ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ
Рано утром в кабинет Садчикова позвонили по телефону и попросили Костенко.
— Я говорю, — ответил Костенко.
— Здравствуйте, это Шрезель.
— Кто?
— Ну вы были у меня, помните? Был разговор о Назаренко и о Ламброзо…
— А… Доброе утро, здравствуйте…
— Я тут встретил одного нашего приятеля, он учился на курс ниже, так он месяц назад видел Назаренко с девушкой. Толстенькая такая. Он их встретил на улице Горького, около Елисеевского. Кот звал его в гости, и приятель записал адрес.
— Кто? Кто звал в гости?
— Назаренко. Мы его звали Котом…
— Вы просто Вольф Мессинг. Давайте адрес!
— Он записал адрес на папиросной пачке и потом потерял. Но он помнит, что девушку звали Надя, а живет она на Пушкинской площади.
Костенко закурил:
— Он это помнит точно?
— Говорит, что да.
— Спасибо вам, Владимир Маркович.
— Какая ерунда…
— Большое вам спасибо, — повторил Костенко и, положив трубку, спросил Садчикова: — Пушкинская площадь принадлежит пятидесятому отделению?
— Да.
— Надо с ними немедленно связываться…
— А в чем д-дело?
— Там Читина зазноба живет. Надо будет всех девиц по имени Надежда просмотреть. Шрезель звонил, говорит, что он там с ней появлялся. В гости, говорит, к ней приглашал… Адрес дал — на Пушкинской…
Садчиков сказал:
— Интересно.
— Значит, тренеры на сегодня отменяются?
— Почему же, сейчас пойдем к к-комиссару. Нам еще один человек нужен. А вы пока отправляйтесь на улицу Горького. И поближе к Пушкинской держитесь, п-поближе.
Ленька ждал их около памятника Пушкину. Он стоял, задрав голову, смотрел на бронзового поэта и что-то шептал.
Росляков подтолкнул Костенко и показал на парня глазами.
— Да, — сказал Костенко, — славный парень. Выцарапаем. Я думаю, все же выцарапаем.
— А я боюсь — нет…
— Почему?
— Сейчас у нас, Слава, волна… Волна против пьянства как источника преступности.
— Отобьем, — повторил Костенко, — подеремся…
— Салют поэтам! — сказал Росляков.
Вздрогнув, Ленька обернулся.
— Здравствуйте, — ответил он, — я сегодня еле поднялся.
— Устал? — спросил Костенко.
— Устал.
— Ничего. Сейчас разомнемся. Ты иди с Валентином Ивановичем, а я по той сторонке. Там сейчас тень, я хитрый.
Готовятся
Сударь умылся, долго, закрыв глаза, брился электробритвой и, расхаживая по комнате в трусах, говорил Чите:
— Мы с тобой получаем семь косых — по-старому. Делим по-джентльменски: тебе половину и мне половину. Прохор позвонит часа в два, после разговора с Витькой. Сразу после этого мы поедем к дедушке-профессору любоваться живописью.
— А что с Витькой?
— Полегче вопрос есть?
— Есть. Водку купить или коньяку?
— Ни того, ни другого. После. Прохор говорит, что по пьянке обязательно влипнем. Он говорит, что надо только по-трезвому на дело идти. Вообще-то он прав, алкоголь в серьезном деле не помощник…
— Он трехнутый, этот твой Прохор.
— Не «мой». Наш.
— Ничего себе «наш»… Он косых на десять нас с тобой дурит, не меньше. Разве нет? Живопись сейчас в цене…
— Знаю. А как быть иначе? Кому мы эту старинную живопись толкнем? Связей-то нет… Или возьми иконки… Их фарцовщики около Третьяковской галереи на газовые зажигалки у американцев меняли. Толку что? Зажигалка — не деньги…
— Толку никакого, а за квартиру я уже два месяца не платил. Боюсь туда идти.
— Почему?
— Не знаю.
— Киря… Беги сейчас, уплати, делов на два часа. Может, сегодня деньги получим от старика и двинем к «самому синему в мире».
— Надьку возьмем?
— Ни к чему это. Там бабы есть похлестче. Роскошные по пляжам кадры ходят…
— На поезде поедем?
— Зачем? ТУ-104 есть в Советском Союзе.
— Боюсь я летать…
— Не бойся… На машинах больше бьются…
— Слушай, а у профессора никого дома нет, это точно?
— Конечно, точно. Я туда поднимусь один, а ты следом — через десять минут. Три раза стукнешь и скажешь: «С Мосэнерго». Я тебе открою. Если кто-нибудь будет на площадке — пройди мимо, будто ищешь квартиру, понял?
— Да. Только если в квартире кто-нибудь есть, не ходи. Мокрое дело — расстрел.
— Что ты говоришь? А я думал — два года условно. Между прочим, почему ты боишься идти домой? Может, трепанул кому-нибудь? У тебя язык без костей… Лучше мне правду скажи — трепанул?
— Я не идиот.
— Ты киря, а не идиот, это точно… Давай поднимайся, жрать будем.
Хорошее имя
К двенадцати часам дня у Садчикова на столе были адреса сорока двух Надежд с Пушкинской площади. Тридцать две отпали сразу же: это были женщины далеко не первой молодости, матери семейств и бабушки. Потом отпало еще пять Надежд — девочки до пятнадцати лет. Осталось пять девушек, которых надлежало проверить в течение ближайшего часа. Садчиков вызвал машину, чтобы ехать в пятидесятое отделение милиции. Собираясь, он думал о том, как сейчас мало девочек с таким прекрасным именем — Надежда. Раньше тридцать две на дом, а теперь десять.
Надо бы позвонить Гале. Все милицейские герои в кино звонят домой, а жены спрашивают, что они ели за завтраком. Галка сейчас мне выдаст: почему не позвонил вчера? А она уже спала в два часа. У нее вчера опять было дежурство, а она с вечерних дежурств приходит выжатая, как лимон. И спит до десяти. А сейчас двенадцать. Надо было позвонить два часа назад, а я сидел в отделении. В кабинете полно народу. Галка начала бы меня пытать, что случилось, а мне было бы неудобно ей отвечать при всех, потому что я должен врать, а это со стороны смешно. Странный народ женщины. Из ребра сотворены как-никак. Ребро не череп. Ни черта не хотят понимать, а объяснять — унизительно для самого себя. Когда женишься, думаешь, что на самой умной. Все поймет, всегда поможет. Грех мне, конечно, на Галку сердиться, но иногда и она такое колено загнет, что потом неделю не опомнишься.
Садчиков вздохнул и набрал номер своего домашнего телефона. Голос у Галины Васильевны был усталый и тихий.
— Галка, — сказал Садчиков как можно веселее, — привет! Ну, что ты? К-как дела?
— Изумительно! — коротко ответила Галина Васильевна и замолчала.
— Что ты молчишь?
— Мне надо петь? Или станцевать у телефона? Неужели ты не мог позвонить вчера?
— Я поздно освободился и не хотел тебя будить.
— Я ведь тоже человек.
— Догадываюсь.
— Сегодня тебя ждать?
— Я позвоню.
— Завтра днем?
— Ч-что ты, Г-галочка?! Может быть, и сегодня…
— До свидания, — сказала она, — всего тебе хорошего.
Садчиков в сердцах швырнул трубку на рычаг и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Надежда Мамонова
— Эх, милый ты мой начальник, — сказала бабка певуче, — бог, он все видит, все прегрешенья людские и все людские доблести.
— Конечно, — согласился Садчиков и утвердительно покачал головой, — это вы, бабуся, в-верно говорите. А Надя когда придет?
— Она всегда тут, — сказала бабка и тронула себя где-то около ключицы.
— В сердце? — спросил Садчиков.
— В нем, — убежденно ответила бабка и вытерла слезу, которая то и дело закипала у нее в левом глазу. Садчиков понял, что бабка перенесла инсульт, от этого у нее так часто собирается слеза в уголке глаза.
— Ну, а здоровье как у вас?
— Нет теперь на земле здоровья, — сказала бабка. — Вон у моей мамаши нас тринадцать человек было, а у Лешки-то, у сына мово, — одна Надюшка. Мужик с виду сильный, а на большее не вытянул, как на одну девку. Четверых у меня на войне убило, а Лешка самый младшенький, ему пятьдесят три, выжил. А лучше б и не выживал. Куском хлеба старуху корит, с дома гонит. «Теперь, — говорит, — все работают, давай, — говорит, — мама, и ты вкалывай». А Надюшка, дай ей господь наш всевышний, ангел. Кто меня кормит, поит и обувает? Кто меня на земле держит? Надька. Труженица девка. Днем в магазине, вечером в техникуме, а ночью у корыта да на кухне. Так вот я тебя и спрашиваю, сыночек, есть бог на земле или нет?
— На земле нет, а в н-небе — наверное.
— Сам-то крещеный?
— Не знаю.
— Как же ты не знаешь, сынок, а? Это дело все знают!
— Я сирота, м-мамаша, меня в приют подкинули.
— Ах ты, горемыка! — запричитала бабка. — А гляди, обратно, боженька. Вон ты какой долдон с его милости вымахал. Верста верстой. Раньше такие в лейб-гвардии его величества государя императора служили. Мой дед в гусарах был, в ампериалистическую его положили. Два метра росту имел. Как столб. Надька в его пошла. Красавица, рослая, не то что пигалицы сейчас ходят, безо всякого женского достоинства. Грудей нет, чем детей-то кормить будут? С пальца не пососешь, а у нонешних не цицка, а кукиш…
— А к-карточки Нади есть?
— Есть, миленький, есть. Вона, в альбомчике, на комоде стоят.
Управдом взял альбом и передал его Садчикову. Надежда Мамонова строго глянула на Садчикова. Глаза у нее были маленькие. Рядом с ней стоял парень в форме летчика.
— Жених? — спросил Садчиков.
— Жених, — вздохнула бабка, — тут в переулке жил.
— Ничего парень?
— Да ничего так… Щупленький только. Ручищи длинные, а худые, как твои плетки. В плечах тоже неширокий, щупленький. Я Надьке-то говорю: щуплый — он и есть щуплый.
— Бабуся, — спросил Садчиков, — а Костя д-давно не ходил?
— Давно.
— Поругались?
— Да нет… Он же теперь в Белоруссии служит.
— Жених?
— Ну да. Костька его зовут.
— Нет, я про того Костьку с-спрашиваю, про черненького, со шрамиком на лбу, Назаренко его фамилия.
— Ты, сынок, на Надежду напраслину не возводи. Она себя соблюдает, не то что некоторые.
Садчиков распрощался с бабкой и, выйдя от нее, позвонил в отделение.
— Пожалуйста, пошлите кого-нибудь из о-оперативников в продмаг номер сто пятьдесят два, на углу… Да, да, там… Вызовите Надю Мамонову и поспрашивайте ее о Назаренко. Может, с-слыхала. Да. Я позвоню через полчаса. До свидания.
Надежда Сергеева
Дверь открыл рослый парень, выбритый до синевы, в черном спортивном костюме. Садчиков поджался: чутье подсказало ему, что он нашел именно то, что искал.
— Из райжилотдела, — бросил он и обернулся к управдому. — Ну, показывайте, где здесь менять перекрытия.
Управдом быстро взглянул на Садчикова и все понял. Военный в прошлом, он сразу же сориентировался в обстановке и вошел в квартиру первым.
— Где ответственные съемщики? — спросил управдом парня.
— Надя, — крикнул тот, — к тебе пришли!
Надя вышла из ванной в халатике, босиком. Она лениво оглядела пришедших и спросила, зевнув:
— В чем дело?
Лицо у нее было помятое, с синяками под глазами, чуть оплывшее, но все же очень милое.
— Тут у вас перекрытия подгнили, — сказал управдом, — нам надо посмотреть полы. В комнаты войти можно?
— Идите, — ответила Надя.
Садчиков долго простукивал пол в передней, поглядывая при этом на обувь, стоявшую под вешалкой. Потом он вошел в комнату, увидел неприбранную кровать, остатки еды на столе, порожнюю бутылку «Букета Абхазии» и пепельницу, полную окурков.
— Вторую к-комнату откройте, — попросил он.
— Она открыта, — ответила Надя, — там сестра живет.
Во второй комнате никого не было. Потом Садчиков зашел в ванную комнату и на кухню. Там тоже было пусто. Он вернулся в комнату, улыбнулся, погрозил Наде пальцем и сказал:
— В-вот я вас хорошо п-помню, а вы меня забыли.
— Откуда же вы меня помните?
— А н-нас Костя знакомил.
— Где?
— Д-да здесь, около киоска.
— Может быть, — ответила Надя и пояснила парню: — Чего смотришь, это муж, Костя, он в ресторане сидел, помнишь?
— Назаренко, — подсказал Садчиков.
— Ну да, — повторила Надя. — Кот.
— В-вы еще долго будете д-дома? — спросил Садчиков. — Мы водопроводчика должны п-прислать…
— Ломать?
— Нет, — сказал управдом, — текущая профилактика, ничего не потревожим…
— Часа два еще пробудем, — посмотрев на своего приятеля, ответила Надя, — да, Сережа?
— Конечно.
— А тебе когда на стадион? Не опоздаешь?
— Нет, дорогая, — ответил парень, — не опоздаю…
— А К-кот где? — спросил Садчиков. — О-обещал позвонить — и пропал.
— Мы с ним поссорились, — ответила Надя, повернувшись к Сереже спиной, и сморщила лицо. Осторожно подмигнула Садчикову и выдохнула: — Разводиться будем.
— Ж-жаль, — сказал Садчиков, — он ведь хороший п-парень. Нужен он м-мне сейчас. Где найти — у-ума не приложу. Если он придет, то пусть сразу ко мне позвонит, ладно?
— Телефон знает?
— А я з-зайду через часок и оставлю.
Телефон-автомат был установлен в подъезде, так что Садчиков, быстро набрав номер милиции, мог видеть всех, кто пройдет мимо.
— Алло, — сказал он тихо, прикрыв рот ладонью, — это С-садчиков. Быстро машину с людьми ко мне на Пушкинскую. Возьмите ордер на обыск у п-прокурора. Да. Я в подъезде.
Садчиков вопросительно посмотрел на домоуправа.
— В четвертом, — подсказал тот, — въезд со двора.
— Четвертый, — повторил Садчиков, — въезд со д-двора. Жду.
Близко к развязке
Они ходили по улице Горького пятый час кряду.
— Леня, — сказал Росляков, — ты просто молодчина. Откуда ты только знаешь так много стихов? Неужели по школе?
— У нас Лев преподает с восьмого класса, он только нас ведет, мы поэтому литературу и любим… А другие классы ненавидят. Лев в учебники не заглядывает и нам не велит. Краткое содержание, язык, образ, кульминация — это же все чепуха…
— Да?
— Конечно. Читать надо побольше, тогда все будет ясно. Где образ, какое идейное содержание, в каком месте кульминация. А читают у нас ребята мало.
— Почему?
— Физика, космос. Это идет. А литература — так, времяпрепровождение. Несерьезно, говорят.
— А мы литературу любили. Смотри, как забавно: когда мы школу кончали, то почти все шли в гуманитарные вузы — на юридический, на истфак. Еще на журналистику многие пытались попасть.
— Я тоже мечтал…
— Почему «мечтал»? — спросил Костенко.
— Меня теперь туда на пушечный выстрел не подпустят.
— Да брось ты, как старуха, нудеть. Захочешь — подпустят. Важно захотеть. Это во всяком деле самое главное.
— Ты сейчас экзамены сдай, — посоветовал Костенко. — Тебе важно школу хорошо кончить…
— А я школу не люблю…
— Это почему же? — удивился Росляков.
— Я его понимаю. Школа прививает нелюбовь к литературе, — сердито буркнул Костенко. — Я Пушкина начал перечитывать уже в университете… А в школе нас мучили вопросами: «Каково социальное происхождение Татьяны Лариной?» и «Каковы главные отличительные черты «лишнего человека?» Литература — это прекрасное, а про это именно забывают.
— Сейчас немного полегче, — сказал Ленька, — сейчас все-таки можно самому высказывать точку зрения… А раньше, говорят, надо было пересказывать, что писали в учебниках… И ничего своего… Лев Иванович ставит пятерку, если говоришь свое — пусть даже ошибаешься. А кто бубнит по учебнику, тем он больше четверки не ставит.
— Вообще школа сейчас ждет реформы, — заметил Костенко. — Кое-кто из моих друзей бранит кибернетику и счетно-вычислительные устройства, а ведь именно они будут определять будущее развитие прогресса. Через двадцать лет в седьмом классе на партах будут стоять маленькие счетные машины, ей-богу… Один мой дружок, математик, говорит, что в математике произошла революция: раньше надо было дать один ответ, в этом был смысл математики, а теперь высший смысл состоит в том, чтобы расчленить задачу на елико возможно большее количество вопросов, а потом эти вопросы засадить в счетную машину… А мы заставляем ребят зубрить формулы. Мозг костенеет, инициативы нет…
— Кое-кто из твоих знакомых, — сказал Росляков, — видимо, бранит кибернетику с этической точки зрения, опасаясь ее самодовлеющего влияния на человечество…
— Потом доспорим, — вздохнул Костенко, — мой парень какие-то пассы делает, надо пойти посмотреть…
Он быстро пересек улицу Горького и спросил давешнего оперативника:
— Что случилось?
— Вспотел я, — ответил тот, — машу руками, чтоб тело проветрить…
— Большой ты человек…
— Испохабили планету, — сказал тот, — зима слякотная, весна — как в Африке, а летом дожди… Завтра вообще тридцать градусов ожидается.
— Во-во, — чертыхнулся Костенко, — а поедешь в отпуск, так калоши надо брать.
— Земля остывает, скоро все переменится. У меня дед говорит, что зима обернется летом, а весна — осенью.
— Прозорливый у тебя дед.
— Дед что надо. «В наше, — говорит, — время не соскучишься».
— На что это он, интересно, намекает?
Оперативник ответил:
— Он без умысла, что вы…
Костенко усмехнулся, весело оглядел оперативника и подмигнул ему.
— Нет, серьезно, — повторил тот, — просто дед с фантазией.
— Какая у деда может быть фантазия? У деда сплошной реализм должен быть. Давай воды выпьем, а то горло совсем пересохло. Сволочь, не идет до сих пор…
— Кто?
— Чита, кто…
Так и ходят они по улице. Говорят о пустяках, подшучивают друг над другом, а в голове только одна мысль: где он?
Внешне они спокойны, даже несколько расслабленны. А ведь под пиджаками не видно, как напряжены у них мышцы рук и спины; посторонний не знает, как устают глаза, потому что надо все время смотреть по сторонам и искать, и не просто искать, а так, чтобы непременно найти.
Виктор Ганкин
Прохор позвонил в гараж и попросил к телефону шофера Виктора Ганкина.
— Он сейчас на линии, — ответили ему, — позвоните через час.
— Не уйдет? Может, он вернется и сразу уйдет…
— Нет. Он до трех сегодня.
— Спасибо, — ответил Прохор, — вы ему передайте, пожалуйста, что к нему Архип Иванович через час перезвонит, ладно?
…Через неделю после свадьбы Виктор сделал хорошего «левака»: перевез за два часа три холодильника. «Москвичок» у него с кузовом, свеженький, всего тридцать тысяч набегал. Развал, правда, дрянной, левый передний скат здорово жрет. Да черт с ним, со скатом. Тридцать рублей в кармане. Любке на платье. В Пассаже продают. Импортное, с красными цветами по сиреневому фону. Кошмар!
Женившись, он в рот не брал водки. Раньше-то пил много. И не водку, а политурку. Она дешевая, водичкой разбавишь — и ничего, пить можно. В нюх, правда, шибает. И рыгается потом плохо, прямо керосином рыгается, спички не подноси. А как Любку встретил, так перестал пить. Ребята говорят, что от политурки с мужским делом вроде плохо. А Любка девка что надо, за ней глаз да глаз. А водочки — это, пожалуй, можно. Чекушку с удачи. Она ж не политура, ее в магазине государство продает. И с закуской. В последний раз, чего там…
Орудовец, задержавший Ганкина по ерундовому поводу, не хотел даже сначала его штрафовать. А потом отправил на проверку, дуть в трубочку этого самого Раппопорта. Чтоб сдох этот Раппопорт с его трубочкой… Права отняли. И все. Разнорабочим сколько в месяц получишь? Два раза двор подметешь — и весь труд. Деньга — соответственно.
Шоферов на базе не хватало, и Ганкину выдали талон. Без прав. Заработок — на четверть меньше, чем раньше. А подкалымить надо? В том-то и дело. Ночью договорился с диспетчером и махнул к вокзалам. Ездил, ездил — везде ОРУД, сразу схватят за баки. Поехал к гостиницам. Тоже без толку. Потом вспомнил — Останкино! Рванул туда. Остановили двое. Повез одного в город, а другого — в Тарасовку. Адресок взял, десятку бросил. Уже другое дело. Жизнь. Хороший старичок. Архип Иваныч. Хроменький. Добрый такой, и все как попик говорит: ласково, душевно. Потом седьмого пришел. «Хочешь, — спрашивает, — сто рублей получить?» — «Дурак не хочет. Перевезти что?» — «Да нет, — говорит, — ребят надо подвезти в одно место, а потом забрать». — «Подвезем, чего не подвезти!» Пришел назавтра Сударь. Подвез его с Читушкой к скупке. Вышли оттуда, поехали в город, а вечером Архип Иваныч сотню приволок. Лучше б не приволакивал. Любка скандалит. «Откуда, — спрашивает, — деньги?» Баба, чего с нее возьмешь? Ушел из дому, а старик ждет на лавочке, около дома сидит. Пошли с ним, дали как следует. Тут уж он все и выложил. «Ты, — говорит, — теперь с нами. Заодно. А чего? — говорит. — В наш век надо каждой минутой жить. Как, — говорит, — водород рванут — так все марсианам останется. Живи, гуляй, пока можно!» Сволочь старая. Потом еще два раза с ним ездил. А вернулся домой — все деньги лежат на столе, а над ними записочка: «Уехала в деревню к тете». Ну и черт с тобой! С девчатами сейчас нет проблемы, только выбирай, сами напрашиваются, глазами стреляют, змеи…
Розку выбрал, в кафе «Ландыш» повел, портвейном поил, а как домой привел и до дела дошло, она морду расцарапала. Зараза! Водки выльешь, домой придешь — и такая тоска, что пропади все пропадом! «Эх, Любка, Любка, надо было тебе со мной по-хорошему поговорить! Я б, может, остепенился. Год всего живем, чего там… Думаю, поеду к ней, упаду на колени, вернется. А как выпью — так ну ее сразу к черту! А тут письмо: так, мол, и так — у меня будет ребенок. Она сама видная, значит, и родит кого надо. Все. Завязал. Сударя побоку. Ходит, морду кривит. От него все и шло. Сегодня день короткий, возьму билет — и к ней, а в понедельник вернемся вместе. А насчет этих я и знать ничего не знаю. Они ходили, я в машине сидел. Может, они папкин пиджак продавали, поди докажи. Так Любке и скажу, если будет пилить… Чего Архип Иванычу от меня надо? Он старик хороший. Если он скажет, те отстанут. Через час, сказал, позвонит. Час — не год, подождать можно. Эх, Любка, ты ведь и не знаешь, что я к тебе завтра утром приеду. Розка — зараза, в подметки не годится. Маникюр сделала и решила, что царица. Дура мордастая, думает, что если царапается — значит, в сети к себе завлечет… Черта с два… Идиоты повывелись».
Зазвонил телефон. Виктор ждал звонка в диспетчерской. Он снял трубку и сразу же услыхал голос Архипа Иваныча.
— Витек, — сказал тот, — здорово! Ты чего пропал? Я уж соскучился…
— Я не пропал, Архип Иваныч. Я вот он, тут весь, это вы пропали.
— Вить, а Вить, ты сейчас подъезжай в одно местечко, ладно?
— Не поеду.
— Ты чего, Вить? Ты обиделся, может, на меня? Ты мне правду скажи…
— Ни на кого я не обиделся. Просто сказал — не приеду, и все.
— Ты погоди, Вить, ты не думай там про чего-нибудь. Я ведь один тебя прошу. На полчасика, внучек помирает, мне только в аптеку надо, к приятелю, лекарства достать, а нога у меня болит…
— Какой внучек?
— Коленька. Он маленький, ему годика еще нет. Выручи, Витенька.
— У меня только полчаса времени есть. Больше я не могу…
— Да мы обернемся, что ты… Давай я, куда скажешь, подойду.
— Ладно. У Лаврушинского. Через пять минут будете?
— Через десяток бы, Витек.
— Ладно. Только…
— Будет, будет, — заторопился Архип Иваныч, — кому надо, рублевочку посули, у меня деньги есть с собой, есть…
Допрыгались
Садчиков постучал в дверь. Открыла Надя. Вместе с Садчиковым вошли еще трое.
— Как вы быстро, — сказала Надя, — и много вас… Все водопроводчики?
— Почти все, — ответил Садчиков, — мы из уголовного р-розыска. — Он быстро прошел в комнату и сказал гладко выбритому, томному спортсмену, который лежал в постели: — Ну-ка, одевайтесь, красавец мужчина.
— А в чем дело?
— Сначала одевайтесь, п-потом объясню.
Надя стояла у двери и медленно бледнела.
— Вот ордер на обыск, — сказал Садчиков, — д-давайте мне телефон Читы.
— Но его же нет дома…
— Где он?
— Не знаю…
— Лжете.
— Может быть, у Сударя.
— Адрес?
— Мы там были поздно ночью… Я не запомнила…
— Телефон?
Она вышла в прихожую, взяла со столика записную книжку и стала ее листать. Спортсмен тихо сказал:
— Товарищ, у меня трое детей, я мастер спорта, советский человек и патриот, объясните, пожалуйста, в чем дело?
— П-при чем здесь трое детей? — удивился Садчиков. — И еще патриотизм…
— Мое имя не станет достоянием гласности? Я ведь езжу на соревнования за рубеж…
— Ваше имя обязательно станет достоянием гласности, — сказал Садчиков, — и хватит вам трясти ч-челюстью.
— Но это не политическое?
— Политическое, — ответил Садчиков.
— Боже мой, какой позор, — сказал спортсмен и обхватил голову руками, — только этого мне не хватало…
Из коридора вернулась Надя.
— Вот телефон, — сказала она.
— Звоните ему.
— Что сказать?
— Скажите, чтобы он немедленно п-приехал.
— А если откажется?
— Уговорите.
Садчиков позвал одного из сотрудников и шепнул ему на ухо:
— Быстренько установите адрес, б-берите людей — и туда.
— Есть.
— Только без глупостей, — сказал Садчиков Наде, — н-не вздумайте с ним б-беседовать о нас. С-скажите, что у вас для него есть а-американский костюм. Он же любит костюмы. С-скажите, чтобы он немедленно приезжал пос-смотреть.
Надя набрала номер. К телефону подошел Сударь.
— Здравствуй, Саша, — сказала Надя и улыбнулась Садчикову жалкой улыбкой. — Кот у тебя?
— Зачем он тебе? — ответил Сударь. — Я лучше. Как спортсмен?
— Мы с ним расстались.
— Приезжай к нам.
— Потом. Ты позови Кота.
— Сейчас, — сказал Сударь и крикнул: — Эй, киря! Тебя.
— Алло, — сказал Чита.
— Это Надя.
— А я думал — Софи Лорен… — хохотнул Чита.
— Костя, ты можешь сейчас ко мне приехать?
— Что, надоело развлекаться с бывшим князем, а ныне трудящимся Востока?
— Не говори глупостей.
Садчиков, нагнувшись к трубке, слушал каждое слово Читы.
— У меня есть хороший костюм, Кот. Из дакрона. Очень красивый.
— С разрезом?
— Да.
— А какого цвета?
— Белый, в серую полоску.
— Сколько?
— Совсем недорого…
— Я вечером приеду.
Садчиков быстро взглянул на женщину и отрицательно покачал головой…
— Нет, — сказала она, — его через час заберут.
— Как же быть? У меня сейчас дело…
— Приезжай на пять минут, — повторила Надя то, что Садчиков сказал ей шепотом.
— Я сейчас не могу.
Садчиков снова посмотрел на женщину.
— Тогда ничего не выйдет, — сказала она. — Костюм уйдет.
— Он новый?
— Еще не одеванный.
— Подожди.
Чита сказал Сударю, который уже стоял на пороге:
— Я на полчаса к ней сгоняю, ладно?
— Не пойдет.
— Там костюм дакроновый.
— В этом походишь.
— Знаешь что?! Иди к чертовой матери! Тоже командир здесь нашелся! «Нельзя»! «Не пойдет»! Что я, тебе подчиняюсь? Тогда вообще топай сегодня один!
— Кончил?
— Да.
— Кретин. Если за полчаса не управишься — пеняй на себя.
— Санечка, я обернусь, — обрадовался Чита, — на такси туда и обратно.
— Опоздаешь ведь. Ты как баба — время ценить не умеешь… Ладно, едем — я еще раз дом посмотрю, а с Прохором увижусь, как условились. Ты будь к трем. И пистолет возьми, сюда мы не вернемся…
Чита сказал:
— Надюш… Сейчас приеду.
— Жду, — ответила Надя и, медленно положив трубку, заплакала.
— Ч-что это вы? — спросил Садчиков.
— Ничего… Просто неприятно себя чувствовать сволочью.
— В-вы сейчас поступили правильно. Д-дальше мы во всем разберемся, хочу вас только спро-осить: вы знали, когда он последний раз участвовал в грабеже?
— Что?!
— То, что слыш-шите.
— Я ничего не знала.
— Ладно. Сколько времени он сюда проедет?
— Не знаю. Минут двадцать — двадцать пять.
Пришел оперативник и, вызвав Садчикова в прихожую, сказал:
— Александр Николаевич Ромин, тридцать четвертого года рождения, по кличке Сударь, проживает вот здесь, — он протянул листок бумаги с адресом. — В прошлом тренер.
— Хорошо, — сказал Садчиков, — берите людей из управления — и немедленно туда. Если его нет, останьтесь в засаде. Имейте в виду, там есть оружие. Мой звонок: три раза короткие, а четвертый — звоню очень долго.
— Есть, товарищ майор.
— Что со мной будет? — спросила Надя, когда Садчиков вернулся в комнату.
— Р-разберемся.
— Но я действительно ничего не знала о нем, честное слово…
— А об этом? — кивнул Садчиков на спортсмена. — Тоже ничего не знаете?
— Не-ет…
— А к-как же с ним спите?
— Мы встречаемся…
— Это у вас называется «встречаться»? — усмехнулся Садчиков.
— Врет, — сказал спортсмен, — заманила меня, проститутка. Я ее позавчера только увидел, клянусь мамой.
— Ты б пап-пой лучше клялся, — сказал Садчиков.
— Зачем оскорбляете? — спросил спортсмен. — Я спортсмен. Что мне, с женщиной общаться нельзя?
— Общаться можно, — согласился Садчиков. — Хватит разговоров. С-сидеть тихо. К-когда он постучит, молчите, мы сами откроем дверь.
— Если он на меня полезет, резать буду, — сказал спортсмен.
— Чем будешь р-резать? — поинтересовался Садчиков.
— Зубами, — ответил спортсмен, — как волк ягненка.
— Это можешь, — разрешил Садчиков, — только не до с-смерти.
Прохор действует
Прохор сидел рядом с Витькой в машине и быстро говорил:
— Ты чудной, Витек, прямо как ребенок. Ты меня слушайся, я всем вам добра хочу. Любочку зря ты обидел, она прямо как ягодка — красавица, глаз с нее не свесть. Был бы помоложе — отбил бы, право слово, Витек…
Витька хмыкнул, потому что представил рядом с Любой старенького Архипа Ивановича.
— Чего, — словно угадав его мысли, мелко засмеялся Прохор, — думаешь, не смог бы? Милай, хорошенький, ты меня и не знаешь вовсе, и каким я красавцем был, за мной бабы табуном ходили…
Витька засмеялся. Прохор махнул рукой и укоряюще вздохнул. Закурил. Начал напевать песню тоненьким бабьим голосом.
— Ты чего меня звал, Архип Иваныч? Если б у тебя внучек серьезно заболел, ты б грустный был, а так песню поешь,
— Ты хитрый, Вить, ух, какой хитрый! И умненький. Тебя не проведешь. Э-хе-хе, старость не радость. Угадал ты, Витек. Один я, как сокол. Нет у меня племяша и внучка нет. Только вот вы и есть, вас-то я и люблю. Ты уж меня выручи, старика, Вить. В последний раз, а? Вить? Чего молчишь?
— Не буду выручать, Архип Иваныч. Завязал.
— Шнурок завязывают, Вить… Чего тебе завязывать-то? Если б ты какой бандит, спаси господи, был, а то работяга, шофер. Откуда ты знаешь, чего везешь? Попросил Архип Иваныч, ну ты и подсобил больному старику. Сударик мои вещички, три чемоданчика, на Курский отвезет — и все. Триста рябчиков я тебе сразу выкладываю.
— Не пойдет, Архип Иваныч, — сказал Витька и улыбнулся. — У меня жена рожать вздумала. Все. Завязал.
— Господи, вот радость-то! — сказал Прохор. — Дите — оно в семью всегда мир приносит. Это вы здорово решили. А твой?
Витька не понял.
— Младенец-та чей? — спросил Прохор. — Твой?
— А чей еще?
— Она уж полтора месяца одна, не ровен час, согрешила…
Витька резко тормознул. Машина остановилась.
— Вылазь, — сказал Витька, — старый дурак.
— Да что ты? — всполошился Прохор. — Я чего? Я ничего, Вить, я ж за тебя страдаю…
— Вылазь, — повторил Витька.
— Вить, Вить, — заторопился Прохор, — ты не серчай, ну, ты меня прости, старика. У меня так жена согрешила, я и напуганный теперя, Вить. Если бы я со зла, а то ведь от всего сердца. Ты не ругайся со мной, Вить, а то нам всем нехорошо будет, Вить…
— Тебе будет нехорошо, а мне что?
— Тебе тоже будет несладко. Один в наши дни кто захочет тонуть? Вдвоем — все веселей.
— Вот я сейчас поеду в милицию и сдам тебя, понял?
— И-и-и, милай, — засмеялся Прохор, — куда ты меня повезешь? Я тя сам куда хочешь отвезу. Только я этого делать не буду. Зачем это мне? Живи себе как хочешь. Лады, отвези меня ко мне домой, в Мамонтовку, и господь с тобой.
— Ты ж в Тарасовке живешь, Архип Иваныч, — сказал Витька. — Советская, сорок. Что я, не помню?
— Да не, там я не живу, там Сударев брат жил двоюродный.
Прохор быстро резанул взглядом Витьку. Глаза у него сейчас стали белые, холодные и пустые. Но так было только мгновение. Когда Витька, почувствовав на себе взгляд Прохора, обернулся, он увидел добрые стариковские глаза, в уголках которых поблескивали беспомощные и добрые слезинки.
— Да ты не бойся, — сказал Витька, — я только так, чтоб ты отвязался, Архип Иваныч. А то «согрешила», «согрешила»!
Прохор всхлипнул и тяжело шмыгнул носом.
— Ну, брось, Архип Иваныч… — попросил Витька. — Ну, извини меня, если что не так. Да хватит тебе, Архип Иваныч, ты прямо как женщина.
— Эх, люди, люди… Верно говорят, что они крокодилово порождение. Им с добром, а они все в черном норовят отплатить. Лады, поворачивай. Заедем к тебе, пол-литра махнем, и езжай себе куда хочешь. Не нужно мне от тебя ничего. Деньги-то есть?
— Есть.
— А то можешь взять в долг-то…
— Да нет, пока не надо. Я ж говорю, завязал.
— У тебя есть что закусить?
— Есть. Только мне пить нельзя.
— Стопку?
— Попадусь, тогда хана.
— Миленький, дак ты не попадайся. Потихоньку поедешь-то, гнать не будешь. И потом у меня орешек есть. Мускатный. От него трубочка не краснеет.
— Какая?
— Раппопорта этого самого, дружка твоего.
— Ты только одну бутылку бери, Архип Иваныч, две не надо.
— Ладно, ты меня тут ссади, а сам топай домой. Дверь не запирай, чтоб мне не стучать. Соседи дома?
— Нет. Они до семи.
— И ладно. А то Любушке стукнут: пил-де водку Витька, пил ее, окаянную… Ты дверь не запирай, чтоб я не колотился, лады?
— Лады.
Прохор купил две бутылки водки, холодного копчения осетрины и полкило сыру. Пока ему заворачивали покупку, он пошел в автомат и позвонил Сударю: он хотел его предупредить, что машины не будет. Но Сударя дома не оказалось.
«Ничего, — решил Прохор, — я за час управлюсь, как раз приду ко времени. А нет — подождет, не привыкать…»
Куда смотрит милиция?!
— Ты книжки про сыщиков читал? — спросил Росляков Леньку.
— Конан Дойля?
— Нет, про нас.
— Читал. Только вас не называют сыщиками. Вас называют в книгах «сотрудниками».
— Вообще, конечно, сотрудник. Только это все равно, что повара называть работником нарпита, а писателя — подвижником культурного фронта. Я знаешь, почему спросил тебя про книги?
— Нет.
— Вот ты с нами второй день ходишь и, наверное, смеешься: все в книгах про нас врут. Да?
— Нет…
— Ну да… Обязательно смеешься. По книге нам только какую-нибудь пуговицу покажи — мы тут же убийцу разыщем. Или посмотрим на человека — и сразу скажем, кто он такой, откуда родом и чем занимался десять лет назад. Глупость какая! А ведь печатают и читают.
— У вас очень трудная работа.
— Шататься по улице?
— Что вы со мной, как с ребенком, разговариваете? Я ведь понимаю, что к чему…
Росляков обрадовался.
— Ты не сердись, — сказал он, — это я тебя проверял.
Ленька хотел что-то ответить, но ничего не ответил, потому что увидел, как из такси вылезал Чита. Он хотел закричать ему: «Стой, сволочь!» Он хотел броситься на него, на этого черного красавчика, который, улыбаясь, что-то говорил шоферу.
Росляков посмотрел на Леньку, заметил, как побледнел парень, перевел взгляд туда, где стояло такси, и увидел человека со шрамом на лбу.
— Отойди, — тихо, улыбаясь во весь рот, шепнул он Леньке и пошел к машине, глядя вроде бы в сторону, а на самом деле упершись взглядом в карманы Читы.
Ленька как стоял на месте, так и замер. Сердце бешено колотилось, а руки и ноги сделались мокрыми и ватными, словно совсем чужими. Он понимал, что ему сейчас надо повернуться и уходить, чтобы Чита не заметил его и не заподозрил неладное, но он не мог двигаться, он стоял в оцепенении, как человек, увидавший перед собой злейшего врага, губителя своей жизни.
И Чита заметил Леньку. Секунду он вспоминал его, а вспомнив, ужаснулся. Снова чутье — какое-то звериное, не его, а мудрое и далекое чутье пещерных предков — подсказало ему опасность. Он не обратил внимания на парня, одетого ладно и небрежно, который шел к такси. Он видел того самого мальчишку, который был с ними в кассе. И он видел, как тот стоял, бледный и напряженный, словно перед прыжком.
Чита рывком открыл дверцу и плюхнулся к шоферу. Все в нем затряслось, и спазма сдавила горло. Он сказал:
— Едем. Быстро, — и потянулся к дверце, чтобы захлопнуть ее. Но в тот же миг рука того самого парня, который шел к такси, с силой рванула его тело из машины. И еще он услыхал пронзительный голос мальчишки, который был с ним в кассе. Тот кричал: «Сюда! Сюда! На помощь!»
Росляков схватил Читу и, подняв его, понес в подъезд. Чита закричал и начал бить парня коленями по животу. Росляков занес его в подъезд и прижал к стене. Сразу же образовалась толпа. Люди кричали:
— Безобразие! Куда смотрит милиция?! Милицию сюда!
Росляков сопел и держал Читу в железных объятиях, а тот верещал и по-прежнему бил его коленями в живот. Сквозь толпу протиснулись Костенко и оперативник. Они схватили Читу за руки, а Росляков полез к нему в карманы. Толпа шумела и гневалась. Росляков вытащил из заднего кармана брюк теплый пистолет. Все враз замолчали и шарахнулись в стороны, будто отнесенные ветром.
— Вот сюда смотрит милиция, — отдуваясь, сказал Росляков, пряча пистолет, отобранный у Читы, — и давайте расходитесь, пожалуйста. Ничего интересного здесь нет.
Допрос начали сразу же, как только Читу привезли в управление.
— Я требую объяснений, — сказал Чита, когда Садчиков предъявил ему постановление на арест. — Я не понимаю, за что меня задержали.
Он пытался говорить спокойно, но его выдавали пальцы: они мелко дрожали.
«Главное, ни в чем не сознаваться, — повторял себе Чита, — Санька говорил, что главное — не сознаваться… Только не сознаваться…»
— Вас арестовали за четыре преступления, Назаренко, — сказал Росляков. — Вас арестовали за убийство милиционера Копытова, за ограбление скупки и приходной кассы и за незаконное хранение оружия.
— Я никого не грабил и не убивал. Оружие я нашел только что в такси и хотел его передать в милицию.
— Вы что, сейчас ехали в милицию?
— Да.
— А почему вы отпустили машину на улице Горького?
— Я хотел позвонить по телефону и узнать адрес, куда надо везти револьвер.
— Ах, так… Ясно, — сказал Росляков. — А почему же тогда вы вдруг передумали звонить и решили быстро уехать?
— Я вспомнил, что вы помещаетесь на Петровке. И вам я сопротивлялся только потому, что думал, вы грабители и это ваш пистолет. Я думал, что вы следили за мной.
— Н-ну, хорошо, — сказал Садчиков, — м-может быть, это так и было. С-скажите, а когда вам надо было заехать за дакроновым костюмом?
— Что? — упавшим голосом переспросил Чита.
— То самое, — сказал Костенко.
Чита сидел на стуле посредине комнаты, а Садчиков, Росляков и Костенко стояли прямо перед ним — стеной, закрывавшей окно. Поэтому Чита не видел их лиц и их глаз, он видел только яркие черные контуры трех людей, которые каждым своим вопросом вбивали ему в голову, прямо в темечко, страшные гвозди. Эти гвозди причиняли ему неимоверную боль, он должен был привыкнуть к этой боли, а уже потом, привыкнув к ней, быстро придумать ответ и сказать возможно спокойнее и беззаботнее:
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
— С-слушай, Чита, — сказал Садчиков, — ты только из себя б-борца не р-разыгрывай. Тут зрителей нет. И п-пьяных пижонов, которые стоят около ресторанов и к-которых можно легко сбить с ног, тоже нет, и мы, как ты заметил, не девицы, а сыщики…
— Подумайте сейчас о себе, — продолжил Росляков. — Мы возьмем Сударя, и он нам расскажет все. Понимаете? И вы будете последненьким. А это плохо — оказаться последненьким в признании, суд это не очень-то одобрит.
— А за что меня судить?
— Я могу п-повторить еще раз…
— Не надо ваньку валять, — сказал Костенко, — с нами такие номера не проходят. Это у тебя только со Шрезелем такие номера проходили. Это ты ему мог «динамо вертеть», а у нас не получится.
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
— З-начит, ты отказываешься давать показания? Так следует понимать тебя, да?
— Нет, почему же…
— Мы повторяем свои вопросы, Назаренко, — сказал Росляков, — послушайте нас еще раз: расскажите, как произошло убийство Копытова, кто и как вам помогал при ограблении скупки и кассы, куда с награбленным ездили и сколько времени вас ждал в машине Витька?
«Все знают! — пронеслось в мозгу у Читы. — Про Витьку тоже знают! Конец!»
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — тихо ответил он, — я просто удивляюсь…
— Хорошо, — сказал Костенко, — сейчас мы тебя отправим в камеру. Но имей в виду следующее: я скажу Сударю, что ты молчишь и, таким образом, берешь на себя роль главаря банды. Думаю, что Сударя это устроит. Он даст показания, если ты молчишь и если сам себя пускаешь главарем. Имей в виду. Ты, конечно, потом откажешься от молчания и будешь показывать все на Сударя. Суд пришлет нам дело на доследование. Мы терпеливые. Мы тебя выслушаем еще раз, мы запишем твои новые показания и заново будем допрашивать Сударя. Но он-то наверняка от своих прежних показаний не откажется. Это уж ты поверь мне. Он скажет, что ты выкручиваешься и лжешь. Ты понимаешь, что он поступит именно так. И я не знаю, как суд посмотрит на твои измененные показания. То молчал, а то вдруг все стал валить на содельца. Вот об этом я должен тебе сказать. Подумай. Взвесь все. У нас есть время. Мы можем подождать…
Чита попробовал улыбнуться. Он откашлялся и сказал:
— Спасибо вам большое за разъяснение, но я просто не знаю, в чем мне сознаваться… Вы говорите про какого-то милиционера, которого убили… И вообще… Я ничего об этом не знаю.
Садчиков позвонил по внутреннему телефону и спросил:
— Как экс-спертиза? Что? Ага. Н-ну хорошо, давайте ее сюда…
— Что? — спросил Костенко.
— Т-так вот, — нагнувшись над Читой, сказал Садчиков. — Тот пистолет, который мы взяли у тебя, принадлежал убитому сержанту милиции Копытову, Ч-чита. По номеру мы это сразу узнали, а эк-кспертиза нам подтвердила научно.
— Да, но я его н-нашел…
— Т-ты меня не передразнивай, — посоветовал Садчиков, — н-не стоит.
— Я не передразнива-аю! — взмолился Чита. — Это у меня само!
— Испугались? — спросил Росляков.
— Нет, просто…
— Не так уж все это просто, — сказал Костенко. — Что, вызывать конвой? Пойдешь в камеру молчальником, Чита?
— Но я нашел этот пистолет в машине!
— Только не лгите, — сказал Росляков, — только не надо нам лгать, Назаренко. Это я вам даю добрый совет, поверьте мне. Шофер такси номер ММТ 57–51, на котором вы ехали, у нас. Его зовут Николай Васильевич Теплов. Сейчас мы его пригласим.
— Да, это мой первый выезд, — сказал шофер Теплов. — Я выехал из парка, я там амортизатор менял, а этот гражданин меня остановил.
— Он куда сел? — спросил Костенко.
— В машину, — ответил шофер, — куда же еще…
— Это мы понимаем, нас ин-интересует место в машине.
— Рядом со мной сел.
— И на заднее сиденье не садился? — спросил Росляков. — Может быть, он выходил пить газированную воду или звонил по телефону, а потом сел на заднее сиденье? Вспомните, пожалуйста.
— Да нет, что я, болван, что ль? Он еще торопил меня всю дорогу, велел гнать, говорил, что сам за меня рубль орудовцу отдаст, если остановят.
— Он вам показывал пистолет, который нашел под сиденьем?
— Чего?! — взвился шофер. — Вы это, знаете, бросьте! Вы меня на пушку не берите! И ты давай не подмаргивай! Пистолет… Я никаких пистолетов в машине не вожу! Пистолет…
— Вы бы осторожнее подмаргивали, Назаренко, — сказал Росляков, — а то неудобно, видите, товарищ Теплов сердится на вас.
— С-спасибо, товарищ Теплов, — сказал Садчиков, — п-простите, что пришлось оторвать от работы.
— Вы мне отметьте, что я у вас по делам, — попросил Теплов, — а то завтра же на профсоюзном выговор дадут. Как милиция, так сразу думают — пьянка. А у меня катар, я этого вина проклятущего в рот не беру.
— «Ессентуки» надо пить, — посоветовал Костенко, — семнадцатый номер. Очень помогает.
Когда Теплов ушел, Садчиков сказал Чите:
— Н-ну, придумывай, Чита, новую версию, эта, видишь, отпала.
— Он врет! — сказал Чита. — Он нагло врет! Я отвожу его как свидетеля…
— Н-не торопись, — снова посоветовал Садчиков, — лучше придумай что-либо н-новенькое, мы вместе обсудим, так или не так. Может быть, ты нашел пистолет на улице, когда шел от Сударя к стоянке т-такси? Или, может быть, у Сударя в подъезде?
— Или, может, — подсказал Костенко, — у Сударя в квартире?
— Ладно, — сказал Росляков, — тогда давайте все спросим у Сударя. Вы где с ним уговорились встретиться?
— Я не уговаривался с ним встречаться.
— Снова врешь, — сказал Костенко. — Дома у него сейчас засада. Он вернется домой, потому что ему нужен помощник. Витька с вами теперь не ходит, ты — у нас. Он вернется домой и будет тебя ждать там. А там мы ждем его.
«Я же не хотел! — лихорадочно думал Чита. — Я так и знал, что влипнем! Я же не хотел идти с ним, когда он показал мне пистолет в первый раз. Они не поверят мне. Но я не хотел! Это он, сволочь, бериевское отродье, сатрап проклятый, заставил меня! А вдруг они ничего не знают? Сударь говорил, что надо молчать! А если сказать? Не все, а только самое легкое? Черт, как же быть? Как же мне быть, господи! Помоги мне! Мамочка! Что делать-то сейчас?»
— Сколько раз с вами воровал поэт?
— Он не воровал, — ответил Чита и сразу же понял, что уже начал помимо своей воли говорить. Он понял, что проговорился, он попался! Они взяли его врасплох этим вопросом, потому что он боялся только Сударя, а этого паренька он не думал бояться, он забыл о нем, как только попал в руки того, который затащил его в парадное.
— А касса? Он же с вами был в кассе, — быстро сказал Костенко.
Чита устало вытянул руки и потер пальцами колени. Он почувствовал, что пальцы перестали дрожать.
— Нет, — сказал он тихо, — там мы были вдвоем. Он просто шел сзади. Мы даже не поняли, как он за нами вошел. Он был пьяный. А про милиционера я ничего не знаю. И вообще больше ничего не было.
— Снова врешь, — жестко возразил Костенко, — мы уже вызвали людей из скупки и из домовой лавки. Ты заметный, они тебя сразу узнают. Шрам, да парень ты видный, хоть и очки нацепил для конспирации.
— Где вы должны были встретиться с Сударем? — повторил Росляков. — Давайте, давайте, нечего уж…
«Сударь все равно будет молчать. Он им ничего не скажет. Пусть сами берут, — быстро думал Чита. — Этого я им не скажу. А про то они все равно знают».
— Мы с ним не уговаривались о встрече, честное слово.
— К-какое? — удивился Садчиков.
— Честное слово, — повторил Чита. — Я уехал от него — и все.
«Мне никак нельзя говорить. Тогда будет два новых дела. Он должен грабить этих чертовых скрипачей. А я ничего не знаю. От всего откажусь. Меня первого взяли, мне и вера…»
— З-значит, поэт с вами не воровал?
— Нет.
— И в-вы с ним не говорили о том, что собираетесь брать кассу?
— Нет. Мы потом жалели, что он за нами увязался.
— На м-минуточку, С-слава, — позвал Садчиков Костенко, и они вышли из комнаты. Садчиков отошел к скамейке, сел, достал сигареты и улыбнулся.
— Я, знаешь, за Леньку рад, — сказал он, — он теперь у н-нас просто как свидетель пойдет. Давай писать протокол, и сразу ч-чтобы этот вопрос особо отметить, это для Леньки спасение…
— А как быть с Сударем?
— Он з-знает, где у них назначена встреча.
— Думаешь?
— У-убежден.
— Ну, извини…
— Да н-нет, ничего, — улыбнулся Садчиков. — Теперь т-так: про Сударя пока ни слова. Пройдет полчаса, он пообвыкнет, и тогда повторим в-вопрос еще раз, как считаешь?
— Хорошо. Пошли.
Виктора убили
Когда распили половину бутылки, Прохор попросил:
— Вить, а Вить, ты сходил бы, из машины бензинчика мне отсосал — пятно замыть.
— Какое пятно?
— Веранду я красил. Масляное. Вот, на коленке — видишь?
— Потом принесу.
— Нет, Вить, сейчас. А то вонять будет. Чего те стоит-та?
— Въедливый ты старикан. Давай разливай по последней…
— А ты пока сходи, ладно, Вить? Я во всем опрятность люблю.
— Ладно.
Виктор пошел к машине. Прохор достал из внутреннего кармана длинное шило, завернутое в тряпочку, развернул его и положил в свой старенький портфель, потом подошел к окну и внимательно следил за тем, будет ли Виктор останавливаться и разговаривать с кем-либо. Нет. Налил в пузырек из карбюратора бензина, пошел к подъезду. Ах, сволочь, с кем же ты остановился, а?
А Витька встретил Алика из соседнего подъезда.
— Здорово, — сказал Алик.
— Привет.
— Ну, как дела?
— Ничего. Сегодня за Любкой еду. А ты как?
— Тоже ничего. Продули мы позавчера «Химику».
— Эх вы, тюри…
— Сегодня в Тарасовке на загородном филиале стадиона со вторым «Спартаком» играем. В семь часов. Хочешь, приезжай.
— Я за Любкой еду.
— Игра будет — класс! Чего ты бензин несешь?
— Да приятелю, пятно отмыть на штанах, — сказал Витька и кивнул головой на свое окно.
Алик поднял голову и увидел Прохора. Прохор отпрянул от окна.
— Ну, пока, — сказал Алик.
— Пока. Ни пуха ни пера.
— Иди к черту…
— Вить, а Вить, с кем ты лясы свои натачивал?
— Приятель один.
— А я что, носорог? Меня зачем ему в окно показывал?
— Да я тебя и не показывал вовсе.
— А чего ж он глазел?
— Я сказал, что бензин несу, брюки себе почистить, вот и весь разговор.
— Архип Иванычу, небось сказал, несу. С Тарасовки, да?
— Ничего я про тебя не говорил. И чего ты пугливый такой? Прямо как лань.
— Лань — она очень красивых форм тварь. Давай пей за здоровье Любушки нашей. Ух, красавица, дай ей боженька хорошего сыночка! Пей!
Они чокнулись, и Витька выпил.
— Зря я захмеляюсь, — сказал он. — Не ровен час — милиция остановит. Я ж за Любкой сегодня еду…
— Я тебе говорил — не гони… Мусора, они только к тем с подозрением, кто гонит… А кто потихоньку да полегоньку, тот катает себе по городу и горя не знает…
Прохор вдруг замер и прислушался.
— Ты чего, Архип Иваныч? — удивился Виктор.
— Погоди…
— Да чего ты? Один я, один…
— Вроде бы кто у машины балует, слышишь, дверь хлопнула?
Виктор сорвался с места и бросился к окну. Прохор кошачьим, тихим движением достал из портфеля шило, спрятал его за спину и пошел к Виктору, который смотрел во двор…
— Никого нет, — сказал он, не оборачиваясь, — померещилось, видать, вам, Архип Иваныч…
Прохор застонал и, падая вперед, ударил Виктора шилом под левую лопатку: этот удар был его коронным — он казнил сорок семь человек именно этим ударом. Это было двадцать лет назад, в Минске, после покушения на гаулейтера…
Витька молча осел на пол, даже не вскрикнув.
Прохор оттащил труп от окна и положил на кушетку. Затем полил его бензином, подвинул к кровати стул, положил на стул спички и папиросы, раскрыл коробок и, достав из шкафа пиджак, долго смачивал его бензином. Потом выбросил в мусоропровод стаканы, из которых они пили, и бутылку. Осторожно заглянул во двор. Там было пусто. Быстро чиркнув спичкой, он бросил ее на Витьку. Туго вспыхнуло синее пламя. Прохор осторожно высунулся из квартиры и по-кошачьи тихо бросился вниз. Согнувшись, приволакивая ногу, он медленно вышел на улицу, пересек ее и сел в первый проходящий троллейбус.
«Нет Витеньки, — подумал он, — сгорел мальчик. А с ним и Тарасовка моя сгорела. Один свидетель у меня был, кроме бога. А бог простит, он у меня свой, собственный».
Сударь прогуливался на условленном месте. Прохора не было.
«Вот старая сволочь! — думал он. — Если не придет, на дело не пойду. Без марафета какое, к чертям собачьим, дело? А может, у профессора марафет есть? У всех врачей он должен быть. Картины картинами, а грамм бы наркотика, а?»
Он даже улыбнулся, когда представил себе, как в тумбочке, обязательно в тумбочке, где-нибудь в профессорской спальне, найдет белую бумажку, свернутую пакетиком.
«Что, на Витьке свет клином, что ль, сошелся? В конце концов, возьму такси, скажу — на курорт. Пятерку в зубы — что он, в чемоданы лезть будет?»
Сударь снова посмотрел на часы: Прохор опаздывал уже на полчаса.
«Через час там будет маячить Чита. Ладно. Пойду без Витьки. А марафет у профессора обязательно будет».
Он остановил такси и сказал шоферу:
— Слушай, приятель, у тебя часа два есть?
— У меня не два. У меня двадцать четыре часа есть.
— Тогда порядок. Я, понял, сегодня на море мотаю, в Гагру. Надо за шмотками к себе заехать, а потом — к брату.
Сударь достал пять рублей и протянул их шоферу.
— Держи. Поехали в Грохольский, там меня братан ждет.
— Поехали, — согласился шофер и включил счетчик, — чего ж не поехать…
Профессор
Профессор Гальяновский сидел около окна и курил. Он очень медленно курил, и каждая затяжка пожирала заметную часть сигареты. Сигареты были очень крепкие и вкусные: позавчера профессор был на приеме у итальянцев и привез оттуда подарок — две пачки каких-то особых сигарет, сделанных по абиссинскому рецепту. Итальянцы хорошо знали профессора, потому что он несколько раз выступал с докладами в Риме и Неаполе. Он был почетным академиком Итальянской академии и бывал в Италии раза по два в году. В посольстве знали его страсть к крепким сигаретам и обязательно каждый раз готовили в подарок что-нибудь диковинное и новое.
Выкурив первую сигарету, профессор сразу же закурил вторую. Он сидел, нахохлившись, здоровый, апоплексически красный, с огромными, сильными руками. Седой пушок на затылке, детский, очень какой-то нежный, не вязался со всем его обликом, по-мужицки кряжистым и суровым.
Он сейчас ни о чем не думал. Просто курил, уставившись в одну точку. Он не мог думать, ему сейчас было очень больно думать, просто даже никак нельзя ему сейчас было думать, потому что вчера у него под ножом умер его старинный друг, самый близкий из всех, которые оставались еще на земле.
Они дружили давно, с дореволюционных времен, когда еще жили в эмиграции в Женеве, после того как вместе бежали из архангельской ссылки.
Два раза профессор спасал друга от тяжелых инфарктов, и вчера, начав операцию и увидев сердце друга — все в шрамах, больное и изношенное, доброе сердце большого человека, — он все-таки верил в победу над смертью.
Сердце больного было выключено, вместо него работало искусственное — умный металлический аппарат, который гонит кровь по сосудам. Профессор обновил сердце друга, он сделал чудо. Но, когда отключили искусственное сердце, настоящее не заработало. Профессор снова подключил аппарат, и снова оперировал, и снова делал чудо, но человек ведь не всегда может одолеть смерть — этот неумолимый процесс распада материи…
Прозвенел звонок. Профессор тяжело поднялся и пошел в переднюю. Он не стал спрашивать, кто пришел. Он распахнул дверь и увидел тетю Машу, женщину, которая обычно убирала его квартиру. И еще он увидел парня, выходящего из лифта.
Парень был с чемоданчиком, который обычно носят слесари.
— Вы ко мне? — спросил профессор.
— Нет, — ответил парень, — к вам я попозже. Мне сначала надо в сороковую квартиру. — И начал спускаться вниз.
— Поскорее у меня убери, Машенька, — испросил профессор, — и иди домой.
Сударь, приникнув к двери, слышал эти слова. Он хрустнул пальцами и пошел вниз, сморщив лицо. Желание вспрыснуть поскорее наркотик становилось нестерпимым.
«Поеду к скрипачу, — решил он. — Какая разница, в конце концов, кто из них будет первым?»
— Братан ключа не оставил, — сказал он шоферу, — жмем к маме.
— К какой? — усмехнулся шофер.
— К той самой, — ответил Сударь. — Которая в Кисловском переулке.
Он сжимал и разжимал кулаки очень медленно, сдерживая себя, что есть силы сдерживая. Он уже знал: чтобы не сорваться на мелочи, надо сдерживаться и уговаривать себя: «Я не хочу марафета! Я не хочу марафета! Я не хочу марафета!» И сквозь это заклинание он стал постепенно вспоминать о Чите: «Где он? Хотя еще рано. Он должен быть здесь через час. Я бы подождал его в квартире. А сейчас? Сейчас я возьму у скрипача только его скрипку, и не буду брать больше ничего, и вернусь сюда. Он как раз будет здесь. Так? Так. Я не хочу наркотика, мне не нужен марафет, не нужен…»
Чита сдался
— Больше ничего не было, — сказал Чита и вытер со лба пот. — Это все.
— Все? — спросил Костенко. — А ты еще забыл о пистолете.
— Пистолет… Да, это я действительно забыл. Я купил его на Рязанском вокзале. Его продавал мальчишка в кепочке.
Сейчас Чита говорил четко, подобострастно глядя на оперативников, все время кивая головой. Каждой фразе он помогал руками. Они у него летали, будто у иллюзиониста. Он описывал ими полукруги, хватался за щеки, рассказывая, как он переживал случившееся, закрывал руками глаза, когда хотел показать всю глубину раскаяния. Паузы он использовал в оборонительных целях: придумывал главные ответы на те главные вопросы, которые еще предстоят.
Садчиков не мешал ему. Он делал маленькие карандашные пометки на большом листе бумаги, Костенко писал протокол, а Росляков сидел на подоконнике и болтал ногами.
Роли у них были распределены. Костенко просто пишет, Росляков наблюдает за Читой, рисует его психологический портрет, следит за каждым нюансом его голоса, за каждым его жестом. А Садчиков отмечает все те противоречия, которые незаметны лгущему человеку, причем лгущему не подготовленно, а экспромтом. Ими, этими противоречиями, завтра или послезавтра, предложив Чите рассказать все заново, он изобличит ложь. Только не надо торопиться или перебивать. Пусть говорит. Он сейчас «в форме», он верит тому, что говорит, он сейчас весь в своей «легенде», по которой ограбления скупки и кассы выглядят как печальные недоразумения, следствие мальчишеских шалостей, глупость, сущая глупость, а никак не преднамеренное и обдуманное преступление. С этим все кончено, они с Сударем не могли себе найти места от стыда и раскаяния, они даже думали прийти и покаяться, попросить, чтобы их простили и отправили на трудную работу, нужную родине. Что, разве они не понимают? Они все понимают и больше никаких преступлений не замышляли.
— Где Сударь? — спросил Садчиков. — Он ж-ждет тебя и волнуется? Г-где он?
Чита не успел ответить, потому что раздался телефонный звонок.
Садчиков снял трубку. Говорил дежурный по управлению.
— Вас интересовали шоферы по имени Виктор, товарищ майор?
— Оч-чень.
— Так вот, сейчас пожарники затушили очаг… Там обгоревший наполовину труп. Шофер Виктор Ганкин. Его на вскрытие сейчас увезут, вам посмотреть не надо?
— Н-надо. Благодарю вас. Подсылайте, пожалуйста, машину.
Садчиков задумчиво посмотрел на Читу и спросил его:
— Т-ты еще забыл нам рассказать про Витьку.
— Про какого Витьку?
— К-который катал вас.
— Нас никто не катал, что вы!..
— Так уж и никто?
— Конечно, никто.
— Ладно. Поедем, сейчас покажем тебе Витьку.
— Какого?
— Увидишь.
— Может быть, я его, конечно, и знаю, только…
— Ч-что «только»?
— Нет, ничего… Знаете, много всяких знакомых… Он меня, может, знает, а я его нет.
— Хватит лгать, — сказал Росляков. — Вам так труднее. Игра ваша проиграна, так уж нечего вертеться. Говорите все, вам же будет легче, мозгу отдых дадите. А вы вроде конферансье — мелете, мелете чепуху, а нам что, смеяться? Не смешно.
— Т-ты боишься покойников, Ч-чита? — спросил Садчиков.
— А что? Почему вы меня спрашиваете про это? Зачем покойники?
— Ин-нтересуюсь…
— Не надо, — сказал Чита, — зачем вы говорите про это? Я никогда не убивал, мы никого не убивали…
— Ты за Суд-даря можешь поручиться?
— Да, да, только вы меня так не пугайте…
— Поехали, — сказал Садчиков.
— Куда? — побледнел Чита. — Куда вы меня увозите? Должен быть суд! Куда вы меня хотите увезти?! Скажите, куда?!
— Да т-ты истеричка, оказывается, — сказал Садчиков. — Вставай!
— Хорошо, х-хорошо, — быстро ответил Чита, — с-сейчас.
— Снов-ва дразнишься? — рассердился Садчиков. — С-смотри у меня!
— Я не дразнюсь.
Встать он не мог, потому что ослабли ноги.
«Труп. Какой труп? Почему они говорят про труп? Может быть, я труп? Ой! Убьют! Они везут меня убивать…»
— Я не поеду! — вдруг тонко завопил он. — Никуда не поеду!
Костенко запер протокол в сейф, шагнул к двери и сказал:
— Поедешь.
Первыми в комнату вошли Садчиков и Костенко. Чита в Росляков стояли в коридоре вместе с понятыми.
Садчиков увидел обгорелый труп, желтые пятки и ослепительно белые зубы на обугленном лице.
— Ч-что? — спросил Садчиков эксперта.
Тот сказал:
— Сейчас пошли копаться в мусоропроводе. Он был открыт, мусоропровод. Мне кажется, здесь убийство. С симуляцией несчастного случая.
— Почему вы так думаете? — спросил Костенко. — Напился до чертиков и сгорел.
— Нет. Ваши люди обыскали его машину, там путевой лист, он помечен тремя часами. А сгорел он в четыре. За час трудно напиться до такого состояния.
— Г-где наши люди?
— Они ходят по квартирам, ищут возможных свидетелей.
Садчиков обернулся к Костенко и сказал:
— Веди Читу.
Чита вошел, увидел обгорелый труп Виктора и привалился к косяку, чтобы не упасть. Потом он почувствовал тошноту и закрыл глаза. Все в нем похолодело, оборвалось, завертелось что-то в голове, и зубы сцепились в дрожи.
— Ну, — сказал Садчиков, — ваша р-работа?
Чита помотал головой. Говорить он не мог.
— Алиби представишь?
— Да, — прошептал Чита.
— За себя?
— Да.
— А за Сударя? Ты же за обоих в-все время говорил. Ну, где он? Или это в-ваша общая работа?
— Нет.
«Зверь, — подумал Чита. — Это он. Это только он один мог сделать. И со мной тоже. С кем угодно. Зверь…»
— Скорее, — сказал Чита, — только скорее езжайте. Или на Грохольском, у профессора Гальяновского, или у скрипача, в Кисловском. Скорее. Только скорее.
— Когда у вас б-было в-все д-договорено?
— А сколько сейчас?
— Шесть.
— На пять. Мы условились на пять.
— Что ж-же ты молчал, с-сволочь?! — тихо сказал Садчиков. — Слава, Валя, — по адресам!
— А люди?
— Не успеете дождаться. Я в-вызову л-людей туда, прямо на места по телефону. Скорей, р-ребята, к-как можно скорей!
