ТРЕТЬИ СУТКИ
По улице Горького
В кабинете у Садчикова Валя Росляков громил кибернетику, взывая к самым высоким идеалам гуманизма и человеколюбия.
— Она сделает мир шахматной доской, эта проклятая кибернетика! Она превратила людей в роботов!
— Ты с чего это? — поинтересовался Костенко. — Снова ходил на диспут динозавров с людьми?
— Нет, сидел у наших экспертов…
— Ну, извини.
— Да нет, ничего. А вообще-то черт-те что! Меня, индивида, проклятая кибернетика делает подопытным кроликом.
— А ты не хочешь?
— Не хочу.
— И правильно делаешь. А вот я очень хочу спать.
— Жалкие и ничтожные люди! — сказал Росляков. — Мне жаль тебя, Костенко. Ты не живешь вровень с эпохой.
— Ну, извини.
— Иди к черту! — рассердился Росляков.
— Далеко идти.
— Ничего, наши кибернетики рассчитают тебе точный маршрут…
— Ладно. Тогда подожду… Только при других не надо так про кибернетику… Ей, бедолаге, так доставалось от наших мудрецов… А что касается подопытных кроликов… Ими мы останемся, не развивайся кибернетика, матерь техники двадцатого века…
— А папаша этой матери — человек? Делаем иконы, а потом начинаем уговаривать самих же себя этим иконам поклоняться… Кто информирует кибернетическое устройство о том, что ему — будущему роботу — надлежит исполнить? Человек, Слава, человек, со всеми его слабостями, горестями и пристрастиями…
— Дурашка… Когда будут созданы саморегулирующиеся устройства, они не позволят машине делать то, что будет продиктовано пристрастностью или слабостью… Исходные данные машины не позволят ей творить зло.
— Это ты серьезно?
— Как тебе сказать… Вообще-то — в высшей мере серьезно… Успокаиваю себя…
— Ну вот! Так кто же прав? Да здравствует восемнадцатый век, Слава! Век самостоятельного мышления…
— Именно… Восемнадцатый век мыслил, потому-то девятнадцатый подарил нам электричество, железную дорогу и кинематограф… Тебе, Валя, в черносотенцы надо податься: они ведь тоже боятся нового… Ну, они — понятно, мыслишек не хватает, трусы внутри… Слушай, я тебя лучше уволю из нашей группы, а?
Вошел Садчиков и сказал:
— Давайте, ребята, на ул-лицу. Пожалуй, что на координации здесь останусь я. Это комиссар прав. Буду за связного. Позванивайте ко мне. Две к-копейки есть?
— Я запасся, — сказал Костенко, — в метро наменял.
— Ленька позвонит — я его к вам п-подключу. Этот старичок с бородкой, у-учитель его, гов-ворит, что к устному ему тоже нечего готовиться. Он у них лучший ученик по литературе. Так что, я д-думаю, он с вами погуляет. Карточка карточкой, а когда в лицо знаешь, оно всегда н-надежней.
— Осудят его? — спросил Костенко. — Или все же на поруки передадут?
— Какой судья попадется, — сказал Садчиков. — Раз на раз не приходится.
— Это будет идиотизмом, если парня посадят, — сказал Росляков. — Тюрьма — для преступников, а не для мальчишек.
— Какой он м-мальчишка? — возразил Садчиков. — Сейчас мальчишка кончается лет в тринадцать. Они, черти, образованные. С-смотри, как он стихи читает! Словно ему не семнадцать, а все тридцать пять.
— Ну и хорошо, — сказал Костенко, — жизни больше останется.
— Это как? — не понял Садчиков.
— А так. Чем он раньше все поймет и узнает, тем он больше отдаст — даже по времени. Они сейчас отдавать начинают в семнадцать лет, на заводе, со средним образованием, а мы? Только-только в двадцать три года диплом получали. Потом еще года два — дурни дурнями. Диплом — он красивый, да толку что, если синяков себе еще на морде не набил…
— Жаргон, жаргон, — сказал Садчиков. — «Морда» — это ч-что такое?
Росляков засмеялся и ответил:
— Это лицо по-древнерусски.
— Нет, а правда, — продолжал Костенко, заряжая пистолет, — вон Маша моя… Три года на заводе поработала, а сейчас ее можно с пятого курса без всякого диплома на оперативную работу брать.
— Во дает! — усмехнулся Росляков. — Как жену аттестует, а? Скромность украшает человека, ничего не скажешь.
— Так я ж не о себе.
— Муж и жена, — наставительно сказал Валя, — одна сатана. Будешь спорить?
— Спорить не буду.
— То-то же…
— Нет, не «то-то же», — усмехнулся он. — Я не буду спорить, потому что пословица есть: «Из двух спорящих виноват тот, кто умнее».
— Во дает! — повторил Росляков.
— Ладно, пошли Читу ловить, — сказал Костенко и подтолкнул плечом Рослякова, — а то у тебя сегодня настроение, как у протоиерея Введенского — только б дискутировать…
Они шли по улице Горького вразвалочку, два модно одетых молодых человека. Шли они не быстро и не медленно, весело о чем-то разговаривали, заигрывали с девушками, разглядывали ребят и подолгу топтались около продавцов книг. Со стороны могло показаться, что два бездельника просто-напросто убивают время. Походка сейчас у них была особенная — шаткая, ленивая, ноги они ставили чуть косолапо, так, как стало модным у пижонов после фильма «Великолепная семерка». Около «Арагви» к ним подключился третий — оперативник из пятидесятого отделения. Костенко оглядел его костюм и спросил:
— Ты что, по моде тридцать девятого года одеваешься? И еще шляпу напялил. Сейчас на улице двадцать градусов, а твоя зеленая панама за километр видна.
— Так я ж для маскировки, — улыбнулся оперативник. — Нас еще в школе учили, что шляпа меняет внешний облик до неузнаваемости…
— Для маскировки пойди и сними ее.
— И брюки поменяй, — предложил Валя, — а то у тебя не брюки, а залп гаубицы. Такие брюки сейчас уже не маскируют, а демаскируют.
— Не обижайся, — сказал Костенко, — он дело говорит. Мы здесь будем бродить, ты нас найдешь. А то сейчас ты как на маскарад вырядился: «мастодонт-62»…
Ленька сидел уже полчаса, а писать сочинение все не начинал. Была вольная тема: «Героизм в советской литературе»; были темы конкретные: «Образ Печорина» и «Фольклорные особенности прозы Гоголя».
Лев Иванович несколько раз проходил мимо Леньки, а потом, после получаса, заметив, что парень до сих пор не взял в руки перо, остановился рядом с ним и тихо спросил:
— Леонид, в чем дело? Вольная тема специально для тебя.
Ленька взял ручку и обмакнул перо в чернильницу.
«Для меня, — зло подумал он, — черта с два! Я не могу писать эту тему. Это будет подлость, если я стану писать ее. Это будет так же подло, если в глаза человеку говорить одно, а за глаза другое. Почему он сказал, что это для меня? Он не должен был так говорить. Даже если он добрый, все равно он не имел права говорить мне это. Надо писать про Печорина. Или взять и написать про самого себя. Про то, что со мной было, и как я шел с убийцами в кассу, и как я молча стоял у окна, вместо того чтобы орать и лезть на них. Вот о чем я должен писать. И напрасно я провожу аналогию между Печориным и собой. Тот был честным человеком, а я самая последняя мелкая и трусливая дрянь».
Но он стал писать про героизм в советской литературе. Он писал быстро, ему было ясно, о чем писать, и он знал, что должен сделать, чтобы не считать себя потом негодяем и двурушником.
Он сдал сочинение первым и сразу же пошел искать автомат — позвонить на Петровку…
— Слушай, Росляков, а опер был прав: без шляпы довольно трудно. Тебе напекло затылок?
— У меня нет затылка, — ответил Костенко с достоинством, — у меня, простите, две макушки на том месте, где у прочих затылок.
— Ну, извини, — сказал Росляков.
— Да нет, ничего, пожалуйста…
— Две макушки — это к чему? К счастью? Умный ты, значит, да?
— Именно. Два затылка свидетельствуют о незаурядности личности…
Они ходили по улице Горького уже часа четыре. Асфальт стал мягким, зной дрожал в воздухе. В мелких брызгах — улицу часто поливали неповоротливые, как броневики, и такие же пузатые автомобили — играла синяя радуга. Улица жила веселой и шумной жизнью. Быстрые студентки, негры, растерянные, сбившиеся в кучу транзитники с вокзалов, продавцы книг, домохозяйки с набитыми сумками, школьники, девушки из магазинов, выбежавшие на перерыв в синеньких, дерзко открытых халатиках, индусы в высоких тюрбанах и с пледами через плечо — вся эта многоликая масса людей шла мимо и рядом, и надо было не только радоваться, глядя на эту шумную и веселую толпу, но все время быть настороже, надо все время приглядываться — нет ли сине-красного шрама на лбу, нет ли большого рта, яркого, словно накрашенного помадой; надо было приглядываться к каждому мужчине среднего роста, который шел в темных очках и в кепке, потому что и Рослякову, и Костенко, и Садчикову казалось, что Чита будет обязательно в темных очках и в кепке, чтобы скрыть шрам на лбу. Им казалось так, потому что они долго сидели и перечитывали все показания о Назаренко, о его трусости и хамстве, о его страсти к ресторанам и к дешевой показухе, о его врожденной интуиции, осторожности и — вместе с тем — наглости.
Он обязательно должен появиться здесь, среди шума и веселья. Он должен играть перед самим собой в таинственный героизм. А такой героизм всегда нуждается в зрителях и в острых ощущениях. Один на один такие «герои» предают друг друга, выкручиваются, стараясь свалить все на другого, плачут и впадают в истерику, они кричат и воют, проклиная все и вся.
Если бы Чита почувствовал за собой «хвост», если бы он хоть на минуту решил, что засыпался, то наверняка — в этом муровцы тоже были убеждены — пришел бы к себе домой, а скорее всего на квартиру к своему длинному другу, и заперся там, пережидая грозу.
По-видимому, грабители были здорово пьяны, когда взяли с собой Леньку. ОРУД уже работает по всем гаражам и районным ГАИ, но «Витьку», о котором говорили грабители, пока не нашли. Да и был ли Витька Витькой? Сколько их, Витек, в московских гаражах? Тысяч пятнадцать, не меньше… И точно ли помнит Ленька? Но взяли они его с собой, ясное дело, по пьянке. Дурачок парень. «Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт…» А они его за это целовали. Ворюги сентиментальны, им бы детские сказки слушать, слез не соберешь. Опьянели, решили — свой, да и Ленька, верно, брякнул что-нибудь вроде того, что «жизнь надоела, смотаюсь отсюда к черту…». Есть такие — в семнадцать лет жизнь надоедает, а потом подушку зубами рвут, по нарам кулаками стучат, лбом о стенку бьются. Ну этого не посадят. Не должны. Глупо будет и жестоко. Хотя судья судье рознь, а закон для всех один. Был с бандитами? Был. Они стреляли? Стреляли. Банда? И да и нет. Они — банда, а он — дурачок. На всю жизнь наука. Дома тарарам, приткнуться некуда, оступился…
«Впрочем, — остановил себя Костенко, — что значит «оступился»? Плохо, что мы слишком вольно трактуем закон. «Закон что дышло: куда повернешь — туда и вышло» — была когда-то такая поговорка. Трактовать по-разному допустимо поступок, а статьи закона обязаны быть едиными — вне всяких трактовок. Была банда — Чита и Длинный. Они не знали Леньку, а тот не знал их. Так? Так. Они позвали его с собой, не предупредив о своем намерении грабить кассу и стрелять в кассира. Смешно: «Пойдем, Лень, вместе с нами и убьем женщину в кассе…» Другое дело — он должен был не в парадном прятаться, а сразу же, немедленно прибежать к нам… Это можно квалифицировать не только как трусость, но и как пособничество грабителям. С некоторой натяжкой — но можно… И судье будет трудно объяснить, что в этом его поступке есть доля нашей вины, вины милиции. Если б все милиционеры работали с тактом, умно, если бы все они были со средним образованием, а желательно — с высшим — тогда другое дело. А ведь сами много портачим — разве нет?»
— Слава, — сказал Росляков, — ты бы съел мороженое?
— Два.
— Какое ты хочешь? Эскимо?
— Нет. Может быть, у нее есть фруктовое — я его больше всего люблю… Оно клубникой пахнет…
— Ладно. Я сейчас, мигом…
«Надо будет на суд пойти, — думал Костенко. — Может, судья согласится, выслушает. Или докладную комиссару напишет, что, мол, я влезаю в его компетенцию? Комиссар вызовет «на ковер», это уж точно, он такие вещи не прощает… Ну что ж… Пусть еще один выговор влепит — переживу… Но в суд пойти придется».
Лев Иванович хотел было прочитать Ленькино сочинение, но завуч Мария Васильевна взяла его первой. Она читала и, поджав губы, усмехалась, потому что все написанное Ленькой было исполнено пафоса и красоты. Но в конце она вдруг споткнулась и покраснела. Она увидела строчки, написанные чуть ниже последнего абзаца сочинения. Там было написано: «Я знаю, что не имею права писать про это. Поэтому прошу мое сочинение не засчитывать. Без аттестата жить можно, без совести — значительно труднее. Л. Самсонов».
…Ленька долго не мог дозвониться к Садчикову, потому что номер все время был занят. Он шел по улице, время от времени заходил в телефонные будки, звонил на Петровку, слышал короткие гудки, получал обратно свои новенькие две копейки и двигался дальше. Он шел, внимательно присматриваясь к лицам людей. Он сейчас мечтал о том, чтобы встретить Читу и того, второго. Он сейчас бы знал, что надо сделать! Сейчас бы он бросился на них и вцепился мертвой хваткой. Потом его, полуживого, — Чита обязательно должен был ударить его ножом в сердце и промахнуться так, чтобы рана не была смертельной, — привезли бы в больницу, он лежал бы белый и спокойный, а рядом на стульях сидели ребята в белых халатах… Наверняка пришел бы журналист из газеты, но Ленька б молчал, потому что ему трудно говорить, а за него бы рассказывали ребята. Потом бы пришли те двое, которые его допрашивали, и им было бы мучительно стыдно смотреть Леньке в глаза, а он бы улыбнулся им и подмигнул так, как они подмигивали ему позавчера ночью.
Он дозвонился, когда был уже на Пушкинской площади.
— А, Леня, — сказал Садчиков, — ну к-как, сдал экзамен?
— Сдал, — ответил Ленька.
— Свободен?
— Да.
— Давай-ка, дружок, б-быстренько ко мне, я пропуск уже заказал.
Когда Ленька сел на диван, Садчиков сказал:
— Ты сейчас пойдешь на улицу Горького. Там увидишь наших. Не обращай на них внимания. Не думай о них, х-ходи себе и смотри. Песенки пой. Мороженое кушай. Девушек р-разглядывай.
— Что я, пижон?
— По-твоему, только пижоны разглядывают девушек?
— Нет, но как-то…
— Ясно. Очень убедительно возразил. Так вот, ты ходи и смотри Читу. Если надо б-будет — ребята тебя окликнут. Увидишь Читу — поздоровайся с ним и иди дальше. Он сделает несколько шагов вперед, ты его окликни и попроси с-спичек. И все. Потом уходи. Только обязательно уходи. Дог-говорились?
— Да.
— А как со следующим экзаменом?
— Это ж литература.
— А м-математика?
— Она после. Ребята на мою долю шпаргалки пишут. Да потом…
— Что?
— Нет, ничего. Просто так…
Садчиков поморщился.
— З-знаешь что, Леня, ты эт-ти свои гимназические «просто так» и «мне теперь все равно» брось. В жизни с человеком может случиться всякое, но рук опускать ни при каких ус-словиях нельзя… У меня друг есть, он с-сейчас доктор химических н-наук, лауреат, его весь м-мир знает. Так вот, он попал в передрягу почище твоей… Ес-сли это можно назвать передрягой… Он сбил человека, п-понимаешь? Не важно, что тот сам б-был виноват… Посадили моего дружка, пять лет д-дали… А он знаешь, что в колонию попросил ему п-прислать? Книги. По его п-предмету… Вернулся, защитил диссертацию, работает вовсю… Обстоятельства м-могут ломать человека, но ведь на то ч-чело-век, что он обязан быть сильнее обстоятельств, к-как бы ему трудно ни было… Н-нюни распускать не надо… У каждого человека, даже в последнюю минуту перед гибелью, — я фронт имею в виду, когда п-положение безвыходное бывало, — в-все равно есть шанс спасти себя. Не ш-шкуру, конечно, шкуру спасти легко… Я б-беру, как говорится, комплекс: душу и тело…
— А меня в Москве пропишут, когда я выйду из колонии?
Садчиков усмехнулся:
— Как это у Гоголя? «Хорошо б, Пал Иваныч, беседки вдоль дороги из Петербурга в Москву построить, и чтобы купцы разным мелким товаром торговали». Вот ведь приучили нас перспективные планы строить… Т-ты думай об эк-кзаменах и как Читу узнать… Ладно, иди. И н-нос на квинту не вешай…
Как только Ленька ушел, Садчиков позвонил в школу и спросил директора, что у Самсонова с сочинением. Директор громко кашлянул в трубку, вздохнул и осторожно ответил:
— Неплохо.
— Что, т-тройка?
— Нет, почему же… — директор помолчал, снова осторожно покашлял и добавил: — Я склонен поставить ему высшую оценку.
И директор прочел Садчикову Ленькину приписку. Садчиков посмеялся, простился с директором и кинулся следом за парнем. Он догнал его у самого бюро пропусков.
— Лень! — окликнул он его.
Тот обернулся.
— Да…
— С-слушай, — сказал Садчиков и запнулся. Он не знал, зачем решил догонять Леньку. Ему просто очень понравилось то, что тот написал, и хотелось сказать про это. Но он понял — сейчас этого говорить нельзя, потому что он может обидеться и решить, что здесь контролируют каждый его шаг. Поэтому Садчиков сказал: — Я просто х-хотел спросить, есть ли у тебя п-папиросы. Если нет — возьми мои.
— Спасибо большое, — ответил Ленька, — только я не курю.
Через полчаса в кабинет к Садчикову зашел майор Вано Иванович Зенберошвили из научно-технического отдела.
— Привет, старик, — сказал он. — Росляков просил поработать со следом машины… Помнишь, во время убийства Копытова? Там на шоссе остался небольшой следочек…
— Не тяни душу…
— Души нет, ты что — забыл?
— Аксиома.
— Ну, — усмехнулся Зенберошвили.
— Ближе к д-делу, Вано.
— Я всегда близок к делу…
— В данном случае ты «забалтываешь» истину.
— Воспринимаю как оскорбление…
— Н-ну, извини.
— Ничего, важно, чтоб человек был хороший… Так вот, след принадлежит «Москвичу»-пикапу. Левый передний скат у «Москвича» почти целиком сожран, развал дрянной. Правый скат совершенно новый. Вот, в таком разрезе.
— Спас-сибо.
— Не на чем.
— ОРУДу теперь будет легче?
— ОРУДу, старик, всегда легко… ОРУД — не МУР. Будь здоров.
— Спасибо тебе, Вано…
Готовятся к встрече
Прохор позвонил Сударю рано утром. Чита еще спал. Он вчера поругался с Надей, приревновав ее к грузинским спортсменам, которые сидели за соседним столиком в ресторане, и поэтому приехал ночевать к Сударю, а не к ней. Домой он не ходил и о том времени, когда домой все-таки придется вернуться, старался не думать. Да и потом, Сударь говорил о таком деле, которое даст сразу много денег и позволит уехать из Москвы на полгода, а то и на год — в Ялту, Гагру, к черту и дьяволу. А о том, что после этого веселого полугода домой все-таки придется возвращаться, он боялся даже и подумать… Жить и ни о чем не заботиться — только одного этого ему сейчас и хотелось.
— Сань, — сказал Прохор, — ты это… ты сегодня меня увидь. У меня все уже выяснилось с тем, про чего я говорил тогда, помнишь?
— Помню.
— Где увидимся-то?
— А где ты хочешь?
— Ты свое предложи, Сань…
— Давай в центре. Около Пушкина.
— Нет. Я в центр не хожу, Сань. Там народу много. Я по-хорошему люблю, чтоб ты и я. Давай у вокзала, ладно? У Курского. Мне туда ехать на метро просто, без пересадок. А?
— Что, у Курского народу меньше? — спросил Сударь. — Тоже мне, нашел пустыню…
— Там народу вовсе нет, — ответил Прохор. — Ты чего говоришь, Сань, ты ж умный! Там не народ, там пассажиры, а они ездят, пассажиры-то, они на одном месте не живут. Ты часам к девяти подходи на площадь, я тебя отыщу. Ладно?.. Договорились? Не забудешь? У касс. Лады? Ну, пока, Сань.
— Пока.
— Э, Сань, погоди. Ты это… ты приятеля своего возьми, я на него посмотреть хочу.
— Ладно, — ответил Сударь, — возьму.
Разбудив Читу, он сказал:
— Мы с тобой сегодня в одно место пойдем. Познакомлю тебя с человеком. Он хитрый, как змея, так что ты не вздумай ему сказать про того шмака, который с нами был в кассе.
— Про кого?
— Ну, про того парня, которого я взял в кассу. Про мальчишку этого…
— А что такого?
— А то, что водку жрать нельзя перед делом! Хорошо, если он смылся, а ну как его поймали? Начнут мотать… А вдруг мы с тобой что-нибудь ляпнули ему? Я вроде ничего не говорил, а ты ведь трепач, особенно когда банку примешь.
— Я молчал.
— Ты и молча умеешь трепаться.
— Сам больно хороший.
Сударь легонько стукнул Читу по щеке и вздохнул.
— Вставай, — сказал он, — пойдем жрать. У меня с похмелюги башка трещит.
— Куда? В «Москву»?
Сударь подумал с минуту, а потом ответил:
— Не-е. Я в центр не хожу. Там народу много. Поехали в Парк культуры. Чайки летают, мамаши одинокие с деточками прогуливаются.
— В парк — так в парк…
— Слышь, а Надька с тобой в кабак пошла, мне ногу жала, а уехала с тем парнем.
— С каким?
— Ну, с черным с этим, который ее танцевать клеил…
— Она одна ушла.
— Киря… Он ее за углом в такси ждал.
— Точно?
— Точно.
— Вот паскуда…
— То-то и оно…
Чита стал одеваться. Он натянул носки и майку: прыгая на одной ноге, влез в брюки и только потом, помахав руками, что заменяло ему зарядку, сказал:
— Зараза. Меньше чем за ящик коньяку не прощу.
— Я б за чекушку простил, — сказал Сударь, — она ж проститутка. Скучно. Все заранее известно — как расписание поездов. Лично я влюбиться хочу. В девственницу. И чтоб любовь была — со слезами, с ревностью, чтоб пострадать можно было… А Надька твоя как животное…
— Не обижай мою подругу. У нее комната с видом на Пушкинскую площадь. А девственницы твои с родителями живут, им родители шмон учиняют, давят авторитетом… Я пистолет возьму, ладно?
— Это зачем?
— К Надьке съездим.
— Расстрелять хочешь?
— Ага. Приведу в исполнение.
— Ладно, пошли. Наган не бери, заметят — шухер будет. А Надьку лучше душить, у ней шея толстая, под пальцем будет ерзать…
Снова ходят
Теперь Садчиков, подменивший Рослякова, который уехал на другое задание, шел вместе с Ленькой, а Костенко с оперативником фланировали параллельно с ними, только по другой стороне улицы. Они по очереди закусывали в столовой на углу проезда МХАТа и улицы Горького, а потом снова выходили в жаркий шум и бродили от проспекта Маркса до площади Маяковского.
Садчиков сказал:
— Обидно, Лень, мы с т-тобой бандитов ищем на таких хороших улицах. Одни названия чего с-стоят. Как ты думаешь, что формирует у нас бандитов?
— Не знаю.
— А ты п-подумай…
— Я думал…
— Водка, Л-леня… Пить не умеешь — глотай кефир. Ненавижу пьяниц.
— Это вы все про меня? — спросил Ленька.
— Отчасти, — улыбнулся Садчиков, — но ты еще н-начинающий алкаш.
— У меня начало оказалось концом.
— Как на торжественно-траурном заседании излагаешь, — снова улыбнулся Садчиков, — ты проще г-говори, это с-сближает. Мы ж с тобой условились… Проще из-злагай…
— Так я ж просто и говорю. В жизни больше водки не выпью.
— Ну, зароков вслух не давай, не н-надо. Ты про себя больше ст-тарайся. Вслух — все легко. У нас одного товарища в управлении прорабатывали на с-собрании. За дело, правильно прорабатывали. А он потом вышел на трибуну — и айда себя помоями обливать. «Я, — говорит, — и т-такой и с-сякой, я и негодяй, я и слепец…» А потом — фьюить! «Все, — говорит, — о-осознал, все понял и вас, — говорит, — благодарю». Даже, представь себе, хлопать ему н-начали. А по-моему, он подонок. Если б он выш-шел на трибуну и минуты две просто-напросто помолчал и в глаза людям посмотрел, — куда как п-правдивей это все было бы, честное слово.
Садчиков легонько подтолкнул Леньку в бок и показал ему глазами на парня, шедшего им навстречу. У парня был шрамик на лбу и половину лица занимали большие зеркальные очки.
— Нет, — сразу же ответил Ленька, — не он.
— Тише, — поморщился Садчиков, — г-головой качни, и достаточно.
Он отошел на самый край тротуара, вытянул руку по направлению к витрине магазина, мимо которой шел парень в очках, и сказал Леньке:
— Смотри, как к-красиво «Березку» отделали, а?
Ленька не понял и переспросил:
— Что?
— Красиво, говорю, в-витрину отделали, — ответил Садчиков и пошел дальше.
А оперативник, который был рядом с Костенко, заметил знак Садчикова, быстро перебежал улицу и двинулся следом за парнем в зеркальных очках и с маленьким шрамом на лбу.
Росляков вернулся в управление к девяти часам. Он объездил десять спортивных обществ и отобрал фотографии всех высоких тренеров от двадцати пяти до тридцати лет, у которых когда-либо была кожаная куртка с желтой «молнией» и с потертыми манжетами на рукавах. Почему-то именно эта деталь — обтрепанные манжеты, — о которой ему рассказал рыжий геолог Гипатов уже в передней, провожая, врезалась Рослякову в голову и никак не давала покоя. Ему казалось, что именно по этой детали он должен выйти на второго преступника. Споря с самим собой, он думал: «Шерлокхолмовщина заедает. Манжеты, видите ли! Еще пушинку мне надо для полноты картины. Ребята засмеют, если узнают…» Он настойчиво отвергал эту «манжетную шерлокхолмовскую версию», но она неотступно сидела у него в голове.
Впрочем, Костенко всегда спорил с теми, кто потешался над Шерлоком Холмсом.
«Это от интеллектуальной недостаточности вы на англичанина нападаете, — говорил он. — Дедуктивный метод в ваши годы не проходили, его, наверное, считали буржуазным и идеалистическим… А мозг тренировать надо… И Конан Дойль именно к этому призывал своих читателей… И потом это благородно-отважный сыщик… Шерлоку Холмсу даже памятник стоит в Лондоне. А у нас про майора Пронина рассказывают анекдоты и если милиционеру нужен свидетель, бегут люди, как лани… Конан Дойль был логик, это качество не столько врожденное, сколько благоприобретенное, в нашей работе необходимое, а мы от него, как черт от ладана…»
Росляков спустился к дежурному и спросил:
— От Садчикова нет ничего?
Дежурный ответил:
— Молчит.
— Может быть, мне туда подключиться? — сказал Росляков.
— Пожалуй, лучше вам быть здесь.
— Пожалуй, — согласился Росляков, — я пойду перекушу на полчасика, ладно?
— Валяйте…
— Если оттуда позвонят — я в буфете.
Ленька спросил:
— Может быть, немного посидим?
— Это ночью, — ответил Садчиков.
— Ноги отваливаются.
Садчиков остановился и сказал:
— А ну, п-покажи! Никогда не видел, как н-ноги отваливаются.
Ленька улыбнулся.
— Знаете, — сказал он, — я хотел у вас попросить совета.
— Это можно.
— Что мне делать?
— Смотреть по сторонам, — ответил Садчиков.
— Я не о сегодняшнем дне.
— Ах, так… Ну что ж… По-моему, надо хорошо сдать эк-кзамены — и сразу на завод. Чтоб до суда тебя р-рабочие успели узнать, понимаешь?
— А судить все равно будут?
— Почему «все равно»?
— Ну, потому что я с вами хожу, помогаю…
— Так ты уходи. Милый мой, если т-ты только для суда нам помогаешь, тогда т-топай домой.
— Я хожу с вами не для суда!
— Ну, извини, з-значит, я тебя не так понял.
— Просто я думал, что судят преступников, а настоящий преступник никогда не будет помогать искать вам своего сообщника.
— Милый мой, ты не п-представляешь себе, как ты не прав. И попросил я тебя помочь просто потому, что думаю о т-тебе неплохо, понимаешь? И потом стихи у тебя хор-рошие. Больше ничего не написал?
— Нет.
Садчиков показал глазами на парня, который шел с забинтованным лбом. Ленька отрицательно покачал головой.
— Напишешь, — закурив, пообещал Садчиков. — Я отчего-то верю, что ты много напишешь.
— Когда на заводе писать? Там надо успевать поворачиваться.
— Ты знаешь, что такое им-мпульс? — спросил Садчиков.
— Знаю.
— Так где у тебя будет больше импульсов для т-творчества — на заводе, когда надо только успевать поворачиваться, или в полном спокойствии, дома, когда все тихо и птички щ-щебечут?
— Не знаю.
— А я знаю. Вот у меня когда б-башка особенно здорово соображает? Когда все решают минуты, когда очень т-трудно, когда надо принять только одно решение и оно должно быть точным. А если у меня много времени, оп-пасности никакой, так я тюфяк тюфяком. Что смеешься? Я верно говорю. У п-поэтов так же.
— У поэтов иначе.
— Не может быть.
— Может быть. Думать надо много, чтобы образ родился.
— Дома холодно д-думать, уж больно все со стороны выйдет.
— Нет. Сердце — оно и на заводе и дома одинаковое.
— Разное, — возразил Садчиков. — Завод — он т-только называется так холодно, а ведь это люди. Завод — это я условно говорю. Иди д-дома строй, коров дои, письма разноси, трубы чисти. Надо, чтобы ты людям не только про себя одного г-говорил, но и про них тоже. Ты смотри, кто о себе память оставил? Достоевский, Пушкин, Лермонтов. А как их ж-жизнь ломала! То-то и оно. Им-мпульсы — великая штука. Если ты в сплошной р-розовости живешь — какой ты, к черту, поэт? Так, демагог, да и только.
— Сами говорили, что мои стихи нравятся…
— Говорил.
— Значит, обманывали?
— Чего мне тебя обманывать? Просто ты раньше жил тем, что у тебя было дома. Вот и все. Плохо было, ты и п-писал, чтобы боль внутри не лежала. Скажи, не так?
Ленька изумленно посмотрел на Садчикова и ничего ему не ответил.
Около ресторана «Баку» Садчикова догнал оперативник из пятидесятого и негромко сказал:
— Проверили мы того. Он из цирка, наездник. Очень нервничал.
— Извинились перед ним?
— Крикливый, черт. Дежурный хотел на него протокол за хулиганство накатать.
— Еще чего! — рассердился Садчиков. — Объяснить н-надо человеку, а не протокол писать. Тоже к-каратели нашлись. Телефон у него есть?
— Да.
— Ладно, я п-потом сам позвоню ему, объяснюсь. А то неловко, да и т-трепотня по цирку пойдет о милицейских грубиянах. Ты цирк любишь? — спросил Садчиков Леньку.
— Люблю.
— Я тоже, особенно в-воздушных гимнастов.
— А я — икарийские игры.
— Губу покажи, — попросил Садчиков.
Ленька доверчиво выпятил нижнюю губу.
— Ну, из-звини, — сказал Садчиков. — Губа у тебя не дура.
Встретились
Прохор обнял Сударя, долго тряс руку Читы и, заглядывая ему в глаза, спрашивал:
— Ну как, дорогой? Ну как? Экий ты парень видный, девки небось мрут, да, Сань? Или неверно я говорю? Старый стал, голова хужей варит, могу и ошибиться…
Прохор был невысок, безлик и казался с первого взгляда серым и словно бы пыльным. Он опирался на палку и шел медленно, приволакивая негнущуюся ногу. Говорил он быстро, без умолку, изредка похохатывая и все время заглядывая в глаза то Сударю, то Чите. Смотрел как-то по-особому: замирая и напрягшись. Шея у него при этом стягивалась синими веревками жил.
— Водку пьете, чертенята? — спрашивал он. — С девками небось балуетесь, а? Я старик, мне-то завидно. Нашли б какую кралю, золотенькие мои, а? Читушка, что молчишь? Не нравлюсь я тебе, да? Ты вона какой модный, а я — как деревня, да? Смущенье тебя берет, да? Ну ладно, ладно, ты иди, а я с Санечкой поговорю. Ты иди, не думай, ты понравился мне, лицо у тебя доброе, ты гуляй сегодня, сегодня липа цветет, от нее голова туманится, Читушка.
Чита недоуменно посмотрел на Сударя и с трудом сдержался, чтобы не засмеяться. Сударь шел нахмурившись, и когда увидел прыгающую от еле сдерживаемого смеха Читину морду, раздул ноздри и бешено повел глазами.
— Гуляй отсюда, — сказал он негромко, — киря. Слышал, что говорят, или нет?
— Пущай он у тебя поспит, — сказал Прохор, — отдохнуть вам, ребятки, надо. Ты сегодня, Читушка, к девкам не ходи, ладно? Завтра к девкам пойдешь, Читушка, завтра.
— Чего ты обо мне печешься? — спросил Чита. — Сам не маленький.
— А ты мне «ты» не говори, — сказал Прохор улыбчиво, — ты мне «вы» должен говорить.
— Это почему?
— Потому что я умный, а ты молодой.
— На ключи, — сказал Сударь, — иди домой, я скоро буду. Разговор есть.
Чита бросил ключи в карман, остановил такси, сел рядом с шофером и сказал:
— Поехали домой, шеф.
— Адрес какой?
Чита секунду колебался: куда ехать? Домой, к Надьке или все-таки к Сударю? Подумав, он решил ехать к Сударю. Он решил так потому, что спать одному страшно, а Надька, стерва, наверное, с тем парнем. С Сударем не страшно, он сильный, как бык, ему все до лампочки. Счастливый человек.
— Сань, ты только слушай, что я говорю-то, я ведь дело тебе говорю, как брату, — честно, от всей души. Ты только сам посуди: он один живет, профессор этот. Гальяновский Иван Семенович. На стенах у него — картины и иконы. Картины — дерьмо, одни бабы в черных платьях. В них ценность только одна, что старые они. Ну и иконки — тоже старинные. Ты бритвочкой картинки-то жик, жик — в трубочку и в чемоданчик, а иконки — в другой. Внизу Витька, ему в кузовочек забросил и прямым ходом к музыканту. А у того ничего не бери, только скрыпочку возьми. Она старенькая тоже, скрыпочка-то. Вишь, до чего людишки додумались: старье в вещах ценят, а в человецех — отнюдь нет. А чтоб потом мусора не думали чего — ты пару костюмчиков, часики там, цацки золотенькие хап — в третий чемоданчик. Профессор-то этот самый, хирург, он один живет. Жена у него померла, а детей нет. И скрыпач тоже один, его жена песни поет, сейчас улетела она за границу, за океан. Ты его тоже молоточком. Чтоб без свидетелей. Тебе иначе нельзя: милиционер на тебе висит, так или иначе — вышка, если заметут. А так — дверку замкнул тихонечко да и ушел. Недельку трупики полежат, а нынче жара стоит — пусть они, мусора-то, ищут следов. Там вонь будет, следов не будет, Санечка. Я все на ихних учебниках проверил, на криминалистических.
— Сколько это в деньгах?
— Ты чего, капиталист, что ль? — засмеялся Прохор и оглянулся. — Прямо как буржуй проклятый начал говорить.
Они сидели на лавочке в сквере. Вокруг было пусто, быстро, по-весеннему, темнело, женщины с детьми уже разошлись по домам, а влюбленные еще не успели сюда прийти.
— Я серьезно, Прохор.
— Да и я не шуткую. Пять косых получишь. Пять косых, Сань.
— По-старому, пятьдесят?
— Ага.
— А Чите?
— Ты чего это? Сдурел? Чите… На двоих пять. Деньги-то огромные, Сань.
— Думаешь, я полный дурак, Прохор? Думаешь, я цену старым картинкам не понимаю? Не туда стреляешь, дедуля. Десять косых — и без разговоров. Вот так-то, Прохор.
— Миленький, ты со мной так не говори. Не надо, Сань, я ведь встал да и ушел. И весь разговор. Марафет ты, может, в другом месте и найдешь, а меня-то — нет, не найдешь ведь, Сань. Я тебя завсегда разыщу. Не-е, ты не думай, я не грожуся, спаси бог, я добрый, мне чего? Мне ничего и не надо, я старый. Я свое отжил, а вот тебе пожить надо. Я про что толкую? Про то, что пока можешь жить — живи, а смерть придет, голову прячь и вой! Только ее тоже обмануть можно, если с умом. Семь косых я тебе даю. И десять грамм марафета. И больше ты меня не торгуй, все одно не заторгуешь, Санечка.
— А марафет-то здесь?
— Завтра перед делом получишь. Все сполна принесу, как в аптеке…
— Давай адреса.
— Чего их давать-то? Их не давать, их запоминать надо.
— Ладно. Запомню. Теперь с Витькой. Машины у нас не будет.
— Это почему?
— Запсиховал он.
— А чего, Сань? Причина-то есть какая? Может, не поблагодарил ты его, а? Ты честно мне скажи, а то темно мне будет разбираться, я ведь должен по закону разобраться, чтоб без обид. Может, обделил ты его, а? Он ведь обидчивый, Сань…
— Он свою долю получил, я не крохобор.
— Да, господи, рази я говорю что? Просто интересуюся.
— Не знаю, что с ним. Говорит — завязал.
— А ты с ним беседу имел?
— Я ж говорю — псих. Ногти грызет, ни в какую не соглашается…
— Ну ладно, ладно, ты не сердись на него. Сердце людское разную печаль вмещает. Я с ним поговорю, с Витькой-то, он ведь парень душевный, а, Сань? Да? Или не прав я?
— Въедливый ты, просто сил нет. «Душевный, душевный»! Адрес дать?
— Да я знаю, Сань. Я все знаю, милай ты мой. До ноготка все знаю. Ты завтра дома сиди и жди. Я позвоню тебе. Поговорю с Витькой и позвоню. А если не позвоню, ты к Курскому подъедь. Теперь смотри: вот чемоданчик, в нем для мастера-электрика весь инструмент. Ты с им и пойдешь. Сразу с дальней комнаты у профессора начинай, чтобы убедиться, один он или кто есть. Если один, ты его попроси фонарик принесть, он отвернется, а ты его — по темечку. Чита пущай на лестнице стоит. А как стукнешь, его впусти, и шуруйте. Понял? Не торопися, шторки занавесьте — и айда… Только ты трупик сначала в ванну спрячь, чтоб Читу попусту не нервозить…
— Ты меня не учи.
— Не сердись, Сань, ты чего? Я ж от сердца, Санечка, ты не думай. И вот еще возьми. Для Читы. Наганчик. Он пригодится. Хороший наганчик, вороненый, руку холодит, вчера по случаю достал… Пять патронов я в барабан загнал, больше-то и не надо, да, Сань?
Сударь ушел первым, а Прохор сидел и улыбался. Если все пройдет так, как он задумал, тогда сорок тысяч рублей он получит завтра вечером на привокзальной площади от человека, который будет его ждать в машине с желтым номером. Коллекция итальянских картин эпохи раннего Возрождения, принадлежащая профессору Гальяновскому, завещанная им в дар Эрмитажу, оценивалась в пятьдесят тысяч золотых рублей. Профессор собирал ее всю жизнь — долгие шестьдесят лет, отказывая себе подчас в самом необходимом. Все три Государственные премии, гонорары за свои труды он отдавал коллекционированию. Коллекция у него была редкостная, изумительная, и знали об этом многие люди и у нас в стране, и за ее рубежами.
Скрипка, которая хранилась в доме у известного советского музыканта, принадлежала ему давно. Она была подарена ему еще до войны правительством. Оценивалась она в тридцать тысяч золотом.
Да в конце-то концов черт с ними, с рублями, со скрипками и коллекциями! Завтра вечером должны были погибнуть от руки Сударя два великих гражданина: гений операций на сердце и скрипач, известный всему миру.
А придумал эти два преступления маленький, серый человечек по имени Прохор. О нем Сударь почти ничего не знал. Не знал он ни его фамилии, ни места жительства, ни занятий — ничего он не знал о Прохоре — контрразведчике из власовской охранки. Прохор сумел скрыть многое, и поэтому он был репрессирован как рядовой власовец. В пятьдесят девятом году его освободили по состоянию здоровья. Ловко сыграв на доверчивости врачей, он уехал из Коми АССР сначала а Ярославскую область, а потом перебрался под Москву, в Тарасовку. Здесь он снял комнату у вдовы, которая жила с двумя маленькими детьми, и зажил тихо, незаметно и скромно. Прохор приглядывался, выжидал, думал. Он провел несколько удачных операций, но понял, что крупное дело одному ему не поднять. Встретился с Сударем. Убил с ним Копытова, завладел оружием. И завтра решил сыграть ва-банк. Вот только Витька. Шофер, хороший паренек. Задурил. Ай-яй-яй! Он адрес-то знает. Подвозил ночью, после милиционера. Ночь — она, конечно, ночь, да Тарасовка тоже не тайна. Фары тогда табличку осветили. Табличка желтенькая, а буквочки на ней черные, резкие. А память у молодых светлая, в ней все точно и зримо откладывается. «Витька, Витька, ты чего ж запсиховал, а, Витьк?»
Прохор поднялся и пошел к вокзалам. Шел он, совсем и не прихрамывая, а палку держал в руке вроде зонтика. Шел он не сутулясь и не казался сейчас таким маленьким и забитым, как десять минут назад, пока рядом сидел Сударь. Попадутся мальчики — про палку сразу стукнут. А палки-то и нет: вон решетка канализационная, туда ее и опустить. Уронил! Ай-яй-яй, какая жалость! Ищите хромого старичка! Ищите, мусора, вам деньги за это платят. Зорко ищите, еще зорче!
Никаких происшествий
В час ночи Садчиков вызвал дежурную машину и отвез Леньку домой. Улица уснула. Мокрый асфальт блестел, будто прихваченный ледком. Сильно пахло цветущими липами. Сонно моргали тупыми желтыми глазами светофоры на перекрестках и площадях. Из-за неоновых фонарей небо казалось непроглядно-темным.
Ноги у Леньки гудели. Он сидел неподвижно, не в силах пошевелиться.
— Ну и работа у вас! — сказал он Садчикову.
— Ты э-это с чего?
— Целый день на ногах — ужас!..
— Чудак, — ответил Садчиков, — разве это ужас? То, что людей в тюрьму приходится сажать, — вот у-ужас. В нашем д-деле самое страшное — это всех возненавидеть. С гадостью мы работаем, к-как настоящие ассенизаторы, п-понимаешь? А людей надо о-очень любить. Иначе к-какой смысл нам работать? В том-то и дело: нет смысла…
— А вот скажите, — запинаясь, спросил Ленька, — вам доставляет радость карать?
— Что именно к-карать?
— Ну… зло…
— Сложный вопрос… Вообще-то наказывать людей — с-сугубо неприятно, Леня, и чревато с-серьезными последствиями для того, кто н-наказывает… Это, если относиться к наказанию серьезно, с с-состраданием к н-наказуемому, ибо, хочешь того или не хочешь, а он — брат мой. Хоть и враг… Человек он, понимаешь, человек ведь — наказуемый-то… К-караемый, как ты г-говоришь. Страшно, если наказывать станет привычкой… Страш-шно, если каждого станешь подозревать… Один наш товарищ, когда его приглашали в гости, заранее интерес-совался, кто там еще будет… Д-данные на остальных г-гостей запрашивал… Но, с другой стороны, когда задержишь бандита, испытываешь спокойствие, что ли, по отношению к с-согражданам…
— Вы ненавидите бандита?
— Н-не всегда…
— То есть? — удивился Ленька.
— После войны я брал нескольких б-бандитов, которые выходили с обрезами на дорогу, п-потому что у них дети с голоду пухли… Все п-понимал: и что с обрезом за едой идти — не путь, и что воровство — это з-зло, а все равно внутри жалел… Но это уже п-после того, как посадил в тюрьму… Когда брал — тогда н-ненавидел.
Высадив Леньку, Садчиков сказал шоферу:
— Поехали в у-управление, Михалыч.
До трех часов они разрабатывали данные о тренерах, добытые Росляковым, и составляли план на завтра.
Садчиков должен пойти по всем высоким тренерам, у которых есть кожанки, обращая внимание, в частности, на обтрепанные манжеты, а Костенко с Росляковым снова выйдут на улицу. Ровно в восемь, к открытию гастрономов. У Читы вся стена заставлена бутылками — такие с утра пить начинают.
Засада, оставленная на квартире у Читы, сообщала, что никаких происшествий за день не произошло. Три раза звонили женщины. Им отвечали, что они ошиблись номером.
