XI

Порыв холодного ветра едва не сбил нас с ног.

Я открыл глаза. Юка стояла рядом, все еще держась за меня – и глядела по сторонам, жмурясь от ветра и придерживая на голове свою смешную шляпу-конус.

Я чувствовал себя странно – будто этот воздушный удар разбудил меня там же, где сон когда-то сморил… Похоже, пробуждение было с моей стороны рискованным поступком: не зря ведь я решил спрятаться от реальности во сне.

Реальность была грозной. Ступени, исчезавшие в клочьях тумана, не особо походили на надежные земные камни. Я замечал везде мельчайшую, но отчетливую дрожь – словно воздух, туман, лестница, Юка и я сам состояли из крохотных эфемерных насекомых, соединившихся в рой, притворяющийся всем вокруг.

Рой этих микроскопических протосуществ, каждое из которых обладало сознанием, постоянно смещался вместе с моим вниманием и становился тем, на что оно было направлено. Это относилось и к мыслям, имевшим ту же быстродрожащую природу – и даже к самому вниманию.

Мне стало не по себе. Без тени сомнения я знал, что нет силы, способной долго удерживать насекомых вместе, и любая форма роя возникает только на мгновение.

Это не я шел по лестнице. Шаг вверх означал, что Алекс распался на вибрирующие частицы, а потом из таких же частиц сложилась похожая фигура в другой позе, стоящая ступенью выше – и так без конца… Никакой другой преемственности между любыми двумя секундами не существовало.

С этими одушевленными частицами невозможно было ни о чем договориться. Их ни о чем нельзя было упросить. Не потому, что они были злыми – просто они жили меньше мига.

Сперва мне показалось, что я не переживу этого распада, этой дрожи исчезающих переживаний, где абсолютно не на что опереться, – но шагнув вверх один раз, потом другой, потом третий, я с удивлением понял, что произошедший в моем восприятии сдвиг вовсе не мешает мне делать то же самое, что я делал, когда был нормальным человеком из плоти – то есть идти и думать.

И хоть это понял не я, а просто рой частиц принял форму такой мысли, та часть роя, что была моим страхом, стала растворяться в пустоте.

Это было поразительно. Изменилось все – и ничего вообще. Можно сказать, я полностью потерял себя. Но, как пел бронзовый Бен, отряд не заметил потери бойца. Мало того, как выяснилось, боец вообще не служил в отряде, а только числился в сопроводительных документах – скорее всего, чтобы прикрыть какое-то хорошо поставленное армейское воровство.

Это было неописуемое переживание: я открыл рот, чтобы завыть от ужаса, но неожиданно для себя захохотал.

– Алекс, – позвала Юка.

– Что?

– Ты тоже растворился?

– Наверно, – ответил я, сообразив, что с ней происходит то же самое.

– Держи шляпу рукой, – сказала она. – Сдует.

Этот практичный женский совет окончательно вернул мне самообладание – и всего через несколько шагов я уже привык к разрушающей мир дрожи. Да, на самом деле не мы шли по лестнице вверх, а вселенная ежесекундно перестраивалась так, что формы наших тел возникали все выше и выше на ступенях. Но проще всего было выразить это, сказав, что мы шли по лестнице вверх.

Мы поднимались долго – наверное, с полчаса. Вокруг ничего не менялось, но скучно мне не было – каждый шаг, каждый вздох и движение рукой казались теперь приключением.

Юка спросила:

– Что там внизу? Мне хочется посмотреть, но страшно.

– Там только облако, – ответил я. – Во все стороны.

– Мы высоко?

– В каком смысле? Ты думаешь, под нами что-то есть?

– А что, нет?

– Я ничего там не создавал, – сказал я. – И Ангелы, уверен, тоже. Это было бы неэкономно.

– То есть с другой стороны облака пустота?

– Я думаю, что сейчас там нет даже пустоты, – ответил я. – У облака просто нет другой стороны.

– Как?

– Как у ленты Мебиуса. С Флюидом так часто бывает. Но если мы с тобой туда свалимся, там обязательно что-нибудь появится. В дневнике Павла ведь сказано: предметы возникнут, когда мы станем искать их глазами.

Юка остановилась.

– Тогда понятно, – сказала она, – почему мы так долго идем. Мы можем подниматься еще целый год, и вокруг будет то же самое.

– А что ты предлагаешь?

– Я предлагаю, чтобы ты нашел этот Храм глазами. Ты его хотя бы видел.

– Всего несколько секунд, – сказал я. – И на храм он не был похож. Скорее на облако.

– Тогда вспомни это облако. Увидь хоть что-нибудь. А то мы так и будем идти и идти без конца.

Она была права. Я закрыл глаза, подождал, пока в нахлынувшей черноте растворятся отпечатки дневного света, и открыл их снова.

Волны тумана неслись над лестницей точно так же, как при нашем появлении. Но теперь я старался смотреть сквозь них, как бы отыскивая то, что они скрывают. Мои глаза быстро устали от усилия, но это подействовало.

Воздух впереди стал проясняться – словно туман постепенно сдувало ветром. А потом…

Это было как бы другое облако, проступившее сквозь клочья серого пара – стена благородного пурпурного оттенка, какой бывает иногда у вечернего неба. Ее покрывали впадины и выступы – так близко к нам, что по всем законам физики им следовало плыть вместе с ветром. Но они оставались на месте – будто облачная субстанция была на самом деле твердью.

– Лицо, – сказала Юка. – Огромное лицо в полнеба. Ты видишь?

Когда она договорила, я увидел.

Это был Ангел Воды – пурпурная стена оказалась его лицом. Но не только им: чем дольше я вглядывался, тем больше различал деталей.

Стена была еще и фасадом небывалого здания со множеством окон, колонн и арок – и огромным барельефом, где Ангел был изображен еще раз, уже целиком. Он словно бы спал на облаке: закрытые глаза, сиреневые кудри, расслабленно разбросанные крылья…

И все эти детали каким-то образом не мешали друг другу: можно было по очереди видеть то величественный фасад, то огромную голову, то фигуру спящего.

– Ты видишь вход? – спросила Юка.

Я тут же его увидел – там, где и полагалось быть входу: на вершине лестницы. Это была высокая стрельчатая арка.

Мы дошли до нее за несколько минут. Когда мы приблизились к стене вплотную, оказалось, что ее примыкающие к лестнице части сделаны из каменных блоков. Я, впрочем, не сомневался – камень снова станет облаком, если мы спустимся вниз.

– Что это такое? – спросила Юка, положив руку на шероховатую поверхность камня.

– Флюид.

– Выглядит как камень.

– Мы привыкли к каменным стенам, – сказал я. – Флюид старается не обмануть наших ожиданий.

– Он может быть всем?

– Да, – ответил я. – Даже тобой и мной.

Юка кивнула.

– Я раньше не понимала, как это фасад замка может одновременно быть Ангелом. Но только что увидела сама.

За аркой начался длинный коридор, постепенно уходящий во тьму.

– Там нет света, – сказала Юка. – Может быть, мы просто еще не решили, что увидим?

– Наверно, – ответил я.

Она поглядела на свои замшевые туфельки.

– Может, разуться?

– Зачем?

– Это храм. Я читала, что на Востоке всегда так делают.

Я засмеялся.

– Мы берем Небо штурмом. А какой штурм без сапог?

Видимо, аргумент ее убедил – она взяла меня за руку, и мы пошли вперед.

Стены коридора покрывал рисунок, напоминавший не то узоры дамасской стали, не то арабскую вязь: словно это был особый сиреневый мрамор, каждый срез которого становился страницей священного текста.

Мы уходили в коридор все глубже, и скоро что-то странное стало твориться со светом. Узор на стенах сделался неразличим, затем в темноте растворились сами стены – но мы по-прежнему ясно видели свои тени на полу впереди.

Мне казалось, что я смотрю представление театра теней: на маленькой освещенной сцене впереди прыгали два длинных силуэта, мужской и женский. Они, кажется, о чем-то беззвучно спорили.

Чем дольше я глядел на свою тень, тем сильнее мне казалось, что она и есть я сам: тень совершала такие же движения, как мое невидимое тело, и никакого другого претендента на звание «меня» вокруг не было… Это гипнотизировало.

Вполне могло быть, что мои чувства и мысли тоже принадлежат этой тени. Мне определенно нравился ее двухмерный мир: в нем все было видно сразу, и ничего нельзя было спрятать. Хотя нет, можно было. В себе. И еще можно было слиться с другим существом в прямом, а не в переносном смысле.

Я словно оказался на пороге страны, где жили веселый Дон Кихот и Санчо Панса (в книгах моего детства их почему-то всегда изображали двумя черными силуэтами). Страна эта выглядела настолько гостеприимной, что хотелось там поселиться. Не начать ли мне Великое Приключение, подумал я, какого не устраивал еще никто? Прямо сейчас?

– Свет, – сказала тень в платье. – Надо зажечь свет. Вдруг мы так и останемся тенями и все забудем? Скорее, Алекс!

Я понял, что Юка права. Как зажечь свет, я не представлял – поэтому попытался просто его увидеть. И мне это удалось.

Раздался треск и грохот, сверкнула молния – и стало светло, словно молния так и застыла в небе. Мы больше не были тенями – мы снова сделались собой.

Коридор, где мы только что шли, исчез.

Мне показалось, что мы попали в архитектурную кунсткамеру, куда со всей земли свезли уродливые фрагменты неизвестных построек – слишком толстые колонны, слишком узкие арки, чересчур крутые лестницы – и хаотично разбросали их по каменной равнине. Все здесь было старым, очень старым.

И я уже видел это прежде.

Я понял, где мы. Это было то самое место, куда привела меня дорога Смотрителей после встречи с Никколо Третьим. Только тогда была лунная ночь – а сейчас день, облачный и хмурый. Низкие тучи почти касались камней, похожих не то на руины, не то на заброшенную древнюю стройку.

Если это действительно была стройка, то строители определенно не имели плана – или каждое утро начинали труд заново… Как будто здесь вместе работали карлики и гиганты под командой вернувшегося из одиссеи циклопа. Вавилонская башня была по сравнению с этим местом гимном созидательной разумной силе: зиггурат все-таки сумел преодолеть тяжесть и подняться ввысь. Здесь же любая лестница вела в пустоту.

У неизвестных строителей получился только пол из каменных плит – но и он был весь в трещинах. Из них рос тысячелистник. Некоторые из плит были разломаны и выворочены проросшими сквозь них деревьями.

Деревьев в этом месте я не помнил. Зато помнил зеркальную стену, делившую все пополам – так, во всяком случае, мне показалось в лунном свете. Не была ли она тем самым Зеркалом Фаустуса, о котором я тогда просто не знал?

Но теперь никакого зеркала я не видел.

– Смотри! – сказала Юка и ткнула пальцем в одну из стен.

Я заметил в стенной нише статую Павла Великого.

– Похож на тебя, – засмеялась она.

Это было реалистичное изваяние из чего-то вроде каменной соли или мрамора, вполне пригодное для монастыря средней руки или центральной площади какого-нибудь городка: Павел брел вперед, задумчиво склонив голову в треуголке (поэтому Юка и нашла между нами сходство).

– А вот еще один.

Я повернул голову.

В просвете между гранитными колоннами стояла другая статуя Павла. Сперва мне показалось, что это копия первой – император-алхимик так же неспешно шел вперед. Но потом я заметил, что его нога сильнее согнута в колене, и руки расположены чуть иначе: это было похоже на две объемных фотографии одного и того же шага в разных фазах.

– Их тут много, – сказала Юка. – Посмотри.

Статуй вокруг было действительно много – так много, что стало непонятно, отчего мы не замечали их прежде. Наверно, не искали их взглядом…

Чем дальше мы шли, тем больше каменных Павлов появлялось по сторонам. Различался только миг, когда их запечатлел неизвестный скульптор. Павел выглядел хмурым и собранным. Особенно это было заметно на тех изваяниях, где он держал треуголку в руке.

– Интересно, – сказала Юка. – Они идут в одну сторону.

Она была права. Все каменные Павлы шли в одном направлении – наперерез нам. Даже те, что остановились отдохнуть, глядели туда же.

– Мы неправильно идем, – сказала Юка. – Надо вместе с ними.

Когда мы повернули, идти сразу стало легче – проходы между руинами сделались шире, и нам почти не приходилось обходить препятствия. Мы оказались на чем-то вроде главной улицы – и приближались теперь к той точке, куда вместе с нами брели каменные Павлы.

Улица сужалась – а Павлов вокруг становилось все больше: вскоре мы уже пробирались сквозь их неподвижную толпу. А потом стены сошлись и улица кончилась.

В тупике стояла каменная плита с заостренным верхом, похожая на плоский обелиск. На ней была длинная надпись.

Изваяния стояли вокруг так густо, что протиснуться между ними было невозможно – но перед самим обелиском оставался небольшой треугольник пустоты. Чтобы попасть в него, нам с Юкой пришлось пролезть между каменными ботфортами.

На обелиске было высечено:

Я, Павел, отразился в сем Зеркале, стал Змеем, заглянул в свое сердце – и отверг оцепенение вечности, выбрав бег мгновения. Я увидел, что моя судьба – быть потоком Флюида, меняющим форму, вечно юным, готовым удивляться каждому дню и ночи. Каменный Змей, оставшийся за мной, пусть станет мне памятником – и назиданием тому, кто захочет, подобно мне, повернуть рычаг.

Под надписью был вензель Павла.

Рядом с обелиском лежала бронзовая плита. Из нее торчала половина массивного гранитного диска, похожего на полированный мельничный жернов. На краю диска было глубокое отверстие.

Юка наклонилась над колесом и попробовала его повернуть – но ничего не вышло.

– Осторожней, – сказал я. – Ты не знаешь, что это.

– Это рычаг, о котором писал Павел.

– Даже если ты права, не надо спешить.

Она выпрямилась.

– Ты понял, что такое Каменный Змей?

– Может быть, – ответил я, – это все статуи Павла вместе. Как бы Павел миг за мигом. Их должно быть бесконечно много.

– Я тоже так подумала. Наверное, из нашего мира Змея нельзя увидеть иначе.

– Ну а где Зеркало? – спросил я.

Юка кивнула на обелиск с надписью.

– Вот оно.

– Почему ты так решила?

– Здесь написано: «в сем зеркале». Надо просто повернуть это колесо, и что-то произойдет.

И она снова склонилась над каменным диском.

– Подожди, – сказал я. – Ты все равно не сможешь его повернуть. Это поворачивают не руками.

– А как?

– Скорее всего, Флюидом, – ответил я. – Защита от случайных визитеров… Хотя непонятно, кто сюда может случайно попасть.

– Так поверни его.

Я поднял ладонь и позволил Флюиду пройти сквозь камень, стараясь почувствовать, что спрятано за гранитным колесом. Мои усилия напоминали попытку увидеть свою анатомию, вслушиваясь в телесные ощущения. Но лучшего метода у меня не было.

Сквозь каменный жернов проходила длинная ось, а ниже, там, где моя способность ощущать соприкосновение с материей уже исчезала, начинался обширный подземный резервуар. Он был пуст.

Я попробовал повернуть колесо напряжением Флюида. У меня ничего не получилось – кажется, мне препятствовал скрытый в колесе механизм. Тогда я попытался привести его в действие, но это было как чинить лежащие под шкафом часы, засунув туда руку. Я собирался честно признаться, что ничего не могу поделать, когда Юка сказала:

– А ну-ка, подожди…

Она подошла к стоящему у стены Павлу и вынула из его руки эспантон – длинное копье с наконечником сложной формы.

Я не обратил на него внимания, потому что древко было одного цвета со стеной. Но, увидев его, я сразу вспомнил статую Павла перед церковью в Михайловском замке. Император прикладывал палец одной руки к губам – а в другой его руке было такое же копье.

Юка вставила наконечник в дырку на колесе. Копье ушло в камень на всю глубину наконечника и часть древка. Раздался мягкий щелчок – словно какая-то деталь встала на положенное ей место. Теперь копье торчало из колеса почти параллельно земле. Юка потянула получившийся рычаг вверх, и он повернулся примерно на треть хода.

Вокруг стало темно. Подул холодный ветер. А потом случилось то же, что прежде: вверху сверкнула скрытая облаками молния – но не погасла, а так и застыла в небе, превратившись в дневной свет.

Я услышал гул множества поющих голосов. До меня долетали басы, теноры, дисканты. Каждый выводил что-то особенное, свое – но вместе они сливались в невнятный и малосодержательный шум, подобный рокоту моря.

Вокруг нас по-прежнему были развалины, но теперь они выглядели иначе – в них появилось больше упорядоченности и смысла. А потом я увидел, что каменные Павлы исчезли.

Вместо них на улице стояла толпа бронзовых Франклинов. Они выглядели очень по-разному, но у большинства руки были экспрессивно воздеты – как будто их настолько переполняло чувство, что им мало было петь, и приходилось помогать себе жестикуляцией.

– Зеркало тоже изменилось, – сказала Юка.

Я повернулся к обелиску. Сперва я не понял, в чем перемена – все выглядело точно так же. Потом я заметил, что изменилась надпись:

Я, Бенджамин, отразился в сем зеркале, стал Змеем – и отверг оцепенение вечности, выбрав бег мгновения. Я постиг, что превыше всего ставил прекрасные звуки музыки. Но жизнь моя заставляла меня трудиться на других поприщах. Теперь я могу послушаться своего сердца. Я стану не сочинителем музыки, а ею самой – звуком, меняющимся так, что возникает непостижимая красота. Я стану поющим Флюидом, вечно новым, изумляющим всех, кто меня услышит. Бронзовый Змей, оставшийся за мной, пусть будет мне памятником – и назиданием тому, кто захочет, подобно мне, повернуть рычаг.

Не успел я дочитать до конца, как Юка нажала на эспантон, и рычаг повернулся еще на треть.

Опять стало темно. Подул ветер, только теперь он был теплым и влажным, и в нем чувствовалась соль. А затем невидимая молния вспыхнула в небе – и превратилась в дневной свет.

На этот раз мир изменился неузнаваемо.

Во все стороны вокруг, насколько хватало глаз, простиралось море. Мы стояли на чем-то вроде подъемного моста, отходящего от вершины огромной башни. Башня поднималась прямо из волн и была такой высокой, что на море внизу было страшно смотреть.

В эту башню соединилось все то, что раньше казалось руинами древней стройки. Арки, колонны, лестницы и стены, представлявшиеся мне осколками тысяч разных городов и эпох, теперь без всяких стыков примкнули друг к другу, словно кто-то собрал наконец невообразимую головоломку.

В нишах и арках стояли бронзовые Франклины, каменные Павлы, сказочные женские фигуры, – и слышен был далекий хор, поющий латинскую кантату.

На вершине башни, совсем недалеко от нас, возвышалась часовня, повторяющая формой корону мальтийского ордена – Павел позировал в такой ветхим художникам. Стены часовни казались сделанными из толстого стекла или эмали. Она излучала слабый янтарный свет – и такую невозможную, физически ощутимую благодать, что я почувствовал боль в основании горла, а на глазах моих выступили слезы раскаяния – за то, что каждую секунду своей жизни я выбирал быть не с этим светом, а с чем-то другим.

Особенно сильный поток благодати исходил от осьмиконечного павловского креста над часовней. На него даже трудно было смотреть. Я понял, что именно отсюда любовь изливается на Идиллиум – Ангелы лишь направляли ее поток.

Я уже видел эту башню с короной. Она была на гравюре Павла, присланной мне в подарок Менелаем. Гравюра висела в чайном павильоне Красного Дома, и я пользовался ею для духовных упражнений – но когда Менелай сказал, что не знает смысла этого изображения, я потерял к ней интерес.

Наверно, Юка была права – меня создали нелюбопытным специально. Какое карете дело до вида за окном?

Надпись на обелиске была уже другой.

Я, Франц-Антон, отразился в сем зеркале, стал Змеем – и всем сердцем выбрал покой вечности, отвергнув суету мгновения. Я понял, что существование состоит из перемен, а любая перемена таит в себе боль. Теперь я сделаюсь вечным покоем, источником утешения для подверженных распаду существ.

Я буду неизменным светом – а тени на экране бытия, поднимая ко мне свой взор, будут шептаться, что истинная природа всякой тени во мне. Это так и не так, ответит любовь в моем сердце.

Спокойный Флюид, неподвижно сияющий – от него пойдет отсчет дней. Светоносный Змей, оставшийся за мной, пусть станет мне памятником – и назиданием тому, кто захочет, подобно мне, повернуть рычаг.

– Это правда, – сказал я. – Он действительно стал богом.

– Или просто позволил Богу светить сквозь себя, – ответила Юка. – Как делали все, кого на Ветхой Земле называли богами.

– Но что стало с ним самим?

– Идем посмотрим…

Мне представлялось святотатством даже приближаться к часовне – но после слов Юки я понял, что никто этого не запрещал. Мы пошли вперед.

Часовня казалась сделанной из кусков светящегося янтарного стекла в серебряной оправе. Но когда мы подошли ближе, я увидел, что это не стекло. Это был Флюид, сгущенный до янтарного свечения (скорей всего, светился не сам Флюид, а какой-нибудь эфирный разряд, разделявший его с элементом воздуха).

Стоять рядом с часовней было трудно – лучащаяся от нее благодать походила на нестерпимый жар. Я увидел дверь. Это был оранжево сияющий прямоугольник.

– Войдем? – спросила Юка.

– На двери нет ручки, – ответил я. – Если бы здесь ждали гостей, она была бы.

– Может быть, ее можно открыть с помощью Флюида?

Я попытался сделать это. С таким же успехом можно было чиркать зажигалкой в жерле вулкана.

Юка шагнула в проход – и ее отбросило назад.

– Осторожнее! – сказал я.

– Попробуй ты. Может быть, твоя треуголка – это пропуск.

Я неохотно подошел к двери, зажмурился и шагнул вперед. У меня в ушах затрещало, примятые треуголкой волосы попытались встать дыбом – и в самом центре моего мозга полыхнул яркий свет.

Сперва мне показалось, что меня тоже отбросило назад. Но когда я открыл глаза, я стоял внутри часовни.

Увиденное мной было настолько жутким, что я немедленно развернулся и попытался выйти обратно. Но это не получилось – я словно налетел на стену из горячего стекла.

Стена эта, однако, была совершенно прозрачной изнутри. Я отчетливо видел Юку.

– Алекс, – крикнула она, – ты меня слышишь? Ты в порядке?

– Не кричи, – сказал я. – Я слышу.

– Что там?

Я собрался с духом и повернулся к центру часовни.

Там стоял baquet – вырезанный из благородного темного дерева и покрытый искусной резьбой. Он покоился на подставке, затянутой синим бархатом.

Вокруг, в удобных старинных полукреслах, сидели мумии в расшитых золотом ливреях (я вспомнил выражение «ливрейный медиум» – видимо, это и были они). Сперва я решил, что их двенадцать – по трое на каждом из концов начертанного на полу павловского креста.

На мумиях были короткие напудренные парики с вырезом сзади, позволявшим затылку касаться электрода, соединенного с baquet. Высохшие лица казались смуглыми индейскими масками с черными щелями глаз.

Лестница из легких металлических ступеней бежала вверх по стене. Что-то сияло и дрожало под самым потолком – и, уже догадываясь, что увижу, я поднял глаза.

Там была небольшая круглая площадка, где стоял высокий черный трон с серебряной спинкой и подлокотниками, немного похожий на кресло Галилео.

На троне сидел Франц-Антон Месмер в голубом камзоле, с муаровой лентой и звездой на груди.

Он тоже был мумией. Но его веки были закрыты, а на губах застыла улыбка, которую даже небытие не смогло лишить очарования. Это было счастливое лицо, и оно казалось живым – словно надо мной парил спящий аскет, забывший про материальную основу вещей.

На голове Месмера была корона из серебра и белой эмали. На четырех ее зубцах светились знаки элементов. Вокруг клокотало янтарное сияние. Но напора благодати, так чудовищно давившего за дверью, внутри часовни не ощущалось совсем.

От короны Месмера отходили две плетеные металлические нити: одна шла вверх – туда, где было основание поднимающегося над часовней павловского креста, – а другая сбегала вниз по спинке стула. Я проследил за тем, куда она идет: спускаясь вместе с лестницей, нить делала петлю по стене и кончалась на центральном электроде baquet.

Бог умер, подумал я. Сколько веков люди повторяют эти слова. Но что они значат? Только одно: зерно проросло – и Бог теперь живет через мир, созданный им из себя.

– Что ты видишь? – повторила Юка.

– Тут одни мумии, – ответил я. – Довольно жуткое зрелище. Хотя и возвышенно.

– Дай руку, – сказала Юка. – Вдруг я смогу войти.

– Не получится.

– Тогда выходи сам.

– Я не могу, – ответил я.

– Как не можешь?

– Тут как будто прозрачная стена.

– А другого выхода нет?

– Нет, – сказал я. – О Господи…

– Что такое?

– Ничего, – ответил я. – Ничего.

Я заметил, что мумий вокруг baquet не двенадцать, а одиннадцать.

Одно из кресел было свободно, и в пустоте над его полосатым сиденьем, в блеске подголовника-электрода – читалось жуткое и несомненное приглашение.

У меня закружилась голова. Не соображая, что делаю, я сделал шаг к этому стулу, потом второй…

– Алекс!!! – привел меня в чувство крик Юки. – Почему ты молчишь?

– Я… Ничего…

– Что ты видишь?

– Тут пустой стул, – сказал я. – Свободное место среди медиумов. То есть среди мумий.

– Ты меня пугаешь. Ты что, на него сел?

– Нет, – ответил я неуверенно, – кажется, нет.

– Не садись на него, пожалуйста… Я постараюсь тебя выпустить.

– Что ты хочешь сделать?

– Повернуть колесо. Все опять изменится, и ты выйдешь.

– Подожди.

– Другого способа нет, – сказала Юка. – Колесо можно повернуть только еще один раз.

– Подожди, – повторил я. – Умоляю тебя, подожди… Ты же не знаешь, что случится.

– Знаю, – ответила она. – Как ты думаешь, почему это Храм Последнего Поворота? Не первого, не второго, а последнего?

– Почему?

– Потому что важен только последний поворот. Когда рычаг доводят до упора. Тогда это место и становится храмом.

Она повернулась и пошла к обелиску.

– Юка! – закричал я. – Не надо!

– Я быстро! – крикнула она в ответ. – Посмотрю одним глазком и вернусь…

Я видел ее очень отчетливо. Подойдя к каменному колесу, она махнула мне рукой, взялась за эспантон и повернула его до конца.

Вокруг стало темно и тихо. Совсем тихо, как не бывает, даже если заткнуть уши. Я не чувствовал ни ветра, ни тепла, ни холода, вообще ничего – словно у меня исчезло тело.

Потом опять была вспышка молнии, но после нее не стало светло, как случалось прежде.

В темноте появился единственный прямоугольник света – это было возникшее на месте обелиска зеркало, высокое и узкое. Оно походило на дверь, открытую из ярко освещенной комнаты в ночь. Перед зеркалом стояла Юка. Зеркальная Юка стояла напротив нее – она казалась просто темным силуэтом.

А затем… Что-то произошло в пространстве между ними – что-то такое, из-за чего обе Юки стали одним.

Я увидел каменное изваяние Юки. Она стояла на террасе Михайловского замка и глядела вдаль. Такой она пришла в этот мир.

Потом я увидел ее идущей ко мне от края террасы. Один шаг, другой, третий – и вокруг стали появляться повторения Юки, ее выхваченные из прошлого трехмерные копии из камня, похожего на мраморную соль. Я знал, что это не просто слепки, а части единого целого, увидеть которое я мог только так – в виде множества отдельных друг от друга форм.

Казалось, срезы ее судьбы с невероятной быстротой заполняют собой все пространство – столько не смогло бы поместиться ни в одном из построенных человеком хранилищ… И вот передо мной уже пролетела вся ее короткая жизнь, и мы вплотную приблизились к настоящему.

Я увидел Юку, идущую к обелиску. Юку, машущую мне рукой. И наконец Юку, нажимающую на древко эспантона, чтобы каменное колесо сделало свой последний поворот.

Это действительно было похоже на волну, проходящую по змеиному телу, – только само тело возникало лишь вслед за волной. Змея проявилась уже почти вся, от хвоста к голове, и теперь передо мной возникала быстрая последовательность ее последних срезов.

Юка отпускает древко копья. Юка поворачивает голову. На ее лице – не то восторг, не то страх. Она поднимает взгляд, ее глаза широко раскрываются – а потом свет, бьющий из зеркала, пронизывает всю змею одновременно, превращает ее во что-то непостижимое и уносит с собой…

На миг мне показалось, что я вижу странный, бесконечно прекрасный сад – и различаю множество испепеленных змей, ставших в нем травами и цветами (это не было похоже ни на что из мне известного – я просто пользуюсь единственным доступным мне сравнением). Все собранные там древние умы, среди которых была теперь и Юка, не отрываясь глядели в точку, откуда приходил к ним этот луч.

И я понял – я тоже могу посмотреть сейчас в раскрытый глаз этой великой тайны, и со мной, скорее всего, случится то же, что и с теми, кто осмелился на подобное прежде.

Но я опустил глаза.

– Смотритель не решается посмотреть, – сказал в моей голове чей-то насмешливый голос. – Такая осторожность в высшей степени похвальна.

Потом свет погас – и надолго наступила тьма.

Как свет появился опять, я не помню. Кажется, он даже не зажегся – я просто вспомнил, что могу видеть в темноте, поскольку она и есть мой дом.

Часовня и мумии исчезли. Я стоял среди бесчисленных каменных фрагментов, на которые вновь распалась башня. Они выглядели так же, как раньше. За одним исключением – вместо каменных Павлов вокруг меня теперь стояли каменные Юки. Я понял, что уже видел эти изваяния в арках башни. Все было определено еще тогда, когда мы шли к часовне, – словно нам показывали будущее.

Я подошел к обелиску. Каменные Юки обступали его так плотно, что я ничего не различал за их спинами – но все же я сумел протиснуться сквозь их строй.

На обелиске не было никаких надписей. Там появилась рожица: неровный круг, два глаза, точка носа и широкая – от одного глаза до другого – улыбка. Был странный контраст между наивной простотой этого рисунка – и глубиной борозды в камне…

Я поглядел на гранитное колесо. Торчащий из него эспантон опять был готов для последнего поворота. Наверно, при иных обстоятельствах у меня не хватило бы куража, но помогло отчаяние. Я хотел только одного – вернуть Юку. Не давая себе времени на колебания, я нажал на древко – и колесо повернулось.

В этот раз не было ни темноты, ни молний. Сперва мне показалось – не произошло ничего вообще.

А потом я заметил, что обелиск стал зеркалом.

Замирая от ужаса, я поднял глаза.

Из зеркала на меня смотрел Павел Алхимик. Он был одет в черный мундир с восьмиконечной алмазной звездой, а на голове у него была та же треуголка, что на мне.

Зеркальный Павел дрожал и переливался. Казалось, в лицо ему бьет поток электрического ветра, заставляя его кожу светиться. Павел протянул мне руку – и я заметил, что моя собственная рука независимо от меня повторила то же движение. А потом Павел улыбнулся, и на глазах его – быть может, от неощутимого ветра – выступили слезы. Он что-то сказал. Я не слышал его слов, но понял их смысл.

Я и был тем потоком Флюида, в который он превратился. И сейчас Павел видел будущее. Он видел, как сбывается его план. Он радовался своей великой удаче – и печалился своему великому горю. Я был тем, чем ему предстояло стать. Но я не был им, Павлом. Я был самим собой, что бы это ни значило.

Мы глядели друг на друга долго, очень долго, а затем наш контакт нарушился – Павел начал отдаляться, зеркало потускнело и за несколько секунд превратилось в камень. В нем не было высечено ничего.

Но на нем появились разноцветные начертания мелом. Это были вензели прошлых Смотрителей. Я уже видел их в своем сне. Потом я заметил белый мелок, лежащий на каменном выступе. Взяв его, я поставил на свободном месте свой знак:

Свободного места на камне было еще много. Хватит на века и века…

Мои веки сомкнулись. Я чувствовал бесконечную грусть и усталость. Мне не хотелось никуда больше идти.

Но этого и не потребовалось. Когда я открыл глаза, передо мной по-прежнему было зеркало. Но теперь в нем отражался мой кабинет в Михайловском замке.