Красная церемония

Три следующих дня моей жизни бесследно исчезли в хамлете – канули в серую мглу, как справедливо заметил граф Дракула. А утром на четвертый день позвонил Энлиль Маратович.

– Ну вот, Рама, – сказал он, – поздравляю.

– А что случилось?

– Сегодня красная церемония. Тебе дадут попробовать баблос. Важный день в твоей жизни.

Я молчал.

– За тобой должен был заехать Митра, – продолжал Энлиль Маратович, – но его не могут найти. Я бы сам за тобой съездил, но занят. Можешь приехать на дачу к Ваалу?

– Куда?

– К Ваалу Петровичу. Это мой сосед. Твой шофер знает.

– Наверно, могу, – ответил я. – Если шофер знает. А когда там надо быть?

– Поезжай не спеша. Без тебя не начнут. Гера тоже там будет.

– А как одеться?

– Как угодно. Только ничего не ешь. Баблос принимают на голодный желудок. Ну все, жму.

Через двадцать минут я был в машине.

– Ваал Петрович? – спросил Иван. – Знаю. «Сосновка-38». Торопимся?

– Да, – ответил я. – Очень важное дело.

Я так нервничал, что впал в транс. Шоссе, по которому мы ехали, казалось мне рекой, которая несет меня к пропасти. В голове была полная сумятица. Я не знал, чего мне хочется больше – как можно быстрее оказаться у Ваала Петровича или, наоборот, поехать в Домодедово, купить билет и улетучиться в какую-нибудь страну, куда не нужна виза. Впрочем, улетучиться я не мог, потому что не взял с собой документов.

Машин было мало, и мы добрались до места назначения быстро, как редко бывает в Москве. Проехав через похожий на блок-пост КПП в утыканном телекамерами заборе, Иван затормозил на пустой парковке возле дома.

Дом Ваала Петровича напоминал нечто среднее между зародышем Ленинской библиотеки и недоношенной Рейхсканцелярией. Само здание было не так уж велико, но широкие лестницы и ряды квадратных колонн из темно-желтого камня делали его монументальным и величественным. Это было подходящее место для инициации. Или какой-нибудь зловещей магической процедуры.

– Вон ее новая, – сказал Иван.

– Что – «ее новая»?

– Машина Геры Владимировны. Которая «Бентли».

Я посмотрел по сторонам, но ничего не увидел.

– Где?

– Да вон под деревом.

Иван ткнул пальцем в сторону кустов, росших по краю парковки, и я заметил большую зеленую машину, в которой было нечто от буржуазного комода, достойно ответившего на вызов времени. Комод стоял в траве далеко за краем асфальтовой площадки, и был наполовину скрыт кустами, поэтому я не разглядел его сразу.

– Посигналить? – спросил Иван.

– Не надо, – ответил я. – Пойду посмотрю.

Задняя дверь машины была приоткрыта. Я заметил за ней какое-то движение, а потом услышал смех. Мне показалось, что смеется Гера. Я пошел быстрее, и в этот момент сзади раздался автомобильный гудок. Иван все-таки нажал на сигнал.

В салоне появилась голова Геры. Рядом мелькнула еще одна, мужская, которой я не узнал.

– Гера, – крикнул я, – привет!

Но дверь салона, вместо того чтобы раскрыться до конца, вдруг захлопнулась. Происходило что-то непонятное. Я застыл на месте, глядя, как ветер треплет привязанную к дверной ручке георгиевскую ленточку. Было непонятно, куда идти – вперед или назад. Я уже склонялся к тому, чтобы повернуть назад, когда дверь распахнулась и из машины вылез Митра.

Вид у него был растрепанный (волосы всклокочены, желтая бабочка съехала вниз) и крайне недружелюбный – такого выражения лица я никогда у него раньше не видел. Мне показалось, что он готов меня ударить.

– Шпионим? – спросил он.

– Нет, – сказал я, – я просто… Увидел машину.

– Мне кажется, если машина стоит в таком месте, дураку понятно, что подходить к ней не надо.

– Дураку может и понятно, – ответил я, – но я ведь не дурак. И потом, это не твоя машина.

Из машины вылезла Гера. Она кивнула мне, виновато улыбнулась и пожала плечами.

– Рама, – сказал Митра, – если тебя мучает, ну… Как это сказать, одиночество… Давай я пришлю тебе препараты, которые остались от Брамы. Тебе на год хватит. Решишь свои проблемы, не мучая окружающих.

Гера дернула его за рукав.

– Перестань.

Я понял, что Митра сознательно пытается меня оскорбить, и это почему-то меня поразило – вместо того чтобы разозлиться, я растерялся. Наверно, я выглядел глупо. Выручил автомобильный гудок, раздавшийся за моей спиной – Иван просигналил еще раз.

– Шеф, – крикнул он, – тут спрашивают!

Я повернулся и пошел на парковку.

Возле моей машины стоял незнакомый человек в черной паре – низенький, полный, с подкрученными усами, похожий на пожилого мушкетера.

– Ваал Петрович, – представился он и пожал мне руку. – А вас вроде должно быть двое? Где Гера?

– Сейчас подойдет.

– Чего такой бледный? – спросил Ваал Петрович. – Боишься?

– Нет, – ответил я.

– Не бойся. Во время красной церемонии уже много лет не случается неожиданностей. У нас отличное оборудование… Ага, вы и есть Гера? Очень приятно.

Гера была одна – Митра остался возле машины.

– Ну что, друзья, – сказал Ваал Петрович, – прошу за мной.

Он повернулся и зашагал к своей рейхсканцелярии. Мы пошли следом. Гера избегала смотреть в мою сторону.

– Что происходит? – спросил я.

– Ничего, – сказала она. – Ради бога, давай сейчас не будем, ладно? Хоть этот день не надо портить.

– Ты не хочешь меня видеть?

– Я к тебе хорошо отношусь, – сказала она. – Если хочешь знать, гораздо лучше, чем к Митре. Честно слово. Только не говори ему, ладно?

– Ладно, – согласился я. – Скажи, а ему ты тоже по яйцам дала? Или это только мне – из-за хорошего отношения?

– Я не хочу обсуждать эту тему.

– Если ты так хорошо относишься ко мне, почему ты проводишь время с Митрой?

– Сейчас у меня такой период в жизни. Рядом должен быть он. Ты не поймешь. Или поймешь неправильно.

– Куда уж мне. А будет другой период? Когда рядом буду я?

– Возможно.

– Какая-то мыльная опера, – сказал я. – Честное слово. Я даже не верю, что ты мне это говоришь.

– Потом тебе все станет ясно. И давай на этом закончим.

Изнутри обиталище Ваала Петровича совершенно не соответствовало своему тоталитарно-нордическому экстерьеру. Прихожая была обставлена в духе ранней олигархической эклектики – с рыцарем-меченосцем, помещенным между немецкой музыкальной шкатулкой и мариной Айвазовского. От дачи какого-нибудь вороватого бухгалтера интерьер отличался только тем, что рыцарский доспех и Айвазовский были подлинными.

Мы прошли по коридору и остановились у высокой двустворчатой двери. Ваал Петрович повернулся к нам с Герой.

– Перед тем как мы войдем внутрь, – сказал он, – нам следует познакомиться поближе.

Шагнув ко мне, он приблизил свое лицо к моему и клюнул подбородком, словно его клонило в сон. Я вынул из кармана платок, чтобы промокнуть шею. Но укус был высокопрофессиональным – на платке не осталось следа.

Ваал Петрович прикрыл глаза и зачмокал губами. Так продолжалось около минуты. Мне стало неловко – и захотелось укусить его самому, чтобы понять, на что именно он столько времени смотрит. Наконец он открыл глаза и насмешливо поглядел на меня.

– Собрался в толстовцы?

– Что вы имеете в виду?

– Озириса. Планируешь вступить в его секту?

– Пока нет, – ответил я с достоинством. – Просто, э-э-э, расширяю круг знакомств. Энлилю Маратовичу не говорите только. Зачем старика расстраивать.

– Не скажу, не бойся. Ничего, Рама. Дадим тебе баблос, и не надо будет ходить ни к каким сектантам.

Я пожал плечами. Ваал Петрович шагнул к Гере, наклонился к ее уху и кивнул, словно отвечая на какой-то ее тихий вопрос. Раньше я не видел, чтобы вампир кусал двоих подряд за такой короткий срок – но Ваал Петрович, видимо, был опытным специалистом. Издав несколько чмокающих звуков, он сказал:

– Приятно познакомиться с такой целеустремленной особой.

С Герой он держал себя гораздо галантней. Да и времени на нее потратил меньше.

– Почему-то все мои знакомства в последнее время сводятся к одному и тому же, – пробормотала Гера.

– Ничего личного, – ответил Ваал Петрович. – Эти укусы носят служебный характер. Мне надо знать, как правильно вести инструктаж, а для этого следует четко представлять себе ваш внутренний мир, друзья мои. Итак, прошу…

И он распахнул двери.

За ними оказался ярко освещенный круглый зал. В нем преобладали два цвета – золото и голубой. В голубой были выкрашены стены, а золото блестело на пилястрах, лепнине плафона и рамах картин. Сами картины были малоинтересны и походили своим успокаивающим однообразием на обои – романтические руины, конные аристократы на охоте, галантные лесные рандеву. Роспись потолка изображала небо с облаками, в центре которого сверкало золотом огромное выпуклое солнце, подсвеченное скрытыми лампами. У солнца были глаза, улыбающийся рот и уши; оно было немного похоже на Хрущева, затаившегося на потолке. Его довольное круглое лицо отражалось в паркете.

Ослепленный этим великолепием, я замешкался в дверях. Гера тоже остановилась.

– Входите, – повторил Ваал Петрович. – У нас не так много времени.

Мы вошли в зал. В нем не было никакой обстановки, кроме пяти больших кресел, полукругом стоящих у камина в стене. Кресла были высокотехнологичного военно-космического вида, с сервоприводами, держателями, полушлемами и множеством сложных сочленений. Рядом был плоский пульт управления, поднятый над полом на стальной ножке. В камине горел огонь, что показалось мне странным, поскольку одновременно работал кондиционер. У огня хлопотали два халдея в золотых масках.

– Интересно, – сказал я, – здесь у вас совсем как у Энлиля Маратовича. У него тоже круглый зал, тоже камин в стене и кресла. Только там, конечно, все скромнее.

– Ничего удивительного, – ответил Ваал Петрович. – Все помещения, служащие одной функции, имеют между собой нечто общее. Как все скрипки имеют одинаковую форму. Присаживайтесь.

Он жестом велел халдеям удалиться. Один из них задержался, чтобы насыпать в камин углей из бумажного пакета с надписью «BBQ Charcoal».

– Во время красной церемонии, – пояснил Ваал Петрович, – принято жечь ассигнации. Это не имеет никакого практического смысла, просто одна из наших национальных традиций, отраженных в фольклоре. Мы не стеснены в средствах. Но жечь все-таки предпочитаем старые купюры с Гознака – из уважения к человеческому труду…

Он поглядел на часы.

– А сейчас мне надо переодеться. Пожалуйста, ничего пока не трогайте.

Согрев нас ободряющей улыбкой, Ваал Петрович вышел вслед за халдеями.

– Странные кресла, – сказала Гера. – Как зубоврачебные.

Мне они казались больше похожими на декорацию для съемок космической одиссеи.

– Да, странные, – согласился я. – Особенно этот нагрудник.

На каждом кресле было приспособление, как в фильмах про звездную пехоту – такие штуки опускались на грудь космонавтам, чтобы удерживать их на месте при посадке и взлете.

– Это для того, чтобы мы не свалились на пол, если начнем биться в конвульсиях, – предположил я.

– Наверно, – согласилась Гера.

– Тебе не страшно?

Она отрицательно помотала головой.

– Митра сказал, это очень приятное переживание. Сначала будет чуть больно, а потом…

– Ты можешь больше не говорить мне про Митру?

– Хорошо, – ответила Гера. – Тогда давай помолчим.

До возвращения Ваала Петровича мы больше не разговаривали – я с преувеличенным интересом разглядывал картины на стенах, а она сидела на краю кресла, глядя в пол.

Когда Ваал Петрович вошел в зал, я не узнал его. Он успел переодеться в длинную робу из темно-красного шелка, а в руке держал инкассаторский саквояж. Я вспомнил, где видел такую же робу.

– Ваал Петрович, вы были в кабинете у Энлиля Маратовича?

Ваал Петрович подошел к камину и положил саквояж на пол возле решетки.

– Неоднократно, – ответил он.

– Там картина на стене, – продолжал я. – Какие-то странные люди в цилиндрах сидят у огня. Привязанные к креслам. А во рту у них что-то вроде кляпов. И рядом стоит человек в красной робе, вот прямо как на вас. Это и есть красная церемония?

– Да, – сказал Ваал Петрович. – Точнее, так она выглядела лет двести назад. Тогда она была сопряжена с серьезным риском для здоровья. Но сейчас это совершенно безопасная процедура.

– А как они глотали баблос? Я имею в виду те, кто на картине. У них же во рту кляпы.

– Это не кляпы, – ответил Ваал Петрович, подходя к пульту управления. – Это специальные приспособления, на которые крепилась капсула с баблосом, сделанная из рыбьего пузыря. Одновременно они защищали от травм язык и губы. Сейчас мы пользуемся совсем другой технологией.

Он нажал кнопку на пульте, и нагрудники с жужжанием поднялись над креслами.

– Можете садиться.

Я сел в крайнее кресло. Гера устроилась через два кресла от меня.

– Приступим, – сказал я. – Мы готовы.

Ваал Петрович посмотрел на меня с неодобрением.

– А вот легкомыслия не люблю. Откуда ты знаешь, готовы вы или нет, если тебе даже неизвестно, что сейчас произойдет?

Я пожал плечами.

– Тогда объясните.

– Слушайте очень внимательно, – сказал Ваал Петрович. – Поскольку я знаю, какой ерундой забиты ваши головы, хочу сразу сказать, что опыт, который вы сейчас переживете, будет для вас неожиданным. Это не то, что вы предполагаете. Чтобы правильно понять происходящее, следует с самого начала усвоить одну довольно обидную для самолюбия вещь. Баблос сосем не мы. Его сосет язык.

– Разве мы не одно целое? – спросила Гера.

– До определенной границы. Она проходит именно здесь.

– Но ведь мы что-то ощутим, верно?

– О да, – ответил Ваал Петрович. – И в избытке. Но это будет совсем не то, что испытывает язык.

– А что испытывает язык? – спросил я.

– Я не знаю, – ответил Ваал Петрович. – Этого никто не знает.

Такого я не ожидал.

– Как же это? – спросил я растерянно.

Ваал Петрович расхохотался.

– Помнишь картину, которая висит у тебя в кабинете? – спросил он. – Где картотека? Наполеон на лошади?

– Если честно, – ответил я, – меня уже давным-давно замучило это постоянное сравнение с лошадью.

– Последний раз, клянусь. Как ты полагаешь, лошадь знает, что думает Наполеон?

– Думаю, что нет.

– И я так думаю. Но когда Наполеон скачет по полю перед своей армией, он и лошадь кажутся одним существом. В некотором роде они им и являются… И когда Наполеон треплет свою верную лошадь рукой по шее…

– Можете не продолжать, – сказал я. – Непонятно, зачем вообще объяснять что-то лошади. Наполеон бы этого точно не стал делать.

– Рама, я понимаю твои чувства, – ответил Ваал Петрович. – Но жизнь гораздо проще, чем принято думать. В ней есть две дороги. Если человеку повезет, невероятно повезет – вот как повезло тебе и Гере – он может стать лошадью, которая везет Наполеона. А еще он можешь стать лошадью, которая всю жизнь вывозит неизвестно чей мусор.

– Хватит коневодства, – сказала Гера. – Давайте о деле.

– С удовольствием, – ответил Ваал Петрович. – Итак, красная церемония состоит из двух частей. Сначала язык сосет баблос. Это высшее таинство, которое есть в мире вампиров. Но, как я уже говорил, происходит оно не с нами, и мы мало знаем про его суть. В это время ваши переживания будут весьма разнообразными, но довольно неприятными. Даже болезненными. Придется потерпеть. Это понятно?

Я кивнул.

– Затем боль проходит и наступает вторая часть опыта, – продолжал Ваал Петрович. – Если говорить о физиологической стороне, происходит следующее: насосавшись баблоса, язык выбрасывает прямо в мозг вампира дозу допамена, сильнейшего нейротрансмиттера, который компенсирует все неприятные переживания, связанные с первой частью опыта.

– А зачем их надо компенсировать? – спросил я. – Ведь боль уже прошла.

– Верно, – сказал Ваал Петрович. – Но о ней остались неприятные воспоминания. А нейротрансмиттер, выделяемый языком, настолько силен, что меняет содержание памяти. Вернее, не само содержание, а, так сказать, связанный с ним эмоциональный баланс. И окончательное впечатление, которое остается у вампира от красной церемонии, является крайне позитивным. Настолько позитивным, что у многих возникает психологическая зависимость от баблоса, которую мы называем жаждой. Это, конечно, парадоксальное чувство, потому что сам по себе прием баблоса довольно болезненная процедура.

– Что такое «нейротрансмиттер»? – спросил я.

– В нашем случае – агент, который вызывает в мозгу последовательность электрохимических процессов, субъективно переживаемых как счастье. У обычного человека за похожие процессы отвечает допамин. Его химическое название – 3,4-дигидроксифенилэтиламин. Допамен – весьма близкое вещество, если смотреть по формуле – справа в молекуле та же двуокись азота, только другие цифры по углероду и водороду. Название с химической точки зрения неточное. Его придумали в шестидесятые, в шутку: «dope amen», «наркотик» и «аминь». Пишется почти как «dopamine». Вампиры тогда интенсивно изучали химию своего мозга. Но потом работы были свернуты. А вот название прижилось.

– А почему были свернуты работы?

– Великая Мышь испугалась, что вампиры научатся сами синтезировать баблос. Тогда мог нарушиться вековой порядок. Если тебе интересно, можно углубиться в тему. Написать формулу допамена?

Я отрицательно помотал головой.

– Допамен близок к допамину по механизму действия, – продолжал Ваал Петрович, – но значительно превосходит его по силе, примерно как крэк превосходит кокаин. Он впрыскивается языком прямо в мозг и мгновенно создает свои собственные нейронные цепи, отличающиеся от стандартных контуров человеческого счастья. Поэтому можно совершенно научно сказать, что в течение нескольких минут после приема баблоса вампир испытывает нечеловеческое счастье.

– Нечеловеческое счастье, – мечтательно повторил я.

– Но это не то, что ты себе представляешь, – сказал Ваал Петрович. – Лучше не иметь никаких ожиданий. Тогда не придется разочаровываться… Ну, с объяснениями вроде все. Можно начинать.

Мы с Герой переглянулись.

– Поднимите ноги и разведите руки в стороны, – велел Ваал Петрович.

Я осторожно принял требуемую позу, положив ноги на выдвинувшуюся из-под кресла подставку. Кресло было очень удобным – тело в нем практически не ощущалось.

Ваал Петрович нажал кнопку, и нагрудник опустился, мягко нажав на мою грудь. Ваал Петрович пристегнул к креслу мои руки и ноги фиксаторами, похожими на кандалы из толстого пластика. Потом он проделал то же самое с Герой.

– Подбородок вверх…

Когда я выполнил команду, он надвинул на мой затылок что-то вроде мотоциклетного шлема. Теперь я мог шевелить только пальцами.

– Во время церемонии может показаться, что тело перемещается в пространстве. Это иллюзия. Вы все время остаетесь на том же самом месте. Помните об этом и ничего не бойтесь.

– А зачем тогда вы меня пристегиваете? – спросил я.

– Затем, – ответил Ваал Петрович, – что эта иллюзия крайне сильна, и тело начинает совершать неконтролируемые движения, чтобы скомпенсировать воображаемые перемещения в пространстве. В результате можно получить серьезную травму. Такое раньше бывало весьма часто… Ну-с, готово. Кто-нибудь желает спросить что-то еще?

– Нет, – ответил я.

– Учтите, после начала процедуры дороги назад не будет. Можно только дотерпеть до конца. Так что не пытайтесь снять фиксаторы или встать из кресел. Все равно не выйдет. Понятно?

– Понятно, – отозвалась Гера.

Ваал Петрович еще раз внимательно осмотрел меня и Геру – и, видимо, остался доволен результатом.

– Ну что, вперед?

– В темноту, назад и вниз, – ответил я.

– Удачи.

Ваал Петрович отошел за кресло, пропав из моего поля зрения. Я услышал тихое жужжание. Справа из шлема выдвинулась маленькая прозрачная трубочка и остановилась прямо над моим ртом. Одновременно на мои щеки с двух сторон надавили валики из мягкой резины. Мой рот открылся, и в ту же секунду с края трубочки сорвалась ярко-малиновая капля и упала мне в рот.

Она упала мне точно на язык, и я рефлекторным движением прижал ее к нёбу. Жидкость была густой и вязкой, остро-сладкой на вкус – словно кто-то смешал сироп и яблочный уксус. Мне показалось, что она мгновенно впиталась как если бы там открылся крохотный рот, который втянул ее в себя.

У меня закружилась голова. Головокружение нарастало несколько секунд и кончилось полной пространственной дезориентацией – я даже порадовался, что мое тело надежно закреплено и не может упасть. А потом кресло поехало вверх.

Это было очень странно. Я продолжал видеть все вокруг – Геру, камин, стены, солнце на потолке, Ваала Петровича в темно-красной мантии. И вместе с тем у меня было четкое ощущение, что кресло с моим телом поднимается. Причем с такой скоростью, что я чувствовал перегрузку – как космонавт в стартующей ракете.

Перегрузка сделалась такой сильной, что мне стало трудно дышать. Я испугался, что сейчас задохнусь и попытался сказать об этом Ваалу Петровичу. Но рот не подчинялся мне. Я мог только шевелить пальцами.

Постепенно дышать стало легче. Я чувствовал, что двигаюсь все медленнее – словно приближаюсь к невидимой вершине. Стало ясно, что я вот-вот ее перевалю, и тогда…

Я успел только сжать пальцы в кулаки, и мое тело ухнуло в веселую и жуткую невесомость. Я ощутил холодную щекотку под ложечкой и со страшной скоростью понесся вниз – все так же сидя на месте в неподвижном кресле.

– Закрой глаза, – сказал Ваал Петрович.

Я поглядел на Геру. Ее глаза были закрыты. Тогда я тоже зажмурился. Мне сразу же сделалось страшно, потому что ощущение полета стало всепоглощающим и абсолютно реальным, а вокруг уже не было неподвижной комнаты, чтобы ежесекундно убеждать меня в том, что происходящее – просто вестибулярная галлюцинация. Я попытался открыть глаза и понял, что не могу. Кажется, я замычал от ужаса – и услышал тихий смешок Ваала Петровича.

Теперь к моим галлюцинациям добавились зрительные. У меня была полная иллюзия полета сквозь ночное небо, затянутое тучами – вокруг было темно, но все-таки в этой темноте присутствовали облака еще более плотного мрака, похожие на сгустки пара, и я проносился сквозь них с невероятной скоростью. Казалось, вокруг меня образовалась какая-то пространственная складка, принимавшая на себя трение о воздух. Время от времени что-то внутри моей головы сжималось, и направление полета менялось, из-за чего я испытывал крайне неприятное чувство.

Вскоре я стал различать в тучах какие-то светящиеся пунктиры. Сначала они были тусклыми и еле различимыми, но постепенно становились ярче. Я знал, что эти огни как-то связаны с людьми – то ли это были человеческие души, то ли просто чужие мысли, то ли чьи-то мечты, то ли что-то среднее между всем этим…

Я понял наконец, что это такое.

Это была та часть человеческого сознания, которую Энлиль Маратович назвал умом «Б». Она походила на сферу, в которой мерцало нежное перламутровое свечение, «полярное сияние», как он когда-то говорил. Сферы были нанизаны на невидимые нити, образуя длинные гирлянды. Эти гирлянды – их было бесконечно много – спиралями сходились к крохотному пятнышку черноты. Там находилась Иштар: я не видел ее, но это было так же ясно, как в жаркий день понятно, что над головой сияет солнце.

Внезапно мое тело совершило резкий и очень болезненный маневр (мне показалось, что все мои кости с хрустом съехали вбок), и я очутился на одной из этих нитей. Затем я понесся прямо по ней, протыкая один за другим эти умственные пузыри.

С ними, насколько я мог судить, ничего при этом не происходило – и не могло произойти, потому что они были нереальны. Целью языка были не сами эти пузыри, а ярко-красная капелька надежды и смысла, которая вызревала в каждом из них. Язык жадно впитывал эти капельки одну за другой и набухал какой-то грозной электрической радостью, от которой мне становилось все страшнее и страшнее.

Я чувствовал себя тенью, летящей через тысячи снов и питающейся ими. Чужие души казались мне раскрытой книгой – я понимал про них все. Моей пищей были те самые сны наяву, в которые человек незаметно проваливается много раз в день, когда его взгляд движется по глянцевой странице, экрану или чужим лицам. В каждом человеке распускался алый цветок надежды – и, хоть сама эта надежда чаще всего была бессмысленной, как прощальное «кукареку» бройлерного петуха, цветок был настоящим, и невидимый жнец, который несся на моей взмыленной спине, срезал его своей косой. В людях дрожала красная спираль энергии, тлеющий разряд между тем, что они принимали за действительность, и тем, что они соглашались принять за мечту. Полюса были фальшивыми, но искра между ними – настоящей. Язык проглатывал эти искры, раздуваясь и разрывая мой бедный череп.

Мне становилось все труднее участвовать в этой гонке. Скорость, с которой я воспринимал происходящее, была невыносима. Каким-то образом я ухитрялся заглянуть в каждого человека, сквозь ум которого пролетал, и мне было физически больно выдерживать такой темп. Отвлечься можно было только одним способом – нарочно думать медленные человеческие мысли, сделанные из тяжелых и надежных человеческих слов. Это чуть отодвигало бешено вращающийся наждак от моего мозга.

«Где-то спят дети, – думал я, – мечтают о чем-то вроде бы детском, но на самом деле уже вырабатывают баблос, как взрослые… Все работают с младенчества… Ведь со мной это тоже было, я помню как… Я помню, как вызревает эта ярко-красная капля надежды… Кажется, что мы вот-вот что-то поймем, доделаем, рассудим, и тогда начнется другая жизнь, правильная и настоящая. Но этого никогда не происходит, потому что красная капля куда-то все время исчезает, и мы начинаем копить ее заново. А потом она исчезает снова, и так продолжается всю жизнь, пока мы не устанем. И тогда нам остается только лечь на кровать, повернуться к стене и умереть…»

Теперь я знал, куда она исчезает. Я падал сквозь чужие жизни все быстрее, и мой всадник сноровисто собирал последние ягоды смысла, глотая их и насыщая непостижимый мне голод. Я видел, что многие люди почти понимают происходящее – догадываются обо всем, но не успевают об этом задуматься. Все глушит крик Великой Мыши, и у человека остается смутное воспоминание, что в голову приходила очень важная мысль, но сразу забылась, и теперь ее уже не вернуть…

Мы приближались к конечной точке путешествия – огромной невидимой массе Иштар. Я знал, что в момент удара все кончится. И в последнюю секунду путешествия я вспомнил, что в детстве знал обо всем этом. Я видел вампиров, пролетающих сквозь мои сны, и понимал, что они отнимают самое главное в жизни. Но человеку было запрещено помнить про это наяву – и поэтому, просыпаясь, я принимал за причину своего страха висящий над кроватью веер, похожий на большую летучую мышь…

Затем был удар. Я понял, что язык отдал Иштар весь собранный урожай, а вслед за этим произошло нечто такое, чего я просто не могу передать словами. Впрочем, ко мне это не имело отношения и было связано только с языком. Я провалился в забытье.

Мой ум затих, как поверхность озера во время полного безветрия: не происходило ничего вообще. Трудно сказать, сколько прошло времени. А потом на поверхность этого ничего упала капля.

Я не знаю, обо что именно она расшиблась. Но на миг вдруг пришел в движение вечный невидимый фон, на котором происходило все остальное. Так бывает, когда смотришь на небо и ветки деревьев, а потом по ним вдруг проходит рябь, и понимаешь, что это был не мир, а его отражение в воде. Раньше я не знал, что этот фон есть. А когда я увидел его, выяснилось, что прежде я неправильно понимал все происходящее. И мне сразу стало весело и легко.

Раньше я думал, что жизнь состоит из событий, которые происходят со мной и другими. И эти события бывают хорошими и плохими, и плохих почему-то намного больше. И происходят все эти события на поверхности массивного шара, к которому мы прижаты силой тяжести, а сам этот шар летит куда-то в космической пустоте.

А теперь я понял, что и я, и эти события, и вообще все во вселенной – Иштар, вампиры, люди, приклеенные к стене веера и прижатые к планете джипы, кометы, астероиды и звезды, и даже сама космическая пустота, в которой они летят, – просто волны, расходящиеся по этому невидимому фону. Такие же точно волны, как та, которая только что прошла по моему сознанию после удара капли. Все на свете было сделано из одной и той же субстанции. И этой субстанцией был я сам.

Страхи, которые копились в моей душе годами, мгновенно растворились в том, что я понял. Мне не угрожало ничего в этом мире. Я тоже ничему и никому не угрожал. Ни со мной, ни с другими не могло случиться ничего плохого. Мир был так устроен, что это было невозможно. И понять это было самым большим счастьем из всего возможного. Я знал это твердо, потому что счастье заполнило всю мою душу, и ничего из испытанного мною раньше не шло с ним ни в какое сравнение.

Но почему же я никогда не видел этого раньше, спросил я себя с изумлением. И сразу понял, почему. Увидеть можно только то, у чего есть какая-то форма, цвет, объем или размер. А у этой субстанции ничего подобного не было. Все существовало только как ее завихрения и волны – но про нее саму даже нельзя было сказать, что она есть на самом деле, потому что не было способа убедить в этом органы чувств.

Кроме этой непонятно откуда упавшей капли. Которая на секунду вырвала меня из выдуманного мира (я теперь точно знал, что он выдуманный, несмотря на то, что в него верили все вокруг). Я с тихим торжеством подумал, что все в моей жизни теперь будет по-другому, и я никогда не забуду того, что только что понял.

И понял, что уже забыл.

Все уже кончилось. Вокруг меня опять сгущалась плотная безвыходная жизнь – с каминами, креслами, ухмыляющимся золотым солнцем на потолке, картинами на стенах и Ваалом Петровичем в длинной красной мантии. Все только что понятое не могло мне помочь, потому что момент, когда я это понял, остался в прошлом. Теперь вокруг было настоящее. И в нем все было реально и конкретно. И не имело никакого значения, из какой субстанции сделаны шипы и колючки этого мира. Имело значение только то, насколько глубоко они входят в тело. А они с каждой секундой вонзались в него все глубже – пока мир не стал тем, чем он всегда был.

– Ну как? – спросил Ваал Петрович, появляясь в моем поле зрения. – Как самочувствие?

Я хотел ответить, что все нормально, но вместо этого спросил:

– А можно еще раз?

– Да, – сказала Гера. – Я тоже хочу. Можно?

Ваал Петрович засмеялся.

– Вот. Вы уже знаете, что такое жажда.

– Так можно или нет? – повторила Гера.

– Нельзя. Дождитесь следующего раза.

– И будет то же самое? – спросил я.

Ваал Петрович кивнул.

– Это всегда как в первый раз. Все переживание такое же свежее. Такое же яркое. И такое же неуловимое. Вас будет тянуть испытать это чувство снова и снова. И неудобства первой части церемонии не будут иметь никакого значения.

– А можно самой почувствовать то же самое? – спросила Гера. – Без баблоса?

– Это сложный вопрос, – ответил Ваал Петрович. – Если совсем честно, я не знаю. Например, толстовцы верят, что можно – если достаточно опроститься. Но, насколько я могу судить, никому из них это не удалось.

– А Озирис? – спросил я.

– Озирис? – Ваал Петрович нахмурился. – Про него разные слухи ходят. Говорят, он в шестидесятые годы вводил баблос внутривенно. Гонял по трубе, как тогда выражались. Что при этом с головой бывает, я и представить не могу. Его теперь даже кусать боятся. Никто не знает, что у него на уме и какой он на самом деле толстовец. Короче, Озирис – это терра инкогнита. Но есть точка зрения, что похожие переживания доступны святым. Еще говорят, что подобное можно испытать на высших ступенях йогической практики.

– Что это за ступени? – спросила Гера.

– Не могу сказать. Никому из вампиров не удавалось укусить так далеко продвинувшегося йога. Не говоря уже о святых, которых давно не бывает. Для простоты лучше всего думать так: единственный естественный путь к утолению жажды для вампира – сосать баблос. Жажда и баблос – это биологический механизм, который обеспечивает выживание Великой Мыши. Примерно так же, как сексуальное удовольствие обеспечивает продолжение рода.

Он потыкал в пульт управления, и я услышал тихое электрическое жужжание. Нагрудная пластина поехала вверх, потом расщелкнулись фиксаторы на моих руках и ногах.

Я поднялся на ноги. Голова все еще кружилась, и на всякий случай я взялся за спинку кресла.

Возле камина валялась инкассаторская сумка – раскрытая и пустая. В пепле за решеткой можно было различить фрагменты недогоревших тысячерублевок. Ваал Петрович относился к делу со всей ответственностью. Может быть, для него это было религиозным ритуалом, где он был первосвященником.

Гера встала с кресла. Ее лицо было бледным и серьезным. Когда она подняла руку, чтобы поправить волосы, я заметил, что ее пальцы дрожат. Ваал Петрович повернулся к ней.

– Теперь одна маленькая формальность, – сказал он. – Вежливость требует, чтобы мы начали с дамы.

В его руке появился блестящий круглый предмет, похожий на большую монету. Он осторожно прикрепил его к черной майке Геры. Майка сразу обвисла – брошь была тяжелой.

– Что это? – спросила Гера.

– Памятный знак «Бог денег», – ответил Ваал Петрович. – Теперь вы знаете, почему мы носим имена богов.

Он повернулся ко мне.

– Когда-то я был ювелиром, – пояснил он. – И делаю эти ордена сам, по старой памяти. Все они разные. Тебе я сделал особый знак – с дубовыми крыльями.

– Почему? – спросил я подозрительно.

– Никакого подвоха. Просто так получилось. Стал делать крылья, а они вышли по форме как листья дуба. Но мы ведь, слава богу, не фашисты. Мы вампиры. Это не дубовые листья, а именно дубовые крылья. Посмотри. По-моему, красиво.

Я увидел на его ладони тусклый платиновый диск, из-за которого торчали два золотых крыла, действительно похожих на дубовые листья. На диске мелкими бриллиантами были выложены буквы «R II».

– Нравится? – спросил Ваал Петрович.

Я кивнул – не столько потому, что мне действительно нравилось, сколько из вежливости.

– С другой стороны девиз, – сказал Ваал Петрович. – По традиции, его тоже выбираю я.

Я перевернул значок. На его обратной стороне была булавка и выгравированная по кругу надпись:

Как и все изречения графа Дракулы, мысль была не то чтобы первой свежести, но возразить на нее по существу было нечего. Ваал Петрович взял у меня свое изделие и прицепил его мне на грудь, царапнув меня булавкой.

– Теперь вы настоящие вампиры, – сказал он.

– Куда ее надо носить? – спросил я.

– Повесь в хамлете, – сказал Ваал Петрович. – Обычно так делают.

– А когда следующая церемония? – спросила Гера.

Ваал Петрович развел руками.

– Решаю не я. График составляет Энлиль, а утверждает Примадонна.

Я понял, что он имеет в виду Иштар Борисовну.

– А какая в среднем частота? – спросил я.

– Частота? – переспросил Ваал Петрович. – Хм… Интересно, даже не думал никогда. Сейчас.

Он вынул из кармана своей хламиды мобильный телефон и принялся тыкать в кнопки.

– Частота, – сказал он после долгой паузы, – такая: три целых восемьдесят шесть сотых помножить на десять в минус седьмой степени герц.

– То есть?

– Частота – это ведь сколько раз в секунду, да? Вот столько. Следующий раз где-то через месяц.

– Раз в месяц очень редко, – сказала Гера. – Слишком редко. Так нельзя.

– Говорите с начальством, – ответил Ваал Петрович. – У нас ведь тоже своя иерархия. Кто ниже, тот и в дамках. У Энлиля вон своя домашняя станция. Они с Примадонной хоть каждый день могут баблос сосать. А в самом начале творческого пути, ребята, чаще раза в месяц вам никак не светит…

Он поглядел на часы.

– Ну что, еще вопросы? А то мне пора.

Вопросов больше не было.

Попрощавшись с Ваалом Петровичем, мы с Герой вышли в коридор. Я взял ее за руку. Так мы дошли до выхода, но перед самой дверью она отняла ладонь.

– Давай увидимся? – сказал я.

– Не сейчас, – ответила она. – И не звони пока. Я сама.

Увидев нас, Митра пошел навстречу.

– Гера, – начал он, щурясь от солнца, – сегодня у тебя праздник. И я хочу, чтобы ты запомнила этот день навсегда. Поэтому я приготовил…

Он замолчал и посмотрел на меня.

– Чего? – спросил я.

– Рама, – сказал он, – я хорошо к тебе отношусь. Но здесь ты несколько лишний.

– У меня ведь тоже праздник, – сказал я. – Не забывай.

– Это верно, – согласился Митра. – Ума не приложу, что делать… Вот тебе еще два предложения по борьбе с одиночеством. Во-первых, у тебя есть Иван. Я его укусил, пока ждал Геру – ты ему в целом нравишься, не сомневайся. Другой вариант – позвонить Локи. Сам он, конечно, староват, но если ты захочешь заклеить его подругу, он не будет возражать. В отличие от меня…

Гера усмехнулась. Я опять не нашелся, что сказать – наверно, у меня все еще кружилась голова после церемонии. Митра подхватил Геру под руку и повел ее прочь. Она даже не оглянулась. С Герой происходило что-то странное. Она вела себя не так, как должна была. Совсем не так. И я не понимал, в чем дело.

Они сели в машину.

Позвонить Локи, подумал я, а почему бы и нет. Может быть, это выход. Конечно, выход. Другого все равно нет.

Дойдя до своей машины, я сел на заднее сиденье и захлопнул дверь.

– Куда едем, шеф? – спросил Иван.

– Домой.

Иван тронулся с места, но ему пришлось притормозить, чтобы пропустить выехавшую из-за кустов машину Геры. За ее тонированным стеклом ничего не было видно – и эта непрозрачность подействовала на мое воображение самым распаляющим образом. Настолько распаляющим, что последние сомнения, которые у меня оставались, отпали.

Я набрал номер Локи. Он взял трубку сразу.

– Рама? Привет. Чем могу?

– Помните, вы рассказывали о дуэли между вампирами?

– Конечно помню. А почему ты спрашиваешь? Хочешь кого-нибудь вызвать?

По его веселому тону было понятно, что он не рассматривает такой вариант всерьез.

– Да, – сказал я. – Хочу.

– Ты шутишь?

– Нет. Как это сделать?

– Достаточно сказать мне, – ответил Локи. – Я все организую, это входит в круг моих обязанностей. Но я должен быть уверен, что ты говоришь совершенно серьезно.

– Я говорю совершенно серьезно.

– Кого же ты хочешь вызвать?

– Митру.

Локи некоторое время молчал.

– Могу я спросить, – сказал он наконец, – в чем причина?

– Личная.

– Это никак не связано с его ролью в твоей судьбе? Я имею в виду гибель Брамы?

– Нет.

– Ты хорошо все обдумал?

– Да, – ответил я.

– Рама, – сказал Локи, – хочу тебя предупредить, что это не шутки. Если ты действительно хочешь вызвать Митру, я дам делу ход. Но если ты передумаешь, сложится неловкая ситуация.

– Я. Действительно. Хочу. Вызвать. Митру, – повторил я. – И я не передумаю.

– Ну что ж… Какое оружие ты предпочитаешь? По правилам его выбирает вызванный, но иногда возможен консенсус.

– Полностью на ваше усмотрение.

– Хорошо, – сказал Локи. – Тогда, пожалуйста, сбрось мне на почту дуэльный ордер. Но не сейчас. Напишешь завтра утром, на свежую голову. Когда еще раз все обдумаешь. Тогда я начну действовать.

– Хорошо. А в какой форме писать?

– Я пришлю образец. Форма в целом произвольная, но последняя строчка должна быть такая – «готов за это к встрече с Богом».

– Вы шутите?

– Ничуть. Какие шутки? Дуэль – серьезное дело. Ты должен ясно понимать, каким немыслимым ужасом все может завершиться…