XIII
Следовало признать, что лицо под крупным словом «Эцуко» было уже немолодым и несвежим. Зато высокое разрешение делало журнальную обложку весьма познавательной: поры, морщинки, крохотные прыщики, разнокалиберные волоски, еле заметные чешуйки отслоившейся кожи, блеск кожного сала, тёмный раструб бороды, птичьи лапки морщин у глаз — всё вместе напоминало испещрённую тайными знаками карту лесистой страны с двумя холодными озёрами, разделёнными длинным горным хребтом носа. Журнальный девиз «С картохой не пропадемЪ!» неудачно пришёлся прямо на лоб.
Не лицо, усмехнулся Достоевский, а тысячелетняя империя. На пороге распада и уничтожения.
Достоевский понял, что воодушевление от встречи с очередным свидетельством популярности уже превратилось в тоску.
«Сколько морщин, однако, — подумал он. — Хорошо, что в зеркале не так заметно. А то каждое утро расстраивался бы… Как отчётлива связь между людской славой и смертным тленом. Специально постараешься обмануться, так всё равно не дадут…»
Но обмануться всё ещё хотелось. Заглянув в оглавление, он открыл нужную страницу и увидел крупный заголовок:
ПРАВИЛА СМЕРТИ ФЁДОРА ДОСТОЕВСКОГО
Дав взгляду понежиться на чёрных зубцах жирных букв, он поглядел на свою фотографию, воспроизведённую в уменьшенном виде (из-за этого она выглядела не так угнетающе, как на обложке), и, предвкушая скромное и слегка стыдное удовольствие, стал перечитывать коллекцию собственных афоризмов:
— В жизни вам встретится много предметов, из которых выходит отличное дешёвое оружие. Возьмите ящик, бочку, кирпич и киньте их во врага.
— Отняв у врага водку и колбасу, не тратьте патрон на контрольный выстрел — всё равно он скоро умрёт от радиации.
— Always aim for the head. You will do more damage.
— Сбитых с ног легко прикончить на земле одним ударом.
— Кинжалы наносят меньший урон, зато удары ими очень быстры. Кроме того, вы можете научиться наносить врагу удар в спину, незаметно подкравшись сзади.
— Не забывайте осматривать трупы, на них могут оказаться водка и колбаса.
— Никогда не делайте больше одного глотка водки, чтобы нейтрализовать радиацию — иначе рискуете оказаться пьяным в гуще врагов.
— Не старайтесь перебить всех врагов до последнего перед тем, как начнёте высасывать души — вовремя проглоченная душа придаст бодрости и поможет довести схватку до конца.
— Замерших врагов лучше всего разбить на куски, не дожидаясь, пока они оттают.
— Недотёпы, — пробормотал Достоевский, впервые заметив ошибку, — «замерших». Замёрзших! Неужели по смыслу не понятно? Ну болваны! Даже тут всё обгадят.
Читать дальше сразу расхотелось. Швырнув журнал в угол маскировочной ямы, Достоевский нахмурился. Неприятнее всего было сознавать, что он хитрит сам с собой — расстроившись из-за морщин, брызжет злобой на безобидную опечатку.
Зажужжал подкожный дозиметр — как всегда, неожиданно. Достоевский выругался, вынул из кармана фляжку с коньяком и сделал большой глоток. Коньяка осталось ещё на один такой же. Через несколько секунд противное жужжание превратилось в тихий хрип и стихло, словно живший под кожей стальной червяк захлебнулся алкоголем и помер.
Спиртное кончалось. Вдобавок три часа назад был съеден последний кусок колбасы. Пора было собираться на вылазку.
Достоевский подошёл к огневой позиции. Перед окопом лежала старая новогодняя ёлка с игрушками, но просветы между ветвями были достаточно большими, чтобы контролировать всё пространство впереди. Надев очки со святоотческим визором, он припал к прицелу.
С запада, будто по заказу, приближалась группа мёртвых душ. Как обычно, они держались рядом друг с другом. То, что это мёртвые души, было понятно по жёлтому ореолу, который окружал силуэты. Размытая желтизна дрожала только вокруг человеческих фигурок; всё остальное — фонарные столбы, голуби, афишная тумба с плакатом, рекламирующим новую книгу Аксиньи Толстой-Олсуфьевой, — выглядело так же, как при взгляде невооружённым глазом.
«Вооружённый глаз, — подумал Достоевский и вздохнул. — Звучит-то как… Наука мчится вперёд. А вот общественная мысль — разве может она похвастаться чем-нибудь равномасштабным техническому прогрессу?»
Мёртвые души были уже в сотне метров. Подняв очки, Достоевский поднёс к глазам перламутровый театральный бинокль и оглядел их внимательнее.
Впереди шли три мазурика, за ними пятеро студентов (это, конечно, не были настоящие мазурики и студенты — так Достоевский классифицировал мертвяков из-за смутных и не до конца ясных самому ассоциаций). Замыкала процессию пара кавалердавров в белых офицерских мундирах и два некроденщика с поклажей. Всего, как и положено, двенадцать.
Несколько секунд Достоевский раздумывал, что с ними делать — то ли подпустить поближе и расстрелять из штуцера в упор, то ли потратить последнюю подствольную гранату.
«Лучше гранату, — решил он наконец. — Иначе разбегутся…»
Подствольник был давно и надёжно пристрелян, поэтому все последующие действия он выполнил не задумываясь: поднял прицельную планку в крайнее верхнее положение, поймал на мушку букву «Х» в огромной красной надписи «СОТОНА ЛОХЪ» на стене гранитного особняка и стал ждать, когда мёртвые души подойдут ближе.
Под буквой «Х», примерно в полуметре над мостовой, стена была иссечена следами разрывов, похожими на выбитые в камне гигантские ромашки. Со временем прежние отметины исчезали — новые взрывы непрерывно обтёсывали гранит.
«Нет ничего постоянного в мире, — подумал Достоевский, выдыхая перед тем, как нажать на спуск. — Шли двенадцать мертвяков — и где они теперь?»
Граната шлёпнулась о стену, когда вся группа оказалась рядом со словом «ЛОХЪ». Пыхнул синий дымок — это сработал вышибной заряд-распылитель, — а ещё через полсекунды по стене прошла волна, мгновенно разметавшая мертвяков в стороны: взорвался аэрозоль.
«Пу-пум», — долетел низкий приятный звук, похожий на слово из какого-то грозного доисторического языка.
Достоевский снова поднёс к глазам бинокль.
Готовы были все, кроме одного кавалердавра — он крутился на месте, загребая ногой в окровавленной штанине, совсем как недодавленное насекомое. Не хотелось даже думать, что пережил бы бедняга, будь он живым человеком. Достать его из штуцера было трудно — уж слишком быстро крутился, — но рядом, по счастью, стояла стандартная красная бочка с бензином.
Припав к штуцеру, Достоевский опустил планку прицела на два деления, поймал в диоптрический кружок жёлтую маркировку на бочке, задержал дыхание и выстрелил. Бочка превратилась в клуб жёлтого огня, и с кавалердавром было покончено.
«Зря трачу патроны, — грустно отметил Достоевский, вылезая из маскировочной ямы. — Нарушаю свои же правила…»
Перебравшись через ёлку, он подошёл к месту взрыва.
Вблизи трупы выглядели скверно. Особенно жуткими казались выпученные глаза — будто мертвецов кто-то сильно удивил перед смертью. Вакуум.
«Отчего так дешева стала жизнь? — подумал Достоевский. — Да оттого, что дешева смерть. Раньше в битве умирало двадцать тысяч человек — и про неё помнили веками, потому что каждого из этих двадцати тысяч кому-то надо было лично зарезать. Выпустить кишки недрогнувшей рукой. Одной битвой насыщалась огромная армия бесов, живущих в человеческом уме. А теперь, чтобы погубить двадцать тысяч, достаточно нажать кнопку. Для демонического пиршества мало…»
Улов оказался неплохим. Пять бутылок водки несли студенты — две лопнули при взрыве, но три осталось. У кавалердавров было по фляжке стандартного аристократического коньяку, а у некроденщиков в сумках — четыре батона колбасы, две аптечки и пять бинтов. У мазуриков не имелось ни еды, ни спиртного — зато нашлось три выстрела к подствольнику. Это было самой ценной находкой, потому что в перспективе означало и колбасу, и водку, и другие радости скромной северной жизни. У одного мазурика была ещё и книга — «Изречения Конфуция».
— Почитаем, — хмыкнул Достоевский и сунул книгу в карман бушлата.
Вдруг ногу пронзила острая боль.
Неизвестно как выживший кавалердавр исхитрился незаметно подползти сзади — и впился зубами в сапог. Зубы, конечно, не прокусили толстую кожу, но тайная игла, которая была у каждого кавалердавра под языком, дошла до пятки.
Как назло, топор остался в маскировочной яме. С трудом удерживая равновесие, Достоевский несколько раз ударил кавалердавра кулаком в висок. Тот разжал челюсти, покрытые белой пеной, и замер. Но яд уже попал в кровь.
Дышать и двигаться стало невыносимо тяжело. Перед глазами поплыли красные тени, а мысли сделались похожи на мельничные жернова, вращаемые в голове кем-то усталым и недобрым.
«Аптечка? Или бинт? Нет, бинтом не обойтись…»
Пришлось истратить аптечку. Было, конечно, жалко — но аптечка, собственно говоря, и нужна была на тот самый случай, если в кровь попадёт яд с тайной иглы.
«Вот так они и Пушкина, — подумал Достоевский, — гниды великосветские. Сначала из пистолетов, а потом, когда он кувыркаться больше не мог, тайными иглами в голову… Правильно про них Лермонтов писал — надменные подонки…»
Пульсирующее красное удушье понемногу отпустило. Теперь осталось только высосать души.
Но сперва, конечно, надо было сотворить молитву.
Выбрав место почище, Достоевский опустился на колени, вздохнул и закрыл глаза. Старец Фёдор Кузьмич говорил, что молитву следует произносить в душевной и умственной собранности, всем сердцем переживая смысл каждого слова — иначе молитвословие превратится в грех начётничества. Но любая сосредоточенность в последнее время давалась с трудом. Вот и сейчас — вспоминая Символ веры, Достоевский то и дело ловил себя на мыслях самого неуместного свойства:
«Европа, Европа, а что в ней хорошего, в этой Европе? Сортиры чистые на вокзалах, и всё. Срать туда ездить, а больше и делать нечего…»
А потом сразу же, без всякой связи:
«Если внимательно прочитать „Дао Дэ Цзин“, оттуда следует, что всех журналистов надо незамедлительно повесить за яйца…»
Собравшись наконец, он отвратил внимание от блужданий ума и кое-как завершил молитву.
«Беси, — вздохнул он. — Только встанешь на молитву, подлетают. Раньше меньше терзали. Моложе был, чище и твёрже… Ну ладно, теперь начнём…»
Отойдя в сторону, он поднял ладонь перед лицом — так, чтобы растопыренные пальцы накрыли лежащие впереди тела. Затем сосредоточился и потянул всем животом.
Сперва ничего не получилось — мешала какая-то внешняя сила. Достоевский нахмурился, пробормотал «прости, Господи» и потянул шибче.
Раздался щелчок — на шее одного из мертвяков лопнула цепочка с каким-то бесовским амулетом. После этого дело сразу пошло: голубоватый туман заструился от скрюченных тел к ладони, а от неё, пройдя через иньские меридианы руки, потёк в висящую под мышкой тыкву-горлянку, где оседал, оплотнялся и превращался в жидкую голубую ману.
Души, хоть и мёртвые, были у всех — кроме того кавалердавра, который уколол тайной иглой.
«Отчего-то такое чаще бывает именно с аристократами, — подумал Достоевский. — Уходит связь с высшим, всякое дуновение Бога, и на месте души остаётся только лужа яда для тайной иглы. Отсюда это постоянное стремление высших классов унижать, язвить и одеваться в особые одежды, всячески демонстрируя своё отличие от других. Демонстрировать… Это ведь от „демон“. Надо будет сказать Фёдору Кузьмичу…»
Улов был отличный — маны набралось достаточно на пять боевых заморозок или одно желание. Когда голубой дымок иссяк, возникло обычное искушение: подойти к трупам и посмотреть, во что превратились их лица. Искушение было сильным, но он справился с ним, отвернулся и пошёл назад к окопу.
«Надо в журнал занести. И не откладывая, прямо сейчас — а то опять забуду. Ведь уже хотел в прошлый раз, а не сделал…»
Сложив в углу ямы добычу, он отыскал карандаш поострее, подобрал номер «Эцуко», раскрыл на странице с правилами смерти и дописал в самом низу, экономя место:
— Высосав души, никогда не смотрите на лица. Да, это правда — они меняются. Но если вам любопытно узнать, как именно, приготовьтесь потерять аппетит на две недели вперёд.
— Никогда не подходите к упавшему врагу без оружия наготове — он может быть ещё жив!
Тут зажужжал вшитый в кожу дозиметр. Достоевский выругался, достал из кармана фляжку, допил коньяк и швырнул её прочь из окопа — в сторону мусорной кучи.
— Голосуйте за чистый город, — пробормотал он и лёг на тюфяк под фанерным навесом, замаскированным сухими еловыми ветками.
Теперь можно было расслабиться до утра, не опасаясь гостей: мёртвые души избегали ходить по дороге, где несколько из них встретили окончательную смерть. Во всяком случае, день или два — пока трупы полностью не распадутся на элементы.
Открыв трофейного Конфуция, Достоевский стал листать его наугад. Чем дольше он читал, тем бессмысленнее казался текст — вернее, в нём всё ярче просвечивал тот тонкий мерцающий смысл, которого много в любой телефонной книге. Видимо, иероглифы, использованные Конфуцием, указывали на давно ушедшие из мира сущности, и перевести его речь на современный язык было невозможно. Достоевский уже собирался кинуть книгу вслед за пустой фляжкой, когда среди словесного пепла вдруг сверкнул настоящий алмаз:
Конфуций сказал:
— Бывают три полезных друга и три друга, приносящих вред. Полезны справедливый друг, чистосердечный друг и друг, который много знает. А вредны льстивый друг, двуличный друг и друг красноречивый.
Достоевский закрыл книгу и мечтательно поглядел вверх, туда, где между краем тучи и крышей доходного дома виднелся лоскут неба.
«А ведь это правда. И про льстивых, и про красноречивых. Особенно про красноречивых… И про полезных тоже правда. Хотел бы я иметь чистосердечного друга, да ещё такого, который много знает… Вот только где ж его взять?»
Дозиметр зажужжал снова. Достоевский тихо выругался. Каждый раз после того, как он возвращался в яму с добычей, приборчик начинал сигналить в два раза чаще обычного.
«Может, пыль приношу, — подумал он, открывая водку. — Хотя при чём тут пыль. Пыль всюду…»
Он сделал большой глоток и подождал, пока дозиметр стихнет.
«Теперь каждые пять минут будет зудеть. Ох, тоска. Напьюсь сегодня… Надо решить, что с маной делать, пока трезвый. А то опять начудачу…»
Он вынул тыкву-горлянку из-под мышки и похолодел — маны внутри не было. Совсем.
«Господи, треснула, что ли?»
Но горлянка была цела. Достоевский пару секунд хмуро размышлял, что случилось — а поняв, засмеялся.
«Это я желание загадал. Сам не заметил, надо же… Друга захотел чистосердечного… Умора. Рассказать кому — не поверят. Впрочем, кому я расскажу? Фёдору Кузьмичу, что ли? Ему неинтересно… Вот другу и расскажу, если сбудется…»
Маны было жалко — с её помощью следовало решить какую-нибудь из практических проблем. Например, справить новые сапоги: снимать обувь с мертвяков было противно. Но случай и вправду был поучительный. И, главное, смешной.
Достоевский поставил штуцер у стены — так, чтобы был под рукой, — и попытался вернуться к чтению. Но уже темнело и не хотелось напрягать глаза — а зажигать свет на позиции не стоило. Тогда Достоевский лёг на бок, закрыл книгу и подложил её себе под голову.
В сгущающейся темноте от предметов постепенно оставались только расплывчатые контуры. Прямо впереди лежало ведро, повёрнутое к нему мятым дном, а справа — ящик от патронов. Они превратились в круг и квадрат, похожие на буквы «О» и «П».
«Что это может быть? — думал Достоевский, засыпая. — Оптина Пустынь… Как давно это было… Оптина Пустынь соловьёв…»
