли одолевают. Проходя мимо печи, он прикладывает ладонь к ее чуть теплому боку и снова хватается за культю. Затем он подходит к Борису и заглядывает через плечо. Борька резко захлопывает альбомчик и не открывает до тех пор, пока Трубников не отходит от него. Надежда Петровна заметила эту сцену, и лицо ее болезненно скривилось. Трубников успокаивающе и намекающе кивает ей. Надежда Петровна берет пустые ведра и выходит из дома.
— Слушай, Борис, — обращается Трубников к пасынку. — Неладно у нас получается. Ты на меня волчонком глядишь… а мать переживает.
Мальчик пожимает плечами, но взгляд его остается замкнутым и настороженным.
— Ты не думай, я в отцы тебе не напрашиваюсь, — продолжает Трубников. Отец у тебя один, и это свято. Как ты был у матери на первом месте, так и остаешься. Но я, видишь, инвалид, со мной много возни требуется, не обижайся. Если мы и не станем друзьями, все равно мы оба должны о матери помнить, чтобы ей жилось хорошо, она это заслужила. Согласен?
Борис потупился, чуть приметно пожав плечами.
— Теперь поговорим о деле. — Трубников подходит к стене, на которой вывешены Борькины рисунки. — Скажи, ты мог бы таким же образом построить нашу деревню?
— А чего строить-то? — Борька удивленно поднял темные брови. Деревня — она деревня и есть.
— Я говорю о Конькове, которым оно станет лет через десять.
— Каким же оно станет?
— А я почем знаю!.. Другим, а каким — тебе виднее: ты — архитектор, я заказчик.
— Нет, не смогу, — чуть подумав, говорит Борька — Деревни такой я сроду не видел.
— Вот те раз! А фантазия зачем человеку дана?.. Ну-ка, выйдем…
Речка Курица. Надежда Петровна, зачерпнув ведром воду, видит, как Борис и Трубников вышли на мосток, их сопровождает знакомый нам пес.
Уже поздно, но еще длится розовый весенний закат. Где-то вдалеке звучит грустная, одинокая песня женщин.
— Тебе нравится все это? — Трубников широким жестом обводит деревню: покосившиеся, почерневшие, а где и просто разрушенные избы, завалившиеся плетни.
— Чего тут может нравиться?
— То-то и оно! Неохота мне таким Коньково видеть, да и никому неохота. Пережиток войны!
* * *
Направляясь на свой ночной пост, по улице идет Семен с берданкой под мышкой. Он в драном тулупе и треухе с вылезшим мехом.
Увидев Трубникова, сворачивает с пути и медленно, опустив голову, идет к мостку. Подойдя вплотную, он почти швыряет в брата пачкой денег, завернутых в газету.
Трубников успевает перехватить пачку, Семен, не проронив ни слова, возвращается назад.
— Тоже пережиток, — говорит Трубников, пряча деньги в карман брюк. Ну, договорились, Борис. Покажем людям будущее Коньково?.. Не в альбомчике, не врозь, а цельной картиной, чтоб каждое здание на своем месте стояло, чтоб было видно: это Коньково, вон река Курица, вон старый вяз, вон Сенькин бугор. А это, мать честная, клуб, контора, почта, больница. Школа, елки-палки, колхозный санаторий!..
Трубников так натурально изобразил удивление, что Борька рассмеялся.
Навстречу им идет Надежда Петровна с полными ведрами. Увидев мужа и сына в дружном согласии, она радостно вспыхнула и опустила ведра.
— Добрая примета, — кивает Трубников на полные ведра.
— Еще какая добрая! — отвечает своим мыслям Надежда Петровна.
Борис, забрав ведра, направился с матерью к дому.
Трубников подходит к небольшой хибарке на задах деревни. Знакомый нам парень на деревяшке обтачивает металлический стерженек, зажатый в тисках. Ему помогает какой-то подросток.
— Как дела, Коля? — спрашивает Трубников.
— Жаловаться грех! — отвечает парень.
— Слушай, Коля, ты мне веришь?
— Факт!
— Можешь ты за этот месяц свою долю не брать? Парень смотрит на него удивленно и кисло.
— Понимаешь, хочу я перед косовицей аванс выдать, а карман не тянет, подсоби, за колхозом не пропадет.
— Ладно, авось не чужие, — улыбнулся парень.
— Тогда — порядок в танковых частях! — доволен Трубников.
* * *
…По тенистой аллее идут парень и девушка: приезжий плотник Маркушев и Лиза. На худенькие плечи Лизы накинут большой пиджак Павла. Павел пытается ее обнять. Лиза отстраняется.
— Ты рукам волю-то не давай!
— Вот братан с Урала приедет — сразу свадьбу скрутим, и привет товарищу Трубникову! — наступает Павел.
— Ишь ты какой быстрый приветы раздавать, — отстраняет его Лиза.
— Неужто не осточертела тебе такая жизнь?
— Интересно все-таки, чего из всего этого будет?
— Чего всегда бывало, то и сейчас будет, — мрачно говорит Маркушев. Палочки в тетрадке…
— Если так, я уж никому в мире больше не поверю, — со страстью произнесла Лиза.
Из темноты на них надвинулась фигура человека.
— Привет начальству! — опознал Трубникова Маркушев.
— Вон что!.. Поздравляю, разведчик!
— Думаю забрать у вас Лизаху, — свободно говорит Маркушев.
— А мы еще посмотрим, отдавать ли за тебя, — отвечает Трубников полушутя-полусерьезно.
— Чем же я плох? Парень молодой, как ни странно, всесторонний.
— Шатун ты, перекати-поле… А Лиза — царевна, и весь жемчуг в ее короне!.. — В голосе Трубникова прозвучала не свойственная ему горячая нежность.
— Не больно вы этот жемчуг бережете!
— Что ж делать, коли все на женские плечи легло? Мужики длинный рубль да легкий хлеб промышляют, а бабы да девчата исторической жизнью живут… И, дернув козырек фуражки, Трубников прошел вперед. — Пока сено не уберем, о свадьбах и думать забудьте. Заруби себе на носу, Маркушев!
Затем из темноты раздался его голос:
— А то собрал бы бригаду да показал, на что способен…
— Ох, допрыгается у меня ваш председатель! — угрожающе говорит Маркушев.
* * *
Раннее утро. Пропел петух первым, самым пронзительным голосом. По дворам тюкают молоточки, отбивая косы. По улице торопливо шагают темные фигуры с косами на плечах.
Семен, поеживаясь в своем вытертом полушубке, выходит из амбарных недр. Он привычно плетет лукошко из зеленоватых полосок лыка.
Мимо, в сторону строящегося здания конторы, спешат колхозники.
— Куда ни свет ни заря? — окликнул их Семен.
— В контору! Аванец, говорят, дают, — отозвались колхозники.
— Чего? — усмехнулся Семен. — Совсем очумел народ!
* * *
Около недостроенной конторы толпится взволнованный народ.
Чуть поодаль Павел Маркушев собрал вокруг себя группу мужиков. Тут егерь, лесничий, инвалид-замочник, кузнец Ширяев, тут же вертится Алешка Трубников — сплошь «нестроевики». О чем-то пошептавшись, они пробуют построиться в одну шеренгу…
К столу, за которым сидит Трубников, подскочила цветущая Мотя Постникова.
— Представляешь, Егор Иваныч, повезло первый раз в жизни… затараторила она. — Чуть было в город не уехала, да, спасибо, люди у нас хорошие, подсказали… Разреши. — Мотя потянулась к чернильнице.
— Нет, — говорит Трубников. — Выскочила не по чину!
— Так мне ж в город надоть…
— Осади… Прасковья Сергеевна, прошу! Прасковья смущенно и гордо выходит из толпы. Трубников протягивает ей пачку денег.
— Распишись!
Прасковья подносит ведомость к глазам, макает перо в чернила, снимает с пера волос, снова разглядывает ведомость:
— И где?
Трубников тычет пальцем в лист.
— Больно мелко написано, — говорит в свое оправдание Прасковья и рисует большой крест.
Пред столом Трубникова возникла шеренга «нестроевиков». Отставив ногу в сторону и не глядя на председателя, Маркушев независимо спросил:
— Чего это вы, товарищ председатель, насчет бригады заикались?..
Но тут к Трубникову подскочил Петька, племянник. У него в руке берестяное лукошко.
— Дядя Егор!.. Дядя Егор!.. — теребит он его.
— Ну, что тебе?
— Дядя Егор, а мы фрицеву пушку в лесу нашли!.. — захлебываясь, шепчет Петька.
— Какую еще пушку? — досадливо морщится Трубников.
* * *
Изба Семена. Доня возится по хозяйству, Семен прибивает каблук к сапогу.
— В городе польта давали, — говорит Доня. — Мотька Постникова через крестную достала и в Турганове за полторы тыщи толкнула.
— Кабы я мог хоть денька на два отлучиться! — хмуро говорит Семен. — А то сиди как прикованный да амбарных крыс охраняй, дьявол их побери…
В избу радостно входит старший сын, Алешка, колхозный возница.
— Получай, маманя, трудовой аванс. — И он шмякает на стол три сотни.
— С чего бы это? — удивляется Доня.
— Теперь каждый месяц будут давать! Тебе, папаня, тоже выписано, только поменьше, как человеку сидящего труда.
— Да подавись они своими грошами! — злобно говорит Семен.
Алешка проходит в другую половину избы.
— Ишь, расщедрился Егор! С каких это достатков? — говорит Доня, орудуя рогачом. — Неужто наши деньги на аванс пустил?
— С него станется… Только нашими тут не обойдешься… Чего-то он мухлюет, — задумчиво говорит Семен.
— Нешто не знаешь! — вскинулась Доня. — У них с Колькой хромым цельная артель. Егор железо достает, а Колька вкалывает. Замки, ключи, всякую всячину. Доходы пополам.
— Ловко! Будто управы на него нет! Семен задумался.
Он подошел к полке и выбирает из стопочки чистую тетрадку. Затем достал из-за божницы свои очки с подвязанными ниткой дужками.
В другой половине избы Алешка, натягивая на себя одежду попроще, рисует своим младшим братьям и сестрам ослепительные картины своего будущего:
— А осенью я сапоги куплю!
— Врешь?!
— И костюм-тройку!
— Брось загибать!
Но глаза ребятишек блестят так, будто на Алешке не рвань и опорки, а все его грядущие обновы.
Алешка выходит в сени.
— Папаня, ты куда косу дел? — спрашивает деловито.
— Тебе зачем?
— Ручку приделать.
— Не твоя забота.
— Да мне на косовицу выходить… И тебе тоже. Но как ты человек ночной, так после обеда…
— Чего врешь? Мы же не в бригаде…
Алешка достает из-за лестницы косу с новой ручкой, которую уже приделал хозяйственный Семен, прислоняет ее к стене.
— Пашка Маркушев сводную бригаду собрал, — гордый своей осведомленностью, тараторит Алешка — Зачислены все, кто в полеводстве не занят… А еще сюда егерь записался, лесничий, фельдшер дядя Миша. Им сеном обещали уплатить.
— Ладно! Надоел! Катись помалу! — поднял над тетрадкой недовольное лицо Семен.
Алешка выбегает на улицу. Во всю ширину улицы нестройным гуртом движется на сенокос разношерстная бригада Маркушева. Мы снова видим и Ширяева, и хромого замочника, и других «нестроевиков». Сверкают на солнце косы. Алешка кидается вдогон…
Семен пишет что-то в тетрадку. Из другой половины избы в кухню выбегают разыгравшиеся ребятишки. Крики: «Тебе водить!», «Сала!», «Чур не я!..»
— Тише вы! — прикрикнула Доня. — Отцу мешаете… Ступайте на улицу!
Старшая дочь Семена походя заглянула отцу через плечо.
— «Заявление» пишется через «я», — замечает она.
— Брысь! — огрызнулся Семен.
* * *
…По дороге, уходящей к лесу, шагает высокий, плечистый человек в добротном бостоновом костюме и зеленой велюровой шляпе; в руке у него чемоданчик. За его спиной, в отдалении, на зеленом фоне мелькают рубашки косцов. Человек вступает в лесной, просквоженный солнцем сумрак.
— Рраз-два, взяли!.. Еще раз… взяли!.. — доносится до его слуха.
Человек сдержал шаг, пригляделся. За деревьями виднеются фигуры людей, занятых каким-то непонятным делом. Заинтересовавшись, человек свернул с дороги.
Пожилой запаренный инвалид в мокрой рубашке, старуха с подоткнутым подолом и несколько ребятишек с помощью хромого конька пытаются вытащить из болотца что-то большое, темное, бесформенное. В момент, когда человек подошел, веревка оборвалась и ребятишки попадали на спину.
— Вы чего тут — клады шуруете? — усмехнулся человек. Старуха обернулась.
— Костя?.. Маркушев?.. — проговорила удивленно. — Надолго приехал?
— У Пашки на свадьбе гулять…
— Что стоишь, как свеча? — накинулась Прасковья. — Сымай пиджак…
Маркушев послушно снимает пиджак и вешает его на ветку.
— А чего вы тут тягаете?
— Фрицеву полевую кухню, — сказал Трубников.
— На кой она вам сдалась?
— Сразу видать — от деревни оторвался! Да это же все… ресторан на колесах, горячий обед в поле…
Поплевав на ладони, Маркушев крепко взялся за веревку, и этого могучего притока силы хватило, чтобы кухня возникла из зеленоватой воды всем своим потемневшим медным телом, а болотце взамен кухни получило городского щеголя…
* * *
Нестерпимо блещут под жарким полуденным солнцем сложенные шатром косы. Справа густой лозняк, склонившийся над рекой Курицей. Оттуда подымается голубой дымок. Слева наполовину обкошенное поле.
Под лозняком купаются в рубашках женщины.
Дальше, на крутом берегу, расположились мужчины.
Тихая речка Курица в зеленых берегах отражает белые облака. Ветер путается в густой зрелой, листве деревьев.
Тесно, плотно стоят колосья уже начинающего желтеть хлеба.
* * *
Раннее утро. Из отстроенного коровника выгоняют скотину. Колхозное стадо заметно увеличилось.
Трубников с Прасковьей осматривают строящуюся подвесную дорогу. Трубников видит: возле коровника появились Маркушев и Лиза с вилами через плечо. Павел что-то втолковывает Лизе, тянет ее за руку, но она вырвалась и убежала за куст бузины. Вздохнув, Павел направился к воротам коровника. Трубников вышел ему навстречу.
— Егор Иваныч! — откашлявшись, говорит Маркушев и оглядывается на куст бузины. — Так как насчет моего дела? — Он снова косит на Лизу и подает ей знак рукой: иди, мол, сюда.
Но Лиза отрицательно мотает головой.
— Егор Иваныч, — снова начинает Маркушев, — братан за свой счет отпуск взял…
— Дело у тебя сейчас одно — сено стоговать! — сердито перебивает Трубников. — Ну кто, скажи, в разгар сеноуборочной свадьбы играет?.. У тебя все на работу вышли?
— Опять двое филонят, — жалобно говорит Маркушев, — Мотя Постникова и Евдокия Трубникова.
— Чего же ты молчишь?
Они подходят к опрятному домику с палисадником. Мотя будто ждала их.
— Милости просим, Егор Иваныч, простите, не убрано!
— Не мельтешись, — остановил ее Трубников. — Отчего второй день на работу не выходишь?
— По-божески? — спрашивает Мотя. Трубников кивает.
— Лучше я вам по-партийному скажу… Свинка у меня опоросилась. И, понимаешь, пропало у ней молоко. Я поросяточек сама молоком из бутылки отпаивала. Веришь, цельные сутки глаз не сомкнула.
— Ну, а теперь?
Мотя сделала плаксивое лицо и махнула рукой.
— Пойдем-ка взглянем!
— Да чего смотреть-то?! — радостно сказала Мотя. — Сейчас порядок, все как один из мамки сосут!
— Коль так, ступай за граблями, мы подождем.
— Да Егор Иваныч!.. — всплеснула руками Мотя, словно она поражена недогадливостью председателя, так и не взявшего в толк, что выйти ей на работу никак невозможно.
— В город все равно не пущу, ясно? — И, отвернувшись, Трубников отошел.
— Знаете, что она мне шепнула? — возмущенно говорит Маркушев. — «Зачем председателю нажаловался, я бы тебе на свадьбу четверть вина выставила!»
— Вот чертова баба!
— Егор Иваныч, — помолчав, начал Маркушев, — может, все-таки разрешите сегодня сыграть?
— Эк тебя разымает! Уберем сено — гуляйте на здоровье! '.-г— Так ведь у брата отпуск кончается! Хошь не хошь, а ему завтра выезжать. Урал все-таки…
— Не время сейчас, Паша…
— А если мы сегодня все подчистую добьем?
— Тогда что же… Я первый приду поздравить.
— Ох и обрадуется мой старшой! Очень ему хотелось на моей свадьбе погулять.
— Только помни, Паша: стог — шесть обхватов.
В заношенном жакете, по брови повязанная платком, вышла Мотя; на плече старые, с кривыми зубьями, грабли.
— Запозднились! — сказала она деловито. — А ну ходи веселей, бригадир!
— Ступай в поле, — говорит Трубников. — Доней я сам займусь.
Увидев входящего в дом Трубникова, Доня отпустила с рогача чугунок, лицо ее вспыхнуло гневом.
— Зачем пришел? Семен в поле…
— А ты приглашения ждешь?
— Чего надумал! У меня груднята.
— Не у тебя одной… Другие в поле малышей берут. А то и старушку для присмотра ставят…
— Ну а у меня присматривать некому…
— Я присмотрю.
— Ты?.. Ты?.. — задохнулась Доня, приподняв рогач.
— А что? — Трубников впился ей в глаза. — В поле я не гожусь, я и драться-то могу только одной рукой. А ты вон как ловко рогач держишь, будто вилы. Ну, хватит трепаться, давай быстро во вторую бригаду!
Шмыгая носом, Доня скинула фартук, стянула шелковую кофточку, так что видны стали ее тяжело заполнившие лифчик груди.
— Бесстыжая ты… — покачал головой Трубников.
— А чего тебя стесняться? — натягивая через голову кацавейку, сказала Доня. — Ты же не мужик, ты нянька.
— Эх, убила! Да я хоть чертом буду, только работайте!
— Хорошую ролю выбрал — за писунами глядеть. Сказать кому — не поверят.
Доня громко хлопнула дверью. Выйдя, она заглянула в окно.
Трубников тихо покачивает зыбку. Лицо у него серьезное и кроткое.
И будто впервые увидела Доня этого человека, которого считала врагом, и странная, задумчивая печаль мелькнула в ее глазах…
* * *
Спорится на полях работа Ребятишки верхом на лошадях подтягивают волокушами копны к строящимся стогам.
Молодые мужики и бабы, стоя в круг, подают сено вилами на стог, а те, что постарше и поопытнее, утаптывают его, подбирают с боков. Приплясывая на высокой горе почти сметанного стога, Константин Маркушев кричит брату:
— Эй, братишка, велел бы пивка привезть, дюже жарко!
— Высотникам хмельного не положено! — отзывается Маркушев. Сковырнешься — отвечай за тебя.
— Не бойсь, бригадир! А сковырнусь — бабоньки в подол поймают!
Павел глядит на небо, клубящееся по горизонту не то грозовой, не то пыльной тучей.
— Друга, давай быстрей! — кричит он. — Никак гроза заходит…
Доня возвращается домой и застает Трубникова на том же месте. Поскрипывает зыбка, малыши сладко спят.
— Хорошие колхозники, выдержанные, — одобряет близнят Трубников. — Как там в поле?
— Пашка икру мечет, загонял совсем… — Но похоже, что Доня не очень огорчена трудовой разминкой.
* * *
Дело близится к вечеру. Над клеверищем гуляет ветер, раздувая подолы баб и рубахи мужиков. Тучи обложили все небо. Люди торопятся, стараясь обогнать грозу. Со своего разболтанного тарантаса спрыгивает Трубников.
К нему направляется Павел Маркушев, глаза его красны, как у кролика, от ветра и сенной трухи.
— Как дела, бабоньки? — спрашивает Трубников.
— Спасибо, хорошо! — вразнобой кричат те.
— Последний стог добиваем, Егор Иваныч, — улыбается через силу Павел.
Из сенной трухи мелькнуло обветренное, обожженное солнцем улыбающееся лицо Лизы.
— В шесть обхватов клали?
— Проверьте! — машинально отвечает Маркушев. Трубников шагнул к стогу, вскинул левую руку и сам рассмеялся.
— Ну, моих тут поболе десятка будет! — шутливо говорит он смущенному бригадиру. — Привет, товарищ сталевар! — кричит старшему Маркушеву. — Как самочувствие?
— Отвык маленько, Егор Иваныч, — отвечает тот с верхушки стога. — Сталь варить вроде сподручней!
Когда Трубников подъехал к другой бригаде, ветер задул с удвоенной силой. Он уложил траву и заклубил густую пыль на дороге.
— Видишь, как вовремя кончили, — говорит Надежда Петровна, предупреждая вопрос мужа — А к Бутовской пустоши даже не приступали. Уж очень сено богатое, сроду такого не было.
— Эх вы! А Маркушев все подчистую добил!
— Не знаю, как он исхитрился! — разводит руками Надежда Петровна.
Лицо ее темно от пыли, на щеках влажные черные полосы.
Все нарастающий ветер, уже не размениваясь на мелочи, ломает сучья деревьев, мчит серые низкие тучи.
От старой плакучей березы, что росла на бугре, отделился огромный сук, пал на землю и неуклюже потащился по полю.
Отсюда, с бугра, Трубников видит клеверище. Над золотым ковром вновь отросшего низенького клевера носятся, будто ведьмины клочья волос, пучки сухого сена, вычесанного ветром из стерни. А в дальнем конце поля с перевальцем катится огромный шар, от которого тоже отделяются темные клочья и взмывают вверх. Трубников угадал, что это поверженный стог, лишь когда другой стог наклонился всем составом, рухнул и, покатившись с десяток метров, перестал существовать, растерзанный ветром. А затем повалился еще один стог, и еще, и еще. По дороге, направляясь к деревне, спешат люди.
Стиснув зубы, глядит Трубников, как ураган уничтожает нелегкий труд людей.
— Не горюй, Егор Иваныч, — слышится голос подошедшего сзади Игната Захарыча. — Бог даст, завтра ведро будет, мы клеверок обратно просушим и застогуем накрепко.
— А коли дождь зарядит, сеногной!.. Пропал год… Опять бескормица, падеж, все сначала начинай…
— Да хватит тебе!.. Раз буря — значит, скоро распогодится.
— Твои-то не повалило?
— Зачем? Стоят как вкопанные.
— Вон за балкой тоже стоят.
— Видать, поторопились нынче. Утоптали плохо, да и окружность не соблюли.
— То-то и оно!.. Колхозное — чужое, а свое, кровное — свадьбу сыграть… — горько говорит Трубников, и тут страшный удар грома раскалывает небо.
Яростно хлынул ливень.
По окнам стекают последние капли дождя. Гроза прошла, снова светит солнце, июньский вечер еще светел, хотя солнце спустилось к горизонту.
Трубников и Борька рассматривают наброски для стенда.
— Хорошо, — говорит Трубников. — Все в подробности, только башня тут зачем?
— Это не башня, а голубятня.
— Зачем?
— Голубь-то — почтовая птица. Над почтой голубятник — в самый раз.
— Идут!.. — слышится взволнованный голос подошедшей к окну Надежды Петровны.
К дому Трубникова приближается шумная толпа. Впереди шагает Павел Маркушев в темном костюме и белой сорочке, рядом с ним молодая в светлом длинном платье с фатой и ромашковым венком на голове. За ними выступают родня и гости, среди всех выделяется дородством старший брат Павла уральский сталевар.
Люди идут, приплясывая, отбивая дробца. Из середины толпы вырывается пронзительное обращение:
Ты воспой, ты воспой
В саду соловейко…
А раскатистый бас отвечает:
Эх, я бы рад тебе воспевать.
Эх, мово го-о-лосу не хвата-ат.
Хаз-Булат удалой,
Бедна сакля твоя…
Одни слова путались с другими, все ухало, охало, ахало.
— Видишь, ты не пришел, и свадьба сама тебе честь оказывает, — говорит Надежда Петровна.
— Нужна мне такая честь! — зло отвечает Трубников. — Коль зарядят дожди — сеногной, все прахом пойдет!
Свадьба приближается к дому.
— Выйди на улицу, неудобно, — просит Надежда Петровна.
— А ему удобно мне в лицо глядеть?
— Нельзя так, Егор, надо быть добрым!..
Трубников как-то странно — нежно и насмешливо — смотрит на жену.
— Да, надо быть добрым… Ведь нам одной жизнью жить, верно? Со всеми свадьбами, родинами, крестинами, радостями, горестями… И сколько же, скажи, будет дрянного, нелепого, мешающего, если не быть хоть раз по-настоящему добрым!
Он выходит на крыльцо, Надежда Петровна следует за ним.
— Егор Иваныч, мы за вами! — В голосе Павла смущение, неуверенность и радость.
Трубников молчит.
— Такая незадача! — Павел делает грустное лицо, но против воли глаза его ликуют. — Прямо несчастный случай, да мы завтра наверстаем!
Умоляюще и нежно смотрит на Трубникова невеста, с веселой надеждой брат-сталевар.
— Мразь! — громко говорит Трубников Павлу Маркушеву. — Раз ты коллектив обманул, нет тебе ни в чем веры. Я бы подумал на твоем месте, — он глядит в помертвелое лицо молодой, — стоит ли с таким судьбу вязать. — И, повернувшись, возвращается в дом.
Он входит в дом и садится возле кухонного окошка, глядящего на огороды: верно, нелегко и непросто далась ему эта беспощадная доброта. Мягко ступая, к нему подходит Надежда Петровна.
— Ох и одиноко тебе будет, Егор, — говорит она печально. Трубников молчит.
— Может, это и сила в тебе, что ты так можешь… Только надо ли? Надо ли так с людьми? Ведь нонешний день им на всю жизнь запомнится.
— Я и хочу, чтобы им он запомнился на всю жизнь, — тихо отвечает Трубников. — Ну, мать, раз нам свадебных пирогов не есть, собери-ка поужинать!
В доме Маркушева негромко и невесело под «Милку дорогую» справляют свадьбу. Захмелевший Павел сидит за столом в палисаднике. К нему склонился Семен Трубников.
— Осрамили тебя на весь свет, — говорит он Павлу. — Разве это дозволено?
— И за что? — с хмельной обидой бормочет Павел. — Ну, ошиблись, поправимся…
— А ему люди — тьфу, лишь бы себя выставить!
— Ладно брехать-то! — вмешивается скотница Прасковья. — Он обо всех нас думает.
— Молчала бы, верная Личарда! Вот попомните, ему за ваш труд и пот новые награды выйдут, а вам — сказки о светлом будущем.
— Мы так несогласные… — крутит головой Павел. — Я уйду… И Лизаху заберу… А коли она не того… я один…
— Ладно чепуху молоть! — обрывает его старший брат.
— Я серьезно… Он, гад, мне в душу наплевал!
— Наш взводный тоже гад хороший был, — говорит сталевар. — А ведь мы не дезертировали и в атаку шли за этим взводным.
— Молчи, блокнот-агитатор!
Появляются захмелевшие бабы, волоча за собой Лизу.
— Горько! — орут гости. — Горько-о!
«Так будет» — эта крупная надпись венчает Борькин рисунок, набитый на доски и установленный против строящегося здания конторы.
У стенда остановились две молоденькие колхозницы. Они рассматривают рисунок, переглядываются и прыскают. К стенду приближаются Трубников с Игнатом Захарычем.
— Видал, заинтересовались! — удовлетворенно говорит Трубников.
Но тут и девушки заметили председателя. Смущенно, испуганно охнув, они пустились наутек.
— Чего это они? — удивился Трубников. Но, подойдя к стенду, он краснеет от гнева.
Через весь рисунок, который он частично загораживает своей фигурой, тянется другая надпись: «Когда рак свистнет… твою мать».
— А каждую стеночку еще в особь изукрасили, похлеще иного забора, сокрушенно говорит Игнат Захарыч.
— Да, выражено недвусмысленно…
Трубников приходит домой, где застает Надежду Петровну.
— Знаешь, как стенд испохабили?.. — начинает он. Надежда Петровна прикладывает палец к губам и кивает на закуток.
— Плачет? — шепотом спрашивает Трубников.
— Не знаю…
Трубников проходит в закуток. Мальчик лежит плашмя на койке.
— Ну, Борис, это не по-солдатски…
Борька поднял измятое подушкой сухое, бледное лицо.
— Чего вам, дядя Егор?
— Прости, мне показалось, что ты того…
— Нет… Я просто думаю.
— О чем?
— Почему люди такие злые? Ведь это же хорошо, что мы с вами придумали? И нарисовано хорошо, правда?
— Хорошо, да только не ко времени. Поторопились мы…
— Почему?
— Дай голодному вместо хлеба букет цветов, он, пожалуй, тебя этим букетом по роже смажет… Еще дыры не залатаны, раны не залечены, а мы уже вон куда махнули. И у людей недоверие, злость — может, мы просто брехуны, обманщики… А люди не злые, не надо о них так думать.
Входит Надежда Петровна, ставит на столик крынку с молоком.
— Попей холодненького, — говорит она сыну, затем Трубникову: — Ты хоть сыми завтра эту срамотищу.
— Что? Да ни в жизнь! Если на такие плевки утираться, вся дисциплина к черту пойдет.
— И кто же это сработал? — вздохнула Надежда Петровна.
— Разве важно кто? Важно, что все это молча одобрили…
* * *
Возле конторы собрались колхозники. Теперь видно, как за минувшие месяцы вырос людской состав колхоза. На бревнах и просто на земле удобно расположилось несколько десятков мужиков, баб, парней и девушек Отдельной группой держатся старики: Игнат Захарыч с женой, Самохины, скотница Прасковья. Кучно разместились недавно вернувшиеся в колхоз плотники. Их сразу заметно по городской одежде, легкой отчужденности и по любовно-преданным взглядам, какие бросают на них жены.
Трубников стоит перед собравшимися, за его спиной картина светлого коньковского будущего со всеми комментариями.
— …Не за свое дело взялись, братцы, — говорит Трубников. — Вы что, думали меня удивить? Меня, который обкладывал целые батальоны? Я матом вышибал из людей страх и гнал под кинжальный огонь на гибель и победу! А ну, бабы, закрой слух! — гаркнул он.
И женщины поспешно кто чем — ладонями, воротниками жакетов, платками прикрыли уши и словно обеззвучили мир. Мы видим лишь, как открывается и закрывается рот Трубникова. Но вот он замолчал, и мир снова стал слышим.
— Ну, хватит, — сказал Трубников.
Утирая слезу, бывший слепец Игнат Захарьи проговорил умиленным голосом:
— Утешил, Егор Иваныч, почитай, полвека такой музыки не слыхивал!
— Задушевная речь, — подтвердил Ширяев.
— Ладно, товарищи, шутки в сторону! — продолжает Трубников. — Все, что нарисовано здесь, не блажь, а наш с вами завтрашний день, и вы его загадили, осрамили, опохабили. Это, коли проще говорить, наш строительный план. То, что вы, товарищи вновь прибывшие… — он повернулся в сторону артельщиков, должны будете строить…
— К вам вопрос, товарищ председатель! — крикнула старуха Самохина. Когда, к примеру, все эти чудеса на постном масле ожидаются?
— Это от нас самих зависит. Ну, скажем, лет через десять.
— Вона! Да мне за седьмой десяток перевалит!
— А Кланя, твоя внучка, если ее сопли не задушат, только в возраст войдет, как раз десятилетку кончит нашу, коньковскую.
— Скажите, Егор Иваныч! — крикнула молодая колхозница Нина Васюкова. Мы правильно поняли, что с колоннами — этот клуб?
— Правильно. Будущей весной заложим.
— А напротив чего?
— Общественная столовая. Не через год, не через два, а войдем в силу построим!
— До чего у нас народ доверчивый! — раздался звонкий, насмешливый голос Полины Коршиковой. — Им сказки рассказывают, а они губы распустили!
— Правда, что-то не верится! — поддержал кто-то.
— А когда вам верилось? — говорит Трубников, и непонятно, горечь или насмешка в его тоне. — Говорил: подымем коров — не верили. Говорил: дадим аванс — не верили. Говорил: соберем народ в колхоз — не верили… Ты, Полина, про сказки плетешь, а давно ли тебе сказкой казалось, чтобы твой разлюбезный супруг Василий на колхозный кошт вернулся? Вот он, сидит на бревнах, новые штаны протирает. Вспомните-ка лучше, что тут весной было, а потом оглянитесь!
— Верно, бабы! — крикнула скотница Прасковья. — Зачем зря говорить!
— А чего раньше строить будут? — спросил кто-то.
— Колхозный двор, инвентарный сарай, конюшню, птичник, мастерскую. Неделимый фонд — первая наша забота. И приступим мы к этому строительству, товарищи мастера, буквально завтра!
Слышится взволнованный шум.
Трубников находит глазами Надежду Петровну и Борьку и неприметно подмаргивает им: мол, разговор-таки состоялся.
Они отвечают ему понимающей улыбкой.
— Егор Иваныч, а что со стендом делать? — спрашивает кто-то.
— Как — что? Пусть стоит как свидетельство нашей славы.
— Неудобно! Ну-ка чужой кто увидит?
— Так снимем…
— Может, подчистить резинкой, ножичком соскоблить? — покраснев, предложил Павел Маркушев.
— Добро! Вот ты этим и займись. Семена Трубникова привлеки, он днем свободный, — спокойно и благожелательно советует Трубников.
* * *
…Большая, жилистая крестьянская рука, сложенная в кулак, медленно разжимается: на ладони зерна ржи. Игнат Захарыч на крыльце новой конторы показывает эти зерна Трубникову. Тут же находится и Василий Коршиков, и кузнец Ширяев, и несколько молодых колхозников.
За их фигурами — раскаленная зноем деревенская улица: бредет изнемогающий от зноя пес с высунутым потным языком, поникли пыльные ветви деревьев, стоят смуглые, сухие травы.
— Еще несколько дней, — говорит Игнат Захарыч, — и зерно начнет гореть.
— Точно! — подтвердил Ширяев. — Надо убирать.
— Я звонил в район, — зло бросает Трубников, — говорят, нет указаний сверху.
— Еще чего! — хмурится Игнат Захарыч. — Зерно само указывает. Заволыним с уборкой — пропадет урожай.
— А нешто наверху не знают? — невесело усмехнулся Коршиков.
— Бюрократизм! — резко говорит молчаливый кузнец Ширяев. — Он для земли страшнее засухи…
— Поеду в МТС, — решительно говорит Трубников. — Или они начнут уборку, или расторгну договор к свиньям собачьим!
— Верно, — говорит Ширяев. — Уберем вручную. Народу у нас много, справимся.
— А по такому хлебу вручную даже лучше, — добавил Игнат Захарыч, меньше потерь будет.
Кабинет директора МТС.
— Брось, Егор Иванович, — говорит директор, вытирая платком потный лоб. — Небось не маленький, сам знаешь: раз нет команды — сиди и не рыпайся.
— А урожай пусть гибнет?.. Короче, если ты завтра же не начнешь уборку, мы обойдемся без вас.
— Не пугай, мы уже пуганые, — усмехнулся директор МТС.
Трубников поглядел на него, резко снял трубку телефона.
— Колхоз «Труд» попрошу… Да-a!.. Игнат Захарыч, ты? Объяви людям: завтра начнем уборку… Что-о?!
Трубников отстранился от трубки, провел рукой по сухим, растрескавшимся губам, повернулся к директору МТС.
Тот, поняв, что уборку уже начали, ошалело глядит на Трубникова.
* * *
Ржаное поле, залитое жгучим солнцем. Недвижимы плотные ряды колосьев. И, надвигаясь на них, широким фронтом идут косцы.
Мелькают знакомые нам лица: Василий Коршиков, кузнец Ширяев, разящие колосья, как вражескую рать.
Павел Маркушев.
Колька-замочник.
Алешка Трубников.
* * *
Другое поле. Здесь женщины серпами жнут рожь.
Заводилой в том трудовом согласье — Прасковья, у которой серп забирает колосья, что добрая коса Руки, трудовые женские руки… Молодые и старые, тонкие, покрытые первой загрубелостью, и темные, будто из ремней плетенные, повитые толстыми жилами, и все равно прекрасные человеческие руки, творцы всего доброго, что есть на земле!
А вот чьи-то сильные, загорелые руки вдруг выпустили крепко схваченные в горсть колосья. Уронили на землю синеватый серп.
Надежда Петровна стоит, прикрыв глаза, на лице ее странное выражение счастья и боли. Руку она положила под сердце.
Прасковья заметила неладное. Она подошла к Надежде Петровне и, обняв за плечи, повела ее прочь с полосы.
— Ступай, слышь, домой! Нашла чего — на жнитве ломаться…
* * *
На другом конце поля, где, удаляясь к горизонту, размахивают косами мужики, слышен треск мотоцикла.
Примчавшийся из райцентра Раменков взывает через кювет к Трубникову:
— Да вы понимаете, что теперь будет?! Кто дал указание начинать уборку?! — кричит он, краснея мальчишеским лицом.
— Зерно! — отвечает Трубников. — Самое высшее начальство!
— А где же техника? — кричит Раменков. — Где машины?
— Вы недооцениваете поэзию ручного труда! — с усмешкой отзывается Трубников и идет прочь.
— Вам это так не пройдет! — кричит Раменков и остервенело жмет на педаль. — Анархия! Вы ответите за это партийным билетом!..
Мотор, чихнув, тут же замолкает, Раменков жмет еще, еще и еще, но мотоцикл не заводится. Раменков с мученическим видом слезает с седла и толкает мотоцикл вперед.
Райком партии. По лестнице подымается человек, показывает партбилет вахтеру и проходит в коридор, где на деревянном диване покуривают двое: председатели колхозов «Луч» и «Звезда».
— Сергей Сергеич, привет! — окликают они вошедшего. — Как жизнь молодая?
— Живем не тужим, ожидаем хуже… — с невеселой усмешкой отвечает Сергей Сергеич.
— А что, и тебя тоже?
— Ободрали как липку! — доканчивает председатель «Красного пути». — Все до зернышка сдал, на трудодни ноль целых хрен десятых, людям в глаза стыдно смотреть!
— А мне скоро и стыдиться будет некого, — замечает председатель «Луча», — страсть как бежит народ.
— План-то хоть выполнил?
— Куда там! Погорело зерно…
— Молодец Трубников! — с восторгом и завистью говорит председатель «Звезды». — Так, видать, и надо!
— А что он? — спрашивает Сергей Сергеич.
— Да, понимаешь, намочил носовой платок в спирте, рот обмазал, за голенище нож сунул — и к директору МТС. Глаза красные, сивухой дышит, я, говорит, контуженный и за себя не отвечаю: или начинай уборку, или расторгай договор!
— Да брехня все это, легенда!
— Ничего не брехня, — обиделся председатель «Луча», — люди видели.
— Да ладно вам спорить! Дальше что?
— А дальше — убрали они хлеб вручную. Решили, сколько сверх плана сдать. Засыпали семенной фонд, а остальное — на трудодни. Натуроплаты МТС им не платит — дай бог сколько вышло! А когда тут хватились, — председатель кивает на дверь, ведущую в секретарский кабинет, и понижает голос, — он уже чистенький!
— Главное, что обидно? Он насамовольничал — и ему почет, а мы по указке действовали — и с нас же стружку снимать будут!
Из кабинета высунулся Раменков.
— Товарищи, прошу, начинаем!
Председатели поспешно гасят папиросы и проходят в кабинет.
У подъезда райкома остановился тарантас Трубникова. Это все тот же драндулет, но отлакированный до блеска, и сбруя и дуга на Копчике новые. Трубников выпрыгивает из тарантаса и быстро проходит в райком.
Трубников входит в кабинет, где уже началось совещание, и слышит:
— Наша страна испытывает могучий рост производительных сил и невиданный подъем в сельском хозяйстве. Мы стоим на пороге изобилия, товарищи. В этих условиях мы должны бороться за каждый колос, каждое зерно, чтобы еще умножить богатство и мощь нашей великой Родины. И мы не можем мириться с фактом недоперевыполнения плана колхозом «Труд», где председателем товарищ Трубников.
В дверь заглянула секретарша Клягина.
— Товарищ Клягин, возьмите трубочку, вас обком вызывает.
Клягин встает и берет трубку.
— Клягин на проводе… Здравствуйте, товарищ Чернов… Не проходим мимо, товарищ Чернов, внушаем. Так точно. Квалифицируем… делаем соответственные, Николай Трофимович. — Положил трубку. И тут же продолжает: — Район не выполнил плана хлебосдачи. Засуха? Да! Но не только засуха Председатель колхоза «Труд» товарищ Трубников разбазарил урожай. Вместо того чтобы сдать весь хлеб государству…
* * *
Из магазина выходит Алешка с новыми сапогами, перекинутыми через плечо.
* * *
Кабинет, где происходит совещание.
— Что скажете на это, товарищ Трубников? — спрашивает секретарь райкома Клягин.
Трубников — он сидит у окна — поворачивает сухое, замкнутое лицо.
— Колхозник должен жрать! — медленно и раздельно произносит он и вновь отворачивается к окну.
Он видит, как на другой стороне площади, возле рынка, сходятся Коршиковы, гонящие только что купленную корову, и Алешка Трубников. Они хвастаются друг перед другом своими приобретениями: Коршиковы — коровой, Алешка — кирзовыми сапогами неходовых размеров.
— Мы должны прежде всего о государстве думать, товарищ Трубников! говорит Клягин.
— Да, о государстве! — Трубников снова смотрит на секретаря. — А разве колхозники — не государство? Выходит, от земли должны кормиться все, кроме тех, кто на ней вкалывает?
Калягин стучит карандашом по столу.
— Обожди, товарищ Трубников. — И председателям: — На сегодня, товарищи, вы свободны… Егор Иваныч, ты останься, — говорит Клягин.
С шумом председатели покидают кабинет.
— Видал, какой оборот! — шепчет председатель «Луча». — У нас-то задница чистая, а Трубников по уши влип!
— Диалектика, брат! — хихикает председатель «Звезды».
* * *
…Кабинет секретаря. Тут же и Раменков.
— Брось демагогию разводить, товарищ Трубников, — раздраженно говорит Клягин, — заладил «народ», «народ»! А народ тобой недоволен: и груб ты, самодурствуешь, и устав нарушаешь, ведешь себя вроде помещика… — Секретарь достал из ящика стола кипу писем и бросает их на стол. — Вон сколько сигналов поступило! Матом народ кроешь, с артелью какой-то мухлюешь, рукоприкладствуешь…
Трубников сделал такое движение, будто хотел схватить пачку, но Клягин накрыл ее ладонью. Несколько мгновений они молча глядят друг другу в глаза.
— Может, все это одной рукой писано, — с трудом произносит наконец Трубников.
— Как бы то ни было, мы обязаны прислушаться, — говорит Клягин. — И учти: мы тебя назначили, мы тебя… — Он все же не решился произнести слово «снимем».
— И правда, назначили, — задумчиво говорит Трубников. — Разве это выборы были? Народ и не знал, за кого голосует… Ну что же… — устало вздохнул он, — коли у народа нет ко мне доверия — переизбирайте… — И он выходит из комнаты.
— Подработать кандидатуру? — бодро спрашивает Раменков.
— Кандидат у нас уже имеется — товарищ Раменков! — Значительно говорит Клягин.
Раменков вздрогнул, и что-то омертвело в его карих доверчивых глазах.
* * *
Мимо конторы, на двери которой висит объявление об отчетно-выборном собрании колхоза «Труд», к своему дому проходит Семен.
— Все! — с торжеством говорит он, заходя в избу. — Накрылся Егор. Сколь веревочке ни виться, все кончику быть!
Но это сообщение не вызвало особой радости.
— Ты о перевыборах, что ли? — небрежно спрашивает Доня.
— О чем же еще?
— Так это как народ посмотрит…
— Дурища! — надменно говорит Семен. — Тут главное, что начальство от него отступилось. А то бы хрена лысого эти перевыборы назначили.
— А хорошо ли, что его снимут? — задумчиво говорит Доня. — Нынче хоть малость народ вздохнул… Вон коров покупают.
Семен зло смотрит на нее, но Доню не смущает его взгляд.
— Кабы наша семья честью работала, может, и мы бы сейчас с прибылью были…
— А мне не нужна Егорова прибыль! — уже не просто со злобой, а с какой-то нутряной тоской кричит Семен. — Пусть Егор где хошь командирствует, на земле я сам себе голова. Я в Конькове с молодых зубов первым хозяином был и в поддужные к нему не пойду!
— Глупый ты, Семен! — с удивлением говорит Доня. — Несчастный и глупый…
— А все поумнее Егора вышел, — ухмыльнулся Семен.
В новом, смолистом здании конторы идет собрание. За большим столом президиума, крытым свежим кумачом, сидят Ширяев, Клягин, Раменков в черном костюме, Игнат Захарыч. Трубников стоя держит речь.
— Мой отчет, — говорит председатель, жестко глядя в зал своими синеватыми глазами, — у вас в хлевах. — И дважды звонко хлопнул ладонью по столу, воспроизведя смачный шлеп коровьего блина.
По собранию прокатился легкий смешок.
— Мой отчет, — продолжает председатель, — у вас в закромах. До новины хлеба хватит?
— Хватит!.. Дотянем! — разноголосьем отзывается собрание.
— Добро! Первую заповедь колхоз выполнил. Долгов не имеет. Все остальное — здесь! — Трубников махнул рукой в обвод стен, увешанных слева цифрами выполнения плана, справа — обязательствами. — А теперь приступим к перевыборам.
— Слово имеет товарищ Клягин, — объявляет Ширяев.
— Товарищи, — привычным голосом начал Клягин, — в районный комитет партии поступили многочисленные сигналы на известного вам товарища Трубникова. Мы обязаны прислушаться к критике, и товарищ Трубников, надо отдать ему справедливость, как сознательный коммунист сам настоял на перевыборах. Районный комитет рекомендует на должность председателя колхоза «Труд» всем вам хорошо известного человека, видного районного работника товарища Раменкова Владимира Лукича!
Аплодисментов не последовало. Раменков жадно затянулся папиросой, и бледное лицо его окуталось облаком дыма.
— Биография товарища Раменкова, — продолжает Клягин, — это биография нашего передового современника…
В сенях сквозь толпу дымящих самосадом мужиков пробираются запоздавшие Семен и Доня. Оба принарядившиеся, как на праздничное торжество. Впрочем, для них перевыборы ненавистного Егора и впрямь праздник Мужики неохотно расступаются, и Трубниковы наконец-то пробиваются в зал.
— И мы выражаем уверенность, что данная кандидатура оправдает возложенное на нее доверие. Прошу поднять руки! — слышат они голос Клягина.
Кто-то подвинулся. Трубниковы сели в уголок, и взгляду их представился странно недвижимо молчащий зал.
— Чего тут деется? — шепотом спросил Семен какую-то старушку.
— Раменкова выбирают, — прошептала та.
Тот же зал со стороны президиума: люди словно окаменели, есть что-то давящее, почти грозное в этой недвижимости и молчании.
Нахмурился Клягин.
Непроницаемо суров Трубников.
Спокоен Ширяев.
Слабая улыбка надежды тронула бледный лик Раменкова.
— Товарищи, вы, может, не поняли… — начинает Клягин.
— Все поняли!
— Не хотим!
— Не нужны перевыборы!
— Даешь Трубникова!
— Мы к Егору Иванычу претензиев не имеем! — вскочив с места, кричит скотница Прасковья.
Трубников поднял руку.
— Неужто? — холодно произнес он. — Я человек грубый, жестокий, самоуправный…
— Да мы не в обиде! — кричит кто-то из задних рядов.
— Не в обиде? — Трубников впился в зал своими глазами-буравчиками. — А я так в обиде! Плохо работаете, мало. При такой работе сроду в люди не выйти…
— Так говори прямо, чего надо! — слышится свежий, молодой голос Павла Маркушева. — Не тяни резину, батька!
При этом слове Трубникова шатнуло, как от удара в грудь. Тихо, со странной хрипотцой он ответил:
— Двенадцать часов в полеводстве, четырнадцать — на ферме.
— Так бы и говорил! — весело крикнул Маркушев. — Нашел чем испугать!
Кто-то засмеялся, кто-то хлопнул в ладоши, кто-то подхватил, и вот уже аплодирует весь зал.
— Голосуем! Голосуем! — требуют люди.
— Кто за Трубникова? — говорит Ширяев. — Прошу поднять руки!
Радостно и гордо люди вскидывают вверх руки; чуть помедлив и покосившись почему-то на угол, невысоко поднял руку Алешка Трубников. Но это не так. В зале воцарилась странная, напряженная тишина, и люди медленно, угрожающе поворачиваются к углу, где сидят Семен и Доня Трубниковы.
Под взглядом односельчан Семен опустил глаза. Доня заерзала на лавке, пальцы ее судорожно передернули на плечах нарядную шаль. А люди смотрят молча, ожидающе, недобро, поднятые вверх руки словно застыли. Доня опустила шаль с плеч, будто ей жарко, и вдруг резко, зло пнула мужа локтем в бок и тут же вскинула белую, по плечо голую руку. Его губы беззвучно шепчут:
— Уеду… Уеду… Уеду…
— Единогласно! — громким, твердым голосом произносит Маркушев.
— Единогласно! — повторяет Ширяев. Трубников встал из-за стола, шагнул вперед.
— Ну, так… — сказал Трубников и замолчал. — Раз вы так. — Он опять замолчал.
А зал, почувствовав его волнение, ответил шквалом аплодисментов.
Перекрывая шум хлопков, Трубников крикнул:
— Будем, как говорится, насмерть… вместе — до коммунизма!
