Торжественными проводы призывников получились на главной площади районного поселка. Введенные Кустовцом, с годами они стали традиционными и вылились в большой, хоть и внекалендарный, праздник. Самому же основателю ежегодных празднеств пришлось в эти лета испить полную чашу терпкого напитка, вытекавшего из бесконечных организационных пертурбаций, ставших как бы знамением того времени. Уже помянутые выше «Записки» продолжали поступать во все возрастающем количестве и, нетерпеливые, не дожидались, когда их обсудят на местах, сейчас же превращались в директивы. Как уже сказано, в конце пятидесятых годов было в тех «Записках» много здравого, разумного, продиктованного трезвым рассудком быстро текущей и меняющейся жизни, — тогда Кустовец, не щадя ни себя, пи других работников райкома, приступал к их немедленному и неукоснительному исполнению. Так, например, поддержав решительным образом Виктора Присыпкина-Точку, первым переведшего колхозников на денежную оплату, он постановлением бюро районного комитета партии заставил сделать то же самое и других председателей, сломив отчаянное сопротивление некоторых из них, пошедших на поводу «отсталых настроений», как указывалось в заключительном документе того памятного заседания. Первым в области район Кустовца перешел на раздельную уборку хлебов, встретив поначалу и тут немалое число сомневающихся.

Особенно упорствовали деды, припугнувшие селян тем, что хлеб непременно сгниет в валках, «потому как тут, у нас, на правобережном Поволжье, дождичек спущается как раз не ко времени. Только зачнем уборку, а он, милушка, тут как тут», — напоминали они. «Косить и молотить напрямую комбайном! Никаких разделений! — кричали до хрипотки на собраниях, длившихся с вечера до самого утра. — Не дозволим гноить пашеничку! Вредители вы там все! — орали в лицо представителя райкома или райисполкома, который комкал в руках платок, выжимая из него пот, непрерывно собираемый с иокрывав:-шегося испариной лба. — Не да-ди-и-им!..» Пришлось самых рьяных крикунов и бузотеров пригласить в район на специальное собрание, которое нарекли — видать, для того, чтобы польстить старикам, — активом колхозных ветеранов. Сославшись на опыт кубанских и целинных сеятелей, Кустовец не один битый час, а целых три таких часа доказывал прогрессивность раздельной уборки, но вряд ли преуспел бы, если бы его не поддержал Апрель, неожиданно для ветеранов переметнувшийся на сторону секретаря райкома.

— Вы что же, старики, аль забыли, — начал оп, взгромоздившись на трибуну и ухватившись за ее края, как за поручни сохи, — аль забыли, как в допрежние, в единоличные времена убирали свой хлебец? Новинка вас пспужала? Но какая же она, к лешему, новинка, ежели спокон веку мужик убирал так свой урожай?! Спереж повалит ее, пашеничку али там рожь, крюком в ряды, в валки то есть эти самые, бабы свяжут в снопы, в кресты уложат — и доходи, голубушка, неделю, а то и две, до кондиции! — вставил он под конец для большей, знать, убедительности ученое это словцо.

Некоторое замешательство в ряды стариков было внесено, но не все из них и далеко не вдруг сдались. Тяжелыми булыжниками полетели в оратора злые выкрики:

— То в крестах!

— А тут на сыру землю норовят уложить!

— Не дозволим!

— Тебя, похоже, подговорили?! Слезай с трибуны!

— Эй ты, Сентябрь, или как тебя там?.. Сматывай-ка удочки! Не желаем тебя слушать! Пущай Кустовец опять речь говорит! Пущай объяснит нам, старикам, какой это там умник придумал такое!..

Апрель, однако, не сдавался, не покидал трибуны — крепче ухватился за нее своими железными пальцами. Переждав, когда схлынула первая и наиболее ярая волна стариковских «реплик», он заговорил опять, совершенно спокойно, тихо и потому убедительно:

— Нагорланились?.. Ну и голоса у вас, я вам скажу… Ну, форменно как у молодых кочетов… Старанья много, а ладу нету — слушать тошно! Без вас знаю, что в кресты укладывались в ту далекую пору снопы. Но ить тогда не было у нас ни комбайнов, ни тракторов, ни подборщиков, ни другой такой техники. У иного бедолаги до самой аж осени сиротствуют на поле те кресты, из-гаженпые грачами и разной прочей птицей. А нынче? Да мы с нашей техникой в одну неделю подберем валки — и делу конец!..

— Мокрые не подберешь, — буркнул кто-то в первом ряду, но сейчас же спрятался, укрылся в своей бороде.

— А кто ж тебе велит подбирать мокрые? — спокойно ответил Апрель. — Обожди маненько, когда подсохнет, когда ветерок прогуляется над стерней, подсушит…

— Ну что, старики, будем дальше продолжать дискуссию? — спросил Кустовец, сидевший в центре за длинным, покрытым красной материей столом.

— Будя! Накалякались! — крикнул кто-то от самых задних рядов.

— Согласные! — хором поддержали его в разных концах зала.

Вопрос этот, таким образом, был разрешен. Были и другие нововведения, приветствуемые — пускай и не сразу — на местах, потому что отвечали потребностям хозяйственного усовершенствования. Но потом стало твориться что-то непонятное, «сильно шибавшее в нос», как однажды, в горячую минуту, выразился завидовский философ Максим Паклёников. Первое, что смутило Кустовца И его сотрудников, а затем заставило грустно призадуматься, — это не знающее меры укрупнение колхозов, когда десяток артелей соединялся в одну, которая сразу же становилась неуправляемой. Председатель с утра до ночи носился по селам и деревням, из бригады в бригаду, большую часть времени тратя в пути, мыкаясь по классическому нашему бездорожью; ничего, конечно, не успевал там сделать, ни в чем толком разобраться; поздним часом, злой как черт, возвращался домой, не раздеваясь, падал на глазах обеспокоенной жены в кровать, а вскоре опять вскакивал как ужаленный с постели, на ходу разбивал яйцо, заглатывал его, на минуту забегал в правление, что-то подписывал там не глядя, выскакивал, отмахиваясь от наседавших на него просителей, на улицу, нырял, как суслик в нору, в свой автомобиль и вновь мчался в бригаду. Важные вопросы, выстроившиеся в молчаливую очередь, накапливались, кучились, как грозовые облака; оставаясь нерешенными, они железными тисками давили на виски руководителя, обещаясь вот-вот разрешиться громом…

Председатели зароптали. Сперва глухо, про себя. А потом уж и во всеуслышание. Первым подал голос Точка. С больной, тяжелой головой приехал в район на очередное заседание, которые в последнее время умножились.

— С похмелья, что ли? — спросил, приглядевшись к нему, прокурор, оказавшийся в кресле по соседству.

— С похмелья. Заводи дело, — мрачно пробормотал Точка.

— Никаких дел я на тебя заводить на буду, — свеликодушничал прокурор. Спросил озабоченно: — Ты лучше скажи, как высидишь весь актив с больной-то головой?

— На ней, чай, не сидеть, — буркнул Точка еще мрачнее. Его все-таки услышали; гулкая волна сдерживаемого смеха прокатилась по ближним от него рядам. Покатилась бы, наверное, далыйе, но колокольчик, сердито залившийся в руке председательствующего, указал ей предел.

После заседания, дождавшись, когда Кустовец останется в своем кабинете один, Точка ворвался туда мрачнее тучи. С ходу выстрелил коротко и зло:

— Точка! Освобождайте от председательства. С меня хватит!

— Ты что это, ошалел? Или вправду хватил вчерась лишку? Прокурор тут что-то говорил…

— Вот вы и ставьте вместо меня этого умного намекалщика! А меня в бригадиры…

— Да ты что, Присыпкин, всерьез?.. Не мы тебя выбирали в председатели, и не нам снимать. Скажи своим колхозникам…

— А вы, Владимир Григорьевич, посоветуйте им, порекомендуйте другого. Послушают. Вас послушают, — мрачно ухмыльнулся Точка.

— Что ж, — сказал Кустовец жестковато, — можем и посоветовать, если тебе партийный билет стал в тягость…

— Партийный билет мне в сорок втором, под Сталинградом, выдали, товарищ Кустовец, и он никогда не был и не будет мне в тягость. А вот гончим псом быть не хочу и не буду. Это ведь, как говорит Непряхин, только бешеной собаке семь верст не круг, а я человек, и у меня только две ноги…

— …и четыре колеса «газика», — подсказал секретарь райкома, не спуская с вошедшего темных невеселых цыганских своих глаз. Короткий беркутиный нос будто бы заострился на кончике.

— Эти колеса больше в грязи торчат, чем крутятся.

— Ну что же ты все-таки предлагаешь? — спросил Кустовец, косясь на «вертушку» и боясь, как бы она не зазвенела и не помешала окончить трудный разговор. — А если и я завтра попрошу освободить меня — мне ведь, Присыпкин, ничуть не легче?! И другой и третий — все побегут со своих постов, — что тогда?! А ведь мы с тобой коммунисты. Ты вот про Сталинград напомнил мне. Но ведь ты там стоял насмерть и не говорил, что тебе тяжело, не покидал своего окопа…

— Сейчас не война, товарищ секретарь.

— Не война, это верно. Но бывает, Присыпкин, и теперь посложнее, чем на войне. Иначе бы ты не взвыл вот сейчас, не запищал, не заорал чуть ли не в панике: «Караул, спасайте, освободите меня, дайте что полегче!..» Да ты не маши рукой, не перебивай меня, а слушай — не я затеял этот разговор. Если пришел посоветоваться, то вот что я тебе скажу, дорогой мой председатель: поезжай-ка в Завидово и забудь намертво про все, что ты мне тут наговорил. А я даю тебе слово сохранить втайне всю нашу эту премилую беседушку. Давай руку и марш! — помолчал, улыбнулся, дрогнул раскрыльями ноздрей, спросил располагающе: — А ты что, Виктор, действительно вчерась разрешил себе?..

— От такой жизни, Владимир Григорьевич, можно и запить. Но я еще не дошел до такой крайности. Хоть верьте, хоть нет, но я забыл уж, когда в рот брал ее. Все это нашему законнику привиделось, — сказал Точка с нескрываемой неприязнью к районному прокурору. — Поменьше бы он принюхивался ко мне, а побольше своим делом занимался. Преступность-то в районе не убывает…

— Не убывает, — грустно подтвердил Кустовец.

— Ну вот, а он…

— Один прокурор тут ничего не сделает. Тут есть и наша вина, Присыпкин. Кто чаще всего оказывается на скамье подсудимых? Ребятишки восемнадцатилетние. А почему? Не знают, куда выпустить свою энергию. Вот и… А мы даже в районном поселке не можем стадион построить приличный. Денег нет. Ребятам негде мячик погонять, побегать… Если бы ты, Присыпкин, знал, с каким трудом нам удалось выколотить смету на сооружение Дворца культуры!..

— Но выколотили же?

— Выколотили. Но спроси Воропаева, что нам с ним это стоило!

— Ну, выколотите и на стадион. Вы же — Кустовец, — польстил непреднамеренно Точка. — Ас колхозами, Владимир Григорьевич, что-то надо делать. Поверьте, не я один лью слезу горючую. Другие председатели тоже. Спросите хотя бы ну, скажем, Сергея Евсеича Грам-кова, Курякова Анатолия или Лазарева Витьку, дружка моего, — они споют вам ту же арию. Да и другие тоже. Они только помалкивают, побаиваются, как бы на бюро к вам не угодить…

— Что же, вновь разукрупнять? — спросил осторожно Кустовец.

— А что, может, и так! Ну, не дробить там на прежние мелкие куски, а так, в меру. Три, от силы четыре бригады — не больше, и чтобы деревни были поближе друг к дружке и поля прилегающие…

— И тогда б ты не пищал?

— Не пищал. И, повторяю, не я один.

— Ну хорошо. Поезжай. Скоро наведаюсь к тебе.

Всю следующую ночь Кустовец провел за сочинением письма в Центральный Комитет. Утром позвонил секретарю обкома, кратко изложил суть письма, получил решительное «добро», и документ в сопровождении небольшой записки областного руководителя был отправлен в Москву. Надо полагать, что не один он лег тогда на стол секретариата ЦК, потому что скоро поступила новая «Записка», где осуждалось чрезмерное увлечение укрупнением хозяйства. Словом, и этот вопрос был как-то прояснен и в него внесена разумная мера. Но на нем реформы не окончились, была совершена еще одна акция, которая показалась партийным работникам (да только ли им!) совсем уже непостижимой: упразднялся райком партии и вместо него создавался партком со строгим указанием, чтобы он сосредоточил свою работу в основном на воспитании масс, а хозяйственно-экономическими вопросами займется производственное управление, учреждаемое специально для этих целей.

— Что, не будет райкома? — заорал в трубку потрясенный Кустовец, обратившийся за разъяснением в область.

— Не будет. В «Записке» ясно сказано.

— А обком?

— Обком покамест остается. Да не один, а сразу два, — ответил Алексей Иванович, а Кустовец, вслушиваясь в его негромкий голос, видел, как в горьком недоумении мигают золотистые реснички над синими полосками прижмуренных его глаз.

— То есть как это два? Вы что, Алексей Иванович, шутите?

— Вовсе нет. Два обкома. Один будет курировать промышленность, другой — сельское хозяйство.

— Курировать? Не руководить, а… Два обкома? Это что же, вроде двух партий? — вырвалось у Кустовца.

— Не болтай ерунды. Завтра, к десяти ноль-ноль, приезжай в обком. Получишь разъяснение, — одернул его Алексей Иванович.

— Ну а мне куда же… куда же теперь? Куда меня и всех моих райкомовцев?

— А никуда. Останешься на месте, все в том же кабинете. Секретарем парткома.

— Это что ж, тех же щей?.. — опять не вытерпел Кустовец.

— Вот я тебе волью… щей! До завтра!

И Кустовец стал секретарем парткома, и то, что это были те же щи, но только пожиже, он увидел очень скоро. Забот у него не убыло, в том числе и хозяйственных, вот права резко поубавились, И первым дал ему понять это молодой Иван Барвин, начальник производственного управления района, поставленный на эту должность по рекомендации Кустовца. Получив большую власть, он очень скоро стал возноситься, задирать нос и распоясался так, что напрочь игнорировал решения парткома, касающиеся хозяйственных дел. Пришлось в конце концов вызвать его на бюро для отчета. Небрежно развалясь в кресле, он спросил:

— Зачем вы, Владимир Григорьевич, отрываете меня от производственной деятельности, мешаете мне выполнять планы?..

— Мешаем? — переспросил Кустовец, бешено вращая черными, еще более округлившимися в удивлении глазами. — Это кто же тебе мешает? Партия?

— Ну, может, я не так выразился… не в том смысле… У меня нынче назначено свое совещание… — сказал, немного стушевавшись, Барвин.

— Свое? — Кустовец вонзил в своего выдвиженца ястребиный взгляд. — А это… это, знач-ит, для тебя чужое? Ну, Иван, ты далеко пойдешь!

— У меня есть и отчество, Владимир Григорьевич, — хмуро заметил Барвин.

— Ах какое несчастье! Забыл! Ей-богу, запамятовал. Подскажите, товарищи, — обратился Кустовец к членам бюро, — подскажите, ради бога, как товарища Барвина величают по отчеству!.. Иваныч?.. Ну так вот, Иван Иванович, сядьте как положено и расскажите нам, как идут у вас дела с выполнением планов… Объясните, будьте так любезны, почему план по мясу выполнен районом только на сорок процентов, по молоку — на шестьдесят, а по яйцу… ну, тут и того меньше. Сами-то вы, уважаемый Иван Иваныч, наверное, харчитесь каждый день не на сорок, не на шестьдесят и уж, конечно, не на тридцать процентов, а на все сто… Может, не так? Может, вы у нас вегетарианец, толстовец? По личности вашей этого не скажешь… Фигурка у вас вон как округлилась…

— Вы, товарищ Кустовец, моей личности и фигуры не касайтесь, сами не дистрофик. Прошу не издеваться надо мной!

— Хорошо. Оставим наши фигуры в покое. Но мы ждем ответа по существу заданного вам вопроса! — спокойно, почти весело сказал Кустовец.

— А я вам неподотчетен! — заявил, повергнув членов бюро (кроме одного) в крайнее изумление, Барвин. И видать, не в силах уж удержать себя в узде, рубанул по инерции: — И вообще… вообще, прошу вас поменьше вызывать в партком моих работников, отрывать их от дела.

— Нет, Иван Иваныч, ты все-таки отчитаешься. Не передо мной, разумеется, Не перед Кустовцом, не перед ними вот, а перед партией. Перед ней мы все подотчетны! Надеюсь, это-то ты понимаешь!

— Хорошо, я отвечу… отчитаюсь то есть, — сказал оробевший опять немного Барвин, который вышел потом из парткома с первым своим выговором, полученным ио партийной линии, правда, простым, без занесения в учетную карточку.

При голосовании один член бюро воздержался.

После заседания Кустовец спросил его:

— В чем дело? Вы, что же, не согласны с нами? Разве вы не видите, что человек зарвался, что его давно бы уж надо одернуть?

— Согласен, совершенно с вами согласен, Владимир Григорьевич, — ответил товарищ, оказавшийся секретарем по оргвопросам. — Я пытался подсказать вам… ловил ваш взгляд, чтобы вы…

— О чем ты? Пояснее нельзя?

— А вы раскрывали вон ту папку, которую я утром положил на ваш стол? — спросил оргсекретарь.

— Нет, не успел еще.

— И напрасно. Там ведь лежит еще одна «Записка». Может, Барвин как-то уж пронюхал о ней, о ее содержании.

Кустовец вынул бумагу, склонился над ней. По мере чтения лицо его все больше бурело и под конец сделалось пунцовым.

— и-да… все ясно! — Кустовец откинулся к спинке кресла. — Вот, оказывается, что вооружило его, этого Ивана Ивановича! Вот откуда его наглость! Отсутствие железной партийной дисциплины — питательная среда для нахалов. Дай им волю — сядут на шею, мерзавцы!

В «Записке», которой суждено было оказаться последней (о чем, конечно, не мог знать сраженный чуть ли не наповал Кустовец), теперь уже не просто строго, но наистрожайше предписывалось партийным инстанциям не вмешиваться в дела производственных управлений, не опекать их, предоставить им полную свободу. Утопивши руки в густых зарослях своих кудрей, Кустовец тихо подошел к окну, увидел в палисаднике могилу Зно-бина, тяжко, до режущего хруста в груди, вздохнул. Сказал чуть слышно:

— Может быть, и хорошо, что ты, старик, не дожпл до этих дней… Каково бы тебе было, вечному секретарю райкома, как называли тебя твои товарищи!.. Упразднить институт райкомов, который с честью стоял на боевом посту революции с первых лет Советской власти?! Кто бы мог подумать!! И это не сон, дорогой Федор Федорович, а явь… Неужели… — не договорил, вернулся за свой стол, твердо положил на него руки, прикрыв широкими короткопалыми ладонями красную папку с подкосившей было его бумагой, прежним уверенным голосом Кустовца заключил, глянув исподлобья на «воздержавшегося» — Ничего, Лысенков, пускай жалуется. Пускай кто-нибудь попробует доказать нам, что мы неправильно поступили. Я хоть и горяч бываю, а личную обиду могу еще стерпеть. Но обижать партию никому не позволю!

Ночью, перед самым рассветом, его разбудил телефон.

Звонил Лелекин.

— Что случилось? — спросил сонным, а потому и недобрым голосом Кустовец.

— А вы не слышали, Владимир Григорьевич?

— Что там еще?

— …освободили!

— Ты что, очумел?! Такими вещами не шутят! — сонливость мгновенно улетучилась. — Откуда это?..

— Лысенков, твой оргсекретарь, позвонил, к вам, видно, не решился… Говорит, по состоянию здоровья…

Оба примолкли, чувствуя, как у уха раскаляется плотно прижатая к нему телефонная трубка. Каждый смятенно думал про свое: Кустовец, хотя еще и не совсем веря в ошеломляющую эту новость, но уже мысленно был там, на вчерашнем бюро парткома; а Лелекин, покрываясь потом, перекидывая трубку от одного уха к другому, как перекидывают из ладони в ладонь горячий уголек, вдруг с ужасом представил себе: а что, если все это — глупая и жестокая мистификация, дикий лысенковский розыгрыш?.. Что-то близкое к шоковому состоянию испытал отнюдь не трусливый Лелекин и легко вздохнул лишь тогда, когда после далеких перезвонов Кремлевских курантов знакомым голосом радиодиктора заговорила Москва…