American Dream
Мечтая о новой встрече с Софи, я много раз представлял, как это будет.
Иногда мне казалось, что мы пересечемся в каком-нибудь невероятно крутом нью-йоркском клубе для наших. Она будет во всем черном, а я… Тоже буду в черном. И будет играть «The Suckumb», единственная полностью состоящая из вампиров группа, музыка которой не предназначена для человеческих ушей (про них мне постоянно рассказывал Эз, но я так и не удосужился их послушать, полагая свои уши все еще слишком человеческими).
Иногда я думал, что она опять пришлет мне письмо-препарат, и мы, как и полагается двум undead, встретимся в лимбо (невозможно сосчитать, сколько раз я проклинал себя за то, что при первой встрече не удосужился попросить хоть капельку ее красной жидкости). Она, как всегда, начнет ворчать — а я буду рад и эрзацу.
Иногда я думал, что она приедет ко мне в гости. Мы пойдем в «Haute SOS», и я закажу ей тирамису…
Но я совершенно не ожидал, что при встрече она даже на меня не посмотрит. И не скажет ни слова.
Она совсем не изменилась. У нее была все та же ультракороткая стрижка, заставляющая предполагать в женщине уже не столько лесбиянку, сколько монахиню. Ее свисающие вниз руки были сложены в самую простую хамлет-мудру — свободный замок с сомкнутыми большими пальцами. И еще на ней не было одежды.
Впрочем, последнее не означало, что она рада меня видеть. Это означало только, что она собралась провисеть вниз головой очень долго — и сняла всю одежду, чтобы не мешать кровообращению. Я сам так делал, потому что за сутки или двое какая-нибудь незаметная резинка может превратиться в источник изрядной муки. Судя по легкой синеве на ее лице, она висела вниз головой уже не меньше трех дней. Человека такое запросто могло бы убить.
Мне стоило большого усилия отвести от нее глаза.
Место, где она жила, понравилось мне с первого взгляда. Тут не было никакой вампороскоши в пошлом рублевском смысле. Все было просто, разумно, минималистично — и стильно.
Во-первых, здесь не было хамлета. Вместо него от одной стены к другой был протянут сверкающий никелем турник, прикрепленный к потолку стальными тросами. Рядом с ним стояла простая алюминиевая стремянка. А весь центр комнаты занимал круглый диван со множеством подушек — куда можно было в любую секунду мягко и безопасно сорваться с перекладины… Мне даже в голову не пришло устроить у себя дома нечто подобное: я по привычке пользовался доставшимся мне по наследству неудобным механизмом со страховочными подушками. Вот что значит не подвергать сомнению традиции…
Потом я заметил лежащие на одной из подушек черные трусики — и стоически отвернулся.
Комната была светлой и веселой, со множеством ярких пятен. В ее стенах было несколько разноцветных дверей. Все внутри выглядело простым и недорогим, икеисто-демократичным, словно это было одно из помещений студенческого общежития (я подумал, что русские вампиры, наверное, так никогда и не поймут, в чем заключаются настоящие понты). На столе стоял раритетный белый макбук, а над ним висела пробковая доска, покрытая приколотыми бумажками…
На стенах, естественно, были радикально-непримиримые плакаты с подковыркой, которые так любит буржуазная детвора всего мира — вроде костра с горящей на нем ведьмой и подписью:
!FREE MADONNA!
Один из плакатов, русскоязычный, озадачил меня всерьез. На нем была последовательность фотографий из русского «Форбса» — со свечкой под каждым фото. Текст гласил:
ОСТАНОВИТЬ ПЛУТОЦИД!
ОБЩЕСТВО ЗАЩИТЫ МИРСКИХ СВИНОК
Непонятно, кто в России мог изготовить такое. Кроме разве что меня. А я этого не делал точно. Видимо, все общество — если оно существовало — состояло из одной Софи. Девочка готовилась к моему приезду…
Я был тронут почти до слез.
Но самым поразительным, конечно, был объект вампо-арта, висящий на стене. Это был пародийный гобелен, изображающий коридор Хартланда: тряпичная стена с плюшевыми окошками, из которых торчали сушеные головы (не настоящие, конечно, а матерчатые) — Стива Джобса, Далай Ламы, Гитлера, какой-то блондинистой американской актрисы, чье имя я все время забывал, и… да, бэтмана Аполло XIII.
Из головы императора, вытканной с особым сатирическим задором, торчало множество булавок с разноцветными пластмассовыми шишечками на конце. Пара булавок с мстительной аккуратностью была воткнута ему в глаза. А на стене под ним было размашисто написано зеленым маркером:
FUCK APPALLO
Именно так, через «а» — наверно, от «appalling».
Рядом с головой бэтмана была еще одна — мужская, с черными волосами и бледным правильным лицом. Симпатичная, изготовленная безо всякого сарказма… Я вдруг понял, что это я сам. Даже маленькая родинка над моей правой бровью была на месте. И ни одной кнопки в меня воткнуто не было. Зато на плюшевой окантовке окна, из которого торчала моя тряпичная голова, было вышито красное сердечко с черной звездой внутри — такое же, как на плече у Софи, только совсем маленькое… Когда я рассмотрел его, мне показалось, что кто-то скормил моему сердцу кусочек шоколада.
Я подошел к Софи, склонился к ее почти касающейся подушек голове и поцеловал холодные неподвижные губы.
Я мог бы догадаться, что она выкинет. И все равно это стало для меня неожиданностью. Она открыла глаза — быстро и широко — и схватила меня за шею.
— Ты снова потревожил мой сон, — прошипела она. — Прошлый раз я отпустила тебя живым, но сейчас ты не уйдешь!
И хоть я знал, что она шутит, испугаться я все равно успел.
Мы поцеловались, а потом она…
Сказать «соскользнула в мои руки» было бы галантно, но не вполне точно. На самом деле она повалилась на меня с высоты и сильно ушибла коленом мою ногу, использовав меня как дополнительный набор подушек. Но в этом наивном эгоизме было что-то настолько женское и вампирическое одновременно, что я даже не обратил внимания на боль. Тем более что другие женщины-вампиры в похожей ситуации причиняли моему здоровью куда больший вред.
Следующие несколько часов я по обыкновению опущу. Тем более что вряд ли сообщу нечто интересное: физически все происходит у нас как у людей. Только наши чувства куда интенсивнее среднестатистических, и длится все намного дольше. И еще мы нежнее и предупредительнее друг к другу.
Говорят, это результат наложения двух факторов — измененной химии мозга и фундаментального недоверия к партнеру, делающего все-таки наступающую близость куда более головокружительным путешествием. Если, допустим, человеческая любовь — это прыжок с парашютом, то любовь двух вампиров — прыжок из стратосферы, во время которого не до конца ясно, есть ли парашют вообще.
У нас он раскрылся целых три раза. Для вампиров это много.
Потом мы долго молчали. Я не думал вообще ни о чем — и мне это нравилось.
— Ты дурак, что приехал, — сказала она.
— Ты не хотела меня видеть?
— Я очень хотела тебя видеть. Но ты дурак. Отсюда не так просто уехать. Аполло превращает визитеров в свои игрушки.
— И тебя тоже? — спросил я.
Она как-то неопределенно дернула плечами.
— Он тебе говорил про освобождение человечества?
— Говорил, — ответил я.
— Он про это долго может, — усмехнулась она. — Очень любит. Старожилы говорят, сто лет назад «Интернационал» обожал петь. Бархатным баритоном…
Я поглядел на тряпичную голову императора. Разноцветные головки булавок казались облепившими его лицо насекомыми.
— Как-то ты его не слишком… Или, наоборот, слишком уж… Вполне себе клевый дядька. Только педик, по-моему.
Софи засмеялась — горько и безнадежно.
— Слушай, — сказал я. — Он так маскируется… Я даже его шею не увидел. Она у него длинная?
— Шею ему меняют, — сказала Софи. — Каждые сто лет, когда она в тулово уходит. Специально ее выращивают в трюме.
— Из чего? — спросил я.
— Это какой-то древний змей, — сказала Софи. — Реальное хтоническое существо. Он думает, что он самый главный в космосе. Его держат в хомутах, под капельницей с убойными психотропами и не спорят с ним ни по одному вопросу. Не мешают владычествовать над вселенной. А раз в сто лет делают ему усечение головы. Я один раз видела съемку — жуть. Голова у него как у льва, а тело — как у змеи. За сто лет отрастает новая шея нужной длины, и все повторяется…
— А саму голову правда никогда не меняют?
— Головы меняют только у вас, — сказала она. — Ну и в остальных великомышествах. Причем, если где-то этого долго не делают, Аполло начинает нервничать. И старается включить ветер перемен.
— Каждый век новая шея, — повторил я задумчиво. — Сколько же ему лет тогда?
— Никто не знает. Очень много. Если этот вопрос вообще имеет смысл. И еще Аполло все время должен оставаться в море.
— Почему?
— Чтобы не подействовало древнее Проклятие Земли, падающее на вампиров, пытающихся жить вечно. Его отторгает земля. Зато он пустил корни в воду. Типа как водоросль. Время от времени приходится их обрубать, потому что корабль теряет скорость. Еще ходят слухи, что Великая Мышь, на которой он живет, постоянно пытается обрасти другими головами — и ему приходится усекать ростки новых шей. В общем, проблем у него хватает.
— А ты хорошо его знаешь?
— Насколько его можно знать, Рама. Он непрозрачен. Но я подозреваю, что его цель — вечно существовать, перекладывая свойственное этому процессу страдание на других. Клубиться, так сказать, все дальше в будущее. И ему нужно моральное оправдание. Или что-то в этом роде.
— Странно, — ответил я, — мне показалось, он нормальный штрих. Левый и прогрессивный. Такой cultural marxist.
Софи мрачно усмехнулась.
— Левый? Прогрессивный? Рама, приди в себя! Он не левый и не правый. Он постоянно выясняет, не появилось ли в мире нового светлого учения. Какой-нибудь возвышенной надежды для человечества, пусть даже фальшивой. Он старается ее найти, как только она рождается. И сразу превращает в свою новую маску, и правит из-под нее миром. А когда обман становится виден, находит новую. И так уже много веков. Все озарения и взлеты человеческой истории — это просто его личины.
— Ты, похоже, не очень его боишься, — сказал я.
— Аполло все разрешает, в том числе и борьбу с собой. Он и разнюхаться с тобой может, и про Occupy Universe поговорить. Не сомневайся… Он либерал. Но это тоже маска.
На ее щеке появилась тонкая блестящая полоска от скатившейся слезы. Видимо, этим рассказом она разбередила все свои болячки. Надо было срочно ее успокоить. Или хотя бы попытаться.
— Слушай, — сказал я, — но ведь это в любом случае здорово!
— Что?
— То, что император — один из Leaking Hearts. Один из…
Я чуть было не сказал «нас» — но вовремя вспомнил, что у меня нет для этого оснований.
— Он за людей, — продолжал я. — Он хочет облегчить их боль. И даже сделать их счастливыми!
Софи грустно поглядела на меня.
— Ты так ничего и не понял, Рама, — сказала она. — Ничего вообще. Он вовсе не хочет помочь людям. Он хочет сдирать с них не три шкуры, а тридцать три. И для этого постоянно держать их под наркозом. Он хочет постоянно доить их даже в туалете и лифте с помощью этих гаджетов, которые вдобавок надо менять каждые две недели. Мало того, он изучает все формы, в которых может возникнуть сопротивление существующему порядку, и превращает их в филиалы своего бизнеса. Поэтому вместо осмысленной борьбы у людей остались только эти пошлые уличные карнавалы, сливающие их гнев в канализацию…
— Но мне показалось… Мне показалось, что он говорил много разумного. То, что он предлагает, не так уж плохо. По сравнению с тем, что было лет сто назад.
— Во-первых, сто лет назад это тоже был он, просто под другой маской. А во-вторых… Он не настоящий Leaking Heart. Он подменил самое главное. Он хочет выдаивать человеческий ум «Б» гораздо сильнее, чем раньше — до предела. А настоящие Leaking Hearts мечтают его упразднить.
— Что? — изумился я. — Ты шутишь?
Она отрицательно покачала головой.
— Но ведь человек превратится в скота. Он не будет понимать слов.
— Почему, — сказала она. — Упразднить не значит уничтожить. Именно упразднить, то есть сделать праздным. Убрать саморефлексию. Сделать так, чтобы в уме «Б» не отражался сам ум «Б». Человек будет понимать слова — если захочет. Но они станут ему не нужны.
— А про что он будет думать?
— Он не будет думать, — сказала Софи. — Он вообще забудет про добро и зло. Он будет беспечно изменяться вместе с мирозданием из мига в миг. Мы вернем… Мы называем это «indigenous mind». Сделаем ум таким, каким он был до превращения в фабрику боли.
— Разве это возможно?
Она кивнула.
— На короткое время да. Мы даже эксперименты ставили. У вас в Сибири.
— На людях?
— На добровольцах, — сказала она. — Я тебе покажу.
Она встала с дивана и села за свой белый макбук.
— Тут съемка контрольных опытов. Смотри.
Я подошел к ней и склонился над ее плечом.
Сначала на экране мелькнуло сердце со звездой, потом какая-то таблица с номерами и датами. Затем я увидел деревенскую завалинку.
Под серыми бревнами сидел странный мужик в веселой синей рубахе. Он казался ряженым из-за чисто отмытой пушистой бороды — и еще потому, что его лицо излучало спокойную и безмятежную радость, не очень уместную на фоне этой ветхой деревянной стены.
Верхнюю часть изображения закрыло окошко с технической информацией — там были цифры, какие-то графы и длинная полоска-индикатор, помеченная буквами «М5».
Перед объективом щелкнула плашка, и слева от сидящего на завалинке возник еще один человек.
Он был гол по пояс, крайне худ и весь растатуирован церковными куполами — на его груди был целый собор. На его пальцах были наколоты синие кольца. И даже на его босых ногах темнели татуировки — оскаленные морды хищных кошек. Лицо его было старым и безобразным. Это был, судя по всему, состарившийся в тюрьме мазурик.
Повернувшись к мужику на завалинке, он растопырил пальцы и громко сказал:
— Ты — пидарас! Пидрила опущенный. При всех тебе предъявляю, сука, чтоб с базара потом не съехал…
Я увидел, как индикатор с буквами «М5» на секунду мигнул оранжевым — и тут же снова погас. Мужик даже не посмотрел на своего ругателя. Он все так же удивленно и радостно глядел в пространство перед собой.
Перед камерой снова щелкнула плашка в шашечках. Мужик в синей рубашке остался на прежнем месте. А вместо мазурика на экране появился нацистский офицер — кажется, в форме люфтваффе, — со стеком в руке и какими-то бриллиантовыми орденами на мундире.
— Отвратительное нутро крестьянских изб, — проговорил он, сильно грассируя, — где люди вместе со скотом ютятся без всяких перемен сотнями, если не тысячами лет, заставляет задуматься, где на самом деле проходит географическая граница Европы… Возможно, мы прежде отодвигали ее слишком далеко на восток…
Оранжевый индикатор опять мигнул и погас. Мужик в синей рубашке глянул на офицера — и сразу потерял к нему интерес.
Плашка в шашечках щелкнула снова.
Теперь на экране рядом с завалинкой стоял приличного вида бородатый господин в белом плаще.
— Ви-хри враждебные ве-ют над на-ми, — запел он приятным, но немного вкрадчивым баритоном, — темные си-и-лы нас зло-о-бно гнетут…
Индикатор с буквами «М5» снова ожил — в левой его части появился на миг крохотный оранжевый штришок. И тут же погас снова. На лице бородача играла все та же безмятежная улыбка — он, казалось, с огромным интересом изучал какие-то пылинки в воздухе перед собой.
— Хватит, — сказал я. — И что? Это и есть продукт ваших опытов? Да у нас полстраны таких. Им, наоборот, ум «Б» включить надо, чтобы они шевелиться начали. А то стакан накатят с утра и вот так сидят… Я-то думал…
— Ты не понимаешь, — сказала Софи. — Это совсем не то же самое. Это… Это indigenous mind! Ум до языка! Таким человек был до вампиров. До нас, Рама. Тут дело не в том, как это выглядит, а в том, как это переживается изнутри.
Я поглядел на мужика, который все так же удивленно и радостно вглядывался в воздух перед собой.
— Ум «Б» у него полностью отключен?
— Технически говоря, нет, — ответила Софи. — На индикаторе есть оранжевая искра. Но ум «Б» отключен от контуров производства агрегата «М5». Минимизирован. В этом режиме ум «Б» оценивает полученную вербальную информацию, присваивает ей статус мусора и самозаглушается, не впадая в рефлексию. Поскольку практически вся вербальная информация является мусором, ум «Б» можно считать заглушенным.
— И как это переживается?
— Это откровение. Когда твой ум совсем спокоен и безмятежен, ты… Ты как бы замечаешь самый простой и очевидный слой мира. Который всегда есть, но скрыт под заботами, постоянно кипящими в голове. Обычные люди эту очевидность даже не замечают — она для них существует только в качестве фона.
— Фона для чего?
— Для забот. Заботы у человеческой головы есть всегда. Нас постоянно тревожит непонятно что, и каждую секунду это непонятно что кажется очень важным. Мы постоянно стараемся не упустить его из виду, чтобы держать все под контролем, хотя то, что мы пытаемся держать под контролем, все время превращается во что-то другое…
— Я понял, — сказал я. — Ум «Б». Я не понял, что это за самый простой слой мира, который он скрывает?
— Вот ты смотришь на небо. И видишь, что оно синее, а облака белые. И ты абсолютно точно знаешь без всяких слов: смысл твоей жизни в том, чтобы в эту секунду быть свидетелем синего и белого. Ты уже нашел себя настоящего. Тебе не надо искать ничего другого… Это почти то же самое, что мы чувствуем, когда принимаем баблос. Но во время Красной Церемонии мы оглушены только что кончившимися мучениями. Поэтому это восприятие искажено. А потом оно сразу кончается.
— Ты серьезно?
Она кивнула.
— Это и есть главный секрет, который открыл Дракула — и спрятали вампиры. Спрятали сами от себя, чтобы не разрушать установленный в мире порядок. Когда мы принимаем баблос, главное, что с нами происходит — это полная остановка ума «Б». Правда, еще выбрасываются нейротрансмиттеры, но главное не в них. Главное в этой остановке ума «Б». Leaking Hearts хотели освободить и людей и вампиров. Но тогда исчезала всякая необходимость в баблосе… Для Аполло такое неприемлемо. Что угодно, но не это. Потому что зачем тогда он? Зачем тогда весь установленный им порядок?
— И что, любой человек… Любой лох может пропереться, как один из нас?
— Может, — сказала Софи. — Мало того. Вампир тоже может обойтись без баблоса. Достаточно остановить этот мотор боли.
— Но ведь это, — я перешел на шепот, — это Тайный Черный Путь?
— Тайный Черный Путь — для вампиров-одиночек, — ответила Софи. — А Leaking Hearts ищут способ подарить эту свободу всем людям. Но это невероятно сложно. Никто не знает, как сделать эффект стабильным. У меня почти опускаются руки…
И Софи грустно вздохнула. Я опять увидел появившуюся в уголке ее глаза слезинку.
— Но в чем смысл? — спросил я. — Что, так всю жизнь глядеть на небо и облака? У нас этого мужичонку, — я кивнул на экран, — со времен Петра Первого пытаются одеть во что-нибудь европейское. И сбрить ему бороду…
— Знаю, — сказала Софи. — Колониальная эксплуатация, Рама. Западный образ жизни требует от человека чудовищного количества игры. Каждый день, каждый миг. Западная культура построена на одной тайной аксиоме — что жизнь, протекающая в визуально привлекательных формах, уже в силу этого является приемлемой. Аполло воспитал целые поколения доноров, реагирующих не на реальность жизни, а на картинку этой реальности. Для кинозрителя нет разницы между «быть» и «выглядеть». Ты становишься генератором визуальных образов, которые в идеале должны вызывать чужую зависть. Ты все время занят перформансом, который должен убедить других и тебя самого, что ты успешен и счастлив. Ты всю жизнь работаешь источающим боль манекеном, сравнивающим себя с отражением других восковых персон… Если интересно, посмотри на посмертную маску вашего Петра. Многое поймешь.
— Но даже если так, — сказал я, — даже если ты просто работаешь манекеном в красивой витрине, это не так уж плохо. Все же лучше, чем пугалом в огороде…
— Кому лучше? Уму «Б»?
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил я. — И все-таки…
— Ты сейчас думаешь умом «Б», как обычный человек, Рама. Самые счастливые создания в мире — это обезьяны бонобо. А с точки зрения внешнего наблюдателя они заняты только тем, что ищут друг у друга в шерсти, трахаются и смердят. Если коротко описать суть эволюции, мы отобрали у людей простое обезьянье счастье и заставили страдать по поводу так называемого успеха и красоты, образы которых они должны ежеминутно проецировать вовне. С точки зрения современной культуры все те, кто не вписался в ее видеошаблон, должны быть глубоко несчастны. И они действительно становятся несчастными, потому что человек — очень послушный зверек. Этой отвратительной дрессировке подвергаются сегодня все люди без исключения. Ты правда считаешь, что Аполло гуманист?
Я пожал плечами.
— Мне показалось, что да.
— Хорошо, — сказала Софи и положила пальцы на трэкпэд. — Я тебе еще кое-что покажу… Мы провели одно интересное исследование. Решили посмотреть, какие события в разных культурах дают одинаковое количество агрегата «М5». Выделить, так сказать, производственные эквиваленты…
На экране запустился ролик, похожий на те, что мы только что видели — со множеством разноцветных индикаторов и цифр, наложенных на видеоряд. Но теперь на разделенном надвое экране одновременно разворачивалось два сюжета.
Справа шла дикая драка. Дрались люди в серой тюремной униформе. У них в руках были железные прутья — и еще миски, которыми они защищались от ударов.
Слева медленно брел по пешеходному переходу (кажется, в центре Нью-Йорка) усатый мужчина в темно-синем бушлате, с седой гривой падающих на плечи волос. Он остановился, поднял глаза и обвел печальным взглядом уходящие к небу зиггураты. Потом вздохнул, опустил голову и побрел дальше.
Полоски с буквами «М5» над обеими картинками были почти целиком заполнены дрожащим оранжевым светом — и вели себя очень похоже, словно индикаторы одной стереосистемы.
— Что это? — спросил я.
— Справа — драка за еду в русской колонии строгого режима ФБУ ИК-11, — сказала Софи. — А слева — последняя прогулка по Манхэттену нью-йоркского график-дизайнера Аарона Кошевого, вынужденного усыпить суку Дуню и переехать в Бронкс из-за роста арендной платы. Первое событие — групповое и продолжительное. Второе — даже и не событие, просто интенсивное душевное переживание одного человека. Общий выход агрегата «М5» примерно равен… Или вот…
Я увидел новый клип.
В правой половине экрана синело море. На волнах покачивалась нелепо и пестро покрашенная деревянная лодка, похожая на плавучий курятник. Над ее бортом блестели автоматные стволы. Видно было несколько черных голов. Вдруг от бортов во все стороны полетели щепки, вздыбились столбы воды — и лодку затянуло клубами черного дыма. Потом ударил новый залп, и все скрылось за стеной острых белых брызг…
Левая часть экрана показывала голого по пояс человека средних лет, бреющегося перед зеркалом. У него было заметное брюшко, тонкие бледные руки, а в лице просвечивало что-то ненатуральное и мертвое, словно оно было сделано из воска. Человек посмотрел на свое отражение, сморщился, сощурил полные тоски глаза и повел бритвой в сторону. На его щеке появилась расплывающаяся красная полоска.
— Справа — расстрел двенадцати сомалийских пиратов на барже «Алута», — сказала Софи. — Слева — основатель международных курсов омолаживания Элдер А. Заклинг понимает во время утреннего бритья, что уже не молод. То же самое, одинаковый выход агрегата «М5».
— Правильно, — сказал я. — Аполло про это говорил. Что можно гуманным образом собирать больше баблоса, чем негуманным. Великая Частотная Революция…
— Рама, агрегат «М5» — это страдание. Что значит «гуманный»? Который дает приличную картинку на экране? Без говна и крови? Это не гуманизм, Рама. Это умение заметать следы… В нем с Аполло не сравнится никто. Никого в мире вампиры не эксплуатируют так безжалостно и жестоко, как жителей Запада. Мы просто покорные дрессированные зомби, бездумно жрущие с утра до вечера свой мусорный инфокорм.
— Брось, — ответил я. — Ты просто в России не жила.
— Ты не понимаешь, о чем я, — сказала Софи. — Как ты думаешь, сколько часов в сутки средний житель Запада вырабатывает баблос?
— Не знаю, — сказал я. — Восемь? Двенадцать?
— Сорок.
— В сутках двадцать четыре часа, Софи!
Софи вздохнула и улыбнулась, словно ее умиляла моя простота.
— Ты слышал про American Dream?
Я кивнул.
— Что это по-твоему такое?
Я должен был это знать. Информация содержалась в каком-то общеобразовательном препарате. И вдобавок я недавно читал статью… Но все вылетело из головы.
— Ну, American Dream это… Дом, семья из четырех человек и два автомобиля?
Софи отрицательно покачала головой.
Я напряг память.
— А-а, вспомнил. Work hard and play by the rules… И тогда ты будешь прилично жить, а у твоих детей будет шанс устроиться еще лучше… Да?
Софи показала мне кулак с оттопыренным вверх большим пальцем, а потом повернула его вниз.
Я сосредоточился еще сильнее — опозориться с такой простой темой не хотелось.
— Нет, там еще что-то было, подожди… Новое… Мол, теперь надо еще регулярно апгрейдить себя до нового уровня. Все время приобретать требуемые рынком навыки. И при этом играть по правилам… Теперь правильно?
Софи только усмехнулась.
— Черный Занавес, Рама. То, про что ты говоришь — это информационный омоним. Маскировка. Существо класса undead имеет право знать правду.
— Хорошо, — ответил я, — скажи мне правду.
— И вампирам, и людям хорошо известно, что по ночам мы видим сны. Большую часть мы не помним. Запоминаются только крохотные осколки, за которые успевает зацепиться пробуждающееся сознание. Вампиры много веков думали, как использовать человеческие сны в своих целях. American Dream — это последняя, самая эффективная технология, разработанная американскими вампирами под личным руководством He or She.
— В чем она заключается? — спросил я.
— Каждую ночь человеку снится сон, которого он совсем не помнит. Управляемый сон. Только управляет им не сам спящий, а внешняя сила. В реальности этот сон продолжается всего пять или семь минут и скрыт среди других снов, поэтому засечь точное время, когда он снится, невозможно. Но в субъективном времени он занимает около шестнадцати часов. Это максимальная длительность, после которой ум «Б» может восстановиться перед новым рабочим днем. И все эти шестнадцать часов человека возят мордой по битому стеклу…
— Что, на самом деле?
— Нет, — сказала Софи, — это в переносном смысле. Не по стеклу, а по его социальным и личным комплексам, по всему, как у вас говорят, гламуру и дискурсу. Человек в этом сне шестнадцать часов подряд страдает от несоответствия образам красоты и успеха, от своей тщеты и нищеты. А потом он просыпается и ничего не помнит.
— Совсем?
Она кивнула.
— Но так не может быть, — сказал я. — Кто-нибудь обязательно вспомнил бы. Под гипнозом. Или у психоаналитика на кушетке…
— Ты опять не понимаешь, — сказала Софи. — American Dream ничем не отличается от того, что происходит в человеческом уме день за днем. Мы не можем его вспомнить по той простой причине, что нам ни на секунду не дают его забыть… Поэтому его и нельзя обнаружить в памяти утром, как бывает с другими снами. Просто людям кажется, что они думали о своих проблемах даже во сне…
— Его видят только американцы?
— Теперь все. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году вампиры заключили всемирное соглашение и перевели на American Dream всю планету. Его конкретное содержание обусловлено национальной идентичностью, и в разных культурах у него разная эффективность. Какого-нибудь амазонского индейца, я подозреваю, вообще не пробивает на агрегат «М5». Но в целом American Dream дает вампирам почти четверть всего баблоса.
— Вампиры тоже его видят?
— Тоже, Рама. Ум «Б» у нас точно такой же, как у людей…
Я задумался.
— Это я не за American Dream плату привез?
— Нет, — сказала Софи. — American Dream транслируется бесплатно. Раньше было соглашение о разделе продукции, но теперь его отменили. Ты привез баблос за календарь.
— За календарь?
— Ты и про Ацтланский Календарь не знаешь? — удивилась Софи.
— Знаю, почему, — сказал я с достоинством. — Я только не знал, что за него надо платить. Зачем это? Ведь будущее уже известно.
— Оно известно одному Аполло, — ответила Софи. — Он открывает его только на несколько лет вперед. И только после уплаты дани. Это одна из опор его власти. Календарь нужен всем. Иначе великие вампиры просто не знали бы, куда гнать свои стада. Когда ты полетишь назад, тебе дадут конверт с предсказанием. Раньше, во всяком случае, было именно так…
Вдруг в комнате заиграла музыка — нежная мелодия из трех повторяющихся нот. Сначала я решил, что это «Blackberry» в режиме будильника. Но звук был слишком громким. А потом матовая белая стена превратилась в огромный экран, и я увидел пульсирующее красное сердце с черной звездой в центре.
— Аполло зовет, — вздохнула Софи. — Мне надо идти.
Она принялась быстро одеваться.
Меня очаровало ее маленькое черное платье — такое, я считаю, обязательно должно быть у каждой красивой женщины. Ажурные черные чулки, которые она натянула вслед за ним, понравились мне значительно меньше — в них было уже что-то вульгарное.
Потом она исчезла за одной из дверей — и через минуту вынырнула с алым овалом вместо рта. Я в жизни не видел губной помады ярче — она, кажется, даже флюоресцировала. Мало того, с плеча Софи теперь свисала на золотой цепочке сумочка из черной крокодиловой кожи. Поглядев на меня, Софи сложила губы сердечком, оставив между ними маленькую черную дырочку — и я узнал эмблему Leaking Hearts с ее плеча. То, до чего ее сократила жизнь и судьба… И все, что я думал о вульгарности ее наряда, вдруг смыло волной жалости.
Софи отвела от меня глаза и кивнула на перекладину над диваном.
— Повиси пока, — сказала она. — Я постараюсь быстро…
— А где здесь выход? — спросил я. — На всякий случай?
— Здесь нет выхода. Лифт без кнопок — он сам знает, куда тебя везти… Аполло осторожен, Рама. К нему может приблизиться только тот, кого он ждет…
Часть стены поднялась вверх, и Софи скрылась в коробке лифта.
Я решил послушаться ее совета. Пользоваться стремянкой было непривычно, но удобно. Оказавшись над серединой дивана, я свесился с перекладины и закрыл глаза.
В собственном хамлете мне хватало нескольких секунд, максимум минуты, чтобы впасть в сладкое оцепенение. Но сейчас покой и равнодушие никак не приходили. Может быть, дело было в жутковатом магнетизме императорского корабля, в тревожном психическом фоне, от которого я все время пытался отвлечься — и не мог.
Кем Софи приходится императору? И почему живет с ним на одном корабле? И почему, почему я опять забыл ее об этом спросить?
У меня из головы никак не шел ее наряд. Ничто так не подчеркивает женскую красоту, как униформа недорогой проститутки — просто потому, что подразумевает немедленную и легкую доступность. Хотя подразумевание это может быть совершенно ложным — и чаще всего является провокацией.
Женщина будущего — это одетая шлюхой феминистка под защитой карательного аппарата, состоящего из сексуально репрессированных мужчин… Только дело тут не в женских происках, думал я, засыпая. Женщина ни в чем не виновата. Разгул феминизма, педоистерии и борьбы с харассментом в постхристианских странах — на самом деле просто способ возродить сексуальную репрессию, всегда лежавшую в основе этих культур. Как заставить термитов строить готические муравейники, соблюдая стерильную чистоту в местах общего пользования? Только целенаправленным подавлением либидо, его перенаправлением в неестественное русло. Поворотом, так сказать, великой реки. А поскольку христианская церковь перестала выполнять эту функцию, северным народам приходится обеспечивать нужный уровень половой репрессии с помощью своего исторического ноу-хау — тотального лицемерия. Сплошной агрегат «М5», Аполло будет просто счастлив…
— Рама, очнись!
Долгая мысль о женщинах и термитах никак не давала мне проснуться — она словно приклеила меня к вязкому и глубокому сну, который я не мог стряхнуть. Наконец это удалось.
И тогда я понял, что спал очень долго.
Это было ясно по тяжести, свинцом залившей все мое тело. Такое бывало только после нескольких суток в хамлете. Сон, который мне снился, не оставил о себе никакой памяти — а одну усталость. Уж не был ли это тот самый American Dream?
— Рама, ты проснешься когда-нибудь?
Голос Софи звучал совсем рядом, но я почему-то вдруг перестал понимать, где нахожусь. Я только помнил, что раньше был в ее комнате.
Сделав усилие, я заставил себя открыть глаза — и действительно увидел перевернутую Софи, стоящую возле дивана. Она успела переодеться — теперь на ней была зеленая шелковая пижама, расшитая черными драконами. Эти драконы мне сразу не понравились, потому что напомнили ее рассказ о шее Аполло.
— Сейчас, — прошептал я, — подожди… Я слезу…
— Не двигайся, — сказала она. — Виси, так лучше. Давай поиграем на прощанье.
— Как? — спросил я.
— Я завяжу тебе глаза. Ты так любишь?
— Еще не знаю, — ответил я. — Мне их никогда не завязывали. Или не развязывали, я теперь уже не уверен ни в чем…
Мои глаза перекрыла широкая и прохладная зеленая лента. Кажется, пояс от ее пижамы.
— Где ты была… Столько времени…
— А что, долго, да? — спросила она виновато.
Теперь я ничего не видел.
Я почувствовал, как ее пальцы расстегивают мои брюки — и удивился, что на мне брюки. Насколько я помнил, я не надевал их перед тем, как залезть на перекладину. А потом…
— Ой, вот только этого не надо, — сказал я. — Пожалуйста. Я так от этого на службе устал, ты себе не представляешь.
— Может, тебе руки связать? — спросила она. — Я могу.
— Я серьезно, — сказал я. — Ты что, не понимаешь почему? Хочешь побыть Великой Мышью?
— Я намного круче, — ответила Софи. — Я великий дракон.
Я подумал, что она, наверное, чуть ревнует меня к Гере. Не к нынешней, а к прежней. Да и кто разберется в женских чувствах? Женщина сама их редко понимает, это я выяснил уже давно — когда первый раз укусил человека другого пола…
Выходило у нее, однако, совершенно замечательно. Я даже не представлял, что такое бывает. Однако расслабиться и получить удовольствие у меня не получалось. Я с тоской понял, что меня ждут большие проблемы с Иштар. Не из-за левой интрижки — такое случалось и раньше. А из-за сравнения между Софи и Иштар в области главной специализации подземной богини. Я не мог его не сделать, и оно было не в пользу Иштар. Совсем… И еще — вряд ли мне удастся утаить, что я назвал наши отношения «службой».
— Нравится? — спросила Софи.
— Очень, — сказал я, сдерживаясь из последних сил. — Где это ты, спрашивается, так научилась? И когда?
— Сомкнутые веки, — продекламировала Софи протяжно. — Выси, облака. Воды, броды, реки. Годы и века…
Опять цитирует, подумал я. Как же они надоели со своей транскультурной вежливостью… Кто это, кстати? Бродский? Всю учебу забыл. Надо будет обновить культурную линейку…
— Кто тебе нравится из русских поэтов? — спросила Софи.
— Набоков, — сказал я.
Я не то чтобы особенно его любил — просто был уверен, что человек с такой фамилией действительно писал стихи: во время учебы я принимал препараты из его сильно разбавленной ДНА и даже помнил пару строчек. «My sister, do you still recall как Ельцин бился мордой в пол…» Ну или что-то в этом роде. Хотя бы не ударю лицом в грязь.
Софи немедленно принялась читать новый стих:
— И полон сил, на полпути
к блаженству, я ни с чем остался
и ринулся и зашатался
от ветра странного. «Впусти», —
я крикнул, с ужасом заметя,
что вновь на улице стою,
и дерзко млеющие дети
глядят на булаву мою…
Лишь в этот момент я понял, что процедура, которая вызвала у меня столько противоречивых чувств, не прерывалась ни на секунду.
Я и не хотел, чтобы она прерывалась, потому что никто и никогда не делал этого со мной таким волшебным способом. Я упивался каждой секундой, поэтому аналитические способности моего мозга были несколько ослаблены.
Но даже в таком состоянии я сумел сообразить, что Софи никак не могла одновременно сводить меня с ума — и декламировать стихи. И в тот самый момент, когда это до меня окончательно дошло, действие ее губ и язычка стало необратимым.
Но в самой сердцевине моего наслаждения — совершенно, надо сказать, неземного, — уже образовалась черная звездчатая трещина, которая за несколько секунд превратила все происходящее в боль. Боль и тоску.
Это наваждение, понял я. Обман… Какая-то галлюцинация или сон…
— Софи, перестань, — попросил я тихо. — Мне больно.
И хоть я назвал ее «Софи», я уже не был в этом уверен. А она все читала эти чудовищные стихи. Мало того, с каждой секундой ее голос становился ниже, словно рядом со мной умирало электрическое сердце древнего магнитофона… Все ниже и ниже — пока в моих ушах не зарокотал мужской бас:
— «Впусти», — и козлоногий, рыжий
народ все множился. «Впусти же,
иначе я с ума сойду!»
Молчала дверь. И перед всеми
мучительно я пролил семя
и понял вдруг, что я в аду…
На последней строчке голос стал настолько низким, что остановился совсем — и затих. Меня наконец оставили в покое.
— Who the hell are you? — прошептал я.
Такой же тихий шепот ответил мне:
— I’m batman.
Я поднял руки к лицу, чтобы снять с глаз повязку. Я уже догадывался, что увижу. Но перед этим меня ждал новый шок.
Мой подбородок успел обрасти длинной бородой. Не щетиной, а именно бородой — такой у меня раньше не было никогда в жизни. Я ощупал ее, и что-то острое и твердое чиркнуло по моей щеке. Это были ногти. Мои собственные ногти. Они отросли до неправдоподобных размеров. Рискуя выколоть себе глаз, я засунул палец под повязку и сорвал ее с лица.
На меня смотрели близко посаженные друг к другу глаза бэтмана Аполло. А на его губах, обросших седой щетиной, играла довольная и одновременно презрительная улыбка.
— «Булава» — это ваша новая ракета, да? — спросил он. — Провидец, настоящий провидец… Сейчас таких поэтов уже не делают… Славно я тебя разыграл?
Я висел на той же жерди, что и в начале аудиенции. Передо мной было то самое место, где я видел солнечную гостиную с портретом Айн Рэнд.
Только теперь все декорации были убраны.
Без них помещение походило на цех авиационного завода. Это был огромный пустой ангар с черными дырчатыми панелями на стенах. На покрытом рельсами потолке красным крабом распласталась электрическая тележка, откуда спускался мягкий эластичный хомут, пронизанный пучками разноцветных проводов.
Хомут удерживал в себе нечто похожее на огромную черную змею — такую толстую, каких не бывает в природе. Кольца этой змеи клубились над волнами страховочной сетки и уходили в дальнюю стену зала, которая была живой — дышащей, покрытой слипшимися завитками древней шерсти.
Черная змея была шеей Аполло. Но я никак не мог отвести глаз от его лица.
Он был удивительно похож на какого-то римского императора. Вот только как звали римлянина, я не помнил. А потом я догадался, что это могло быть не просто сходство. Возможно, я видел перед собой ту же самую голову, которую запечатлели в мраморе два тысячелетия назад. И она до сих пор была живой. Мало того, она до сих пор правила миром.
— Что происходит? — спросил я.
— Все в порядке, — ответил Аполло. — Ты зашел попрощаться.
— Попрощаться?
— Ну да. Ты летишь домой. И опять в качестве курьера. Я не люблю лишних визитеров из вашей страны. Поэтому пришлось немного тебя задержать.
— А… Софи?
— Софи будет занята, — сказал он и ухмыльнулся. — Я полагаю, что она в настоящий момент планирует мое низвержение и последующее освобождение человечества. Все это важные вещи, и было бы неразумно ее беспокоить. Тем более что к ней постоянно приезжают юные соратники со всех сторон земли, и несправедливо уделять слишком много времени кому-то одному. Я попытался заменить ее как мог… Но у вашей Иштар, я уверен, выйдет лучше. Поэтому было бы бесчеловечно задерживать тебя в этом скорбном месте…
— Я… Я не хотел…
— А я очень, — сказал Аполло и облизнулся. — Мы увидимся еще, обещаю. Если, конечно, захочешь, милое дитя…
Я услышал знакомый зуммер — тот же самый, который прервал нашу прошлую беседу, — и улыбка сразу же исчезла с лица императора.
Теперь я увидел, откуда исходят эти звуки.
По висящему в пустоте ажурному мостику к Аполло шагал человек в камуфляже. На его груди был сверкающий значок — маленькая золотая маска на клочке белой шерсти, а в руке — телефон военного вида: огромная и, судя по всему, крайне надежная труба, похожая на первые сотовые аппараты прошлого века. Именно она издавала тревожные двойные гудки.
Аполло поглядел на эту рацию с непередаваемым отвращением. С таким отвращением, что рация, словно живое существо, захлебнулась и затихла.
— Лети домой. Скажи своим, что ты мне понравился. Собственно, они и сами поймут — раз ты вернулся. Календарь я вам посылаю сразу на пять лет. А то часто ваши ко мне летать стали. Получишь его у самолета. Спокойно плетите заговоры и стройте интриги…
Император жутко захохотал — так, что по моей спине поползли мурашки. Я вдруг заметил на человеческой части его шеи знакомую татуировку — сердце с черной звездой. В ней было что-то странное. Я никак не мог понять что — а потом сообразил.
Сердце было перевернуто. Его острие указывало на ухо Аполло.
Может быть, для того, чтобы посетителям, висящим перед императором вверх ногами, казалось, что с сердцем все в порядке и звезда смотрит вверх не двумя лучами, а одним…
— Служи мне, Рама, — сказал Аполло. — Вернись в мир. Нырни в гущу жизни. Пропитайся ее солнечным соком. Забудь певцов неподвижности и смерти. А я буду внимательно за тобой следить. Я помогу тебе стать из мальчика мужчиной. Но для этого ты, как и все остальные, кого присылают ко мне на суд, должен будешь пройти испытание…
— Что, еще одно? — спросил я. — Может, не надо?
Император нахмурился.
— Быть мужчиной для вампира не означает гарцевать перед голой Софи. Мужчина — это герой. Я хочу понять, стоишь ли ты моего интереса…
Его направленные на меня глаза вдруг стали фиолетовыми от бешенства — и, когда меня захлестнула волна неподдельного ужаса, от его лица ко мне прыгнула яркая лиловая искра. Меня тряхнуло, словно от удара током.
Мне показалось, что из меня вынули скелет. Я бессильно обвис на своей жерди, а в самом центре моей головы запульсировала тонкая и очень противная боль. Она почти сразу прошла — но я знал, что со мной случилось что-то непоправимое.
— Я лишаю тебя Древнего Тела, Рама Второй. До тех пор, пока ты не совершишь подвиг.
— Какой подвиг? — спросил я оглушенно.
— Любой, — ответил Аполло. — Который будет достоин твоей дружбы с императором. Через это проходит каждый undead.
— Но что именно я должен сделать?
— Придумай сам.
— А как я узнаю, что я его совершил?
— К тебе вернется Древнее Тело. Это все.
Тут рация в руке военного зажужжала снова, и огонек в глазах императора угас. Его лицо перевернулось на сто восемьдесят градусов (понятно стало, почему меня так поразило мастерство Софи), и он забыл про меня еще до того, как военный поднес аппарат к его уху. Его лицо сделалось старым и невероятно усталым — а я успел испытать весьма оскорбительное для величества злорадство.
Но я не выдал себя ничем. А потом перед моим лицом опустилась стена лифта — и с надежным металлическим щелчком соединилась с полом.
