OMEN
Когда я пришел в себя, я по-прежнему висел вниз головой.
Сперва я подумал, что я все еще в хамлете Энлиля Маратовича — просто старшие вампиры не выдержали хамства и на время отключили меня, чтобы спокойно посовещаться относительно моей дальнейшей судьбы.
Но тут меня качнуло, и стало ясно — я в другом месте. А потом меня качнуло еще раз, и по тошнотворному исчезновению тяжести я догадался, что лечу в самолете, который ухнул в воздушную яму.
Поняв это, я сразу же услышал приглушенный гул двигателей.
Мои ноги были продеты в эластичные кольца наподобие гимнастических. Я знал, что такие хамлеты устраивают на своих самолетах некоторые вампиры — независимая подвеска во время полета гораздо удобнее.
Мои глаза были завязаны, а руки — стянуты чем-то вроде скотча. Значит, я был под арестом…
Я чуть напряг руки, и скотч неожиданно разорвался. Тогда я снял повязку с глаз. Это оказалась мягкая бархатная полумаска, которую надевают, чтобы свет не мешал спать. С моих запястий свисали тонкие полоски порванной клейкой бумаги — она, похоже, была нужна не для ограничения свободы, а для того, чтобы придать моим рукам удобное положение.
Все было не так уж страшно.
Я висел в маленьком уютном хамлете бизнес-джета. Подождав, пока зафиксировавшая мои ноги судорога пройдет, я спустился на пол, открыл дверь и выглянул в салон.
Я знал этот самолет — и даже летал в нем пару раз. Просто никогда не был в его хамлете.
«Дассо» Энлиля Маратовича был обустроен внутри довольно аскетично — возможно, в качестве укора утопающим в роскоши халдеям. Впрочем, я не был уверен, что он пускает халдеев в свой летающий кабинет. С какой целью? Вместе наблюдать ночные огни мегаполисов? Энлиль Маратович любил сравнивать человеческие города с молочными фермами, но к подобным поэтическим инспекциям склонности не имел. У него было слишком много реальных забот.
В салоне стояло огромное черное кресло-трон с вертикальной спинкой — и повернутые к нему четыре кресла поменьше, где, видимо, полагалось сидеть сопровождающим лицам. Я сел на черный трон — который, как и полагалось седалищу высшей власти, оказался холодным, жестким и неудобным.
Передо мной появился халдей-бортпроводник в синем хитоне и легкой золотой маске — и протянул мне флакон в виде двухголовой летучей мыши. Несколько секунд я гадал, кто назначил мне удаленную встречу — Иштар или Энлиль Маратович. А потом решил не мучить себя предположениями, снял раздваивающуюся пробку и приложил холодное горлышко к языку.
В соседнем кресле появился Энлиль Маратович. Он был в банном халате — и выглядел распаренным. Видимо, я поймал его во время водных процедур.
— Как проходит полет? — спросил он.
— Обязательно было отправлять меня в виде тушки? — спросил я.
— Извини, — улыбнулся Энлиль Маратович. — Строгость должна существовать хотя бы в качестве видимости. Чем хуже я с тобой обойдусь, тем меньше Мардук и Ваал будут тебя ненавидеть.
— Они мой баблос сосут и еще меня ненавидят?
Энлиль Маратович засмеялся.
— Почему твой? Раз они его сосут, значит, их баблос.
На это трудно было возразить.
— Куда я лечу? — спросил я.
— К бэтману на суд.
— Да что это за бэтман? Столько раз уже слышал, а объяснить никто не может.
— О нем не говорят без нужды, Рама. Но ты должен понимать, что если у вампиров есть империя, то должен быть и император. Бэтман — это наш высший арбитр. Добрый и мудрый пастырь, который по совместительству осуществляет верховный контроль над миром… Ты совершил серьезный проступок. Настолько серьезный, что судить тебя будет он лично. Но я думаю, обойдется. Скорей всего, он просто назначит тебе формальное испытание, и все.
— Какое испытание?
— Его называют «подвиг Аполло».
— Почему Аполло? Может, Геракла?
— Именно Аполло. Бэтмана зовут Аполло, а не Геракл.
— А что за подвиг?
— Это своего рода искупительная процедура. Со мной тоже по молодости было. Бэтман придает ей большое значение. Но сложной я бы ее не назвал.
— А в чем она заключается?
— Не торопи события, Рама. Если бэтман велит тебе совершить подвиг, это значит, что он тебя уже фактически простил. До этого еще надо дожить.
— Он нами правит?
Энлиль Маратович неопределенно пожал плечами.
— Русские вампиры за многополярность. Но бэтмана это, к сожалению, мало волнует. У нас… Как бы сказать… Неустойчивый баланс интересов. Мы не слишком даем ему совать нос в свои дела. Но и обострять отношения ни в коем случае не хотим. Поэтому тебе следует прогрузиться кое-какой кросс-культурной информацией…
Я подумал, что было бы хорошо удалить Энлиля Маратовича из поля зрения — и стал смотреть в иллюминатор.
За крылом самолета висело далекое облако, похожее на небесную крепость. Над ним тянулась цепь колючих тучек, напоминающих зенитные разрывы. Это было красиво.
Но сквозь грозное великолепие неба вдруг проступило лицо Энлиля Маратовича, который и не подумал исчезнуть, а вместо этого разросся самым хамским образом.
— Слушай внимательно и запоминай, — сказал он. — У них полный сдвиг на ритуалах и политкорректности. Но при этом самый важный ритуал заключается в том, чтобы ритуала не было заметно вообще и общение выглядело простым и ненапряжным. Поэтому на время визита тебе придется напрячься и довести свое лицемерие до такого градуса, где оно уже диалектически не отличается от абсолютной искренности. Понял?
Я кивнул облакам в иллюминаторе.
— «Бэтман» — это официальный титул императора. Совсем простой и очень глубокий. С одной стороны — просто человекомышь, какой становится время от времени любой вампир, переходя в Древнее Тело. С другой стороны — высший ранг на земле… Сикофанты даже расшифровывают это слово как «Big Atman». Но это, конечно, уже слишком…
— Поэтому у них кино про бэтмана и крутят? — спросил я.
— Черный Занавес at its best. Если к людям и просочится информация, что миром рулит бэтман, никто даже не удивится. Все и так это знают…
— Уже понял, — сказал я.
Прозрачные глаза Энлиля Маратовича насмешливо посмотрели на меня сквозь иллюминатор.
— А сейчас я скажу тебе кое-что новое. Знаешь, чем североамериканская Великая Мышь отличается от нашей?
— Чем?
— У нее мужская голова. Эта голова и есть бэтман.
Я выпучил глаза.
— Это что, Великий Мыш?
— Нет, — сказал Энлиль Маратович. — Тело у Иштар всегда женское.
— А зачем к нему прицепили мужскую голову?
Энлиль Маратович пожал плечами.
— Считается, что такая психика обладает божественной стабильностью. Но я бы так не сказал. Совсем наоборот — с гормонами там такое творится, что мне и представить сложно. Покойная Иштар Борисовна думала, что это у них просто вытесненный гендерный шовинизм и недоверие к женщине. Не хотят давать женскому мозгу слишком большую власть. Но это не нашего ума дело.
Я кивнул.
— Мировой император, таким образом, гермафродит, — продолжал Энлиль Маратович. — Реальный полубог. Поэтому можно также называть его «бэтвуман». А если из контекста непонятно, как следует выразиться, можно говорить «майти бэт». Только «майти маус» не скажи, наши часто так лажают.
— Угу.
— При личном общении бэтмана следует именовать в третьем лице, называя его «He or She». Вот оттуда у них вся эта ебатория в народ и просочилась…
И Энлиль Маратович тихо хихикнул.
— Он просто Аполло, или…?
— Или. Аполло Тринадцатый.
— А с какого года он правит?
— Он при делах с глубокой древности. Чуть не с Атлантиды. Проще считать, что он вечен.
— Как такое может быть?
— Они решили проблему старения шеи. Поэтому голова может жить столько же, сколько Великая Мышь. Но свой метод они держат в тайне. Чтобы реальная власть постоянно обновлялась всюду, кроме как у них.
— А где он или она живет? — спросил я. — В Америке?
— Нет. В море.
— А почему она тринадцатый, если эта голова вечная?
— Потому что Аполло пережил уже двенадцать плавучих резиденций. Эта — тринадцатая. Дом бэтмана Аполло и североамериканской Великой Мыши — авианесущая яхта. Тринадцатая по счету императорская ладья, на которой живет тот же самый Аполло, что и на первой. Именно туда ты сейчас летишь.
Я вспомнил видение, которое было у меня на Красной Церемонии.
— Это такой огромный черный корабль?
Энлиль Маратович кивнул.
— А как он называется?
— Это зависит от тебя, — сказал Энлиль Маратович.
— В каком смысле?
— Каждый видит свое название, Рама. Они меняются. Бэтман Аполло обладает непостижимой властью.
— А почему он живет на корабле?
— Чтобы никто не знал, где именно находится император.
— Яхту гораздо проще найти и потопить.
— Ее никто даже не увидит. Великие вампиры умеют поглощать любое количество направленного на них внимания. О нас не остается памяти. Это умеешь даже ты. Вспомни, как ты летал в Хартланд…
— Помню, — сказал я. — Но ведь туда могут поплыть другие корабли…
— Ты не понимаешь, что такое мировой император. Скажем так, в океане всегда почему-то есть большое пустое место, где у людей нет никаких дел. Куда никто не смотрит. И где ничего не происходит.
— Но кто это устраивает?
— Никто не устраивает. Это происходит само собой. Причинно-следственные связи в мире таковы, что у людей есть масса поводов смотреть в другую сторону. Люди не видят даже собственных затылков, Рама. Где им увидеть императора? Они стоят спиной к оси, вокруг которой крутится мир. А ты сейчас летишь в точку, сквозь которую проходит эта ось. Если угодно, полюс мировой каузальности.
— Этот полюс может перемещаться вместе с кораблем? — спросил я.
— Скрытый полюс может перемещаться как угодно. Но по собственной инициативе его не сможет найти никто из людей. Просто потому, что человеческая жизнь — это и есть вращение вокруг этого полюса. Если ты жив, ты не на полюсе. А если ты мертв, тебе туда уже не попасть.
— Хорошо, — не сдавался я, — а как туда долетит наш пилот?
— По приборам, — улыбнулся Энлиль Маратович. — Неужели ты думаешь, что вампиры не могут решить таких простых вопросов? На яхте императора полно халдеев. Но без приглашения там не может оказаться никто. Ты не до конца понимаешь принцип, о котором я говорю. Погляди вниз.
Я заметил, что мы уже значительно снизились. Были хорошо различимы барашки волн.
— Ты что-нибудь видишь?
— Море, — ответил я. — Волны. И облака сверху.
— Теперь посмотри внимательно, — сказал Энлиль Маратович. — Яхта там. Ты уже прибыл.
И тут со мной что-то произошло.
Я понял, что какая-то моя часть уже долгое время испытывает страх — настолько неприятного свойства, что вся область, пораженная этим чувством, оказалась как бы исключена из сознания, словно отсиженная нога или однообразный звук.
И вдруг эта зона снова стала доступной.
Я увидел за окном корабль. Огромный и черный, крайне простой формы — похожий на один из старых японских авианосцев с накрывающей весь корпус плоской палубой. У корабля наверху не было никаких выступов, антенн, труб — только эта черная плоскость, размеченная желтоватыми посадочными знаками. На ней стояло несколько маленьких разноцветных бизнес-джетов вроде того, на котором летел я.
Как только я наконец позволил себе увидеть корабль, в моей голове что-то хлопнуло, словно там взорвалась петарда, и в ту же секунду отвращение и страх прошли. Но в этот миг я понял, что мог бы прожить рядом с этой исполинской черной ладьей всю жизнь, постоянно сверля ее глазами — и так ни разу не заметил бы ее. И нечто очень похожее происходит в ежедневной реальности со всеми без исключения людьми…
А потом я увидел на носу корабля тонкое белое слово.
OMEN
— Я вижу название, — сказал я. — Это…
— Никогда никому не говори, — перебил Энлиль Маратович. — Это касается только тебя. Не вовлекай в свою судьбу других.
Я кивнул.
— И еще, — сказал Энлиль Маратович. — Стюард даст тебе чемоданчик. Лично передашь его от меня бэтману. У него немного улучшится настроение.
Я хотел спросить, что в чемоданчике, но вместо этого из меня вырвался совсем другой вопрос:
— А Софи? Она тоже там?
Энлиль Маратович нахмурился.
— Это ваши с ней дела, — сказал он недовольно. — Я про это даже знать не хочу, мне так спокойнее. Но думаю, что она на яхте. Ни пуха ни пера…
С этими словами Энлиль Маратович пропал из моего поля зрения. Мне показалось, что он не исчез, а просто нырнул под ту же пелену вытесненного отвращения, которая только что скрывала от меня корабль — и, возможно, до сих пор закрывает большую часть вселенной.
Корабль пропал снова. На этот раз он просто скрылся за краем иллюминатора — самолет заходил на посадку.
После удара колес о палубу мы остановились подозрительно быстро — причем мне показалось, что нас тормозит внешняя сила. Я вспомнил, что при посадке на авианосец самолет обычно цепляет растянутый над палубой трос-амортизатор специальным крюком. Видимо, «Дассо» Энлиля Маратовича был оборудован для подобных перелетов.
Удобный способ избавиться от неугодного персонажа — пригласить его прилететь на самолете и убрать трос. Прожужжит по палубе, шлепнется в море, и не надо никого душить желтым шнуром… Наверняка я не первый, кому здесь во время посадки приходит в голову такая мысль.
Халдей-бортпроводник в синем хитоне снова появился из кабины пилота. Он передал мне пузатый алюминиевый кейс, затем откинул дверцу, ставшую лесенкой — и, опустившись на одно колено, церемонно отвернулся от дыры в стене, словно опасаясь увидеть то, что за ней.
Я выглянул наружу — и сразу понял, что приземлиться на этой черной полосе можно без всяких резиновых хитростей. Самолеты, которые я видел с высоты, стояли так далеко, что были почти неразличимы. Корабль был огромен. Настолько огромен, что я вообще не ощущал никакой качки — мне казалось, что я стою на идеально ровном острове.
Меня встречали два халдея в черных комбинезонах. На них не было масок, но я понял, что это халдеи, по значкам на их груди — маленьким золотым маскам поверх пучков белой шерсти. Это вообще-то было функционально, особенно для техперсонала.
Когда я сошел с трапа, они склонились в глубоком поклоне и отвернули от меня лица — так же, как бортпроводник. В какой-нибудь другой ситуации такое поведение, наверное, выглядело бы хамским — но здесь оно, несомненно, выражало предельное почтение: они даже не смели на меня смотреть. Это лишний раз доказывало, что вежливость и хамство, как инь и ян, при сгущении перетекают друг в друга.
Халдеи пошли прочь от самолета, время от времени останавливаясь, чтобы пригласить меня следом. Они по-прежнему отворачивались, и выглядело это жутковато.
На палубе впереди была желтая черта. Дойдя до нее, халдеи встали по ее краям на колени и закрыли ладонями лица, полностью отказав себе в праве видеть дальнейшее. Черный люк в полу отъехал в сторону, открыв ведущую вниз лестницу.
Я ждал — но ничего не происходило. Халдеи молча стояли на коленях у люка, спрятав от меня лица. Решившись, я переступил желтую черту. Когда я спустился по лестнице на глубину своего роста, люк над моей головой закрылся.
Лестница вела в черный куб пустоты размером с лифт. Пространство было освещено яркими иглами электрического света — крошечными лампами, с приятной асимметрией разбросанными по стенам, потолку и ступеням. Как только я оказался в лифте, выход перекрыла черная панель с такими же светящимися точками. По легкой вибрации я понял, что мы уже движемся. Но куда — вверх или в сторону — было неясно.
Воздух казался холодным и остро-свежим, словно к нему примешали какой-то стимулятор — не то кокаин, не то веселящий газ. Когда мы остановились, мой страх уже исчез. Мне было весело и тревожно.
Панель перед моим лицом поднялась вверх.
Стало очень светло. И еще я услышал музыку.
Я стоял в дверях большой комнаты.
Это, кажется, была гостиная — с несколькими окнами, сквозь которые внутрь било горячее солнце (я не задумался в тот момент, откуда здесь взяться солнцу, которого не было даже над палубой).
Войти в комнату, однако, было нельзя. Или, вернее, можно, но лишь на два-три шага: остальное пространство отгораживал красный шнур на стальных ножках — словно в музейном зале, осматривать который дозволяется только с крошечного пятачка у дверей.
Гостиная была пуста.
Но чувствовалось, что совсем недавно здесь кто-то был. В самом центре комнаты находилось возвышение — прямоугольный помост, накрытый циновками и коврами. На нем лежала смятая подушка, а рядом стоял чайный набор и дымящийся стеклянный кальян — словно некто, расслаблявшийся здесь минуту назад, только что вышел.
Пахло благовониями — совсем простыми и дешевыми.
Играло что-то индийское, приятно-малопретенциозное и даже смутно знакомое: эдакие расслабушные шиваистские мантры в исполнении англоязычного хора подкуренных искателей истины второй половины прошлого века. Простенький звучок недорогого синтезатора, еще из докомпьютерной эры, вызывал доверие и симпатию к нестройному пению — и заодно к месту, где играет такая музыка.
На стенах гостиной висели изображения индийских богов, лики Будды, несколько китчеватых христианских икон (в них тоже чувствовался индусский подход к небесному) и почему-то большой портрет американской писательницы Айн Рэнд в виде BDSM-госпожи.
Айн Рэнд, впрочем, вполне вписывалась в божественный ряд, поскольку была изображена на склоне дней — и со своими черными чулками и латексным корсажем походила на аллегорию Смерти (или как минимум Чумы). В одной ее руке был кнут, в другой книга W. S. Maugham «Of Human Bondage». Если в этом присутствовал какой-то тонкий культурный смысл, от меня он ускользнул.
Еще на стенах было несколько эстампов с зеленой арабской вязью на черном фоне — видимо, для мультикультурного баланса. И все это имело такой вид, словно было куплено после долгого торга на лотках возле двухзвездочных отелей в разных концах земли. В общем, я бы ничуть не удивился, узнав, что в этом месте можно заказать вегетарианскую шаурму и купить травы.
Я вдруг почувствовал легкий укол в шею. Моя рука инстинктивно дернулась, когда я понял, что в ней уже нет алюминиевого кейса. Как и когда он исчез, я не представлял.
По моей спине прошла дрожь ужаса. Но не из-за потери чемодана — а из-за отчетливого ощущения, что рядом со мной движется нечто массивное и быстрое. Мимо словно проехал беззвучный грузовик, водитель которого ухитрился незаметно вытащить у меня из кармана кошелек и еще взять анализ крови.
Впрочем, я уже знал, кто этот водитель — и догадывался, на что он способен. Я обернулся, чтобы посмотреть, не остался ли чемоданчик в лифте — но там его, естественно, не оказалось. А когда я опять повернулся к залитой светом комнате, на помосте уже сидел ее хозяин.
Это был худой человек с лысеющей головой и седой бородкой. Именно человек, а не торчащая из ниши голова, которую я ожидал увидеть. У него было обычное мужское тело, худое и костлявое, одетое во что-то вроде фиолетового шелкового халата. Его лицо было вполне располагающим. Так мог бы выглядеть какой-нибудь норвежский арт-критик, старший программист из Купертино или повар мельбурнского ресторана-гурмэ. Он сидел на помосте, сложив перед собой ноги в бирманской манере — то есть не скрещивая. А рядом с ним лежал мой алюминиевый чемоданчик.
Он не глядел на меня. Выставив на замке код, он открыл кейс, и я увидел в его красном бархатном чреве три вместительных металлических контейнера, похожих на блестящие стальные термосы.
Удовлетворенно кивнув, он закрыл кейс, поставил его на пол рядом с собой — и тот поплыл в сторону, словно его положили на невидимую резиновую ленту, а затем просто прошел сквозь стену и исчез.
Я даже не удивился.
— Здравствуй, Рама, — сказал человек, поднимая на меня грустные карие глаза. — Меня зовут Аполло. Мои друзья называют меня просто Эйп. Или Нечестный Эйп, хе-хе… Наверно, чтобы намекнуть, что я похож на старую облезлую обезьяну, которая пытается всех обмануть. Ты тоже так думаешь?
— Пока не знаю, He or She, — пробормотал я, не особо соображая, что говорю.
— Хороший ответ, — сказал Аполло. — То есть у меня еще есть шанс, да? Ты тоже можешь называть меня Эйп. И не употребляй это идиотское «He or She», я теперь даже не знаю, как всех от этого отучить. Заразили полчеловечества… Ты знаешь, что ты привез, Рама?
Из осторожности я предпочел сказать:
— Нет, He or… Эйп.
Аполло наморщился.
— Не ври. Никогда мне не ври. Я сразу увижу, мой мальчик.
— Я не вру, — сказал я. — Я действительно не знаю. Но я догадываюсь, что это баблос. И эта догадка близка к уверенности.
Аполло улыбнулся.
— Вот теперь ты говоришь правду. Мы, существа класса undead, не должны лгать друг другу. Это бесполезно и только ведет к общему росту энтропии. Ты ведь знаешь, что это такое?
Я неуверенно кивнул.
— Что?
— Ну… — я замялся, — ну это как бы общая сумма всей космической неправды.
— О! Как точно сказано! Хотя… — Аполло поскреб в затылке, — есть и такая точка зрения, что это как раз окончательная космическая правда. Впрочем, со словами всегда так…
Он поглядел поверх моей головы.
— Устраивайся поудобней, разговор у нас долгий. Как говорят в России, в ногах правды нет… Можно подумать, что она есть в руках, хе-хе…
Сперва я решил, что он приглашает меня пройти за красный шнур, но потом что-то слегка стукнуло меня по плечу, и я увидел перекладину для ног, выдвинувшуюся из лифта на мощной телескопической штанге.
У меня никогда не получалось подвешиваться вниз головой элегантно, как это делали привычные к светскому зависанию вампиры: опустить перекладину к полу, присесть, непринужденно перекинуть через нее ноги, дать механизму поднять тебя вверх, и все это — не отрывая глаз от собеседника, вдумчиво кивая головой в ответ на его реплики…
Я отвел взгляд от императора лишь на несколько секунд — но когда я поглядел на него снова, он уже свисал с точно такого же стремени. Такая ловкость была умопомрачительной.
Свет в комнате погас — и одновременно стихла музыка. Мало того, исчез запах благовоний. Потом свет зажегся опять — но он был совсем слабым и не имел четкого источника. Я больше не видел никакой комнаты — а только императора.
Теперь мы находились точно друг напротив друга. Мне стало казаться, что мы парим в предрассветном облаке. Так, наверное, могла бы выглядеть безвидная тьма, откуда Великий Вампир руководил созданием мира.
Аполло кинул мне маленький предмет. Тот полетел по странной траектории — сначала опустился вниз, а потом, подлетая ко мне, опять поднялся — и я ухитрился поймать его только каким-то чудом. Это был крохотный флакон в форме птицы — с коричневым телом и длинным черным хвостом из настоящих перьев. Очень красивый флакон.
Следовало подчиниться. Я молча свернул птице голову и приложил обнажившееся горлышко к языку. Ничего не произошло. Я отпустил флакон, и он упал вверх.
— Тебя послали ко мне на суд, — сказал Аполло. — Твои начальники боятся того, что случилось, когда ты провожал Озириса. Это выше их разумения. Но я, в отличие от них, хорошо знаю, что такое Тайный Черный Путь. Озирис был моим другом — до того, как наши дороги разошлись. И я вовсе не считаю, что он совершил преступление… Ошибку — возможно.
У меня от сердца отлегло. Если не было преступления, значит, не было и соучастия.
— Я не судья тебе, мой мальчик. Никакого наказания не будет. Дракула и Озирис не преступники и не предатели. Они слабаки. Вместо того чтобы стараться сделать этот мир лучше, они выбрали бегство. Я не могу запретить тебе последовать за ними. Но я хочу, чтобы ты стал одним из нас. Ты знаешь, почему Тайный Черный Путь называется Черным?
Мне даже в голову не пришло задаваться этим вопросом — я полагал, что это слово «черный» автоматически прилагается ко всему, связанному с вампирами.
— Нет, — сказал я.
— Его так называют потому, что большую часть времени адепт висит в хамлете, закрыв глаза. И видит перед собой одну черноту. И Дракула, и Озирис учили тебя закрывать глаза. А я хочу показать тебе, как открыть их.
Я испытал очередной приступ страха. Мне вдруг показалось, что я сплю — и вижу очень странный, очень глубокий сон, а мои глаза в действительности закрыты. Я изо всех сил попытался открыть их. Но это не получилось, потому что они были открыты и так. Желая окончательно убедиться, что все в порядке, я несколько раз с силой моргнул. Аполло, видимо, понял, что со мной происходит — и тихо засмеялся.
— Ты поднялся уже достаточно высоко в нашей иерархии, Рама. Ты стал undead. То есть одним из высшего круга. Традиция такова, что учителем всех undead становится лично бэтман. Пусть даже на короткое время. Сегодня я расскажу тебе кое-что, чего не говорили твои прежние учителя. Только не думай, что это будут какие-то мрачные тайны. Мы не в России. Мой рассказ может даже показаться тебе скучным. Но правильное управление этим миром — это очень скучный труд. Стоит сделать его интересным, и история назовет тебя злодеем… Ты понимаешь смысл слова «undead»?
Я пожал плечами.
— Наверно, не до конца.
— Так называют тех, кто перешел в лимбо еще при жизни. На самом деле, конечно, мы никуда не переходим — а просто осознаем тот факт, что всегда находились именно здесь. С самого начала. Все прочие просто не понимают этого. Они считают, что действительно живут свои жизни сами…
— А мы разве нет? — спросил я.
— Мы не считаем себя живыми. Но мы не считаем себя и мертвыми. Мы узлы единой разворачивающейся анимограммы, причина существования которых находится вне нас самих. Мы ничем не лучше всего остального. Но все остальное по неизвестной причине управляется через нас. Мы слуги Великого Вампира, что-то вроде его пальцев… Ну, это нескромно — что-то вроде шерстинок на его пальцах.
Я кивнул.
— Высота, на которой мы стоим… Или, если тебе больше нравится, глубина, на которой мы висим — накладывает на нас огромные обязательства перед Великим Вампиром. Мы, по сути, ответственны за воплощение его замысла. Поэтому мне хотелось бы развеять ту мрачную картину мира, которую нарисовали перед тобой сначала Дракула, а потом Озирис. Я не хочу сказать, что они лгали, нет. Они мудрые и великие вампиры. Но все равно они исказили реальность. Частью замысла Великого Вампира, Рама, является сострадание к нашим меньшим братьям. Я имею в виду людей. Скажи честно, тебе ведь понравился Дракула?
— Да.
— Я люблю его как брата, — сказал Аполло. — Мы были близкими друзьями. И он во многом прав. Практически во всем, что он тебе говорил… Неправ он только в том, что клевещет на все мироздание. Он рассказал тебе о природе страдания и его неизбежности. И он прав — жизнь человека нелегка. Но в наших силах, Рама, сделать ее если не полностью счастливой, то гораздо менее трагичной. Ты знаешь, кто такие Leaking Hearts?
— Это последователи Дракулы?
— Не совсем. Так называли себя вампиры, которые издавна ощущали свою вину и ответственность за человеческую боль. Подобно Дракуле, они ужаснулись человеческому страданию. Но не все Leaking Hearts опустили руки и спрятались во мраке. Были среди них и такие, кто поклялся изменить жизнь человека к лучшему…
— А когда они жили? — спросил я.
— Они живут и сейчас, — улыбнулся Аполло. — Одним из них был твой знакомый Озирис — до тех пор, пока не встал на Тайный Черный Путь. Первые Leaking Hearts появились среди нас много тысяч лет назад. В ту пору они не называли себя этим именем. Но смысл их усилий уже тогда был направлен на облегчение человеческой судьбы…
Я вдруг заметил, что мы уже не парим в тумане, а бредем сквозь предрассветную мглу. Под ногами у нас были мраморные плиты, и я мог поклясться, что иду по ним сам — хотя и не мог точно вспомнить момента, когда это началось. Аполло шел сбоку, изредка поглядывая на меня. Говоря, он умеренно и красиво жестикулировал.
Я никогда не видел никого, кто излучал бы столько естественного достоинства. Он был похож на древнего философа, прогуливающегося со спутником в своем имении. Лишь его пурпурное облачение (которое уже не казалось мне фиолетовым халатом) указывало на его ранг.
— Самые первые попытки облегчить человеческую боль были, конечно, наивными. Некоторые вампиры всерьез полагали, что смогут решить проблему, питаясь страданием животных. Это было живучее представление — именно из-за него все древние религии практиковали жертвоприношения. Но подход оказался непродуктивным.
— Почему? — спросил я.
— Дело в том, — сказал Аполло, — что объемы боли при этом должны быть колоссальными. Получать агрегат «М5» из животных — это как делать бензин из тополиного пуха. Технически возможно, но нерентабельно. Животные ведь почти не страдают. Им знакома только физическая боль — которую древние вампиры и пытались утилизировать. Но нам в пищу не годится боль. Нам нужно именно страдание — а его животные практически не испытывают…
Сквозь сумрак постепенно становились видны детали окружающего нас мира — кипарисы по краям дорожки и смутные контуры множества статуй. Приближался рассвет. Мир вокруг казался абсолютно реальным.
Как всегда в лимбо.
— А какая разница между болью и страданием? — спросил я.
— Боль — это просто боль, — ответил Аполло. — А страдание — это боль по поводу боли. Физическая боль не может быть слишком сильной — здесь есть жесткие биологические ограничения. А вот производимое человеческим умом страдание может быть поистине бесконечным. Для производства агрегата «М5» важна не сама боль, а как бы ее бесконечное умножение в зеркальном коридоре саморефлексии… Страдание является уникальным продуктом мыслящего человеческого ума, и животные не в силах производить его в нужных объемах. Поэтому жертвоприношения животных во всех древних культурах быстро сменились человеческими, и вампиры, пытавшиеся облегчить судьбу людей, ничего не могли с этим поделать… Стало ясно, что нашей пищей всегда будет оставаться человек.
— А разве было не наоборот? — осторожно спросил я. — По-моему, принято считать, что сначала были человеческие жертвоприношения, а потом стали постепенно заменять людей животными и всякими символическими фигурками…
Аполло сморщился и махнул рукой, как бы давая понять, что исторические воззрения людей представляют для него незначительный интерес.
— Leaking Hearts, — продолжал он, — решили внимательно изучить различные методы выработки агрегата «М5», чтобы сделать этот процесс максимально гуманным. Возможностей оказалось мало. Самым жестоким способом экстракции страдания было человеческое жертвоприношение — война или любая другая форма ритуального массового убийства. Самым гуманным — утилизация страдания, производимого естественным человеческим старением и болезнями. Но самые высокие объемы агрегата «М5» с древнейших дней давала технология, которую условно можно назвать рефлексией по поводу личной стоимости. Именно этот конвейер и сегодня является главным рабочим местом человечества.
— Я знаю, — сказал я, — меня учили.
Аполло улыбнулся, и я почувствовал, что он не испытывает к моему образованию большого доверия.
Мы дошли до конца дорожки. Кажется, за ее ограждением начинался сад — там были видны темные контуры деревьев. На стене сада стояли мраморные статуи каких-то древних спортсменов. Я так решил, потому что у одного в руках был диск, а у другого — странной формы гантели.
В небе уже краснели первые зарницы рассвета.
Аполло развернулся и положил руку мне на плечо. Его ладонь была почти невесомой — но мне показалось, что на моем плече сидит маленький хищный зверь. Мы медленно пошли в другую сторону.
— Подобные методы сбора жизненной силы, — продолжал Аполло, — известны много десятков тысяч лет. Все это время лучших вампиров мучила совесть. Они пытались облегчить страдания человечества. Худшие из нас, как ты догадываешься, думали только о том, чтобы выжать из людей как можно больше баблоса. Результат столкновения этих конфликтующих усилий и есть вся видимая человеческая история. Здесь были как победы, так и поражения. Мир постепенно становился все гуманней — во всяком случае, внешне…
— Я думаю, — сказал я, — что для вампиров на первом месте всегда будет баблос, а не гуманистические идеалы.
— Так и есть, — кивнул Аполло. — И любой император вампиров будет императором только до тех пор, пока разделяет этот подход. Вопрос в том, какие методы дают больше баблоса, а какие меньше. Leaking Hearts не призывали отказаться от агрегата «М5» — их никто не стал бы слушать. Их главный message был в том, что можно выжимать из людей больше баблоса, одновременно улучшая жизнь человечества…
— Но разве это осуществимо?
— Конечно. Именно в этом суть прогресса. Здесь было много разных экспериментов, в том числе и социальных. В прошлом веке для выработки больших объемов страдания пробовали создавать невыносимые для жизни тоталитарные общества. Но примерно в то же время были сделаны научные открытия, которые сделали возможными Великую Частотную Революцию.
Я никогда не слышал такого выражения раньше.
— Что это? — спросил я.
— The Great Frequency Revolution — самый радикальный проект вампиров за последние несколько тысяч лет.
— Какая частота тут имеется в виду? Частота чего?
Аполло улыбнулся и потрепал меня по шее.
— Как это сказал русский поэт Блок? «Сердцу закон непреложный — радость-страданье одно…» Каждый такой цикл производит определенное количество агрегата «М5». Чтобы увеличить общий объем…
— Поднять частоту? — догадался я.
— Умница! — сказал Аполло. — Именно. Человеческий мозг способен переживать циклы радости-страдания очень быстро. Человек может испытывать волны полноценной фрустрации не раз и не два раза в день — а несколько раз в минуту. Вампиры знали это давно. Но было непонятно — как выйти на эти рубежи? Социальная реальность не содержит скриптов, позволяющих уму «Б» раскрутиться до максимальных оборотов.
— Почему? — спросил я.
— Войну при всем желании нельзя устраивать каждые полчаса. Даже внутренний диалог подвержен определенным ограничениям. Например, трудно заставить человека каждые пять секунд вспоминать, что он лузер и у него нет денег — хотя над этим и работают лучшие умы человечества. Это происходит максимум пару раз в день…
— У нас чаще, — сказал я.
Аполло кивнул.
— Возможно — у вас жесткая культура. Но все равно частота будет не слишком велика… Так вот, в какой-то момент вампиры задумались — нельзя ли создать для человека особый искусственный мир, чтобы пропускать его сознание через циклы радости-страдания максимально часто?
— И что же мы придумали? — спросил я.
Аполло поднял бровь.
— Тебе все еще непонятно?
— Нет, — сказал я честно.
— Рама, use your head. Если вампиры что-то изобрели и внедрили, ты должен про это знать. И не как вампир, а как человек. Это должно быть нечто хорошо тебе знакомое… Нечто возникшее по историческим меркам совсем недавно… Во что ты эмоционально вовлечен… Что ты любишь…
— Видеоигры?
— Bingo! Но почему только видеоигры?
Я решил перечислить все, что приходит в голову.
— Кино? Интернет? Новости?
После каждого слова Аполло благосклонно кивал головой.
— Совершенно правильно. По своей природе любая из этих реальностей является подобием сновидения, где радость и страдание могут чередоваться с какой угодно скоростью. Персонаж фильма или игры, с которым отождествляется зритель, не ест, не спит и не решает бытовых вопросов. Ему не надо проживать долгую человеческую жизнь, чтобы выделить агрегат «М5» в точке смерти. Он может испытывать предсмертную фрустрацию много раз в час. А умирать — хоть каждую минуту. Он может излучать страдание практически непрерывно…
— Но ведь в играх главное не страдание, а совсем наоборот, — сказал я. — В них играют для удовольствия!
Аполло засмеялся.
— Вот-вот. В этом и трюк. Человек даже не понимает, что основным содержанием видеоигр является фрустрация. Мы это, понятно, не афишируем. Халдейские психологи учат, что игрок испытывает наслаждение от своей неуязвимости, видя опасность, которой подвергается нарисованный герой в своем искусственном мире…
— Разве люди играли бы в игры, если бы это было страданием?
— Конечно, — ответил Аполло. — Страдать — прямое назначение человека, для которого он выведен. Рано или поздно он редуцирует к этому любое свое занятие.
— Но ведь в игре все понарошку! В этом все и дело!
— Мозг не в состоянии работать понарошку. Человек может понимать на сознательном уровне, что играет в консольный шутер, но каждый раз, когда контроллер вздрагивает в его руках, а экран покрывается пятнами виртуальной крови, какая-то часть его существа — и очень значительная — готовится умирать всерьез. Ты любишь играть?
Я кивнул.
— Вспомни какую-нибудь пройденную недавно игру. В деталях. Можешь?
Я вспомнил какой-то шутер. Аполло закрыл глаза.
— Герой лезет вверх по стене замка, — сказал он. — Ты радуешься, что вот-вот выскользнешь из этого мрака и ада, но тут обламывается карниз, за который ты держишься. Ты падаешь — но не разбиваешься, а цепляешься за другой выступ и повторяешь восхождение по другому маршруту, на этот раз среди языков пламени…
Удивительным было не то, что он мог заглянуть в мою память — к этому я давно привык. Удивительным было то, что он пересказывал мои воспоминания в тот самый момент, когда они появлялись — словно дрон, парящий над сумрачными ущельями моего мозга.
— Когда ты наконец поднимаешься наверх, — продолжал Аполло, — выясняется, что тебя ждет поединок с гигантским пауком — и чем дальше в лес, тем толще пауки. Победы в этом мире нет. Победа над одним пауком ведет лишь к встрече с другим. Мало того, оставленные в игре баги не дают тебе полностью погрузиться в происходящее, постоянно принося дополнительную муку — регулярным напоминанием о том, что ты на самом деле даже не сражаешься с пауками, а просто зря теряешь время перед экраном…
— Все так, — ответил я. — Но я вовсе не страдаю, когда играю в консольный шутер. Я большую часть времени получаю удовольствие. Бывают занудные моменты, конечно, но…
— Любая игра — это сглаженное и замаскированное страдание, — сказал Аполло. — Страдание, как бы скрытое под тонким слоем сахара. Неприятные эмоции являются таким же необходимым ингредиентом любой игры, как подъем санок в гору. Удовлетворение, которое испытывает игрок, связано именно с их преодолением… Как ты думаешь, почему стала возможна Великая Частотная Революция?
Я задумался.
— Потому что Leaking Hearts подняли остальных вампиров на свою моральную высоту?
— Нет, — усмехнулся Аполло. — Потому что вампиры получают больше агрегата «М5», месяц продержав человека перед консолью с «Call of Duty», чем выгнав один раз на Курскую битву. Вместо того чтобы отправлять его в настоящий бой, где он умрет на сто процентов, мы прогоняем его через сотню ненастоящих боев, в каждом из которых его ум «Б» умирает условно — скажем, на два процента. Do the math! Объем выделяющегося страдания увеличивается ровно в два раза.
— Но почему тогда я получаю от этого удовольствие?
— Ты не получаешь удовольствия, когда ты этим занят. Ты испытываешь фрустрацию и тревогу, в лучшем случае равнодушие. Но у тебя остается ложная память об испытанном удовольствии. Точно так же, как с сексом. Мы все его почему-то любим, хотя в нем нет ни одной секунды, которую стоило бы любить, когда она происходит…
И он опять потрепал меня по шее.
Меня нервировала рука на моем плече. Но стряхнуть ее я не решался.
— Я вижу, ты не веришь мне до конца, — сказал Аполло. — Хорошо, скажи — почему у большинства консольных игр отсутствует мгновенный сэйв?
— Почему?
— Да потому, что мы заставляем игрока много раз повторять один и тот же маршрут к контрольной точке. Это делается именно для максимального выделения агрегата «М5».
Я кивнул. Это было похоже на правду.
— А зачем, по-твоему, — продолжал Аполло, — ограничивают время миссии? Заставляют проходить ее за пять минут, и ни секундой больше?
— То же самое? — спросил я.
— То же самое. Чтобы с помощью одной странички кода можно было выдоить игрока досуха не один раз, а двадцать раз подряд. Искусство написания игр состоит именно в том, чтобы объем выделяющегося страдания был максимальным — но человек как можно дольше не бросал контроллер. Это целая наука…
— Да, — прошептал я, — правда…
— А хороший раб всегда пройдет игру на уровне hard.
Я вдруг понял, что вокруг уже совсем светло — просто я забыл про окружающий мир, слушая императора. Теперь этот мир опять ворвался в мое сознание. Над ним уже взошло солнце.
Мы шли по мраморному променаду к увитой цветами беседке над бездной. За оградой беседки была бледно-пепельная скала нежнейшего оттенка, отвесно обрывающаяся в море. Отчего-то мне казалось, что я видел эту скалу прежде… Этот незабываемый цвет…
Справа от нас взмывали к небу красно-коричневые колоннады и арки древнего дворца. На его крыше было тесно от статуй богов и героев. Ослепительно горели в утреннем солнце золотые орлы.
Слева синело далекое море — и острова, еще окутанные кое-где утренним мраком. Мы были очень высоко над морем. У нас уже было утро, а там только кончалась ночь. Казалось, что мы смотрим с вершины античного Олимпа на недавно сотворенный, совсем еще юный мир…
— Что скажешь? — спросил Аполло.
Некоторое время я пытался вспомнить, о чем мы только что говорили. Наконец это удалось.
— Я никогда не играю на уровне hard, — сказал я. — Только в самом легком режиме.
— Правильно, — отозвался Аполло. — Ты же вампир, а не идиот. Если ты понял, как устроены игры, ты уже понял весь инфокорм.
— Инфокорм? — переспросил я. — Что это?
— Informational fodder, — сказал Аполло. — Или просто infodder. Новый тип питательной среды, в которую мы с рождения погружаем человека. Все виды сенсорной стимуляции, в результате которых человеческий ум форсированно вырабатывает агрегат «М5».
— А почему я понял его весь?
— Потому что нет никакой разницы между его составными частями — играми, кино, телевизором, интернетом и всем прочим. Никакой вообще. На любом уровне тебя ждут одни и те же стимуляционные паттерны… Не понимаешь?
Я только вздохнул.
— Мне, честно говоря, неясно, что тут можно не понять, — сказал Аполло. — Тогда спрашивай.
— Инфокорм — это то же самое, что гламуродискурс?
— Вампоэкономика говорит сегодня на другом языке, Рама. Ваши идеологи так и остались в прошлом веке со своим гламуром и дискурсом. Привезли из Парижа чужие грязные трусы, подняли на мачту в качестве флага и решили, что навсегда впереди всей планеты… Французы сами уже так не говорят… Они говорят «инфураж». Мы, кстати, пытались привить у вас это слово, думали, русское ухо услышит что-то гусарское, корневое… Которое, между нами говоря — те же самые грязные французские трусы, только очень старые… Но не сработало. Так вы на этом гламуродискурсе и застряли.
Я давно привык к машинальной русофобии прилегающих к нам культур, но все же мне было неприятно, что Аполло так пренебрежительно говорит о вампирах моего Отечества.
— А что еще входит в инфокорм? — спросил я.
— Все, — ответил Аполло. — Любая информация, производимая для людей. Все аспекты Черного Шума.
— А почему вы говорите, что это одно и то же? Ведь кино, например, просто смотришь. А игра… В нее играешь…
— Интерактивность большинства игр ложная. Консольная игра — просто рисованное кино, разбитое на порции. Чтобы новая часть запустилась, надо нажать требуемую комбинацию клавиш с нужной скоростью, и все. Главное — отождествление с героем, который истекает клюквенным соком в борьбе с пауками. Это отождествление одинаково и в фильмах, и в играх.
— А психологические драмы?
— Если кино — психологическая драма, там просто будут психологические пауки.
— Но в кино не так вовлекаешься, как в игру, — сказал я.
— Да, — согласился Аполло. — Мучения кинозрителя не так интенсивны. Но зато умному зрителю особую ни с чем не сравнимую муку приносит понимание того, что все происходящее в фильме является результатом калькуляции.
— В каком смысле?
— Сюжет строится вокруг того, что герой должен преодолевать трудности. Так прописано во всех пособиях по сценарному делу… Герой не потому борется, что у него проблемы — у него проблемы потому, что он должен бороться. Когда умный человек понимает, что фильм, который он смотрит — это просто механическая стимуляция его эмоций световым электродоильником, он испытывает невыразимое страдание от бесчеловечности мира. Кажется, пустяк, а дает огромное количество агрегата «М5». Умных наша культура выдаивает куда сильнее.
— А новости? — спросил я.
— Нет никакой разницы. Допустим, ты устал от фильма и переключил телевизор на новости. И видишь, что валютный курс изменился самым роковым образом, шахтеров завалило в шахте, над их детьми надругались педофилы, а экономическая реформа тем временем украла у всех перечисленных граждан будущее… Хороших новостей не бывает вообще. Ты когда-нибудь думал, о чем сообщает полная сумма информации мировых масс-медиа?
— Это не так просто сформулировать.
— На самом деле просто, — сказал Аполло. — Она сообщает о непостоянстве и страдании. Мир непостоянен — иначе ни в каких новостях не было бы нужды. А непостоянство и страдание — это практически одно и то же. Одно неизбежно ведет к другому. Даже когда страдание замаскировано под удовольствие от того, что сегодня плохо кому-то другому…
— А интернет?
— Интернет — это наше самое перспективное направление. Ты много времени проводишь в сети?
— В общем да, — сказал я. — Хотя сейчас все больше в хамлете… Но бывает.
— Тогда сам должен знать. Человек всегда выходит в сеть с предвкушением, что он сейчас выловит из океана информации нечто ценное, интересное и нужное. И что происходит через три-четыре часа? Он встает из-за монитора с чувством, что через его душу пронеслось стадо свиней. Причем, я бы сказал, евангелических свиней — в которых перед этим вселились все ближневосточные злые духи. Человек клянется, что больше не будет тратить время на эту помойку. А завтра повторяет тот же опыт.
— Правда, — согласился я. — Но почему это так?
Аполло пожал плечами.
— А как это может быть по-другому? Интернет — просто космос игр, фильмов и новостей. Как бы черное небо, усеянное кинескопами. Человек способен перемещаться от одной звездочки к другой — и каждый раз устремляется к той из них, которая обещает ему максимум удовольствия. Вот и вся психология интернет-серфинга. Человек — это машина, постоянно движущаяся к точке наибольшего наслаждения. Но при этом она вырабатывает не наслаждение, а страдание. Занятый электронной мастурбацией человек очень скоро начинает бегать по своему личному космосу кругами. Он похож на крысу, которая все время надеется получить стимулирующий импульс — но гораздо чаще сжимается от удара током, вспоминая, что у нее нет ни денег, ни перспектив, ни даже времни на этот серфинг. Весь интернет густо усеян напоминающими про это маркерами. Заведение выигрывает всегда. Идеальный информационный корм, Рама, не только абсолютно гомогенен, но и безупречно фрактален…
Я даже не стал спрашивать, что это значит. Я просто прошептал:
— Это бесчеловечно.
— Почему же бесчеловечно, если этой бесчеловечности не замечает ни один человек? Никто не возражает, Рама. Люди, наоборот, покупают себе маленькие переносные доильники, чтобы не отключаться от нас ни на секунду. И платят за это приличные деньги. Они послушно копируют придуманные маркетологами паттерны поведения, чтобы им было что снимать своими гаджетами. Люди почти счастливы… Они считают себя свободными, потому что могут сами выбрать маршрут перехода из точки А в точку Б. Хотя на самом деле никакой точки Б нет, а есть только, как говорят у вас сибирские урки, те же яйца при виде сбоку…
Мы дошли до стоящей над обрывом беседки и повернули назад. Теперь море с далекими островами было справа, а вознесенный над миром дворец — слева.
Я вдруг понял, где мы.
Это был дом Тиберия на Капри — Villa Jovis. Я видел реконструкцию в каком-то историческом альбоме, и дворец был на нее довольно похож. Только в альбоме его стены были снежно-белыми — а здесь темно-красными.
Мы шли по той самой дорожке, где когда-то гулял император… Впрочем, почему «когда-то». Он гулял по ней и теперь.
Уже пели птицы. Дул легкий морской ветерок… Вот только мне не особо нравились эти голые мраморные мальчики между кипарисами. Может, я и не обратил бы на них особого внимания, но в сочетании с рукой императора, поглаживающей мою шею, это немного тревожило.
— То, что мы успели обсудить — лишь крохотная часть новых трендов, Рама, — продолжал Аполло. — Мы на пороге новой гуманной эры. Великая Частотная Революция уничтожит страдание в его грубых формах. Она сведет к минимуму войны. Она снимет с вампиров вековую ответственность за человеческую боль и сделает саму эту боль почти незаметной за музоном, смайликами и хохотком. Мы не можем вывести человека из стойла на свободу, как мечтают некоторые утописты. Но мы можем навеять человечеству золотой сон, полный эротики и энтертейнмента — с легкой, почти незаметной, плавно распределенной фрустрацией. При этом, Рама, у нас будет больше баблоса, чем когда-либо в истории. А люди приблизятся к счастью настолько, насколько это позволяют конструктивные особенности ума «Б». Разве это не великая цель?
Я уже устал от его напора — и понял, что следует согласиться, хотя бы из вежливости. Я кивнул. Аполло уставился на меня долгим немигающим взглядом — в котором, как мне показалось, промелькнуло сомнение.
— Тебе, вероятно, сложно представить в полном объеме, о чем я говорю, — сказал он утешительно. — Ничего. Понимание придет постепенно. Я приглашаю тебя, Рама Второй, занять место рядом со мной в этом великом проекте. Будь одним из нас. Ты уже стал undead. Теперь тебе следует войти в число Leaking Hearts.
— А что это значит на практике?
— Ты приехал из дикой северной страны, которая управляется так, словно не было последних трехсот лет прогресса. Вы до сих пор собираете агрегат «М5» на пиковых уровнях человеческого страдания. Это варварство. Космос стонет от вашей боли. Мы не вмешиваемся без крайней необходимости в дела суверенных… Как это по-русски… batdoms. Но и терпеть подобное долго мы не в силах. Даже у людей есть некоторые права. Глядя на то, что творится в России, я сам начинаю выделять агрегат «М5»…
Я догадался, что император хочет ободрить меня шуткой.
— Мне нужны помощники, Рама. Мне нужен кто-то, кто будет координировать Великую Частотную Революцию в России…
Мне показалось, что мое сердце стало биться чуть сильнее. Мне совсем не нравилось, куда сворачивает разговор.
— Я понимаю твою дилемму, мой мальчик, — продолжал Аполло, внимательно на меня глядя. — Но я вовсе не призываю тебя изменить своему Отечеству. Я, наоборот, хочу, чтобы ты помог ему стать лучше. Постепенно. Сбалансированно. Продуманно.
— А что нужно будет делать?
— Мы должны скорректировать структуру вашего ума «Б». Следует привести его параметры в строгое соответствие со стандартом цивилизованного мира. Если коротко, от вынужденных колебаний мы должны перейти к свободным, изменив состав ума «Б» так, чтобы сделать частоту и амплитуду осцилляций максимально возможными. Мы упраздняем все низкопроизводительные паттерны и оставляем в сознании только унифицированные процессы, которые обеспечивают максимальный выход агрегата «М5». Такова главная цель Великой Частотной Революции — если угодно, наш Call of Duty. Если мы не сделаем этого сами, невидимая рука Великого Вампира начнет выкручивать нам яйца. This is vampoeconomics, my boy. Прогресс неостановим…
Была, наверно, какая-то фрейдистская подоплека в том, что Аполло так часто вспоминал про яйца.
— Когда ты согласишься, — продолжал Аполло, — я объясню тебе, что надо делать и как.
Я обратил внимание на это «когда». «Когда», а не «если».
— Но когда я… Если я соглашусь, — прошептал я, — про это сразу узнают… У нас…
— Никто не узнает, о чем ты говорил с бэтманом, — сказал Аполло, гладя мою шею. — Ни Энлиль, ни даже ваша Иштар. Если, конечно, ты не расскажешь сам. Они при всем желании не смогут ничего увидеть… Это слишком высокий для них забор.
Он покосился на статую голого мальчика с флейтой — и мне показалось, что его рука стала нагреваться как электрочайник.
Через мою голову за миг пронеслись сотни противоречивых мыслей — и результатом их сложения был только вязкий серый страх. Я не знал, что ответить императору. И что делать, тоже. Совсем не знал. А молчать дальше было не просто неучтиво, это граничило с оскорблением величества.
Я не нашел ничего лучше, чем аккуратно вынырнуть из-под его руки. Аполло сморщился, словно у него вдруг заболел зуб.
Это была очень неловкая секунда, очень.
Но вселенная пришла мне на помощь.
Я услышал зуммер. Было непонятно, откуда он доносится — я только понял, что его источник где-то близко. Это был звонок телефона или рации, сдвоенное «би-би» низкого тембра.
Звук произвел на императора — и на всю вселенную — совершенно поразительное действие.
Императорский променад, по которому мы только что шли, пожух и свернулся, причем я даже не понял, куда и как — словно за долю секунды прошли две тысячи лет. Исчезли золотые орлы, сгинули порочные мраморные дети. Аполло тоже исчез.
А потом я увидел его перевернутое лицо, висящее напротив меня в воздухе. Оно было озабоченным и серьезным.
— Извини, Рама, — сказало лицо. — Важные дела, приходится разрываться. Мы с тобой не договорили, О’кей? Поболтайся пока с Софи, она тебя ждала… Только не особенно слушай, что она будет про меня плести…
Металлическое стремя, на котором я висел все это время, втянулось назад в лифт, а затем перед моим лицом опустилась дверная панель, отрезав меня от зала с императором.
Воздух в черной коробке был упоительно свеж. Хотелось одновременно спать и смеяться. Я подумал, что похож на черный пиджак, висящий в шкафу, и эта мысль рассмешила меня до слез. Без растворенной в воздухе химии такое вряд ли было возможно.
Слезать со штанги не хотелось.
Но это, похоже, было неизбежно — лифт остановился, и его дверь поехала вверх.
Назад: Тайный Черный Путь
Дальше: American Dream
