Вилла мистерий

Я перечитал письмо. Слова «честь требует, чтобы я наказал мерзавца» показались мне слишком напыщенными. Я заменил их на «сидеть сложа руки я не могу». Еще раз перечитав письмо, я понял, что из него может показаться, будто жертвой Митры стал я сам. Я заменил «скромность не позволяет» на «скромность и сострадание не позволяют».

Теперь все было в порядке. Я отправил письмо по электронной почте (у Локи был очень подходящий логин – «sadodesperado») и стал ждать ответа.

Через полчаса мой телефон зазвонил.

– Я надеюсь, ты действительно хорошо все обдумал, – сказал Локи, – потому что дело принято к производству.

– Да, обдумал, – ответил я. – Спасибо.

– Пожалуйста. Теперь свой ордер пишет Митра – кстати сказать, он совсем не удивился. Что там у вас произошло, а?

Я промолчал. Подышав немного в трубку и поняв, что ответа не будет, Локи продолжил:

– Несколько дней уйдет на подготовку – решим, где и как. Потом я с тобой свяжусь… Настраивайся, парень, на серьезный лад. Думай о вечном.

Он положил трубку.

Локи, конечно, шутил насчет вечного. Но, как говорится, в каждой шутке есть доля шутки. Я поднял глаза на экран компьютера, где все еще висел мой дуэльный ордер. В нем все было четко и ясно. Кроме строки про встречу с Богом, на которой настоял Локи. Подписавшись под ней, я слукавил.

Я совершенно не понимал смысла этой фразы. Богом был я сам – это ясно доказывал мой вчерашний опыт. Проблема, однако, заключалась в том, что я не мог пережить его еще раз. Чтобы снова стать богом, нужен был баблос.

И здесь возникал закономерный вопрос – был ли я богом на самом деле, если мои ощущения и переживания зависели от причины, находящейся вне меня? Любой теолог сказал бы, что нет. А если богом был не я, а кто-то другой, с кем тогда я встречусь в случае форсмажора?

Меня охватило неприятное волнение. Я начал бродить по квартире, внимательно вглядываясь в знакомые предметы в надежде, что какой-нибудь из них пошлет мне тайный знак или даст моим мыслям новое направление. Черно-белая летучая мышь, Наполеон на лошади, две брезгливые нимфетки… Если кто-то из моих пенатов и знал ответ, они хранили его в тайне.

Мои хаотические перемещения привели меня к картотеке. Сев на диван, я принялся листать каталог. Ничего интересного не попадалось на глаза. Я вспомнил, что в ящике секретера были неучтенные пробирки из литературного цикла, открыл его и стал перебирать их в надежде встретить что-нибудь теологическое. Но и там не нашлось ничего, соответствующего высоте момента: препараты вроде «Тютчев + албанск. source code» и «Бабель + 2% маркиз де Сад» не пробудили во мне интереса.

Вдруг я понял, с кем мне можно обсудить этот вопрос.

Подойдя к окну, я выглянул наружу. Моя машина стояла на противоположной стороне улицы. За открытым окном было видно сосредоточенно-обиженное лицо Ивана – он читал очередной иронический детектив (пару дней назад я спросил его, в чем там ирония, и он обиделся еще сильнее). Я вынул из кармана телефон. Прошло несколько секунд, и сигнал добрался до жертвы – Иван повел головой, и я услышал его голос:

– Добрый день, шеф.

– Мне нужно ехать к Озирису, – сказал я. – Минут через десять. Только переоденусь и выпью кофе.

У Озириса было все по-прежнему. Дверь открыл усатый молдаванин, который за прошедшее время успел сильно осунуться, и даже как-то завосковеть. Картежники в большой комнате не обратили на меня никакого внимания.

Озирис выслушал мой рассказ о красной церемонии со снисходительной усмешкой пожилого психонавта, которому соседский сынишка рассказывает о первом опыте с украденным из пепельницы окурком.

– Это был Бог? – спросил я. – То, что я ощутил?

– Так принято считать, – ответил Озирис. – Но в действительности никто не знает. В древние времена это называли «содрогание мантии». Вампиры не знали, как интерпретировать происходящее, пока люди не придумали Бога.

– Так люди придумали Бога или открыли, что он есть?

– Это одно и то же.

– Как так?

Озирис вздохнул.

– Смотри, – сказал он, – объясняю еще раз. Обезьяне поставили в башку перегонный куб. Перегонный куб начал вырабатывать баблос. Но кроме главного продукта стал выдавать и другие фракции. Отходы производства. Одна из фракций называется «Вселенная». Другая называется «Истина». А третья называется «Бог». Сейчас ты спрашиваешь – придумали обезьяны эту третью фракцию или открыли ее? Я даже не знаю, что тут ответить.

– Вы говорили, что вампир приближается к Богу, когда принимает баблос, – напомнил я.

– Естественно. К основному продукту примешивается побочная фракция, и вампир ее чувствует. Бог и баблос – это как бензин и мазут, которые получают во время переработки нефти. Вампиры потребляют баблос, а Бог для нас – отход производства. Зато это ценная фракция для человечества. Мы не возражаем. Пока, разумеется, человечество не начинает впаривать нам эту фракцию в качестве универсальной истины.

– Что, и такое бывает? – спросил я.

Озирис махнул рукой.

– Сплошь и рядом. Поэтому всегда надо носить с собой конфету смерти. А лучше всего две или три.

Я немного подумал и сказал:

– Но тогда возникает логическое противоречие. Если Бог – это отход производства, как он мог сослать сюда Великую Мышь?

– Так в этом все и дело. Если бы Бог был чем-то другим, Великая Мышь могла бы восстать, бороться всю вечность и когда-нибудь одержать победу. Но как можно победить сославший тебя отход производства? Такое не под силу даже Иштар. Именно в этом весь ужас ситуации.

Я начинал понимать изуверскую логику собеседника. Надо было поставить вопрос по-другому.

– Хорошо, – сказал я. – Тогда скажите – является ли Бог просто побочной фракцией производства баблоса? Или эта побочная фракция свидетельствует о существовании Бога на самом деле? Это ведь не одно и то же.

– Не совсем, – согласился Озирис. – Когда-то давным-давно вампиры действительно об этом спорили.

– И к какому выводу они пришли?

– А ни к какому. Просто перестали спорить и стали думать о другом.

– Но почему?

– Да потому, – сказал Озирис, выдвигаясь из своей ниши, – что если Бог и есть, он хочет, чтобы для нас его не было. А раз Бог хочет, чтобы его не было, это и значит, что его нет.

– Но если Бога нет, почему тогда есть слово «Бог»?

– Потому что это слово, вместе со всеми другими словами и понятиями, необходимо для производства баблоса.

– Я понимаю, – сказал я. – Но почему оно значит именно то, что оно значит?

– Бог – это создатель. Слова тоже создают.

– Вы же говорили, что они отражают.

– Создавать и отражать – это одно и то же.

– Как это?

Озирис усмехнулся.

– Это недоступно человеческому уму, так что не старайся этого понять, просто поверь мне на слово. Нам кажется, что слова отражают мир, в котором мы живем, но в действительности они его создают. Точно так же слова создают Бога. Именно поэтому Бог так сильно меняется вместе с диадлектами языка.

– Все дело в словах?

– Конечно. Так говорится даже в человеческих священных книгах. «В начале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог… Все через Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть…» Ты понимаешь, о чем это?

– Я понимаю, что значит «и дух божий носился над водою», – ответил я. – Энлиль Маркович показал. А про это мы не говорили.

– Эти слова объясняют принцип работы ума «Б». Ключевая фраза здесь «и слово было у Бога, и слово было Бог». Она означает, что ум «Б» состоит из двух отражающих друг друга зеркал. Неужели непонятно? «Бог» – это слово, которое создает Бога. То, что люди называют Богом, появляется в уме «Б» точно так же, как образ кирпича появляется, когда раздается слово «кирпич». Разница в том, что кирпич имеет форму, а Бог – нет. Но когда мы говорим «Бог», у вас появляется образ чего-то такого, у чего нет формы. Именно эта особенность ума «Бог» и делает Бога условно видимым.

– Мне кажется, – сказал я, – что теологи понимают фразу «и слово было Бог» несколько глубже.

– Никакой глубины там нет. Есть только слово «глубина» и то, что ты проделываешь над собой, когда его слышишь. Зря проделываешь, между прочим. Вампир должен быть начальником дискурса, а не его жертвой.

– А можно я задам глупый вопрос? – спросил я.

– Будем считать, что все остальные твои вопросы были умными. Валяй.

– Бог существует на самом деле?

– Почему же нет. Я еще раз повторяю, он существует в уме «Б» каждого из участников мероприятия. Если бы Бога не существовало, как мы могли бы о нем говорить? Но вот в каком качестве он существует – это уже совсем другая тема.

– Понятно, – сказал я. – Вы опять хотите сказать, что он существует в качестве слова. Но я не об этом.

– А о чем?

– Вы говорили, что ум «А» – это зеркало. А потом сказали, что отражать и создавать – это одно и то же. Можно ли сказать, что Бог присутствует в каждом живом существе в качестве ума «А»?

Озирис засмеялся.

– Сказать-то можно, – ответил он, – но все, что мы скажем, будет сделано из слов, а любое слово, поставленное перед умом «А», мгновенно превращает его в ум «Б». Все слова по определению находятся внутри денежной сиськи. Ум «А», о котором ты говоришь, это не ум «А», а просто отражение слов «ум „А“». Все, о чем мы можем говорить – это полуфабрикаты для изготовления баблоса. Они же отходы его производства, потому что это замкнутый цикл.

Мне стало грустно.

– А если без философии? – спросил я. – Если по-честному? Бог в нас присутствует?

– Бог в нас присутствует. Но мы в нем нет.

– Это как?

– Знаешь стекла, сквозь которые видно только в одну сторону? Вот так же.

– Почему все так жутко устроено?

– Не забывай, что мы дети сосланной мыши, страдающей потерей памяти. И живем в измерении, где Бог появляется исключительно как отход производства баблоса. Чего ты вообще хочешь?

– Уже почти ничего, – сказал я. – А у вампиров есть формальная религия?

– Еще этого не хватало.

– А как вампиры называют Бога?

– Бог. С большой буквы. Потому что боги с маленькой – это мы сами. Но Бог – это не имя, это просто название. Вампиры понимают, что Бог всегда остается вне имен.

– Вампиры совершают какие-нибудь религиозные ритуалы?

Вместо ответа Озирис криво улыбнулся. Мой следующий вопрос мог показаться невежливым. Но я решился.

– А это учение, которое вы мне сейчас объясняете… Оно истинно?

Озирис хмыкнул.

– Ты спросил меня о предании вампиров. Я тебе рассказал, в чем оно. А истинность предания – уже совсем другой вопрос.

– А можно я его задам? Предание истинно?

Озирис поглядел на меня долгим взглядом.

– Видишь ли, Рама, – сказал он, – пока ты молод, твой организм вырабатывает все нужные гормоны, и мозговые рецепторы в норме. В это время любое «дважды два четыре» будет сиять несомненным светом истины. Но это просто отраженный свет твоей жизненности. Точно так же ее отражает, например, музыка. В юности всегда много хорошей музыки, а потом ее почему-то перестают писать. Так думает каждый человек, когда вырастает. Или женщины. В молодости они кажутся такими привлекательными. А когда тебе за шестьдесят и начинаются проблемы со здоровьем, все это становится куда менее важным, чем пищеварение или суставы…

– Вы хотите сказать, что истина в нас самих? – спросил я.

– Да. Но люди часто вкладывают в эти слова какой-то высокий смысл. Напрасно. Истина имеет не метафизическую, а химическую природу. До тех пор, пока в тебе достаточно жизненной силы, для нее всегда найдется словесное выражение. Всегда можно будет придумать заклинание, вызывающее в нейронных цепях твоего мозга возбуждение, которое будет переживаться как священное дыхание истины. А какими будут слова, не играет большой роли, потому что все слова равны друг другу – это просто зеркала, в которых отражается ум.

Я почувствовал раздражение.

– Но тогда, – сказал я, – вы противоречите сами себе.

– Почему это?

– Ведь вы не простой вампир, вы толстовец. Если истина – это просто химическая реакция, почему вы встали на духовный путь? Почему пришли к опрощению?

– Да потому и пришел, – ответил Озирис и посмотрел на часы. – Вот ты уйдешь, а я позову гастарбайтера, опрощусь грамм на двести, и все снова станет истиной. И трещины на стенах, и пыль на полу, и даже урчание в животе. А в настоящий момент все ложь…

– Но если все сводится просто к химии и баблосу, зачем тогда вообще существуют эти понятия – Бог, истина, вселенная? Откуда это берется?

– Ум «Б» имеет две фазы работы. Полезную и холостую. Во время полезной фазы человек вырабатывает агрегат «М-5». Холостой ход – это фаза, когда баблос не вырабатывается. Обратный ход поршня. Но ум «Б» на это время не выключается, просто его объектом может стать любая бессмысленная абстракция. «Что есть истина? – Есть ли Бог? – Откуда взялся мир?» Вся та белиберда, с которой ты ко мне пришел. Размножаясь в параллельных зеркалах, эти вопросы неузнаваемо искажаются, сдвигаются по фазе и в определенный момент осознаются в качестве ответа сами на себя. Тогда по нейронным цепям мозга проходит волна возбуждения, и человек решает, что нашел истину. Поэтому все человеческие истины имеют формат уравнения, где одно понятие замыкается на другое. «Бог есть дух. Смерть неизбежна. Дважды два четыре. Йе равно эм цэ квадрат». Особого вреда в этом нет, но если таких уравнений становится слишком много, падает выработка баблоса. Поэтому мы не можем пускать человеческую культуру на самотек. Если надо, мы железной рукой направляем ее в нужное русло.

– Каким образом?

– Ты же проходил гламур и дискурс. Вот таким образом и направляем. Если тебя интересуют конкретные методы, это к халдеям. Но общий смысл в том, чтобы холостая фаза работы ума «Б» была как можно короче. При правильной постановке дела человек не ищет Бога. Бог уже ждет его в церкви возле ящика для монет. Точно так же человек не ищет смысла в искусстве. Он знает, что единственный смысл, который там есть – это сборы. И так далее. Как говорят в школе, борьба за повышение косинуса «фи» – всенародная задача.

– В чем тогда смысл бытия? – спросил я. – Или жизнь вообще пустая бессмыслица?

– Почему. В ней можно найти много разного смысла. На любой вкус. Можно прожить ее так, что она будет цельной, одухотворенной и полной значения. Но после того, как перевернется ее последняя страница, весь этот смысл унесет ветром, как сухую солому.

– Но зачем тогда все это?

Озирис наклонился вперед, взял со стола какой-то предмет и поднес его к моему лицу.

– Что это такое? – спросил он.

Я поглядел на его пальцы. В них был гвоздь. Старый, немного ржавый у шляпки и, похоже, куда-то уже забитый и вынутый.

– Это? Это гвоздь.

– Правильно, – сказал Озирис. – Гвоздь. Старый гвоздь. Вот мы берем простейшую вещь – старый ржавый гвоздь. Глядим на него. И думаем – что это?

– Гвоздь, – пожал я плечами. – Что тут думать?

– А о чем идет речь? Об этом кусочке металла? Или о восприятии, которое ты испытываешь? Или о том, что гвоздь и есть это восприятие? Или о том, что это восприятие и есть гвоздь? Другими словами, идет ли речь о том, что гвоздь отражается в нашем сознании, или о том, что мы проецируем слово «гвоздь» на окружающий мир, чтобы выделить ту совокупность его элементов, которую договорились обозначать этим звуком? Или, может быть, ты говоришь о темной и страшной вере некоторых людей в то, что некий гвоздь существует сам по себе вне границ чьего-либо сознания?

– Я уже запутался, – сказал я.

– Правильно. Запутался, и никогда не выпутаешься.

– А при чем тут мой вопрос?

– При том. Ты спрашиваешь – в чем смысл бытия? А вот тут, – Озирис потряс гвоздем в воздухе, – просто железка с помойки. И холостого хода твоей денежной сиськи не хватает даже на то, чтобы понять, что это такое. Хотя ты можешь потрогать эту вещь, согнуть или вогнать кому-нибудь в ладонь. А ты спрашиваешь меня о том, чего не существует нигде, кроме воображения. Причем даже там его нет постоянно – сделанное из слов зыбкое облако возникает на секунду, завораживает иллюзией смысла и исчезает без следа, как только ум «Б» начинает думать, где деньги. Понимаешь?

– Нет.

– И правильно. Смирись, Рама.

Я кивнул.

– Когда человек – а вампир, говоря между нами, это просто улучшенный человек – начинает размышлять о Боге, источнике мира и его смысле, он становится похож на обезьяну в маршальском кителе, которая скачет по цирковой арене, сверкая голым задом. У обезьяны есть извинение, что ее так нарядили люди. У тебя, Рама, такого извинения нет.

Бросив гвоздь на стол, Озирис нажал кнопку рядом с телефоном. В коридоре продребезжал звонок.

– Мне пора обедать. Григорий тебя проводит.

– Спасибо за разъяснения, – сказал я, вставая. – Я, правда, мало что понял.

– А к этому и не надо стремиться, – улыбнулся Озирис. – Вот главное, что следует понять. Зачем тебе что-то понимать, когда ты все уже знаешь? Одна капля баблоса объясняет больше, чем десять лет философских разговоров.

– Почему же тогда вы перешли с баблоса на красную жидкость?

Озирис пожал плечами.

– Some dance to remember, – сказал он, – some dance to forget.

В комнату вошел усатый молдаванин, и я понял, что аудиенция окончена.

Молдаванин довел меня до выхода, как и в прошлый раз. Но сейчас он почему-то вышел вместе со мной на лестничную клетку и прикрыл квартирную дверь.

– Лифт не работает, – сообщил он тихо. – Я провожу вас вниз.

Я не стал возражать, но на всякий случай пошел вдоль стены, подальше от перил, за которыми был лестничный пролет.

– Извините за навязчивость, – сказал молдаванин. – Я вообще-то профессор теологии из Кишинева. Здесь просто подрабатываю. У нас в Кишиневе временно не нужны профессора теологии.

– Могу представить, – сказал я сочувственно.

– Вы знаете, – продолжал молдаванин, – сюда частенько заходят молодые вампиры, которые беседуют с нашим нанимателем. Я жду у двери на тот случай, если хозяин позвонит. Ну и слышишь кое-что, так что я знаю, какие представления господствуют в вашем мире. Обычно я не вмешиваюсь в разговор. Но сегодня речь шла о Боге. И здесь я чувствую себя обязанным сделать одно важное уточнение к тому, что вы только что слышали. Как теолог. Но прошу вас, не говорите шефу про наш разговор. Вообще никому не говорите до следующего контрольного укуса. А там я в отпуск уеду. Обещаете?

– Вы хорошо знакомы с деталями нашего обихода, – заметил я. – Даже знаете про контрольный укус. Я сам про него первый раз слышу.

– Не иронизируйте, молодой человек. В вашей среде все укусы контрольные. Других не делают.

– Вообще-то вы правы, – вздохнул я. – Ладно, обещаю. В чем ваше уточнение?

– Оно касается того, что в ваших кругах принято называть умом «Б». Молодым вампирам говорят, что человеческий ум «Б» – просто денежная сиська. Но это не так.

– А что это на самом деле?

– Вы когда-нибудь были в Помпеях? В Италии?

– Нет, – ответил я. – Но я знаю, это римский город, который сохранился под вулканическим пеплом. Я про него много читал.

– Именно, – сказал молдаванин. – Так вот, самое интересное место в Помпеях – это вилла Мистерий.

– Помню. Вилла на окраине города. Названа по фрескам, где изображен ритуал посвящения в дионисийские мистерии. У нас в дискурсе даже картинки были. Красивые. А почему вы вспомнили про эту виллу?

– Видите ли, она существовала с середины третьего века до нашей эры до самой гибели Помпей. Триста лет. Никто, конечно, сегодня не знает, что за мистерии там происходили. Но фрески так захватывают воображение, что споры не утихают до сих пор. На мой вкус, дело даже не в самих этих фресках, а в мелких деталях росписи коридора – загадочных египетских символах на черном фоне, каких-то значках, змейках – прямо как на старой швейной машинке «Зингер»… Не знаю, вы такие машинки вряд ли застали.

– Вы как-то скачете. Заговорили про ум «Б», потом на виллу перешли, а теперь на машинки «Зингер»…

– Одну секундочку, сейчас все станет ясно. На фотографиях этого не видно, но если вы окажетесь на вилле лично, вы заметите ряд несообразностей. С одной стороны, фрески, да. С другой – посреди этого великолепия стоит грубый и примитивный пресс для отжима виноградного сока… Вы начинаете замечать какие-то уродливые хозяйственные пристройки в самых неподходящих местах… Экскурсовод тем временем объясняет: на этой вилле действительно посвящали в мистерии. Когда-то в далеком прошлом. Но после первых же подземных толчков – а они начались задолго до фатального извержения вулкана – хозяева продали здание и уехали. А вилла превратилась в сельскохозяйственную ферму, на которой стали делать вино…

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что человек – это такая же вилла Мистерий. Вы, вампиры, считаете, что построили эту ферму сами, чтобы отжимать на ней баблос. И древние фрески на ее стенах кажутся вам побочными продуктами вашей фермерской деятельности. Вы думаете, что они сами возникли из грязи и капель, брызгавших из ведер с перебродившей кислятиной…

Мы остановились возле выходной двери.

– Хорошо, – сказал я, – у вас есть другая версия?

– Есть. Ум «Б» – то, что вы называете денежной сиськой, – это пространство абстрактных понятий. Их нет нигде в окружающем мире. И Бога тоже нет нигде в мире. Ум «Б» был создан для того, чтобы Богу было где появиться перед человеком. Наша планета – вовсе не тюрьма. Это очень большой дом. Волшебный дом. Может, где-то внизу в нем есть и тюрьма, но в действительности это дворец Бога. Бога много раз пытались убить, распространяли про него разную клевету, даже сообщали в СМИ, что он женился на проститутке и умер. Но это неправда. Просто никто не знает, в каких комнатах дворца он живет – он их постоянно меняет. Известно только, что там, куда он заходит, чисто убрано и горит свет. А есть комнаты, где он не бывает никогда. И таких все больше и больше. Сначала сквозняки наносят туда гламур и дискурс. А когда они перемешиваются и упревают, на запах прилетают летучие мыши.

– Это вы про нас, да?

Молдаванин кивнул.

– Понятно, – сказал я. – Как всегда. Давайте все валить на пархатых вампиров. Для этого много ума не надо.

– Почему пархатых? – спросил молдаванин.

– Мы ведь порхаем, – ответил я, и несколько раз взмахнул руками как крыльями. – А у вас за это всегда в сортире мочили.

– У кого у нас?

– У людей, – ответил я, чувствуя, что завожусь. – У кого еще. А чего еще от вас ждать, если вся ваша история началась с геноцида?

– С какого геноцида?

– А кто неандертальцев вырезал? Тридцать тысяч лет назад? Думали, мы забудем? Не забудем и не простим. Геноцидом началось, геноцидом кончится, помяните мое слово. Так что не надо все на вампиров валить…

– Вы меня не поняли, – сказал молдаванин испуганно. – Я вовсе не валю все на вампиров. Каждая комната отвечает за себя сама. Она может пригласить в себя Бога. А может – вашу компанию. Конечно, по природе любая комната хочет божественного. Но из-за гламура и дискурса большинство комнат решило, что все дело в дизайне интерьера. А если комната в это верит, значит, в ней уже поселились летучие мыши. Бог в такую вряд ли зайдет. Но я не обвиняю вампиров. Вы ведь не комнаты дворца. Вы летучие мыши. У вас работа такая.

– И что, по-вашему, будет с дворцом?

– У Бога их много. Когда все комнаты одного из них заселяют мыши, Бог его уничтожает. Точнее, перестает создавать, но это одно и то же. Говорят, это выглядит как свет невероятной силы, который сжигает весь мир. Но на самом деле просто исчезает иллюзия материи, и природа Бога, пронизывающая все вокруг, проявляется сама перед собой как она есть. То же самое, говорят, бывает и в конце каждой отдельной жизни. У нашего дворца сейчас не лучшие дни. Мыши живут почти во всех комнатах. Везде чавкает дистиллятор агрегата «М-5»…

– Вы хорошо осведомлены, – сказал я.

– Вопрос заключается в том, что мы будем делать, когда Богу это окончательно надоест и он закроет проект?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Может, на новую планету пошлют работать. Меня другое интересует. Вот вы профессор теологии. Говорите про Бога как про своего хорошего знакомого. А почему, скажите, он сделал нашу жизнь такой пустой и бессмысленной?

– Если бы в вашей жизни был смысл, – сказал молдаванин, выделив слово «вашей», – выходило бы, что правильно поступают те комнаты, которые запускают в себя мышей. И Богу стало бы негде жить.

– Хорошо. А зачем тогда вы все это мне говорите?

– Я вам телефончик хочу дать, – ответил молдаванин, протягивая мне карточку с золотым обрезом. – Если захотите, приходите на молитвенное собрание. Легкого пути назад не обещаю. Но Бог милостив.

Я взял карточку в руки. На ней было написано:

На обороте были телефоны.

Сунув карточку в карман, я провел рукой по тому месту на поясе, где должен был находиться футлярчик с конфетой смерти. Его там не оказалось – я опять вышел из дома пустой. Впрочем, будь конфета на месте, я, разумеется, не последовал бы совету Озириса. Движение вышло рефлекторным.

– Ясно, – сказал я. – Вместо винного пресса поставим на вилле Мистерий свечной заводик, да? Зря стараетесь, халдеи не дадут. В лучшем случае будете халтурить в уголочке. Если места хватит…

– Не ерничайте. Лучше поразмышляйте на досуге.

– Поразмышляю, – ответил я. – Я вижу, вы добрый человек. Спасибо за ваше участие в моей жизни.

Молдаванин грустно улыбнулся.

– Мне пора, – сказал он и постучал по пластырю на шее, – а то шеф заждется. Помните, вы обещали никому не рассказывать о нашем разговоре.

– Не думаю, что это кому-нибудь интересно. Хотя знаете что… Почему бы вам Иштар Борисовну не перевербовать? Она вполне созрела. Делюсь инсайдерской информацией.

– Подумайте, – повторил молдаванин, – путь назад еще открыт.

Он повернулся и пошел вверх по лестнице.

Я вышел из подъезда и побрел к машине.

«Путь назад, – думал я. – Назад – это куда? Разве там хоть что-нибудь остается?»

Сев в машину, я поднял глаза на Ивана в зеркале. Иван улыбнулся, ухитрившись не потерять при этом своего обиженного вида.

– Я тут размышлял о жизни, – сказал он, обдав меня вонью ментоловых пастилок. – И придумал китайскую пословицу. Сказать?

– Скажи.

– Сколько хуй не соси, императором не станешь.

Мысль была справедливой, но употребление глагола «сосать» – даже и в таком нейтральном контексте – граничило с открытым хамством. Я вдруг понял, что он пьян. Возможно, с самого утра. А может быть, он был нетрезв и во время наших прошлых встреч. Мне стало страшно. Я понятия не имел, что у него на уме.

– Да, – сказал я, осторожно наклоняясь вперед, – социальной мобильности в нашем обществе стало меньше. Это верно, над этим надо работать. С другой стороны… Императором, конечно, не станешь. А вот императрицей можно.

На середине фразы моя голова привычно дернулась. Затем я откинулся на сиденье и некоторое время анализировал маршрут его личности.

Бояться было нечего. Разве что ДТП. Но Гера… Так бесстыдно заигрывать с шофером… Впрочем, подумал я презрительно, у них это профессиональное.