— Куда денешься! Время не чарочка-каток. Оно, милый, не покатится к тебе в роток, — изрек как-то склонный к философскому мудрствованию в стремительно летевшие под гору свои лета Максим Паклёников, поучая озорного, так и застрявшего где-то по пути в своем росте Миньку Соловьева, не замечавшего своих лет, нередко забавы ради хаживавшего с ватагою малолетней ребятни в чужие сады и огороды. — Тебе, Михайла, уже вон какой годок пошел, а ты все еще по-телячьи хвост морковкой держишь. Слов нет, тракторист из тебя вышел добрый, не хужее, чем из твоего дружка-приятеля Гриньки, а в поведении, как была у тебя в школе двойка, так и…

— Четверка, — обиженно буркнул Минька, свесив перед стариком чернокудрую голову.

— Ты мне не перечь, — шумнул на него старик, — я знаю, что говорю. Ежли учителка ставит четверку по твоему поведению, значит, ты, Минь, и двойки не заслужил. Четверка тут — форменная приписка, чтобы тебя, шалопая, не оставлять из-за этого самого поведения на второй год. Можа, не так?

Минька молчал, пряча плутоватые, шустрые, как у хорька, глаза, покорно ожидая, когда старый Паклёников прочтет свою проповедь до конца и, смилостивившись, отпустит его с богом. Минька привык к стариковским поучениям, выслушивал их обычно молча и терпеливо, изобразивши на плутоватом своем лице знаки исключительной почтительности, а потому и был любим дедами. Так же вот недавно стоял он перед бывшим председателем Леонтием Сидоровичем, добровольно возложившим на себя обязанности полевода и строго следившим за тем, чтобы молодые трактористы пахали как положено, не портили земли. Он мог появиться на поле в самое неподходящее время, тогда, когда его никто не ждал, как это и случилось прошлым утром.

По зяблевому полю, отбрасывая впереди себя неяркий свет фар, один за другим ползли тракторы. Это ночная смена, в основном — молодежь, из ветеранов был лишь Павел Угрюмов. Гринька, как всегда, держался за Минькой и чуть было не наехал на его плуг, потому что дружок почему-то вдруг остановился.

— Чего встали? — окликнул их сзади Павел.

— Минька перекур объявил! — весело ответил из темноты Гринька.

— Никаких перекуров! — закричал Павел.

— Тоже мне бригадир отыскался! — откликнулась обиженно темень голосом Миньки. — Что же мне, в штаны?..

— Это уж твое дело, — резонно заметил Павел, — помни только, к утру, до пересменки, мы должны закончить этот клин.

— Без тебя знаю. От сестрицы, поди, научился, командовать! — в последний раз огрызнулся без особой, впрочем, злости Минька.

А поутру все они были уравнены общим нагоняем. Свалился как снег на голову Леонтий Сидорович Угрюмов, прошелся по борозде, примерился четвертями, крякнул и взмахом руки, точно граблями, подгреб к себе всю троицу, приготовившуюся было «зашабашить», то есть смениться и задать в будке веселенького храпачка.

— Михаил, ты комсомолец? — осведомился старик совсем вроде по-доброму.

— Комсомолец, дядь Лень! — охотно ответил не подозревавший стариковского коварства Минька.

— А ты, Григорий? — глянул Угрюмов-старший на предлинного юношу.

— И я тоже. Нас, дядь Леня, вместе с Минькой принимали…

— А вот и зря. Завтра же поставлю вопрос, чтобы вас поганой метлой вымели из комсомола, — голос старика окреп, озвученный металлом, загудел прежним, председательским, басом. — За что, спросите?.. Да за воровство! Нет, не за воровство за грабеж со взломом!..

Ребята хмыкнули. Старик грозно одернул их:

— Что скалитесь? Думаете, шутит старый Левонтий или из ума вышел? Нет, голубчики, покамест еще в полном разуме он. И не до шуток ему. Да, да, воры вы и грабители!..

— Да кого же это они ограбили? — вступился за младших своих товарищей Павел. — Что ты говоришь, тять?

— А ты помалкивай. И не отделяй себя от них; — остановил сына Леонтий Сидорович. — Кого, спрашиваешь, ограбили? Да всех! И страну, и своих односельчанов, да и самих себя — всех как есть! Но это было бы еще полбеды. То, что вы обкрадываете нас, живущих вместе с вами, нехорошо, подло с вашей стороны. Но вы запустили руку в карман и к тем, которых еще нету на свете, которым еще предстоит когда-то родиться — завтра, через год, через сто лет…

— Что же, так всех мы их и ограбили? Что-то, дядь Лень, я не пойму… — потерянно обронил Минька.

— Глупый, потому и не понимаешь, — сказал старик уже потише, только с нескрываемой горечью в голосе. — Поглядите, мошенники, что вы наделали за эту ночь! Кто же запускает так глыбко лемеха? Вы ведь мертвую глину вывернули наверх и завалили ею, похоронили заживо детородящую почву, то есть испортили вконец нашу кормилицу землю, какая досталась всем нам даром на вечные времена как неделимый фонд для всех поколений людей. Молчите?.. Стыдно?.. Ну простил бы я еще вот их, Миньку и Гриньку, — молоды и дурные по молодости. Но ты-то, Пашка, куда глядел?! Почему не остановил трактора, не отладил плуга?.. А еще в партию собрался вступать!.. Нынче же предупрежу всех, чтобы не давали рекомендаций!.. — Сказав это и оставив пахарей в крайнем замешательстве, старик удалился; долго еще перед их пригорюнившимися очами маячила его сутулая, широкая и сердитая спина.

В комсомоле Гринька и Минька, конечно, остались, хотя и получили там дополнительную баню. А Павел долго еще не решался просить о рекомендациях в партию. Старики, однако, продолжали следить за каждым шагом молодых завидовцев и корректировать их с высот своего житейского опыта. Следующее нападение на Миньку и Гриньку совершила Штопалиха.

Было это в воскресенье. Минька и Гринька, передав тракторы сменщикам, вернулись домой, принарядились и теперь прогуливались по Завидову. Оба в клетчатых рубахах, входивших тогда в моду и завязанных где-то у пупка узлом, с настежь распахнутыми воротниками и расстегнутыми пуговицами, беспечно шествовали по улице. Гринька, длинный и сухой, как колодезный журавель, нес свою маленькую голову где-то высоко над кучерявой и оттого казавшейся большой головой низкорослого Миныш, у которого на перекинутом через шею ремне висел, елозя по животу, новенький транзистор. Включенный на полную мощность, он издавал какие-то ужасные, оскорбляющие человеческую душу, терзающие слух кошачьи звуки. Минька весело приборматывал тоненьким, почти девичьим голоском:

— Там-там, та-ра-рам.

Гринька подставлял под этот тенорок свой не вполне оформившийся бас:

— Пом-пам, пом-пам, пам-пам-пам…

В эту-то веселую для них, без единого облачка на сердце, минуту и выступила на сцену, то есть на улицу, Матрена Дивеевна Штопалиха. Попросила:

— Погодите, ребята.

— Что, теть Матрена? — Гринька, добрый и, как известно, мягкий по характеру, первым подошел к старухе. Дождавшись, когда подойдет и тот, с этой горластой штукой на голом пузе, старуха спокойно и убежденно объявила;

— А ведь вас, милые, надо судить!

— Вот те раз! И эта туда же… Да вы что, сговорились с Леонтием Сидоровичем? За что же, теть Матрена, судить? — спросил на всякий случай Минька, поигрывая черными глазами.

— За что? — точно эхо, повторил Грипька.

— За радиохулиганство — вот за что! — выпалила в сердцах Штопалиха. — Приобрели где-то энту вон штуковину, базаните на чем свет стоит, теперя от вас всему Завидову спокою не будет. Нешто так можно! Понакупи-ли… деньги, знать, у вас бешеные завелись. На сберкнижку бы, про черный день, положили, а вы транжирите… Но-чесь, слушаю, — гыр-гыр-гыр. И днем — опять то же…

— Ночью нас не было, теть Матрена.

— Аль вы одни такие! Полно село теперь этих гыр-калок. Только было прилегла с устатку…

— Воскресенье же сегодня, выходной…

— Ну так что ж, что выходной? В выходной-то только бы и отдохнуть, а вы…

— Что — мы? — спросил озорной Минька.

— Что — мы? — повторил за ним Гринька.

— Хорошо, ребятки, когда все в норме. — Штопалиха критически осмотрела их, поморщилась. — Что пупки-то выставили, бесстыжие ваши зенки? И штаны — в обтяжку, как только втиснули вас в них! Все как есть выпирает… глазыньки бы мои не глядели. А небось к девчатам трапитесь?

— К девчатам, тетенька Матрена. Это вы в самую точку.

— Точку нашего теперя днем с огнем не сыщешь. Было две бригады, а сейчас аж шесть подстегнули к нашему колхозу. Тоже, видать, меры не знают с энти-ми укрупнениями. Мотается, сердешный, цельными днями по шести-то деревням, ни сна, ни отдыха не знает. Домотается, останется, пожалуй, одна Занятая от Точки этого…

— Да я не про председателя говорю! — засмеялся Минька.

— А я про него… К девчатам, значит?

— К ним, — подтвердил Минька и, ухмыльнувшись, добавил: — А насчет нормы… это вы своей Надёнке скажите. Мини-юбка на ней явно не по норме. А она ведь давно замужняя. Могла бы и…

— Могла бы, — согласилась, не дослушав, Штопалиха, — да ума-то у нее нету, так же вот, как у вас. И чего это воинский начальник глядит — давно б в армию, лоботрясов!

— Это мы-то лоботрясы?

— Вы. Кто ж еще?

— Ну ты, тетенька Матрена, тоже не переработала. Вон шея-то у тебя какая толстая…

— О моей шее, ребятишки, лучше помалкивайте. Долго еще вам на материных шеях сидеть…

— Мы ни на чьих шеях не сидим, — осерчал Минька. — И лоботрясами ты зря нас обозвала, тетенька Матрена. Видала, что в районной газете про нас с Гринькой написано?

— Не читаю я вашей газеты, Миня. Очков вон во всей области не сыщешь. Разучились, знать, делать их. В космос, в самые аж небеса, научились летать, корабли разные, поднебесные, строить, а с очками пром… пром… промблема выходит. А глаза у меня старые, без очков ничегошеньки не вижу ими, корову и то дою на ощупь… Ну, ребятки, уходите, Христа ради, подале от моего дома. Дайте старухе покою.

— Очки мы тебе раздобудем, тетенька Матрена!

Минька и Гринька, обнявшись, пошагали дальше. Заглушая поросячье повизгивание транзистора, запели старую рекрутскую песню:

Запевал Минька, Гринька — со своим басом — на поддержке:

Прекратив пение, кого-то окликнули:

— Эй, Мить! Пошли в Кологривовку — там свадьба. Маньку Егорову просватали! Пойдем — глянем на нее в последний раз!

«Воинский начальпик», то есть райвоенком, помнил про свои обязанности не хуже старой Штопалихи. Осенью Гриньку, его друга Миньку и еще о десяток парней из Завидова призвали в армию — «забрили», как констатировала настоящий факт Матрена Дивеевна, прослышав об этом событии. В последний день проводов, занявших, как это и бывает на селе, около двух недель, беседуя чинно-мирно с представителем военкомата, приехавшим для сопровождения завтрашних воинов, Мария Соловьева не удержалась, чтобы не напомнить ему:

— Берите наших соколят. Одни мы, бабы, без мужьев, взрастили вам новых солдат. Воюйте, коли опять придет к нашему порогу такая беда. Минька и Гринька, сынки наши, не подведут. Правда, Стеша?

Та закивала головой — сказать ничего не смогла, поднесла опять — в какой уж раз за эти две недели! — угол платка к глазам.

У Дальнего переезда, где остановились грузовики с провожающими, чтобы распрощаться с «рекрутами», объявились Тимофей Непряхин и Архип Колымага. Они находились тут, точно в засаде, с самого утра, ждали. Тишка, озираясь, посматривая, нет ли среди провожающих Антонины или кого-либо из его дочерей, подошел к Миньке, а Колымага — к Гриньке. Лесник развернул пакетик, показал новенькую, последней конструкции, электробритву, заговорил, необычайно взволнованный:

— Это тебе, Григорий. Подарок…

— От кого? Зачем? — перебил его Гринька, вопросительно глядя то на лесника, то на свою приемную мать, не зная, как ему поступить…

— Бери, бери! — настойчиво продолжал Колымага, силой всовывая коробок в Гринькины руки. — В солдатской жизни пригодится.

— Возьми, сынок, — сказала мать, — не обижай старика.

— Да ведь дорогой уж очень подарок-то, дядя Архип!

— Бери… дядя Архип не самый бедный человек в Завидове. К тому ж… — Тут он осекся, сейчас же убрал куда-то с побагровевшего вдруг лица свои глаза, спрятал их и натужно, неправдоподобно закашлялся. — Бери… кхе-кхе… не разоришь!

Еще весною был прислан этот подарок не известной ни Гриньке, ни его приемной матери городской женщиной, но Архип Архипович Колымага, возложивший на себя по доброй своей воле посреднические обязанности, не торопился с его вручением, попридержал, рассудив, что «дорого яичко к Христову дню», что будет куда лучше и торжественнее, ежели он поднесет подарок в день Гринькиных проводов. Особенной торжественности, однако, не получилось, поскольку Колымага малость стушевался, вел себя не совсем натурально, но дело было сделано: волю далекой страдалицы он исполнил, завтра же пошлет письмо «до востребования», оповестит ее об этом и хоть тем немного порадует…

Что же касается до Тишки, то оп, теряясь и тушуясь не меньше Колымажьего, преподнес внебрачному своему сыну Миньке, самодельный складной нож, изготовленный по его, Тишкиному, заказу Алексеем Ивановичем Климовым, лучшим в районе кузнецом, проживающим в соседнем селе Монастырском. Рукоять ножика была исполнена из разноцветных кусочков плексигласа и переливалась теперь в Минькиных руках, точно пойманная радуга или жар-птица. Поначалу Минька тоже, как и его товарищ, не решался взять, вопросительно глянул на мать; встретив, однако, ее легкий поощрительный кивок, взял и теперь перебрасывал подарок с ладони на ладонь, словно ему кинули в пригоршню непогасший уголек.