XII
Реальность состояла из двух противоположных сил.
Первой был ветер, ровный и неизменный. Он старался подхватить Т. и унести вверх. В нём была прохлада, и он вселял надежду.
Другой силой была тяжесть, похожая на усталое согласие чего-то огромного и древнего с самим собой. Она была горячей и обессиливающей, и тянула Т. вниз.
В точке, где находился Т., обе силы уравновешивали друг друга с аптекарской точностью.
Сначала осознание этой странной полярности и было единственной мыслью. Потом на неё стали накладываться другие. Мыслей становилось всё больше, и вскоре они перестали быть заметными — вернее, то, что замечало их, исчезло под их потоком и стало незаметным само.
«Это, конечно, не физический ветер и тяжесть, потому что у меня нет тела. У меня, собственно, нет вообще никакой оболочки. Нет даже имени, самого тонкого тела из всех возможных. Имена, которые я носил — не мои, теперь это очевидно. Во мне вообще нет ничего такого, чему можно дать имя. Но кто сейчас об этом думает?»
Ответа не было.
«И ветер, и тяжесть, несомненно, реальны, потому что я их чувствую. Значит, к чему-то эти силы приложены. Допустим, это и есть я, граф Т… Вроде логично. Но откуда берутся эти ветер и тяжесть? Могу я увидеть их источник?»
Оказалось, что источник уже заметен. Им было сгущение мрака впереди.
Однако там был не просто мрак.
Чем дольше Т. вглядывался в него, тем больше различал деталей. Сначала он видел просто шар интенсивной черноты, каким-то образом заметный на таком же тёмном фоне. Затем стало казаться, что в черноте есть нечто белёсое, а потом в этой белёсости начали проступать розоватые желтоватости, которые постепенно слились в черты огромного человеческого лица. Появились глаза, потом нос, рот — и Т. понял, что видит Ариэля.
Лицо его, однако, выглядело непривычно. Правый глаз превратился в узкую щёлочку (Т. решил, что так могло приключиться от ячменя). Нос был припухшим (возможно, насморк, подумал Т.). Но безобразно раздувшаяся нижняя губа несла на себе отчётливые и позорные следы насилия, которые уже совсем никак нельзя было объяснить естественными причинами: на ней чернел пунктир засохших ранок, оставленных, несомненно, зубами после столкновения с твёрдым и быстро движущимся предметом наподобие кулака.
Дальше в восприятии Т. произошла своего рода цепная реакция — как только подтвердилось, что лицо Ариэля несёт на себе следы побоев, оно утратило мистическое величие космического объекта, и даже окружающая его чернота пожухла и выцвела; за несколько мгновений видение оплотнилось, и все мелкие детали, вплоть до пор на нездоровой коже, стали чётко различимы. Глаза Ариэля повернулись, и Т. понял — демиург тоже его видит.
Некоторое время они молча глядели друг на друга.
— Что случилось? — спросил Т.
Было непонятно, как и чем он говорит, но вопрос удалось задать с обычной лёгкостью.
— Со мной? — нехорошо ухмыльнулся Ариэль. — Или с вами?
— С вами, — сказал Т. вежливо. — Я вижу, произошло несчастье.
Ариэль моргнул, и его глаза мокро заблестели. Т. стало любопытно, что произойдёт со слезами демиурга: сорвутся ли они с ресниц и полетят в пространство или же покатятся по щекам? Но Ариэль уже справился с собой, и его распухшие губы раздвинулись в болезненное подобие улыбки.
— Пантелеймон отказал, — сообщил он.
— Я уже догадался, — ответил Т.
— Причём мало того, что отказал. Он отказал в крайне оскорбительной для южного человека форме. Я ведь вам уже говорил, наш кризисный менеджер Сулейман, несмотря на всю свою лондонскую полировку, всё-таки южный человек, а для них вторая сигнальная система — довольно свежая инсталляция, и часто вызывает неконтролируемые эмоции.
— Вторая сигнальная система? — спросил Т. — Что это такое?
— Система условных рефлексов, связанных со словами. В отличие от первой сигнальной системы, связанной с реакциями организма на жар, холод и так далее. Вот скажите, какие ассоциации вызывает у вас слово «козлопетух»?
— Что-то семинарское, — ответил Т. — На подобных примерах в семинарии объясняют тщету человеческого разумения. Мол, человек даже в уме своём не может сотворить ничего нового, а в состоянии только соединять элементы уже созданного Господом. Классический пример — это крылатый бык. Видимо, козлопетух из того же ряда.
— Логично, — сказал Ариэль. — Раз архимандрит, значит, семинарское. А у зверьков ассоциации совсем другие. Сулейман, как этот семинарский термин услышал, забыл все свои европейские понты и дал команду мочить их бизнес ниже пояса. Как он выразился, «пиздячить на самом фундаментальном уровне». Прислал своего интеллектуала, как и обещал — нормальный такой пацан оказался, тёртый. Посидели мы вечерок, подумали, где у них фундаментальный уровень, да и начали, перекрестясь…
— Угу, — отозвался Т., — я видел.
— Про гермафродита мне не особо нравится, это чечен вставил. Зато дальше такое заколбасили, что Дэн Браун нервно сосёт в углу. Грааль, по нашей версии, это мумия Иисуса Христа, примотанная истлевшими бинтами к кресту в специальной синагоге под Ватиканом. С помощью Грааля масоны из мирового правительства управляют ходом истории. Поэтому они мусульман и ненавидят, что на них излучение не действует. А закончить мы хотели тем, что принудительная религия современного белого человечества — это культ мёртвых евреев, разные ответвления которого охватывают и тёмную народную массу, и вольнолюбивую либеральную общественность. Чечен последнюю фразу даже придумал — «это нужно не мёртвым, это нужно живым».
— Что вы такое говорите, — сказал Т., — право, даже страшно делается.
— Да вы не пугайтесь, — хмыкнул Ариэль. — До этого не дошло.
— А что случилось?
— Сулейман, значит, вывесил в Сети пару отрывков — про баржу и гермафродита. Чтоб у Пантелеймона в конторе поняли, что он не шутит. Дальше как обычно — проплатили флеху, всплыли в топ. А как всплыли, Сеть стала обсуждать. Обсуждали, правда, в основном то, почему попы котёнка убили, если у ихнего гермафродита кошачья голова — это я, дурак, недоглядел второпях. Ну и про авраамические религии заспорили, со взаимными нападками. А такие базары отслеживают. В общем, за полчаса дошло до силовых чекистов — вместе с инфой, кто это в топ поднял. Стали они смотреть, какая у Сулеймана крыша, и вдруг видят, что это они сами и есть. Главный у силовых теперь стал генерал Шмыга. Жуткий человек, его реально все боятся. Монстр. Каждое воскресенье летает на Эльбрус — охотится с вертолёта на снежного леопарда. Охрана ставит на склон «макбук эйр» с мак ос десять-шесть, а он его из снайперской винтовки коцает. И ни одна зелёная шавка гавкнуть не может. А у либеральных главный полковник Уркинс.
— Какая-то фамилия странная, — сказал Т.
— Это он с Уркинсона поменял, чтоб в чекисты приняли. Мол, из потомственных латышских стрелков. Он тоже крутой. Говорят, в Марианскую впадину на батискафе спускался — его там серьёзные сущности инструктировали, что и как. Уркинс важный человек, его каждый месяц в Лондон посылают свежий ветер изображать. Но только Шмыга всё равно главнее. Его олигарх Ботвиник лично боевому НЛП обучил перед смертью. За это, говорят, либеральная башня его и замочила.
— Я половины слов не понимаю, которые вы говорите, — пожаловался Т. — Что такое боевое НЛП?
— Никто точно не знает. Но слухов много. Например, скажет Шмыга что-нибудь такое непонятное по телефону, а человек через три дня опухнет и помрёт. Вот такой деятель — чтоб вы понимали, какие люди подключились. В общем, вник Шмыга в дело, позвонил Сулейману и говорит — ты че, зверёк, голову ушиб? Твои креативщики на все ибрагимические религии баллон катят. Даже зороастрийцев оскорбили. Сулейман не понял сначала — каких, говорит, ещё зороастрийцев? А Шмыга говорит, таких, мля. Россиян-маздаистов. Сулейман говорит — вы, товарищ генерал, о каких маздаистах — о шестых или о третьих? Вы ведь об этих волнуетесь, которые на «Маздах» ездят? Тут уже Шмыга напрягся. Я, говорит, волнуюсь о россиянах-огнепоклонниках, понял, нет? Вдруг им не понравится, что у тебя горящая баржа тонет. Вдруг это их религиозные чувства оскорбляет. Сулейман решил, что его прессуют не по делу, и говорит — ну, если захотеть, до столба доебаться можно, товарищ генерал. Мы, мол, понимаем, не дети. А Шмыга ему устало так отвечает — меня ты разведёшь, Сулейман, а зороастрийцев ни хуя. Тут Сулейман конкретно перебздел, решил, что Шмыга уже боевое НЛП применяет. Потому что больно непонятный разговор пошёл. А Шмыга ему дальше трёт: зороастрийцы ладно, но ты на кого дальше попёр — на бога Саваофа? Ты че, опух? Ты, говорит, либерастам специально повод даёшь? Уркинсон же тебя в суде за пять минут отпидарасит, ему дело открыть как два перста обоссать. Ты че, говорит, под экстремистскую статью меня подводишь? Зря, говорит. Пойдёшь-то по ней ты, а не я. Тебя, говорит, и просто так замочить теперь могут — ведь психопатов в Москве много. Чёрные вдовы, нибелунги, криптомастурбаторы с «правой ру», кватероны из Византийского клуба. Буддисты сейчас тоже совершенно ебанутые пошли, от них чего хочешь ждать можно. И потом, что ты такое про ислам говорил в клубе «Тринадцать Гурий»? Сулейман отвечает — ничего. А Шмыга ему — ага, не помнишь, укуренный был и унюханный, а плёночка помнит. Сказал, что ислам — это религия мира, который настанет, когда всем неверным сделают секим-башка. Выложит кто в интернет, так тебе же первому глотку и перережут. Свои, чтоб ты имидж им не портил. Чтоб все знали, что ислам действительно религия мира.
— А Сулейман?
— А что Сулейман. Вспомнил, где живёт — и вся евроидентичность с него осыпалась как бледная перхоть. Обосрался и все косяки на меня повесил. А про своего интеллектуала даже не вспомнил, хотя за гермафродита по всем понятиям чечены отвечают. Велел текст с сайта снять, а меня уволить. Причём не просто уволить, а перед этим ещё и отмудохать перед видеокамерой.
— А это зачем? — спросил Т.
— Чтоб зороастрийцам показать, если стрелу назначат… Говорит, Шмыга велел. Только мне сказали, Шмыга на самом деле ничего такого не велел. Он буркнул просто: «этому мудаку, который всё придумал, надо в рыло дать за такие штуки. Гнать его в три шеи». Можно сказать, просто выругался. А они всё дословно выполнили. И по шее ровно три раза дубинкой засадили — мол, если не получается один раз в три шеи, сделаем три раза в одну. Своя же служба безопасности, представляете? Которая пропуск проверяла и под козырёк брала… — Ариэль всхлипнул. — А проект закрыли.
— Совсем закрыли? — спросил Т.
— Угу.
— А как же кредит?
Ариэль прищурился на Т.
— Знаете, граф, — сказал он, — я вам даже описать не могу, до какого мне это фиолетового барабана.
Т. ощутил тревогу.
— И что теперь будет?
— С вами или со мной? — спросил Ариэль.
— С вами, — вежливо ответил Т.
— Уйду от Сулеймана. Только не голимый, как они думают, а со всеми наработками. И всё продам по второму разу.
— Куда уйдёте?
— Есть место. Одна серьёзная структура под полковником Уркинсом набирает команду на новый проект. Иронический ретро-шутер на движке «source», выйдет в версиях для писи и иксбокса. Консольный вариант пойдёт в комплекте со специально написанной книгой, типа как коллекционный «Warcraft», если вам это что-нибудь говорит. Называется проект «Петербург Достоевского» или «Окно в Европу», ещё окончательно не решили. «Окно в Европу», по-моему, хуже. Все будут думать, что про Украину и разборки с газом. Но идеологически проект очень значимый, поэтому бабло нашли несмотря на кризис. Нефтянка пока даёт.
— А в чём значимость? — спросил Т., решив ориентироваться по огонькам немногих понятных слов и смыслов.
— Это типа наш ответ Чемберлену. Пиндосы выпустили шутер для иксбокса, называется «Петропавел». Про то, как четыре американских моряка — негр, еврей, грузин и китаец — спасают мир от двухголового русского императора, которого гуннская принцесса Анастасия родила от Распутина. И мы хотим нанести ответный удар. Но сложность в том, что удар нанести тут мало, надо ещё, чтобы пиндосы его купили. Поэтому будем делать два варианта — внутренний и экспортный. Разница минимальная — просто вектор реверсируем. Во внутреннем варианте всякая мразь будет лезть из Европы в Петербург Достоевского, а в экспортном — из Петербурга Достоевского в Европу.
— А почему «Петербург Достоевского»? — спросил Т. — Что это у вас, то Толстой, то Достоевский?
— Ревнуете? — усмехнулся Ариэль. — Напрасно. Главная культурная технология двадцать первого века, чтобы вы знали, это коммерческое освоение чужой могилы. Трупоотсос у нас самый уважаемый жанр, потому что прямой аналог нефтедобычи. Раньше думали, одни чекисты от динозавров наследство получили. А потом культурная общественность тоже нашла, куда трубу впендюрить. Так что сейчас всех покойничков впрягли. Даже убиенный император пашет, как ваша белая лошадь на холме. И лучше не думать, на кого. Чем Достоевский-то лучше? Тем более, что это такой же Достоевский, как вы Толстой.
— Спасибо, — буркнул Т.
— Проект коммерческий, — продолжал Ариэль, — поэтому Фёдор Михайлович будет у нас не рефлексирующий мечтатель и слабак, а боец. Такой доверчивый титан, нордический бородатый рубака, зачитывающийся в свободное время Конфуцием…
— Но почему именно Достоевский? Почему, скажем, не Тургенев?
— Вот прицепились. Ну хорошо, скажу. У ФСБ есть инсайд, что в следующем году телеведущая Опра Уинфри порекомендует американским женщинам прочесть роман «Братья Карамазовы». Тогда экспортный «Петербург Достоевского» автоматом попадает в сопутствующие товары второго эшелона, а это поднимает продажи минимум в пять раз. Если выйти одновременно на иксбоксе и писи, бабла можно снять немерено.
— Отчего вам так важно на Запад продать?
— Иначе денег не отбить. У нас любую игру украдут, и всё. А вложения в этом бизнесе намного серьёзней, чем в литературе. Прикиньте, книгу максимум десять человек пишет, а после игры одни титры пять минут по экрану идут, и всем платить надо.
— А почему именно Петербург?
— Чтобы заодно силовой башне отлизать. Вы что, весь Северный Альянс оттуда. Под это и денег больше дадут.
— Там и нибелунги в доле? — осторожно предположил Т. — Раз Северный Альянс?
— Нибелунги тут вообще ни при чём, — сказал Ариэль сухо. — Максимум, что они могут — это узбеков на рынке шугануть. А Северный Альянс, чтоб вы знали, ни с кем в доле не работает. Они всех под себя кладут.
— Всё равно не понимаю, — сказал Т. — Вы говорите, Петербург выбрали для того, чтобы силовой башне отлизать. Но вы же теперь под либеральной будете?
— Да.
— А зачем либеральная башня хочет отлизать силовой, если они воюют?
— Византия, батенька, — ответил Ариэль. — Это не головой постигается, а только неравнодушным сердцем. Или на худой конец опытной жопой, простите за безобразный каламбур. Всё равно не поймёте. Да и зачем вам?
— То есть как зачем? Ведь именно из-за этого и происходит всё неустройство в моей судьбе.
— Можете не волноваться. Неустройство скоро кончится.
— Чем же именно?
— А ничем. Просто кончится.
— В каком смысле?
Ариэль улыбнулся.
— Это вы уж сам решайте, в каком. Я шутером заниматься буду, Гришу на трёх проектах ждут, а Митенька вообще вверх пошёл ракетой, никто не думал даже. У него теперь миллионный контракт на телевидении — сериал «Старуха Изергиль». Это про одну старую путану, которая научилась делать выводы о человеке по минету — типа как цыганка по ладони. Её в каждой серии менты вызывают — пососать у трупа, чтобы помочь следственной бригаде. Только сосёт она за занавеской, чтоб из прайм-тайм не вылететь — один силуэт виден… Вот только не надо так на меня глядеть, граф, не надо. Понимаю, не нравится. Так ведь и мне не особо симпатично. Но кто вас теперь создавать станет? Некому больше. Совсем.
— Так что произойдёт после нашего разговора?
— Ничего не произойдёт, я ведь сказал.
— Это как?
— Вот и узнаете, — отозвался Ариэль. Несколько секунд прошли в тишине. Ариэль, видимо, смягчился.
— Вообще-то, — сказал он, — дедушка говорил одну вещь на этот счёт. Но я не уверен, что она к вам относится.
— Валяйте.
— Он говорил, что никакой смерти в сущности нет. Всё, что происходит — это исчезновение одной из сценических площадок, где двадцать два могущества играют свои роли. Но те же силы продолжают участвовать в миллиардах других спектаклей. Поэтому ничего трагического не случается.
— Вы только забыли спросить, что по этому поводу думает сама площадка, — сказал Т. — Та, которая исчезает.
— Что бы она ни думала и как бы ни страдала, всё это за неё будут делать могущества. Кроме них некому. И потом, площадка исчезает не сразу. Некоторое время сохраняется нечто… Некая… Что-то вроде следа в мокром песке. Или отпечатка света на сетчатке глаза.
— Чьего глаза?
— Затрудняюсь с ответом, граф. Впрочем, это ведь просто сравнение. Скажем так, сохраняется остаточное мерцание, мысленный туман. Некая инерция индивидуального существования. Продолжается она недолго, но дедушка говорил, что это чудесное и волшебное время. Именно тогда человек может выполнить своё самое заветное желание. Любое.
— Неужели совсем любое?
— Да. Оно может быть каким угодно именно потому, что исчезают ограничения, существующие при жизни. Когда у вас есть тело, реальность одна на всех. А когда тела у вас нет, ваша личная вселенная никому не будет мешать. Про неё никто даже не узнает. Ум напоследок может устремиться куда угодно.
— Звучит, конечно, интересно, — сказал Т. — Но ведь ваш дедушка говорил о настоящих людях.
— Верно. Что происходит с героем, которого перестаёт придумывать бригада авторов, я не знаю. Возможно, на вас распространяется сокращённая аналогия… Хотя у вас ведь и желаний никаких нет, пока мы с Митенькой не придумаем. Да, загадка…
Т. услышал холодную неживую мелодию, похожую на пение механического соловья. Ариэль заметно встревожился.
— Телефон, — сказал он, выпучив глаза. — Я теперь всего боюсь…
Он отвернулся.
Тут же что-то случилось с балансом сил, которые удерживали Т. на месте. Похожая на ветер сила возобладала, рванула его прочь, и голова демиурга сразу оказалась далеко внизу.
— Эй! — крикнул Т. — Ариэль! Ариэль!!!
Но Ариэль уже стал точкой. А потом исчезла и точка — и рядом не осталось никого, кто мог бы ответить. Вслед за этим пропала сила тяжести. А ещё через миг прекратился ветер.
Яростным усилием воли Т. попытался последовать за уходящим из Вселенной демиургом, и каким-то образом это получилось — хотя Т. понял, что растратил в усилии всего себя и на другое подобное действие его уже не хватит.
Сначала он несколько минут слышал голос, говорящий что-то неразборчивое. Затем голос стих и сквозь черноту стал проступать силуэт человека, сидящего за странным аппаратом, отдалённо похожим на «ундервуд» со светящимся экраном напротив лица.
Т. узнал Ариэля — тот, кажется, не догадывался, что за ним наблюдают, или не обращал на это внимания. Он сосредоточенно тыкал двумя пальцами в клавиши своего прибора (Т. догадался, что это и есть та самая «машина Тьюринга», о которой он столько слышал), и в светящемся прямоугольнике перед его лицом появлялись буквы, словно кто-то подрисовывал их с другой стороны. Буквы собирались в слова, слова в предложения, предложения в абзацы. Т. напряг зрение, и светящаяся поверхность приблизилась вплотную к его лицу — как будто это он сам, а не Ариэль, сидел за машиной Тьюринга.