Трофим пришел домой угрюмый, мрачный. Он только что был в хуторском правлении. Атаман срочно созывал молодых присягнувших казаков. По приказу из округа в недельный срок они обязаны были подготовить боевое снаряжение — коня, седло, всю прочую справу — и явиться в станицу на смотр. Прополз слушок, что казаков досрочно готовят на фронт, в пополнение действующих полков. Но точно об этом пока не было известно: в приказе говорилось только о «своевременной и безотлагательной» явке на смотр.

Трофим сбросил у порога грязные сапоги, пиджак (на улице лил дождь) и, рассеяно взглянув в передний угол, где у стола сидели отец с работником, молча прошлепал к скамейке.

Петр Васильевич постукивал о стол костяшками пальцев, распускал веером седеющую бороду и что-то строго наказывал Степану. Увидя расстроенное лицо сына, он оборвал разговор и повернулся к нему. Но Трофим этого не заметил. Вяло прислонился к косяку, опустил голову и тупо уставился в окно, по которому барабанили крупные дождевые капли.

— Ну?.. Что?

Трофим кинул на работника беглый нетерпеливый взгляд.

— Н-ничего, — сквозь зубы процедил он.

— Вызывали-то зачем?

— Да там…. так… вызывали, — мялся Трофим.

Петр Васильевич испытующе поглядел на сына и заторопил работника:

— Так ты, Степан, поезжай с богом, поезжай. Надень зипун и поезжай. Что? Дождь? Ничего. Знычт, ты же не глиняный, не размокнешь. Дело такое… откладывать нельзя. Давно надо бы.

Степан поднялся — сутулый, длиннорукий, вечно худой — и на носках, широко шагая, пошел из комнаты.

Петр Васильевич протяжно зевнул и потянулся, выпячивая широкую, колесом, грудь. Уж ему ли не известно, что многое из того, что расстраивает человека в двадцать лет, — в сущности, пустяки и мелочь.

— Случилось что-нибудь? — спросил он и, шаркая по полу сапогами, подошел к сыну.

Трофима будто жалили пчелы: он морщился, подпрыгивал, не находя на скамейке места.

— Служить забирают, на войну, — мрачно и часто заговорил он. — Атаман об этом не сказал, да чего там… и так видно. Через семь суток требуют на смотр. К чему это? И при полной боевой. Да путаница какая-то, не пойми-разбери. Иван Кучурин на две недели моложе меня, а его не требуют. Говорят, половина года. Писарь шепнул мне, что, мол, хотят зануздать нас раньше времени. Вроде есть секретная бумага.

— Ну-у, что ты!.. — Петр Васильевич растерянно заморгал. Он ожидал всего, но только не этих новостей. — Рано будто. Ваша книга через год только.

— Чего там рано! Это по мирному времени рано. А теперь… Война с этим не считается, — и Трофим обреченно махнул рукой: стоит ли, мол, языки чесать, когда и так все ясно.

— Гм, война… — в раздумье проговорил Петр Васильевич, точно впервые об этом услышал. — Вишь ты… С немцами да австрияками, знычт. Так, так… Вон оно какое дело. Та-ак. — Расставив кряжистые, что дубовые пеньки, ноги в забрызганных грязью сапогах, минуту он стоял, морща лоб, потом прошелся из угла в угол и заговорил так, словно бы нашел неполадки у своих работников: — Вот что. Воевать пускай идут — кому дома нечего делать. Таких, слава богу, хватает. А нам этим делом некогда займаться. Сергей офицерит у нас, и довольно. Мы и так на оборону всей семьей работаем — полк лошадей сеном снабжаем. Я уж старик, чтоб, знычт, мотаться без конца. Ты не горюй. У меня есть в станице знакомцы, Сергеевы товарищи. Завтра я поеду к ним и обстряпаю живо… Иль ты, может быть, не хочешь отставать от брата, офицером хочешь быть? — И Петр Васильевич натужливо, скрипуче засмеялся.

Он спросил об этом, разумеется, шутя. Разницу между своими сыновьями — Трофимом и Сергеем — он знал. Еще бы! Старшего сына Сергея — теперь офицера действующей армии — в глубине души Петр Васильевич немножко недолюбливал. Недолюбливал он его за откровенное мотовство и нерадивость к хозяйству. Отцовские стремления для него — трын-трава. До службы Сергей немало принес огорчений родителю. Зато Трофим, как бы в награду за все, вышел явно в отца. Смекалкой по хозяйству, хваткой и сноровкой он сейчас уже если и не перещеголяет умудренного опытом и отмеченного сединами Петра Васильевича, то во всяком случае отстанет от него ненамного. И Петр Васильевич не пожалеет ничего, но от себя его не отпустит.

Трофим сразу же повеселел, преобразился.

Офицером быть? — переспросил он оживленно и, понимая отцовскую шутку, в тон ему ответил: — Боюсь, как бы на глаза не повлияло. Они у меня слабые, а от погон все время блеск идет. Как бы безо времени подслеповатым не сделаться.

— Ну ладно, быть по сему. Не горюй. Как сказал, так и будет. Отдыхай, пока дождик сыплет, — Он накинул на плечи пиджак и пошел во двор проверить, уехал ли работник.

А утром, пока старик Абанкин, сидя за столом, потея, дохлебывал молочный суп, Степан выкатил из-под навеса беговые на рессорах дрожки, впряг в них только что обученного рысака и, просунув в щель приоткрытой двери голову, доложил хозяину, что все готово.

— Сейчас, сейчас, — кряхтел Петр Васильевич, — подержи лошадь.

Он вылез из-за стола, перекрестился, глядя не на икону, а на прилепившийся к носку сапога кусочек каши, и, столкнув его щелчком, зашел в свою стариковскую комнату-спальню.

Из сундука достал резную деревянную шкатулку, заплесневевшую от времени. Долго ласкал в пальцах радужные хрустящие бумажки, «красненькие», как называли десятирублевки. Отделил небольшую пачку и с глубоким вздохом сунул ее в кошелек. Замкнув шкатулку, он вдвинул ее в потайной ящик, на прежнее место. «А ну-к, дьяволы, заупрямятся…» Петр Васильевич крякнул и полез снова за шкатулкой: «Запас, знычт, кармана не давит».

Под тяжестью хозяина дрожки плавно покачнулись, пискнули. Петр Васильевич укрепился сапогами на фигурчатых подножках, намотал на руку вожжи и пустил рысака. Застоявшийся пятилеток с места взял крупной рысью, и ошинованные колеса мягко зашуршали по гладкой, накатанной дороге.