Обычно войсковые комитеты казачьих частей редко когда в своей работе перешагивали через барьеры, поставленные для них инструкциями; редко когда выходили из круга, кстати сказать, все сужающегося, дел подсобных, текущих — хозяйственных и бытовых. Наварят ли казакам протухлого мяса или какой-нибудь гнилой каши или совсем не дадут обеда; купят ли взводные урядники фураж у населения, а деньги за него не заплатят, прикарманят, — вот в такие и подобные неполадки казачьи комитеты вмешивались, в меру сил устраняли их.

Через барьеры инструкций не перешагивали казачьи комитеты, как это зачастую делали солдатские, вмешивающиеся иногда даже в оперативные дела, потому прежде всего, что сами казачьи комитеты по своей политической слабости были не в состоянии этого делать. Нигде как здесь, среди казачества, не сказывалась с такой силой столетиями взращиваемая субординация, почитание старших по службе и по возрасту, беспрекословное повиновение начальству. К тому же сильно сказывалось влияние обязательной офицерской прослойки, вводимой в комитеты.

Расширенное заседание комитета дивизии, о котором Федор упоминал в разговоре с Надей, заседание с участием полковых комитетов и комитетов батарей, восьмой и девятой, входивших в дивизию, занималось тоже хозяйственным вопросом — вопросом обмундирования. Зимние холода были уже не за горами, казаки почти все ходили разутые и раздетые, а нового обмундирования пока и не предвиделось. Полковые и батарейные комитеты без конца слали запросы в дивизионный, но тот ничем не мог помочь. После случая под селом Слободзе-Канаки, когда дивизию загнали в тыл, она очутилась в положении пасынка: снабжать ее стали из рук вон плохо. Интендантство 4-й армии на требования дивизионного комитета отвечало одно: вы из состава армии выбыли, наряда на вас нет, обращайтесь в Петроград, в главное интендантство.

По существу говоря, это была только отписка. На самом же деле у интендантства не было не наряда, а самого обмундирования — шинелей, сапог, полушубков. Ни для сынков не было, ни тем более для пасынков. Армейские склады давно уже пустовали.

Единственно, что заседание комитетов дивизии могло придумать, так это — послать в главное интендантство не бумажку, а живых людей, представителей, которые сумели бы рассказать там о своих крайних нуждах и настойчиво потребовать, что по табелю положено казакам. Выделили для этого двух: одного из членов дивизионного комитета, бедового, грузноватого, цыганского обличья подхорунжего Ярыженской станицы Колобова, и от полков — Федора Парамонова, однажды уже побывавшего в столице.

Федор своим избранием был сначала очень огорчен. Перспектива хождения по начальству никак не прельщала его — он этого терпеть не мог. Но потом, потолковав с председателем дивизионного комитета Павловым, горевать перестал и охотно согласился поехать. Оказалось, что в Петрограде его ждет и кое-что приятное: там он опять мог встретить Малахова. О нем он вспоминал частенько и тужил, что потерял его из виду. Федор никак не думал, что Павлов, председатель дивизионного комитета, бывший сельский учитель, по доносу благочинного смещенный за вольнодумство с должности, не только наслышан о Малахове, но и отлично его знает.

Через несколько дней Федор снова был в столице.

Представители дивизионного комитета облазили почти все коридоры, углы и закоулки главного интендантства и Совета союза казачьих войск, почти все «дефиле», как шутил товарищ Федора, подхорунжий Колобов, и ничего, кроме любезных посулов, конечно, не добились.

И вот Федор отправился на поиски Малахова…

Стоял Федор у обнесенного оградой трехэтажного здания с царским орлом, высеченным в камне над главным входом, и, косясь на эту раскрыленную, расправившую когти двуглавую птицу, нетерпеливо всматривался в пробегавших мимо него людей.

Огромное это здание на берегу Невы был Смольный институт, где помещался Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов и Центральный исполнительный комитет.

Федор, любопытствуя, уже побродил по длинным сводчатым, скупо освещенным коридорам Смольного, забитым густыми толпами людей и до отказа насыщенным гуканьем сапог по деревянным полам, заглянул в комнату «Центрального армейского комитета», как свидетельствовала на дверях надпись, «Союза солдат-социалистов», побывал и во множестве других просторных белых и пустых комнат, о назначении которых говорили неуклюжие на дверях надписи поверх эмалированных, все еще не снятых пластинок: «III класс», «Классная дама» и так далее.

В казачьей секции Петроградского Совета, куда Федор в поисках Малахова заглянул в первую очередь, ему сказали, что Малахов, мол, действительно работает здесь, в секции, но сейчас его нет — ушел в комитет 2-го Кубанского полка, скоро должен вернуться. И Федор решил подождать у главного входа.

Не успел он выкурить цигарку, рассматривая мелькавшую мимо него разношерстную публику, главным образом в рабочей или солдатской одежде, как у ограды показалась знакомая сутуловатая фигура в старенькой, потрепанной шинели, и Федор, привычным жестом одернувшись, шагнул к дорожке.

В глубине души он побаивался, что Малахов может не узнать его сразу — мало ли у него таких знакомых! Но опасения его оказались напрасными. Как только Малахов завидел его радостную, чуть смущенную улыбку, он тоже заулыбался и, прибавляя шагу, сутулясь еще больше, издали крикнул:

— Парамонов!.. Каким родом?..

«Признал все же», — с удовлетворением подумал Федор, тряся его руку и вглядываясь в опрятно выбритое, отмытое и словно бы помолодевшее лицо Малахова.

— Довелось опять, как видишь… Вольный сам бежит, а невольного за рукав тянут… Семинарию прошел, — пошутил Фёдор, намекая на свой первый приезд в Совет союза казачьих войск, помещавшийся в духовной семинарии, — теперь чего ж… институт. По ученым местам, одним словом… Как-нибудь научат уму-разуму.

— Ну, брат, семинария-то насчет этого не дюже подходящая штука.

— Не дюже?

— Нет. Сам небось видел, как там нашего брата уму-разуму учат. Давно приехал?

— Вчера.

— Либо комитет за чем прислал?

— По части обмундирования счастья попытать.

— Ого, чего захотели! Ну и как?

— Дают… только из рук не выпускают.

Малахов улыбнулся.

— А вы думали, вам тут же вагоны подкатят? Как бы не так! Сперва надо скотинку развести да кож наделать, а уж потом о сапогах разговаривать. А? То-то и оно. Так ты, Парамонов, никуда особенно не торопишься? Давай зайдем на минуту в секцию, в казачью… я ведь тут сейчас работаю, — мельком сообщил он, — а потом поговорим по душам.

Вскоре они, побывав в секции и затем подкрепившись жидкими, с крохотным куском мяса щами, ржаным хлебом и кашей в столовой Смольного, в той самой обширной с низким потолком столовой на нижнем этаже, где в свое время обедали «благородные» девицы, вышли на берег Невы и уселись в нескольких десятках саженей от здания. Малахов вполголоса рассказывал Федору о последних столичных новостях. Он говорил, а сам то и дело недружелюбно поглядывал на пухленького щеголеватого господина в котелке, который неподалеку от них любовался рекой. Говорил Малахов больше всего о работе своей секции и о только что разгромленном мятеже главковерха Корнилова.

…В лето тысяча девятьсот семнадцатое политические события в России толкали страну вперед с неслыханной в истории быстротой. Народ все яснее понимал, что его обманули. Ему обещали все и ничего не дали — ни мира, ни земли, ни хлеба. Эсеры и меньшевики, стоявшие у власти, все теснее связывались с помещиками и буржуазией. «Соглашатели! Социал-предатели!» — называл их народ вслед за Лениным и, подхватывая большевистские лозунги, все настойчивей требовал: «Долой войну! Долой министров-капиталистов! Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!» Партия большевиков час от часу крепла, несмотря на то что на нее всячески клеветали.

Керенский, утвержденный восьмого июля премьер-министром, хотя и неплохо охранял хозяйские дивиденды, но репутация его шла на убыль, и хозяева полностью положиться на него не могли.

Помещики, генералы и буржуазия начали искать «твердую руку». Тут-то по стечению обстоятельств и всплыло на поверхность имя того генерала Корнилова, который, будучи командующим петроградским гарнизоном, собирался в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года пустить в дело артиллерию, чтобы расстрелять демонстрацию питерских рабочих, а позже ввел на фронте смертную казнь. Буржуазии этот генерал-монархист пришелся по нраву, о нем закричали в газетах как о национальном герое. Во второй половине июля Корнилов получил назначение на пост верховного главнокомандующего и, с попустительства самого Керенского, стремительно пустил в ход машину вооруженного переворота. Участвовала в этом вся реакция, в частности генералитет армии, — донской атаман Каледин, главнокомандующий юго-западным фронтом Деникин, начштаверх Лукомский, генералы Алексеев, Крымов и многие другие, мечтавшие, как и Корнилов, о восстановлении монархии.

В августе к Петрограду под разными предлогами стянуты были эшелоны «дикой дивизии» и другие части 3-го конного корпуса, который стоял до этого в резерве румынского фронта и которым командовал генерал Крымов.

Керенский, осведомленный о замыслах главковерха, поддерживавший его, в самую последнюю минуту, когда уже получил известие о выступлении, вдруг круто изменил курс и забил тревогу, очевидно опасаясь, что народные массы, поднявшись против корниловщины и разгромив ее, заодно сметут и его самого, Керенского, вместе с его буржуазным правительством. К тому же очень уж подходящий был случай изобразить себя защитником революции и тем самым закрепить кренившийся престиж. Керенский сам не прочь был попасть в диктаторы, с какой стати ему было уступать место генералу?

Корнилов, обвинив Временное правительство в «неумении к управлению», «слабости во власти» и «нерешительности в действиях», как он выразился в воззвании, потребовал, чтобы правительство приехало к нему в ставку, в Могилев, и вместе с ним «выработало и образовало» новый «состав народной обороны». Керенский объявил главковерха мятежником и приказал корниловским эшелонам повернуть обратно. Но те, преодолевая мужественное сопротивление железнодорожников, уже подкатывались к подступам столицы.

Положение создалось крайне напряженное. Партия большевиков все силы бросила на борьбу с корниловщиной, — не за Керенского, а за спасение завоеваний революции, за дальнейшее углубление ее. На призыв большевиков откликнулся весь рабочий люд и революционные войска столицы. Спешно начали формироваться и вооружаться рабочие дружины; за городом воздвигались заграждения и рылись окопы; в районах были собраны агитаторы.

Казачьи части 3-го конного корпуса, разбросанные по многочисленным железным дорогам, то и дело застревавшие в пути, вынужденные порой двигаться походным порядком, не знали, что им делать и кого слушать: главковерх Корнилов приказывал одно, правитель республики Керенский приказывал другое. Офицеры-корниловцы неустанно тянули казаков в лагерь контрреволюции и пытались привлечь их льстивым воззванием Корнилова, обращенным к казакам: «…Казаки, рыцари земли русской! Вы обещали встать вместе со мною за спасение родины, когда я найду это нужным. Час пробил…»

Но одновременно агитаторы большевиков, посланные Петроградом навстречу подходившим казакам, неустанно и бесстрашно говорили им правду о Корнилове, раскрывали перед ними подлинный корниловский умысел, замаскированный красивыми словами о родине, и указывали на подлинную контрреволюционную цель, ради которой их сюда привели. В «дикую дивизию» была направлена делегация из представителей кавказских народов.

— Да, брат, — сказал Малахов в заключение, — мне тоже довелось украдкой побывать в тринадцатом казачьем полку, под Лугой. Что, мол, вас черти разнимают, сказал я станичникам, вас гонят с мирными жителями воевать, со своим же русским населением, с питерскими рабочими, и вы прете, как слепые. Разуйте глаза! Они, мол, генералы-то, метят целиком и полностью власть захапать, а вам от того что за корысть? Били вас — так вдвое крепче бить будут. Керенский, мол, хорош, горшки б ему на том свете обжигать, а Корнилов и того лучше… Посмотрел бы ты, Парамонов, что у них творилось: один седлает лошадь, другой вырывает у него седло, горнист тревогу дует, офицеры мечутся, как щенки напуганные, а никто их уже не слушает. Есаул… забыл фамилию… построил сотню: «Кто добровольно на Петроград — шаг вперед!» Шагнули взводные урядники, да и то, кажись, не все, да два кавалера георгиевских.

— Все ж таки никак я своим умом не докопаюсь, — признался Федор, стесняясь своей недогадливости, — чего они все ж таки не поделили между собой, хоть бы тот же Корнилов с Керенским? Из-за чего весь этот сыр-бор загорелся?

— Видишь ли, дело тут такое… прозрачное… Брр! Давай, брат, пройдемся, а то я закоченел, — сказал Малахов, вставая и от озноба вздрагивая, — с почерневшей в сумерках Невы шла прохлада.

Они вышли на дорожку, ведущую к площади перед Смольным, где в непроницаемом, сеющем изморось тумане неумолчно шумели трамваи, скрежеща на повороте и брызгая синеватыми электрическими искрами, и Малахов, стараясь шагать с Федором в ногу, продолжил разговор все так же осторожно, вполголоса. Когда кто-нибудь им встречался, он примолкал совсем.

— Видишь ли… Корнилов и корниловцы — они, понятно, чуют, что Керенский… да и в общем Временное правительство целиком и полностью — это так, накипь и большевики вот-вот смахнут эту грязную пену и придут к власти. А им это совсем не по шерсти. Им сейчас-то комитеты наши да Советы в печенку въелись. Вот они и рискнули ворваться в столицу, свернуть нам, нашим организациям шею, а заодно и Временному правительству. Ведь ты слыхал небось, что…

— Подожди-ка! — Федор, укрупняя шаги, тронул Малахова за рукав. — Подожди, ты сказал, что скоро у власти большевики будут. А ты откуда это знаешь? Ты… большевик теперь?.. Ну, хорошо. А как… тогда? Что будет? Какие порядки объявятся?

И, жадно слушая объяснения Малахова, Федор продолжал расспрашивать еще и еще. Он расспрашивал не потому, что ему редко приходилось слышать о большевиках и это ему было в диковинку. Нет, он много о них слышал. Слышал и правду, а больше всего сплетен, кривотолков и явной лжи, на которую офицеры не скупились. И не из праздного любопытства расспрашивал Федор. Слово «большевик» к тому времени для таких людей, как Федор, для всех ущемленных жизнью уже имело притягательную силу, оно влекло их умы, обозначая в их понятии конец войне, свободу от произвола ненавистных офицеров, родные села и мирную вольготную жизнь.

Часа полтора бродили они по окраине города, и когда расставались, Малахов пригласил Федора на собрание казачьей секции, которое должно было состояться завтра, в Смольном.

— Выступит представитель ЦК большевиков, — пообещал он.

— Как по фамилии?

— Увидишь. Пока еще не точно. Приходи обязательно.

Федор наклонился к Малахову, к его мокрому от измороси воротнику шинели и, поведя по сторонам глазами, шепнул:

— А… Ленина… хоть издали нельзя будет посмотреть?

— Нет, брат, о нем помалкивай пока. За ним ищейки Керенского лбы порасшибли, все шнырят. Его сейчас нет, не увидим пока.

На следующий день Федор и Колобов пришли в казачью секцию задолго до открытия собрания. В огромной белой комнате с единственным на стене плакатом: «Товарищи, для вашего же здоровья соблюдайте чистоту!» — сидели уже десятка два-три гомонивших фронтовиков. По их говору, форме и цифрам на погонах легко было определить, что люди эти в большинстве — из казачьих полков: 1-го и 4-го Донских и 2-го Кубанского, стоявших в Петрограде. Но мелькали погоны и иных донских полков и иных войск. Видно, случайных служивых, вроде Федора, в столице пребывало порядочно. Но ни одного знакомого лица Федор здесь не видел. Не было пока и Малахова. Федор, стараясь занять местечко поближе к президиуму, протискался к пустующему посередь сидевших стулу, а Колобов облюбовал себе одноместный позади Федора, пюпитр, уцелевший от прежних времен.

Жалеть Федору, что он слишком поторопился сюда, не пришлось. Скоро в большущей комнате стало так тесно, что не протолкнуться. Забиты были не только задние ряды стульев, но и все проходы, все углы и даже подоконники. А люди все прибывали и прибывали. Где уж теперь приходящим было думать о хороших местах, хоть бы к стенке бочком где-нибудь прислониться! Фронтовики, привыкшие к полевым летучим собраниям и митингам, вели себя здесь так же, как и на митингах, и, пожалуй, еще более свободно, так как сдерживать себя и опасаться офицерских глаз было нечего: шум, гам, споры…

Малахов вошел в комнату, полуоборачиваясь на ходу и оживленно говоря что-то показавшемуся вслед за ним человеку средних лет, смуглому, несколько худощавому, в кожаной куртке и кожаной фуражке. Затем Малахов почтительно посторонился, делая толпившимся у стола фронтовикам знаки рукой, смысл которых заключался в том, чтобы те освободили стол, и пропустил вошедшего с ним человека вперед.

Тот, продвигаясь к столу, окинул собравшихся спокойным, внимательным, чуть прищуренным взглядом, какой бывает у людей, углубленных в свои мысли, и на его строгом лице со следами озабоченности и утомления появилась улыбка. Фронтовики смотрели на него во все глаза. Он снял фуражку, обнажив зачесанные назад волосы, густые, темные, и запросто, как к знакомым, обратился к стоявшим подле него кубанцам.

Федор, догадываясь, что, должно быть, человек этот и есть представитель ЦК большевиков, поднялся со стула, но сзади кто-то дернул его за гимнастерку книзу, и он опять сел. В комнате, набитой битком, говор между тем прекратился. В наступившей тишине Федор услышал, как кто-то сдержанно позади него шепнул: «Сталин…»

Малахов краткой, совсем кратенькой речью открыл собрание, и тут же заговорил Сталин, и слова его, произносимые с легким кавказским акцентом, неторопливо, показались Федору близкими и понятными.

Кое-что из того, о чем он говорил, Федору приходилось слыхивать — и от Малахова больше всего, и от других людей. Но какая разница! Всегда, бывало, слушая либо Малахова, либо кого-нибудь еще, Федор невольно раздумывал: а так ли это или, может быть, не совсем так? Может, Малахов это выдумывает? А речь Сталина как-то незаметно и легко, словно это он сам, Федор, придумал, подсказала новые, ясные мысли. И в самом деле, ведь только так и может быть! Как же он, Федор, не додумался до этого раньше! И почему народ — такая уйма его! — терпит над собой измывательства какой-то кучки богатеев и не смахнет ее одним махом!

Из того, что Федор понял и как он понял, выходило, что войну, эту кровавую бойню, учиненную помещиками, капиталистами и генералами, изводившую уже четвертый год трудовой люд, немедля надо прикончить, так как война эта — грабительская, захватническая. Нынешнее правительство не способно положить конец затянувшейся войне, поэтому вся власть должна быть передана в руки революционного класса. Только такая власть, власть рабочих, солдат, трудовых казаков и крестьян, может двинуть вперед революцию и уберечь страну от полной разрухи. Фабрики, заводы, железные дороги — все это, созданное рабочими, должно принадлежать самим рабочим, а не тем, кто их трудом набивает карманы; земля со всеми угодьями также должна принадлежать не помещикам, а тем, кто эту землю орошает потом. И единственная демократическая в России партия, которая этого добивается и наверняка добьется, — это партия большевиков.

Федор почувствовал, как в бок ему нестерпимо уперся локоть соседа, и он рассвирепел, повел плечом, намереваясь бесцеремонный локоть оттолкнуть от себя. Но посмотрел на соседа, моложавого, взопревшего в духоте и тесноте казака-уральца с жидким пушком на верхней губе и внезапно остыл, осторожно повозился на стуле, отодвигаясь сколько можно было, — не решился потревожить этого уральца, который сидел с полуоткрытым ртом, бормотал что-то про себя, пошевеливая ребячье-пухлыми губами, и, как видно, совсем забыл и о себе, и о людях.

— В чем своеобразие переживаемого нами момента? — подводя итоги, говорил Сталин. — Что характерно для сегодняшнего дня? Это — борьба между двумя властями: властью официальной, так называемой директорией, образовавшейся первого сентября, то есть диктатурой пяти под началом Керенского, и властью неофициальной, Советами, которые теперь становятся большевистскими. Либо власть Советов — и тогда господство рабочих, трудовых казаков и крестьян, мир и восстановление хозяйства, разрыв финансовых пут союзного капитала, связывающих Россию по рукам и ногам; либо власть Керенского — и тогда господство помещиков, буржуазии и атаманов, война и разор хозяйству, полная зависимость от денежного рынка Америки и Англии, ибо диктатура Керенского — только ширма, заслоняющая от народа диктатуру буржуазии, отечественной и союзной. В самом деле. Корниловщина была всецело поддержана капиталистами и помещиками. А что сделано и делается для полного подавления или хотя бы расследования этой контрреволюции? Ничего. И не может быть сделано без перехода власти к Советам. Корниловский соучастник Каледин подымает мятеж против революции, разгоняет на юге Советы, а его друга генерала Алексеева назначили начальником главного штаба. Но если Керенский ничего не делает для подавления контрреволюции, то он очень усердно подавляет крестьян. По России рекой разливаются крестьянские восстания, и Керенский посылает войска на «усмирение», на защиту помещиков. Не ясно ли после этого, что диктатура Керенского — только ширма, заслоняющая от народа диктатуру капиталистов. Не ясно ли теперь, после корниловщины, что помещики и буржуазия, атаманы и генералы прикрылись соглашательской фразой эсеров и меньшевиков и идут на чудовищные преступления: отдали Ригу и собираются отдать Петроград, отдают под расстрел большевистские полки, ведут на столицу обманутых казаков с «дикой дивизией» в авангарде, с броневыми машинами, прислуга которых состоит из иностранцев. И ради чего все это? Ради того, чтобы укрепить свое господство, чтобы залить страну кровью трудового люда. Не ясно ли теперь, что буржуазия предаст родину и не побрезгует ничем, лишь бы отстоять свою власть над народом и свои барыши. И у народа нет иного выбора, кроме как пойти на решительную борьбу с буржуазией и помещиками, с атаманами и генералами. И на эту борьбу, борьбу вооруженную, народ может повести только партия большевиков. Вся власть Советам! — вот лозунг нынешнего дня. За интересы трудового народа, за мир, за свободу, за землю!

После речи Сталина изо всех углов сразу, наперебой посыпались вопросы:

— А какая власть при большевиках обозначится? Назначать ее кто будет али как?

— Войне, кажете, треба кинец навести. А все ж таки колы ж цей кинец наведеться?

— Вщет справы… Казак на свои кровные и коня справляет, и седло, и все прочее, что по службе требуется. Вот как тут?..

— О большевиках хотелось бы… откуда они, каким манером произошли?

— Про землю неясно. Паи у казаков отбираться будут или ж обратно у казаков останутся?

Последний октавистый выкрик раздался над ухом Федора, и он, морщась, глянул через плечо на крикнувшего фронтовика, широколицего, бородатого, похожего на старообрядца. По номеру на его погонах определил, что фронтовик этот, урядник, мявший в руках донскую фуражку, — из казаков низовских станиц. «Дьяволы тебя мордуют, орешь тут!» — злобно подумал Федор, взглянув на него еще раз. Обозлило Федора, собственно, не то, что этот низовец прогорланил над его ухом, а сам вопрос его, затаенная о паях и о земле тревога, которая Федору была неведома. Что ему было тревожиться о своих паях, которыми давно уже владеет «чужой дядя»?

Федор не мог сочувствовать «старообрядцу». А между тем земля ведь не у всех в закладе. Это — во-первых. А во-вторых, земля земле рознь. Паи у казаков северных станиц области, верховцев, к каким принадлежал Федор, и паи у казаков-низовцев, южных станиц, к каким принадлежал спрашивающий, совсем не одинаковы. Среди низовцев многие живут чуть ли не помещиками, и они во всяком случае куда богаче северян. Сама земля у них несравнимо жирнее, лучше той супеси, на какой сплошь да рядом сидят верховые станицы; у низовцев и собственные виноградные плантации, и раздольные охотничьи и рыбные промыслы, чего у северян и в помине нет. Пожалуй, им было о чем беспокоиться! И не они ли, казаки-низовцы, впоследствии, когда вспыхнула гражданская война и Дон раскололся, наиболее рьяно подперла плечом русскую контрреволюцию!

Сталин на вопросы ответил, и собрание окончилось. Федор, увлекаемый за руку Колобовым, шагнул было к выходу в общем потоке возбужденно переговаривавшихся казаков. В это время Малахов окликнул его и поманил к себе. Федор, слегка робея в присутствии Сталина, со всех сторон окруженного казаками, подошел к столу. Малахов указал глазами на незнакомых фронтовиков, в числе которых был и тот молодой уралец, что сидел по соседству с Федором, и попросил задержаться.

…А когда Федор уезжал из Петрограда, еще раз тщетно облазив со своим товарищем углы и закоулки главного интенданства, в кармане его гимнастерки вместе с командировочным удостоверением лежала записка Малахова Павлову: наряду с другими деловыми предложениями дивизонному комитету Малахов рекомендовал взять на учет Федора Парамонова как сочувствующего партии РСДРП (б).