Говорят: не бывать бы счастью, да несчастье помогло.

Если эту поговорку применить к судьбе Пашки Морозова, ее нужно будет несколько переиначить: не бывать бы счастью, да два несчастья помогли — дважды побывал он в ростовском госпитале. В сущности, помогло ему то несчастье, первое, которое привело его в Ростов-на-Дону. Не попади он сюда, в Ростов, поближе к донскому центру, к Новочеркасску, — не попасть бы ему и на новую уютную службу. А второго несчастья, ненадолго вернувшего его опять в тот же госпиталь, могло бы и не быть.

Откуда и каким путем в комендатуре областного правления узнали про Пашку, о том, что он — разбитной и статный малый, георгиевский кавалер, который доказал одновременно и свою храбрость, и свою преданность начальству: рискуя жизнью, спас в бою командира сотни, то есть кавалер из числа тех, которые как раз нужны для несения службы при атаманском дворце, — откуда узнали обо всем этом в комендатуре, Пашке не было известно. А вот узнали-таки. Когда он, выписываясь из госпиталя и собираясь в полк, зашел по вызову начальника в канцелярию, там он увидел рядом с начальником молодого в мундире лейбгвардии атаманского полка сотника с адъютантскими аксельбантами. Вступив с Пашкой в разговоры, адъютант ласково разрешил ему присесть, повыспросил его кое о чем и вдруг предложил ему переменить место службы: перейти в гарнизон Новочеркасска. При этом прямо назвал войсковую часть и коротко рассказал о характере службы.

Пашка вначале удивился, смело оглядев офицера. «Уж больно того… больно уж широкие права у тебя, тыловая крыса, ей-бо! — подумал он. — Видать, большая птица, ежели не врешь». Но сразу же смекнул, что дело тут пахнет магарычом, — выгодное дело. И даже раздумывать не о чем. Ведь это же лафа! Плохо ли навсегда окопаться в тылу, вместо того чтобы снова вернуться в полк, к ночным изнурительным нарядам, к голодному пайку, к переходам и вражеским пулям, к грязи и вшам! Кто бы отказался на его месте! Разве с придурью какой-нибудь. Да еще в каком тылу — в сердцевине Донской области, в городе, где живет войсковой атаман. И не просто находиться в этом городе где-нибудь на задворках, а быть при атаманском дворце, иметь дело с людьми высокими, образованными, чуть ли не каждый день видеть самого атамана Каледина… Нет, только истовый дурак мог бы отказаться от этого. К тому же ведь всем и каждому, и Пашке, конечно, давно уже известно: стремись не туда, где чины и награды заслуживают, а туда, где ими жалуют. А где же еще больше жалуют ими, как не здесь! А чины и награды для Пашки совсем не безразличны. И не отсюда ли самая короткая дорожка к тому, о чем втайне мечтал он, — к погонам прапорщика? Конечно, друзья скажут: тыловая крыса, и все прочее. Но и Пашка так говорил. И все фронтовики так говорят. А в то же время все завидуют.

Одно только немножко угнетало Пашку: с сестрою и Федором теперь уже надо будет распрощаться. Уже не придется больше хлебать с ними из одного котелка, распевать в три голоса казачьи песни, ломать натрое каждую нуждишку и радость. Но в конце концов не может же он быть с ними вечно, надо же в конце концов когда-нибудь расстаться. Днем позже, днем раньше — не все ли равно.

Короче говоря, уйдя из госпиталя, Пашка назавтра уже собирался поблагодарить за хлеб-соль Ростов и выехать по месту новой службы, в Новочеркасск. Но тут-то и стряслась над ним та самая другая беда, которой Пашка никак не ожидал, находясь здесь, в глубочайшем тылу. И беда эта на некоторое время снова вернула его в госпиталь, задержала в Ростове.

Вечером тот же гвардеец-сотник, оказавший Пашке незабываемую честь и милость, завел с ним другую беседу, уже с глазу на глаз, без свидетелей, в своем номере гостиницы. Он беседовал с ним, как с добрым, надежным казаком, не зря носившим галуны урядника и два георгиевских креста. Откровенно выругав Временное правительство, в частности Керенского, посмевшего отдать приказ об увольнении донского атамана Каледина в отставку за то, что он, Каледин, помогал главковерху Корнилову в его неудавшемся походе на столицу, и выругав еще крепче Советы рабочих и солдатских депутатов, сотник пригласил Пашку принять участие в одном негласном, как он выразился, мероприятии, проводившемся якобы по желанию донского правительства.

Приглашение офицера Пашка совершенно безошибочно воспринял как вежливую форму приказа и, конечно, дал согласие, хотя по-настоящему, до конца так все же и не уяснил, что же лично от него требуется и в чем это «негласное мероприятие» будет заключаться. Но расспрашивать сотника не осмелился, побоялся, как бы тот не счел его беспонятным. Слова, которыми офицер обозвал Советы, сперва Пашке показались смешными, и он даже рассмеялся, слушая. А когда вышел из гостиницы, получив указание, куда и во сколько часов явиться, и начал раздумывать, смешного в этих словах он ничего уже не нашел. Что же, в самом деле, смешного в том, что солдатские и рабочие комитеты обзываются так презрительно и злобно? А казачьи комитеты как сотник называет? Но углубляться в эти мысли Пашка не стал, хотя офицерская насмешка и кольнула обидой за своего брата-простолюдина. Обида эта в его душе тут же была заглушена благодарностью за оказанную ему честь. Пашка был действительно добрым казаком и привык безоговорочно подчиняться начальству. Офицер приказывает — казак обязан выполнять. А что и к чему — о том думает не тот, кто выполняет, а кто приказывает, кому дано и кто заслужил это право.

В полночь, как только город стих, окутавшись густой осенней наволочью, в окраинной к Нахичевани улице раздались шаги, приглушенные и четкие. Так размеренно и четко отстукивают вымуштрованные за многие годы служивые. Люди, с винтовками через плечо, а кое-кто еще и с шашками, шли молча, строем по два — шесть пар. Сбоку строя, у самых стен и заборов, крупно вышагивал щеголеватый офицер-атаманец. Когда он, пересекая выжелченные фонарями круги, попадал в полосу света, на груди его, на фоне синего с иголочки мундира поблескивали, отливая рябью, плетеные шнуры — адъютантские аксельбанты.

Плечо о плечо с безусым, чрезмерно подтянутым, не по летам и не по чину надутым юнкером шагал Пашка Морозов. Придерживая за ремень винтовку, он искоса поглядывал на своего нелюдимого соседа, шепотком пошучивал над своей прогулкой и все пытался, несмотря на приказ идти молча, завязать с соседом беседу. Но из попыток его ничего не выходило. Юнкер держал себя заносчиво, горделиво, в сознании важности и своей персоны и своего дела. Поскрипывая хромовыми сапогами и задирая голову, он шел, будто аршин проглотил, и беседовать, как видно, совсем не был охоч. На Пашкины вопросы и шутки отвечал он с явным недовольством и даже сердито.

— Христославцы… В церкве еще не звонили, а мы уже выщелкнулись, чтоб первыми захватить. Куда мы сейчас? — шептал Пашка.

— В гости к главарю из совдепа, — вяло буркнул юнкер.

Пашка помолчал, размышляя. Последнее слово он не понял. Офицер у перекрестка остановился, махнул рукой, указывая на тесный, зажатый невзрачными домишками переулок, и скрылся за углом. Головная пара свернула следом.

— А что это за штука такая — «иссовдепа?» — спросил Пашка.

Но юнкер вместо ответа презрительно сопнул и отвернулся.

«Ишь паршивка, ей-бо! — мысленно обругал его Пашка. — Большую птицу из себя корежишь! Цаца сопливая!» — И рывком подкинул винтовку.

У маленького, крытого тесом флигеля, за дощатым, в полтора человека высоты, забором, они задержались ненадолго. Юнкер зверем перемахнул через забор, отпер калитку, и казаки всей ватагой ввалились в укромный, присыпанный песком двор. Пашка, стоя у калитки, видел, как кто-то из сгрудившихся на крылечке казаков постучал в двери, сперва негромко, одним пальцем, потом кулаком, со злобой; двери, звякнув задвижкой, открылись. Между офицером и вышедшим человеком произошел короткий разговор, и затем офицер и несколько казаков, цепляясь о порожек сапогами, гремя шашками и чиркая спичками, полезли в сени. Из комнаты через щели в ставнях брызнул свет.

Что казаки делали в доме, Пашке не было известно. Оттуда не доносилось ни звука. А когда казаки через короткое время снова загремели на крылечке, из-за спины офицера выступил невысокий, пожилой, в демисезоннном пальто и кепке человек. Озабоченно и как-то спокойно покашливая, засунув в карманы пальто руки, он обогнул стоявшего на дороге Пашку, даже не взглянув на него, как огибают какой-нибудь придорожный столб или камень, и в сопровождении двух наступавших ему на пятки казаков направился в калитку…

Много в эту хмарную, сырую и долгую ночь они навестили домов, побывав и на окраине Ростова, в глухих отдаленных переулках, и на Большой Садовой, в центре; много Пашке пришлось поплутать по городу, который он до этого видел из окна госпиталя. По двое и по трое казаки на некоторое время выбывали из строя, уводя людей, и, сдав их в комендатуру, возвращались опять. И везде все обходилось мирно и благополучно. То бишь не то чтобы мирно, а без урона для казаков. Но на заре, уже после того как казаки вломились в помещение Совета, сняв при этом дежуривших красногвардейцев, поломали столы, пожгли бумаги — Пашка и здесь стоял с винтовкой у входа, на карауле и мало что видел, — уже после этого, когда, завершая поход, казаки держали путь на Московскую улицу, случилось неожиданное.

На ходу покуривая и тихо переговариваясь с разрешения офицера, казаки все тем же строем и все в том же составе поворотили с большой, широкой, с двойными рядами нагих деревьев улицы Садовой в какой-то темный и кривой, без единого фонаря закоулок, сразу же попав в невылазную грязь. Только что хотели они было перейти на противоположную сторону — над их головами что-то с подсвистом шуркнуло и ударило о камень стены: послышался звук разлетевшегося кирпича.

— Что за так-перетак!.. — сказал офицер, остановясь.

Но вот шуркнуло еще раз, и еще, и тут же одни из казаков ойкнул, охватил ладонями располосованную щеку и нос, а Пашка Морозов скорчился и, роняя с плеча винтовку, присел в грязь: кирпич угодил ему в только что заживший бок, прямо в рану.

Щелкнули затворы. Казаки, матерясь, метнулись к подворотням, туда, сюда, но вокруг — пугливая предрассветная тишь, непроглядная темень да слякоть.

Обмякнувший и по уши вывалявшийся в грязи Пашка кое-как, с помощью товарищей выбрался из лужи, влез в извозчичью пролетку, приведенную с Садовой юнкером, и под холодным крепчавшим дождем, ежась и постанывая, потащился вместе с другим пострадавшим казаком снова в госпиталь.