Очнувшись, Трофим хотел глубоко вздохнуть и не смог. Попробовал пошевелить рукой — одной, другой — не получилось. Пальцы ощущали жесткие сучки. Было темно, потому что ресницы склеились. Ноги слушались, и, подвигав ими, Трофим сообразил, что лежит на склоне, головой вниз.

Каким образом и почему он очутился здесь, Лазарев припомнить не сумел.

«Что за чертовщина? — удивился Трофим. — Где-то рядом должен быть Сашка. А если он тоже в таком положении? Или ему еще хуже?»

— Саша! Саша! — громко позвал Лазарев, превозмогая боль и тяжесть в груди. — Попов, где ты?

От напряжения зазвенело и застучало в голове, и Трофим решил, что именно поэтому он не услышал отзыва.

— Попов! Попов, что с тобой? — проговорил он ровно. Ответа не было.

«Может, он за вагой ушел? — подумал Лазарев. — Меня деревом придавило. Как же я здесь очутился? Вот дела! Подождать? Да чего там, надо выбираться. С чего начать? С рук. Ими, возможно, удастся столкнуть с груди сухостоину. Давит она вроде не так уж и сильно».

Трофим, пошевелив пальцами, принялся обламывать трескучие сучки. На коре чувствовалась влага. Постепенно руки освобождались от корявых пут.

Обломав сучки и сучья, мешавшие двигаться, он вытащил руки из-под ветвей, в клочья изодрав рукава. Потом стащил с век налипшую свернувшуюся и засохшую кровь. Открыл глаза.

Был вечер и ясное небо. Сильно пахло хвоей и прелью. Видимо, опускался туман, от холодных прикосновений которого и очнулся Трофим. Когда он попытался спихнуть лежавший поперек груди ствол сухостоины и зашевелился, с окрестных деревьев поднялось с десяток ворон. Они покружились, покружились над ним, противно галдя, и улетели. Лишь одна, то ли слишком голодная, то ли очень молодая, не желая верить, что жертва ожила, уселась на ближнюю осину. И всякий раз, когда Трофим двигался, пытаясь освободиться, ворона растопыривала крылья и нагло, со злостью орала.

Трофим процедил, стиснув зубы:

— Каркай в такт, паразитка! Ну, раз-два, взяли! Еще… — И потерял сознание, не рассчитав своих сил.

Приходил в себя Трофим на этот раз трудно. Боль металась в голове, словно большой лютый зверь в клетке. Надсадно ломило грудь. Руки ослабли и дрожали. Лоб покрылся потом. Это даже обрадовало его.

— Жив, значит! Слышь, ты, паразитка, жив! — Трофим поискал глазами горластую ворону. — Улетела… Валяй, сматывайся!

Наконец, после изматывающих усилий, Лазареву все же удалось столкнуть ствол с ребер.

— Ну, живот да бедра протащить — плевое дело, — сказал он сам себе.

И действительно, выбрался из-под ствола довольно скоро и ловко. Сел, огляделся: поблизости Сашки не было. Внизу, в долине, — тоже. Не горел костер, дверь избушки издали казалась заколоченной. Но тут Трофима замутило, к горлу подкатила тошнота, окружающее поплыло перед глазами. Лазарев припал грудью к стволу и ощутил жесткий угол, упершийся в межреберье.

«Чертов сучок! — подумал он, терпеливо перенося рвоту. — Этак он кожу пропорет».

Когда полегчало и он отвалился от ствола, то увидел, что никакого сучка в том месте не было. Трофим полез в нагрудный карман ковбойки, нащупал там камушек. Он хотел выбросить его, не глядя, как вдруг осознал: «Алмаз! Это ж алмаз! Я же разыграл Сашку — бросил-то в реку стекляшку!»

В неверном свете белой ночи кристалл выглядел совсем невзрачным. Куда невзрачнее блестящего искристого осколка стекла от бутылки, который Трофим швырнул в воду.

«Наверное, потому и кинулся Попов на меня, словно ненормальный, — как бы вспоминал Лазарев. — С придурью он стал в последние дни. Тоже выдумал: выручку от продажи алмаза — пополам. Будто этот камень его! Будто он нашел алмаз в своем огороде. Только и в твоем огороде клад — собственность государства, всего народа. А тут, Саша, месторождение, открытое на средства не дяди, а всех граждан нашей страны. Значит, и твои, и мои… У кого же ты стащить решил?.. Э-э, похоже, что для него, сколько ни говори, все одни слова. И хороший парень, друг, а сам себе подножку хотел подставить. Озверел при мысли о пачке купюр…

Может быть, я сам себя разыграл в этой истории?

Сашка не прост…»

В помыслах и поступках Попов шел порой на грани напористого нахальства и откровенной наглости. Но он не забывал оставлять себе этакую тонюсенькую щелочку для отступления, в которую юркал с мастерством фокусника.

Когда все уже верили, что он — либо гад, либо подонок, Сашка расплывался в улыбке: «Эх вы, а еще умные люди…» И оказывалось, или так выглядело для окружающих, сами они обманулись, он же тут вовсе ни при чем. Вольно принимать шутку — пусть неумную — всерьез.

Да, рокироваться в подобных ситуациях Попов умел.

Возможно, Сашка испытывал его, Трофима, и сейчас — поддастся он или нет на подачку, — чтобы в том случае, если поддастся все-таки, рассмеяться по-лешачьи.

Вполне вероятно, что так оно и было бы. Однако он, Лазарев, сам помешал.

«Затеял розыгрыш. Хороша шуточка! Это же провокация! Хуже Сашкиной. Он — словом, а я — делом.

Как же ты, Трофим, докатился до такого…»

Тяжело вздохнув, Лазарев поднялся, но тут же сел — мир качался перед глазами, и ноги не держали. Когда головокружение чуточку улеглось, Трофим подумал: «Не получается на двух, попробуем на четырех. Человек — исключение среди млекопитающих».

И он начал спускаться в долину, к избушке. Не зная, сколько времени прошло с того момента, когда на него обрушилась сухостоина, Трофим надеялся, что Сашка ждет его. Ведь Попов не предполагал, да и догадаться трудно, будто он, Лазарев, сыграет этакую злую шутку. Сашка, конечно, принял все всерьез. Есть такая слабинка у самих любителей подшутить и разыграть.

Может, Попов перестал преследовать его намного раньше, чем Трофим схватился за ствол сухой лиственницы, и ничего не знает о случившемся с ним? Сидит, поди, на нарах злой, ждет, когда Лазарев объяснит, почему это он решился так поступить с очень ценной и нужной для государства вещью.

«Ох, Трофим, Трофим, заварил же ты кашу!» — вздохнул Лазарев, с трудом передвигаясь на четвереньках под уклон.

Однако Попова в избушке не оказалось. Разбросанные вещи свидетельствовали о торопливых сборах. Не было и Сашкиного рюкзака, ружья.

«Обиделся. Очень обиделся Сашка. И смотался, — решил Лазарев. — Конечно, не знает он, что со мной стряслось. Иначе бы не ушел. Разве Сашка, зная о моей беде, смотался бы? Не струсил же он на последних маневрах, когда я залетел в карстовый провал у предгорий! Там я попал в переплет куда посерьезней, чем этот. Угодил с полного хода в глубокую яму, полную воды, два ребра сломал. Сашка тогда не растерялся. Нырнул, меня выволок, а потом, пока я очухивался, снова в топь полез, буксиром зацепил бронетранспортер и своей машиной вытащил.

Не мог Сашка бросить меня здесь в беде!»

Забравшись на нары, Лазарев лег на спину, чтоб не потревожить рану на голове. Руки целы, ноги целы, ружье под нарами, еда в рюкзаке. Понадобится — он на четвереньках до парома, к Назарычу, доберется. Но Сашка не оставит его. Сам вернется или людей приведет. Ведь в глазах Попова, по сути того, что он видел, преступник — Трофим Лазарев. Лазарев бросил алмаз в воду, что равно уничтожению.

Трофим не сдержал улыбки. Ему представился Малинка у кафедры, когда он выступал с лекциями по правовому воспитанию. То, что «совершил» Лазарев на глазах у Сашки, швырнув «алмаз» в реку, квалифицировалось статьей 98 УК как «Умышленное уничтожение или повреждение государственного или общественного имущества», причем по пункту «б» — «причинившее крупный ущерб». По нему преступник «наказывается лишением свободы на срок до десяти лет». Без оговорок.

Парни из поселка очень любили слушать лекции Малинки. Рассказывает он интересно. Еще бы — двадцать лет богатейшей практики! Но больше всего ребятам нравилось задавать Пионеру Георгиевичу всякие каверзные вопросы. Они вгоняли участкового инспектора в пот, но старший лейтенант обычно с честью выходил из трудных положений. И помнится, пример, который Пионер Георгиевич привел для иллюстрации преступления, подлежащего рассмотрению по статье 98-й, был как раз такой. Точно.

«Почему же Сашка не догадался? — затосковал Лазарев. — Ведь все так ясно! Я виноват — не сказал после потасовки на берегу? Пожалуй. Но уж больно он разошелся. Прямо озверел. Мне хотелось его как следует проучить, чтоб долго помнил. Вот и проучил на свою голову».

Лежать на нарах и размышлять было приятно, покойно. Трофим не заметил, как впал в забытье.

Проснулся от мысли: «Предал Сашка… Сашка предал? Предатель Сашка… Это Сашка-то предатель? Он же бросил меня. Из-за алмаза бросил. Смотался. А алмаз при мне. Надо отдать. Скорее отдать. Немедленно. Как я мог спать, когда алмаз при мне, а его нужно отдать! Отдать, пока Сашка не натворил еще каких-либо бед. Сказать ему про алмаз — и сдать. Сдать, сдать!»

Лазарев резко поднялся, застонал от боли в голове. Понял, что встать и выйти ему не под силу. Он сполз на пол и поковылял на четвереньках.

«Придется мне медвежьим способом добираться».

Машинально Трофим взглянул на часы:

«Девять тридцать пять. Утра? Вечера. А число? Двадцать первое. Вчера было двадцатое. Тогда, пожалуй, утро. Ночь прошла. Голова еще болит Отдохну часок — и в путь. Да… Лубянки из коры надо на ладони и колени вырезать. Необходимо даже. Отсюда до дороги — двадцать километров. К полуночи могу добраться. Если километр за час буду проходить. Это пятнадцать с половиной метров в минуту. Осилю?.. Придется».