2
Надежда Бородина росла невезучей. В детстве болезни ее мучили: то корь, то скарлатина, то ревматизм… На самую масленицу опухло у нее горло. Говорить перестала – сипит и задыхается. Пришла баба Груша-Царица.
– Ну что с девкой делать, сестрица? – спрашивает ее мать Василиса.
Царица – баба решительная и на руку скорая:
– Да что? Давай-ка ей проткнем нарыв-то.
– Чем ты его проткнешь?
– Вота невидаль! Палец обвяжу полотном, в соль омакну, чтоб заразу съело, да и суну ей, в горло-то.
– Ну что ж. Иного выхода нет. Давай попробуем.
– А я вот тебе гостинец в рот положу. Только рот разевай пошире да глотай скорее, не то улетит, – ворковала девочке Царица.
Пока она обматывала чистой тряпицей свой толстенный палец, Надежда с бойким любопытством зыркала на нее глазенками: что, мол, за гостинец такой в этой обертке? Но когда баба Груша, умакнув палец в соль, сказала: «Теперь закрой глаза и разевай рот шире, не то гостинец в зубах застрянет и улетит», – Надежда отчаянно замотала головой и засипела.
– А ты нишкни, дитятко, нишкни! Василиса, ну-к, разведи ей зубы-то! Та-ак… Счас я тебе сласть вложу, счас облизнешься… Та-ак… Ай-я-яй! – заорала вдруг басом Царица. – Пусти, дьяволенок! Палец откусишь… Палец-то! Ай-я-яй!
Она вырвала наконец изо рта у Надежки свой обмотанный палец и затрясла рукой, причитая:
– Волчонок ты, а не ребенок. Дура ты зубастая. Я ж тебе пособить от болезни, а ты кусаться… Вон, аж чернота появилась, – заглянула она под обмотку. – Я больше к ней в рот не полезу. Вези ее в больницу!
Повезли в больницу. Везде сугробы непролазные, раскаты на дороге. Ехать до земской больницы – двенадцать верст. Вот до Сергачева не доехали – сани под уклон пошли, а там, на дне оврага, раскат здоровенный. Лошадь понеслась, сани раскатились да в отбой – хлоп! Мать Василиса на вожжах удержалась, а Надежку вон куда выкинуло – голова в сугробе торчит, ноги поверху болтаются. Вытащила ее из сугроба, а у нее дрянь изо рта хлынула – прорвало нарыв от удара. Вот и вылечилась… Домой поехали.
В школе хорошо училась. Что читать, что писать, а уж басни Крылова декламировать: «Что волки жадны, всякий знает» или «Буря мглою небо кроет…» – лучше ее и не было. При самых важных посетителях выкликала ее учительница. Ни попа, ни инспектора – никого не боялась. А по закону божию не только все молитвы чеканила, Псалтырь бойко читала и на клиросе пела. Поп, отец Семен, говорил, бывало, Василисе:
– Ну, Алексевна, Надежку в Кусмор отвезу, в реальное училище. В пансион сдам. Быть ей учительницей…
Вот тебе, накануне окончания школы на Крещение ездил отец Семен с псаломщиком в соседнее село Борки на водосвятие. Ну и насвятились… Псаломщик уснул прямо за столом у лавочника. Трясли его, трясли, так и бросили. А отец Семен поехал поздно… Поднялась метель, лошадь с дороги сбилась… Ушла аж в одоньи свистуновские, да всю ночь возле сарая простояла, в закутке. А отец Семен в санях спал. Наутро нашли его чуть живого… Так и помер.
Сорвалось у нее с училищем. Хотел отец ее забрать в Батум. Он там в боцманах ходил. Договорился устроить ее в коммерческую школу. Но тут в девятьсот пятом году революция случилась. Отец как в воду канул. Два года от него ни слуху ни духу. Приехал в девятьсот седьмом году зимой, накануне масленицы. Привезла его из Пугасова тройка, цугом запряженная. С колокольцами. Ну, бурлак приехал! В сумерках дело было… Вошел он в дом – шуба на нем черным сукном крыта, воротник серый, смушковый, шапка гоголем – под потолок.
– Ну, кого вам надо, золотца или молодца? – спросил от порога.
А бабка-упокойница с печки ему:
– Эх, дитятко, был бы молодец, а золотец найдется.
– Тогда принимайте, – он распахнул шубу, вынул четверть водки и поставил ее на стол. – Зовите, – говорит, – Филиппа Евдокимовича, – а потом жене: – Василиса, у тебя деньги мелкие есть?
– Есть, есть.
– Расплатись с извозчиком.
– Батюшки мои! – шепчет бабка. – У него и деньги-то одни крупные.
А потом стали багаж вносить… Все саквояжи да корзины – белые, хрустят с мороза. Двадцать четыре места насчитали.
– Ну, дитятко мое, – говорит бабка Надежке, – теперь не токмо что тебе, детям и внукам твоим носить не переносить. Добра-то, добра!..
А хозяин и не глядит на добро. Сели за стол вдвоем с Филиппом Евдокимычем, это муж Царицы, слесарь сормовский, да всю четверть и выпили. Уснул под утро… Стали открывать саквояжи да корзины… Ну, господи благослови! А там, что ни откроют, – одни книги. Да запрещенные! Он всю ячейную библиотеку вывез. Уж эти книги и в баню, и в застрехи, и на чердак… Совали их да прятали от греха подальше.
Так и «улыбнулось» Надежкино учение. На какие шиши учиться-то? Если у самого хозяина за извозчика нечем расплатиться. Да и время ушло – впереди замужество.
Вроде бы и повезло ей с мужем: высокий да кудрявый и в обхождении легкий – не матерится, не пьянствует. Но вот беда – непоседливый. Не успели свадьбу сыграть, укатил на пароходы. И осталась она ни вдова, ни мужняя жена, да еще в чужой семье, многолюдной.
А на свадьбе счастливой была. Свадьбу играли – денег не жалели. Отец быка трехгодовалого зарезал. А Бородины хор певчих нанимали. Служба шла при всем свете – большое паникадило зажигали. Как ударили величальную – «Исайя, ликуй», – свечи заморгали. Попов на дом приглашали. От церкви до дома целой процессией шли, что твой крестный ход: впереди священник в ризах с золотым крестом, за ним молодые, над их головами венцы шаферы несут, дьякон сбоку топает с певчими.
– Да ниспошлет господь блаженство человеку домовиту-у-у, – провозглашает священник поначалу скороговоркой, а в конец певуче-дребезжащим тенорком.
– А-асподь бла-а-аженство, – ухает басом дьякон, как из колодца, только пар изо рта клубами.
– Че-ло-ве-ку до-мо-ви-ту-у-у, – речитативом подхватывает хор, разливается на всю улицу.
Но священник не дает упасть, замереть последней ноте, и поспешно, наставительно звучит снова его надтреснутый тенорок:
– Иже изыди купно утро наяти делатели в виноград сво-о-ой!
Надежда не понимает, что значит «утро наяти делатели в виноград свой». Но ей хорошо, сердце обмирает от приобщения к какой-то высокой и непостижимой тайне.
А народ валом валит, и за молодыми хвостом тянется, и по сторонам стеной стоит. Надежда ловит быстрый шепот да пересуды:
– Щеки-то, будто свеклой натерты…
– Да у нее веки вроде припухлые. Плакала, что ли?
– Чего плакать? От радости, поди, скулит. Вон какого молодца окрутили!
– Говорят, она колдовского роду… Видишь, прищуркой смотрит…
– Бочажина… Все они из болота, все колдуны…
А уж гуляли-то, гуляли. Три дня дым стоял коромыслом. А на четвертый день собрались опохмелиться; пришла баба Стеня-Колобок, Митрия Бородина жена, про нее говорили: что вдоль, что поперек; и загремела, как таратайка:
– Татьяна! Максим! Наталья! Чего нос повесили? Иль не знаете, что с похмелья делают? Вот вам лекарство! – хлоп на стол бутылку русско-горькой…
Максим поставил вторую:
– Эх, пила девица, кутила, у ней денег не хватило!
И понеслось по второму кругу:
– Зови Ереминых!
– Дядю Петру кликни!
– Евсея не забудьте!
– А Макаревну, Макаревну-то!
– Поехали в Бочаги!
Собрались на пяти подводах. А долго ли? Лошади на дворе стояли. Взяли водки три четверти, два каравая ситного да калачей – к Нуждецким в калашную сбегали да колбасы взяли у Пашки Долбача и понеслись.
Приезжают в Бочаги к Обуховым – целый обоз. Василиса выглянула в окно, так и обомлела:
– Ба-атюшки мои! Чем их поить да угощать?
Она как раз белье стирала после трехдневной гулянки.
– Не горюй, сваха! Не хлопочи! У нас все есть!
Четвертя на стол – грох! Колбасу, калачи ситные… Гору навалили.
Ну, хозяйка свинины нарезала, яичницу сотворила, огурцы, капуста… И давай гулять по второму кругу.
И-эх, прощай, радость, жизнь моя.
Знаю – едешь от меня…
Нам должно с тобой расстаться.
Ой, расстаться навсегда.
Ой, чтой-то сделалось, случилось
Да над тобой, хороший мой?
Глаза серые, веселые
На свет больше не глядят…
Да разуста твои прелестные
Про любовь не говорят…
За столом пели, пели…
– А ну, пошли по селу?!
– Дак четвертый день… Вроде бы неудобно?
– Неудобно днем вору воровать, так он ночью крадет. А мы что, воры, что ли? Пошли!
Вывалили всей кумпанией:
Эх, что кому до нас,
Когда праздник у нас?
Мы зароемся в соломушку —
Не найдут нас.
А было это на Седмицу сырную… Масленица! И впрямь праздник. Вот тебе, едут по селу горшечники. Две подводы – полные сани с горшками. А Степанида-Колобок да Макарьевна горшками в Тиханове торговали, оптом скупали их. Ну, им все горшечники знакомые. Вот Степанида подбегает к горшечнику:
– Тимофей, на сколь у тебя горшков-то в повозке?
– На четыре рубля.
– Беру все твои горшки.
– Мелех, а у тебя на сколько?
– У меня на три рубля.
– Плачу за все! А ну, открывай возы! Снимай брезент! Бабы, мужики, навались, пока видно!
Она первой выхватила два горшка, подняла их над головой и – трах! Вдребезги.
– Бей горшки на глину!..
– За счастье новобрачных!
И давай пулять горшками. Поставят их вдоль дороги, как казанки в кону.
– А ну, сколько сшибешь одним махом?
– Какой у него мах? Он на ногах не стоит. Задницей, может, ишшо раздавит…
– Я не стою на ногах? Я?!
– Держите его, а то он морду об каланцы разобьет!
– Кому в морду? Мне? Да я вас…
– Что, кулак чешется? Ты вон об горшки его, об горшки…
– Расшибу!
Трррах! Трах-та-тах… Брр!
Так вот отгуляли свадьбу, и уехал он, как в песне той поется: «Нам должно с тобой расстаться». Два года на пароходах да четыре на войне… Она уж и забывать его стала.
– Ну что ж, в любви не повезло – в деле свое возьму.
Перед самой войной прислал он ей денег – сто семьдесят рублей. Она и пустила их в дело. За пятнадцать рублей место купила на тихановском базаре – полок деревянный. В Москву съездила за товаром. Два саквояжа мелочи привезла: чулки, да блузки, да платки. Но больше все шарфы газовые, как развесила их на полки: голубые, да зеленые, да желтые. На ветру вьются, как воздушные шары, – того и гляди – улетят. Куда тут! Полбазара на поглядку сбежалось.
– Нет, она колдунья. Смотри, к ней толпой валят покупатели. Это их шишиги толкают. Ей-богу, правда! Вот бочажина!
Из галантереи – мелочь серебряная хорошо шла: брошки, перстеньки, сережки. Особенно крестики брали. Война! Ну и пугачи с пробками. Бывало, не успеет в Агишево путем въехать, как ее окружат татарчата:
– Пробкам есть?
– Есть, есть.
Тысячами продавала. Пальба по базару пойдет, как на охоте.
Свекровь видит – вольную взяла баба… Ну к ней:
– Деньги с выручки в семью!
– Нет, шалишь! Я и так за двух мужиков ургучу.
Митревна каждое лето брюхата (это сноха старшая). Она и в войну ухитрялась родить. К мужу ездила. Он на интендантских складах служил. А Настенку, вторую сноху, чахотка бьет.
– Кто пашет, кто косит, кто стога мечет? Я! Так вам еще и деньги мои подай. Дудки! Дураков нет!
Надежда упряма, но свекровь хитра:
– Ладно, девка, торгуй, если оборот умеешь держать… Только возьми меня в пай!
– Давай!
Поехали они в Пугасово на двух подводах. Купили две бочки рыбы мороженой: судак, лещ, сазан. Свекровь встретила на станции тихановского трактирщика, напилась в чайной водочки:
– Ты, эта, девка, поезжай с Авдюшкой. А я тут шерсть приглядела… – глаза черные, так и бегают. Ну цыганка! – Я, эта, с трактирщиком ладиться буду…
Какое там ладиться! Не успела Надежда лошадей покормить, как свекровь с трактирщиком в санках домой укатила.
Ну, поехали они с рыбой на ночь глядя. Дорога дальняя – тридцать верст, да раскат за раскатом… Авдей парень неуклюжий, сырой… Шестнадцать лет, а он лошадь запрячь путем не умеет. Вперед его пустишь – дорогу путает. Сзади оставишь – в ухабы заваливается, постоянно останавливать приходится, бежать к нему, сани оправлять. Под Любишином загнал в такой раскат, что и сани опрокинулись, и лошадь из оглоблей вывернуло. Она к саням побежала, уперлась в бочку… Да разве ей поднять? В бочке пудов двадцать.
– Авдей! – кричит. – На вот веревку, держи концы! Я захлестну ее за головашки саней да бочку буду поддерживать. А ты привяжи за лошадь и выводи ее на дорогу.
Сопит… И что-то подозрительно долго привязать не может.
– Ты за что привязываешь веревку-то?
– За шею.
– Ты что, очумел, черт сопатый? Ты лошадь задушишь!
– А за чаво жа привязывать?
– За хомут, дурак! За гужи!..
Приехала домой за полночь, еле на ногах держится. А компаньонка ее уже на печи похрапывает. Наутро встали, свекровь за столом уж орудует. Самовар у нее кипит, пышек положила, кренделей. А сама глазами так и стрижет:
– Бабы, давайте чай пить, да за дровами езжайте!
– Я вчера наездилась, – сказала Надежда. – Спину так наломала, что не разогнусь.
– Ну что жа, – отозвалась Митревна. – Поедем мы с тобой, Авдюшка.
– Запряги им хоть лошадь, – проворчала свекровь.
Запрягла им лошадь Надежда честь честью, проводила. Вот тебе к обеду, смотрит в окно: батюшки мои! И лошадь в поводу ведут, и от дровней одни головашки тащатся.
– На пенек в лесу наехали… Ну и сани, того, расташшылись.
И пришлось Надежде со свекровью в ночь ехать, собирать и дрова и остатки от саней.
Прошел пост – и рыба испарилась. Когда ее продавали, где? Надежда и не видела. Ни рыбы, ни денег…
– Мама, а как же насчет выручки? – спросила Надежда.
– Какая вам выручка, черти полосатые? Вы пенсию получаете и ни копейки не даете!
Вы – это снохи. Митревна получала семь с полтиной – три на себя, как на солдатку, три на подростка Авдея да полтора рубля на младшего сынишку; Надежда получала всего четыре с полтиной, мальчик жил у ее родителей, а Настасья – три рубля.
– Это на харч дают деньги. А вы их по карманам! – ворчит свекровь.
– Как на харч? Мы ж работаем. Все паи сами обрабатываем! Сколько ты овса продаешь? Сколько шерсти, масла? Две коровы у нас, двадцать овец? На варежки шерсти не даешь! Куда все это идет?
Ну, слово за слово… Распалились. А самовар кипел, завтракать собирались. Свекровь сорвала трубу с самовара, хлоп на него заглушку:
– Черти полосатые! Пенсию не даете – нет вам чаю! Где хотите, там и пейте.
И даже из избы ушла. Хлопнула в горнице дверью и заперлась.
– Вино пошла пить, – усмехнулась Настенка.
У свекрови стоял в горнице большой сундук с расхожим добром, и там, в углу, подглядели снохи, была всегда бутылка водки и кусок копченой колбасы – закусить. И стаканчик стоял. А ключи у нее висели на поясе и хоронились в объемистых складках темной, в белую горошину юбки. Войдет в горницу Татьяна Малахов на, громыхнет крышка сундука, потом – трень-брень: это стаканчик с бутылкой встретится, и забулькает успокоительная влага…
– Ну и черт с ней! – сказала Настенка. – Я домой пойду.
И Митревна засобиралась к своим:
– Что жа, что жа… Я-петь найду чаю…
Ушла. Ей всего через дорогу перейти – свои. Настенка тоже тихановская. А что делать Надежде?
– Ладно, раз вы по домам, и я домой уйду. Но имейте в виду – я уж больше не вернусь. С меня хватит.
Собрала она в узел свои пожитки и через сад, задами, подалась в Бочаги.
Не выдержала свекровь, ударилась за ней, бежит по конопляникам:
– Надя-а! Надежда-а!
А Надежда идет себе и будто не слышит.
– Надя-а! Погоди-кать, погоди!
Остановилась та. Подбегает свекровь – дух еле переводя:
– Ты куда собралась-то, девка?
– Домой!
– Как домой? Твой дом здесь.
– Здесь я уже нажилась. Ухожу я от вас!
– Как уходишь? Весна подошла – сев на носу. А я что с ними насею?
– Да я вам что? И за сохой, и за бороной, и за кобылой вороной? А что коснется – и на варежки шерсти нет тебе…
– Да будет, девка, будет! Я, эта, шерсть вам всю развешу, всю как есть. Косцов найму, и стога смечут мужики. Ты уж давай домой… Ну, погорячились… Не в ноги ж тебе падать!..
– Сейчас я не могу, хоть запорите меня. Вот в Москву съезжу, там посмотрим.
Вернулась она через три дня из Москвы, а свекровь уже в Бочагах сидит, ее дожидает:
– Ты уж, эта, девка, товар-то можешь здесь оставить. А сами-то поедем. Вон и лошадь готова…
Приехали домой – принесла из кладовой мешок шерсти и снохам:
– Нате развешивайте!
– Бабы! – говорит Надежда. – Пока я здесь, берите. А то уеду – передумает и шерсть спрячет.
Так и отбилась от свекрови, завоевала себе вольный кредит. От свекрови отбилась – вот тебе свои родители подладились. Сперва отец:
– Давай я тебе помогу овес отвезти.
Ладно, дело стоящее. В Москве овес весной семнадцатого года был по 20 рублей за пуд, а в Тиханове – рубль двадцать копеек. Взяли они десять пудов. Насыпали корзину да два саквояжа. Привезли на станцию. В вагон садиться, а отец говорит:
– Куда с таким грузом? Опузыришься. Давай в багаж сдадим.
Принесли на весы. Весовщик взвесил и спрашивает:
– А что это у вас? (Зерно запрещалось возить.)
– Ну, что? Вещи!
– Уж больно тяжелые. Обождите, я сейчас! – И ушел за контролером.
Э-э, тут не зевай.
– А ну-ка, бери корзину! – говорит она отцу.
– Куда ее?
– В вагон тащи, куда ж еще?
В то время теплушки ходили, двери настежь, что твои ворота. И проводников нет. Он схватил корзину, она – саквояж. И сунули их в первый же вагон. Надежда залезла, отодвинула вещи в угол и посадила на них женщину с девочкой. Второй саквояж отдала отцу и говорит:
– Ступай в конец поезда и растворись там.
Билеты у них на руках, все в порядке. А сама осталась на платформе, похаживает, со стороны наблюдает. Вот прибегает весовщик, с ним контролеры в красных фуражках.
– Где багаж?
А его и след простыл. Они в ближние вагоны сунулись, ходят, смотрят… Ну где найдешь? Клеймо на них, что ли?
В Москву приехали, отец и говорит:
– Ты как хочешь… Вещи сама выноси. Я и в Пугасове довольно натерпелся.
– Э-э, вот ты какой помощничек!
Взяла она носильщика, заплатила ему десятку.
– Куда тебе нести?
– На извозчика.
Принес на извозчика.
– Куда везти?
– Овес нужен?
– Нужен.
– Вези домой!
Сладились по двадцать рублей за пуд. Отец поехал с извозчиком, а Надежда к знакомым, тихановским москвичам. Те в кондитерской работали и сахар продавали по пятьдесят копеек за фунт. А в Тиханове его оптом брали по три рубля за фунт, а на развес и по четыре рубля и по пять. Три пуда взяла сахару, загрузила оба саквояжа, хлопочет с этим сахаром. А отец получил деньги за овес и ходит по Москве, посвистывает.
– Папаша, а где деньги?
– Какие деньги? Ты сахар продашь, вот тебе и деньги. А мне за овес… Вместе трудились…
– Вон ты какой тружельник!
На обратной дороге в Рязани контроль накрыл. Отец встал да на вокзал ушел. Надежда выставила свои саквояжи посреди вагона, а сама в уголок села. Один контролер перешагнул через саквояжи, второй споткнулся. Хвать за ручку – не поднять:
– Что тут, камни, что ли? Чьи вещи?
Молчание.
– Что там за вещи? – спрашивает начальник в военном.
– Да что-то подозрительно тяжелое. Где хозяин?
Нет хозяина.
– Забирай их, на вокзале проверим.
Тут Надежда из угла подает голос:
– Гражданин военный, мое дело постороннее, но только я вас предупреждаю – на них флотский матрос сидел. Он пошел обедать на вокзал. Просил поглядеть.
– Флотский? – военный почесал затылок и говорит: – Ладно, оставьте их.
Поехали!..
Так и возила она то сахар из Москвы, то из Нижнего купорос медный, да серу горючую – торговки на дубление овчин брали да на лекарства. Капитал сколотить мечтала да лавку открыть.
Не повезло, поздно надумала. Пришла вторая революция, и деньги лопнули. Тут лет пять торговали на хлеб. Куда его девать? Обожраться, что ли? Плюнула она на торговлю…
Вернулся муж с войны, отделились от семьи. Делились пять братьев – трое женатых да двое холостых. Кому избу, кому горницу, кому сруб на дом. Андрею Ивановичу выпал жребий на выдел: кобыла рыжая с упряжкой досталась, корова, три овцы, сарай молотильный да восемьдесят пудов хлеба. Одна овца успела объягниться до раздела. Свекровь забрала ягненка.
– Что ж ты его от матери отымаешь? – сказала Надежда. – Или не жалко?
А Зиновий, младший деверь, в ответ ей:
– Ты вон какого сына у матери отняла, и то не жалеешь.
Построились. Пошло хозяйство силу набирать… И опять захлопотала Надежда, размечталась: «Коров разведем, сепаратор купим. Масло на станцию возить будем… А там свиней достанем англицкой породы! Загудим… Кормов хватит. Земли-то на семь едоков нарезано. И лугов сколько! Золотое дно… Только старайся». Да, видать, впрягли их, лебедя да рака, в одну повозку… Один в облака рвется, другой задом пятится.
– Пустая твоя голова! Ну, что ты связался с лошадьми? Вон, Евгений Егорович на коровах-то молзавод открыл. А ты что от лошадей, навозную фабрику откроешь?
– И то дело, – буркнет хозяин, а дальше и слушать не хочет.
С великим трудом убедила она его продать Белобокую кобылу на базаре в Троицу.
– Нагуляется она на лугах-то, справной будет, и лошади пока в цене, а коровы дешевые. Белобокую продадим, а корову купим. Ведь пять человек детей. Щадно с молоком живем…
Ну, убедила… И тут не повезло. Кобылу рыжую угнали! Куда ж теперь Белобокую продавать? На нее вся опора.
Когда Надежде утром сказали, из лугов вернувшись, что кобылы нет, она так и присела. Целый день все из рук валилось. Еще думалось, теплилось: авось найдет лошадь, пригонит хозяин. Нет, приехал на Белобокой…
Приехал вечером, стадо уж домой пустили. Она с подойником во двор собиралась. Вышла на заднее крыльцо. Он лошадь привязывал к яслям. И не глядит. Хмурый. Да и с чего веселиться? Открыла она ворота в хлев – вот тебе, оттуда морда буланая рогастая: «У-у-у!» Бык мирской! С коровой пришел. Да кто его пустил в хлев-то? Пошел, черт! «О-о-о!» – заревел он еще грознее, замотал рогами и пошел на Надежду.
– Ах ты, морда нахальная! – она стукнула ему подойником по лбу и бросилась на заднее крыльцо. – Андрей, Андрей, скорее беги!..
Бык в лепешку смял подойник и двинулся к Андрею Ивановичу. Тот, бледный, пятился от растерянности задом к яслям, растопырив руки, заслоняя лошадь.
– Стукни его чем-нибудь! – крикнул он Надежде. – Я лошадь отвяжу… не то спорет.
Надежда кубарем скатилась с крыльца, схватила полено из клетки колотых дров, стоявшей тут же, и – хлясть его по ляжке. Бык мотнул хвостом, легко обернулся – и за ней.
– Ага, напорись на крыльцо, бес лобастый!
Надежда, раскрасневшаяся, вся взъерошенная, яростно глядела на быка сверху, с крыльца. Эх, кабы когти были, так и бросилась бы на него сверху, вцепилась бы ему в холку. Огреть бы чем, да под рукой нет ничего.
А разъяренный бык, обойдя крыльцо, увидел опять Андрея Ивановича. Тот уже успел сорвать оброть с лошади, отогнал ее прочь, и теперь сам напрягся весь в полуприсяди и, азартно раздувая ноздри, крутил в воздухе обротью, как арканом. Бык, нагибая голову, пыхтя и нацеливаясь рогами, мелким шажком подкрадывался к нему. Оброть, выпущенная Андреем Ивановичем, хрястнула удилами его по морде, и в то же мгновение бык, точно птица, пружинисто подброшенный, полетел на Андрея Ивановича. Тот отскочил за ясли. Бык поддел на рога верхнюю переслежину, опрокинул ясли и с треском раздавил их. Андрей Иванович перебежал к заднему крыльцу, встал у дровяной клетки и начал поленьями, словно городошными палками, молотить быка. Тот мычал высоким утробным ревом, наклонял голову, передним копытом рыл землю и бил себя хвостом по бокам. Лев: «У-у-у-у!»
Меж тем собирался народ. Время вечернее, теплое – на улице и млад и стар, кто скотину у колодца поит, кто собак гоняет, кто на завалинке сидит. А тут потеха с ревом, с топотом, с криками.
– Андрей Иванович! Ты его шелугой одень, шелугой.
– О черт! Это ж не мерин… Ты его шелугой – а он тебя рогом…
– Шелугой, ежели с крыльца… Сам ты черт-дьявол.
– Крыльцо не поветь. Откуда шелуга на крыльце возьмется? Откуда?
– А пошел бы ты к матери в подпол…
– Я, грю, плетью его… Плетью. Савелий Назаркин дома.
– Сбегай за Савелием!
А бык, разъяренный криком да поленьями, осипший от рева, бросился опять на Андрея Ивановича, споткнулся о ступеньку крыльца и, пропахав коленями две борозды, вскочил, мотая рогами, добежал до заднего плетня, забился в угол под кладовую и, обернувшись, наклонив голову, стал готовиться к новому броску.
– Ребята, камнями его! Лезь на кладовую.
Кладовая только еще строилась. Крыши не было – одни стенки да потолок, залитый бетоном. Федька Маклак, старший сын Андрея Ивановича, с приятелями Санькой Чувалом, Васькой Махимом да Натолием Сопатым в момент залезли на кладовую и сверху кирпичами метили быку в холку да в голову. Тот отряхивался только от кирпичной пыли и глуше ревел да копал землю.
– Камень ему что присыпка, один чих вызывает.
– Плеть нужна, пле-еть…
Принесли плеть от пастуха Назаркина. Плеть витая, ременная, длинная… Пять саженей! Конец из силков сплетен, рассекает, как литая проволока. Ручка с кистями на конце… А тяжелая. Размахнешь, ударишь – хлопнет так, что твоя пушка ахнет. Э, рогатые! Берегись, которые на отлете…
Андрей Иванович, увидев плеть, спрыгнул с крыльца, выхватил ее у парнишки и пошел на быка:
– Ну, теперь ты у меня запляшешь…
Перед домом Бородиных поодаль от толпы стоял Марк Иванович Дранкин, по-уличному Маркел. На быка, на толпу любопытных он не обращал никакого внимания; стоял сам по себе возле известковой ямы, курил, обернувшись ко всей этой публике задом, Маркел человек важный, независимого нрава, а если и вышел на улицу, так уж не на быка поглядеть, а, скорее, себя показать.
– Маркел! – кричали ему из толпы. – Мотри, бык меж кладовой пролетом выскочит… Кабы не зацепил.
– Явал я вашего быка, – отвечал Маркел не оборачиваясь и плевал в известковую яму.
Он был мал ростом и говорил сиплым басом – для впечатления; сапоги носил с отворотами, голенища закатывал в несколько рядов – тоже для впечатления.
Андрей Иванович ударил быка с накатом и оттяжкой, тем страшным ударом, который со свистом рассекает воздух и оставляет лиловые бугры на бычьей коже.
Хх-ляп! – как палкой по воде шлепнули.
Бык ухнул, даванул задом плетень, потом ошалело метнулся в пролет между сенями и кладовой. Выскочил он на улицу прямехонько к яме; высоко задрав хвост, радостно мотнув головой, как гончая, увидевшая зайца, он весело полетел на Маркела.
– Маркел, оглянись! – заорали в толпе. – Бык, бы-ык!
Ну да, не на того напали… Маркел стоял невозмутимо, цедил свою цигарку и мрачно глядел вдаль.
Бык сшиб его, как городок, поставленный на попа; тот упал в яму – только брызги белые полетели. И нет Маркела…
– Маркел, ты жив?
– Посиди в яме, сейчас быка отгоним.
Но из ямы никто не отвечал.
– Чего он, утоп, что ли?
– Да он утоп! Ей-богу, правда…
– Бык запорол его… под лопатку кы-ык саданет.
– Да спасите человека, окаянные! – завопили бабы от завалинки. – Чего стоите?!
Бык победно обошел вокруг ямы, воинственно помотал рогами и двинулся было к толпе, но, увидев подоспевшего со двора Андрея Ивановича с плетью, свернул на дорогу.
Тут и появился Маркел… Ухватившись за край ямы, подпрыгнул, подтянулся и, озираясь по сторонам, опершись ладонями, вылез наружу… Он был весь белый, как мельник с помола.
– Ну, чаво уставились, туды вашу растуды?! – обругал он занемевшую толпу. – Ай извески не видели? – Он сердито нахохлился и стал обирать свисшие сосульками усы, фыркал, словно кот, и брезгливо отряхивал с пальцев известковую кашу.
– Маркел, теперь лезь в печку на обжиг, – сказал Андрей Иванович. – Тогда помрешь – не сгниешь.
Толпа грохнула и закатилась заразительным смехом, смеялись и оттого, что смешно было глядеть на маленького сердитого человека, раздирающего белые усы, смеялись и потому, что кончилось все благополучно и что потеха удалась – и азарт выказали, и страху натерпелись…
А бык, подстегнутый взрывом хохота, обернулся, увидел на краю ямы Маркела и, озорно взбрыкивая, поскакал на него галопом.
Тут и Маркел показал себя… Как шар от удара увесистой клюшки, он катышом покатился по-над землей, отскакивая от каждого бугорка. Не к людям за помощью ринулся он, не под защиту бородинского двора… Первородный страх безотчетно погнал его домой… А жил он через двор от Бородиных. Улица широкая, дорога пыльная да ухабистая, Маркел так сильно и часто застучал по дороге, будто в четыре цепа замолотили. И ноги закидывал высоко-высоко, чуть пятками затылка не доставал. А в двух шагах от него скакал бык – рога наперевес, хвост трубой: «У-у-у! Запорю…»
– Маркел, Маркел! Не подгадь!
– Давай, давай! Догоня-ает!
– Вертуляй в сторону! Скоре-ей! Вертуляй!
Кричала вся улица.
Перед домом Маркела стояла телега. Это и спасло его – с разбегу он плюхнулся животом на телегу и кубарем перелетел через нее. Бык ударил рогами в наклестку и завяз…
А улица долго еще возбужденно гомонила о том, что не судьба Маркелу от быка погибнуть, что каждому на роду своя смерть написана и что нового мирского быка покупать надо, а этого сдать в колбасную Пашке Долбачу.
Расходились удоволенные, каждый на свое – девки с парнями на гулянку готовились, бабы коров доить, мужики скотину убирать. Впереди вечер, шумный праздничный вечер… Не грешно и нарядиться, выйти на улицу, на людей поглядеть да себя показать. Вознесение Христово…
– Нет, что ни говорите, а хорошо жить на миру! Не соскучишься…
И может, оттого отмяк нутром Андрей Иванович, уступил Надежде, договорились они на базаре в Троицу купить свинью или хотя бы породистого поросенка, а объезженного жеребенка-третьяка Набата он продаст.
