Коридор

– Аллах Акбар! Ура! – врезалось в ее сон.

Наташа проснулась. Колонна въехала в Хасавюрт и встала на площади, где ее ждало людское море. Наташа смотрела из окна и не могла даже предположить, сколько здесь собралось людей – тысяча, две, три?

В воздухе развивались зеленые флаги. Толпа волновалась белыми тюбетейками, сотнями рук, вскинутых в приветственном крике. Дагестанцы встречали колонну, как когда-то вся страна с восторгом и транспарантами выходила на встречу воинам-освободителям.

Басаев вышел на ступеньку автобуса. Поднял вверх руку, сжатую в кулак, и закричал: «Аллах Акбар!»

Море дагестанцев вздыбилось поднятыми кулаками, и над площадью раскатилось в тысячи раз усиленное басаевское эхо: «Аллах! Акбар!»

У Наташи по спине поползли мурашки.

– Аллах Акбар! – кричал Басаев.

– Аллах! Акбар! – повторяла толпа, и волна слившихся воедино мужских и женских голосов, но в основном мужских, накатывала на передние ряды, с силой обрушивалась на автобусы, заставляя гудеть металл, а потом колеблющим воздух эхом отступала назад к задним рядам.

Они встречают Басаева, как рабочие и крестьяне в красные времена встречали Ленина, думала Наташа. Басаев снял панаму, яркое утреннее солнце отразилось на его лысеющей голове. Он по-сыновьи принимал объятия стариков – дагестанских аксакалов в лохматых папахах. Они опирались посохами о подножку автобуса, а он прижимался к ним разгрузочным жилетом.

Вдалеке за толпой зеленели деревья, волновалась листва – где-то рядом было Каспийское море, и волны в белых пенных тюбетейках гнали к площади легкий ветер. Наташа мечтала о Мальдивских островах.

«Остановим войну!» – поднимали дагестанцы транспаранты.

Мужчины в легких рубашках заносили в автобус ведра черешни, мясо, хлеб, сигареты.

– Ешьте, – обнимали они заложников. – Ешьте.

– Ого, сколько жрачки, – тихонько присвистнула Наташа.

Колонну охранял дагестанский ОМОН, и, выглянув в окно, можно было увидеть, как чеченские боевики делятся с омоновцами патронами. ОМОН водил заложников в туалет – под конвоем, чтоб не сбежали. Журналистов не охраняли, итак было понятно – эти от своего события никуда не убегут.

Наташа схватила из ведра горсть черешни и вышла из автобуса, повесив фотоаппарат на плечо. Утренняя прохлада сменялась летним зноем. Металл автобуса набирал жар, теплел под ее рукой, когда она прикасалась к его пыльным стенкам. Она медленно прошла по теплому асфальту, выстреливая в него скользкими черешневыми косточками. Дошла до соседнего автобуса, он ехал четвертым или пятым в колонне. Поднялась на первую ступень, заглянула...

– Тварь!

Пятки сами потянули ее назад – со ступеньки на землю. Одной секунды хватило ей для того, чтобы понять – внутри был ад. Она оцепенела, прислонившись к автобусу спиной. Надо было бежать, но ноги наливались тяжестью. Внизу живота защемило, ей нужно было в туалет. Обняв фотоаппарат, она пошла к первому автобусу, туда, где мужчины и женщины, расчистив в толпе круг, танцевали лезгинку. Она смотрела на них, но видела не их. Играла музыка, откуда-то из динамиков она лилась, национальная зажигательная, мужчины кричали: «Аса! Асса!» Хлопали в ладоши, выводили женщин из толпы, и те, опустив головы, разведя руки, пальцами щупая воздух, мелкими шажками притопывали за ними по асфальту. Где здесь туалет?

– Что с тобой опять случилось? – Басаев вытирал лицо зеленым махровым полотенцем.

Он глотнул из вспотевшей жестяной банки кока-колу.

– Там в автобусе...

– Ты успела их снять? – Он отнял полотенце от лица, на котором сидела все та же маска спокойствия, только глаза затягивались пленкой, непроницаемость которой была хуже самой страшной глубины.

Наташа помотала головой.

– Снимай моих ребят. Этих не трогай. Близко к ним не подходи, они тебя порвут на части. – Он снова поднес полотенце к лицу и стер им непроницаемость. Когда он его опустил, губы растягивала улыбка.

– Я сам их боюсь, – сказал он.

Арабских наемников, о которых говорил Басаев, она не видела ни в больнице, ни во время погрузки в автобусы в Буденновске. Она бы их не проглядела – таких невозможно. Когда она здесь, в Хасавюрте, заглянула в автобус, они сидели неподвижные, длинноволосые, иссиня-черные. С ними была женщина, чеченка, в маске, закрывающей пол-лица. Это она закричала на нее: «Тварь!» И если бы не этот крик, Наташа не вышла бы из автобуса, осталась бы в нем, приросши ногами к полу. Когда она появилась в автобусе, наемники не шевельнулись, не дернулись лицами цвета слоновой кости, они и казались вырезанными из словной кости. Они лишь смотрели на нее, и не встряхни ее крик, она бы пошла кроликом на удавов.

Она могла бы сказать, что в глазах этих черных людей увидела ад, но этого короткого слова из двух обычно таких емких букв оказалось бы недостаточно. Она знала только одно – ей надо срочно пописать.

Они смотрели прямо, не бегая глазами ни туда, ни сюда. Смотрели сквозь нее и видели не ее саму, а ее смерть, которая улыбалась, стоя за ее спиной. Они видели, как будут кромсать, резать и издеваться. И тогда за доли секунд, стоя на подножке автобуса, Наташа поняла главное – глядя на человека, арабские наемники видят не его самого, а его смерть и то, какой она будет.

Она видела этот взгляд во сне и вставала ночью в туалет. Называла его «арабским», но прошло три года, и она снова с ним встретилась, но на этот раз он был не черным, а голубым.

Он посмотрел на нее в аэропорту Назрани в девяносто восьмом. Он узнал ее, а она его – встречала в Шали, когда он, мужчина рязанской внешности со светлым ежиком на голове, инструктировал боевиков. В спортивном костюме он проходил на посадку, выложил из карманов ключи от машины, раскладной ножик и удостоверение помощника депутата. Их пассажирский самолет, следовавший рейсом до Москвы, поднялся в воздух, набрал высоту. Он пошел по проходу и взглянул на нее, и она снова – кролик. И она будет молчать, никому ничего не скажет – они не знакомы, никогда не встречались. Вжавшись в кресло и боясь пойти в туалет, она поняла еще одну вещь – у этого взгляда нет национальности.

Колонна простояла на площади Хасавюрта несколько часов. Солнце пекло, температура в автобусах повышалась. Двери багажных отделений были подняты, под ними лежали раненые боевики, в духоте гнили их раны. Басаев ждал подтверждения – когда автобусы въедут на территорию Чечни, российские войска не станут их атаковать.

Дагестанские женщины с ведрами воды вошли в автобус и вымыли в нем полы. Влага испарилась моментально. В четыре часа дня Басаев решил ехать без гарантий. Над площадью, над колонной повис шепот – их расстреляют на первом блокпосту. Наташе было уже не страшно, она привыкла к тому, что ее мир – это автобус, автобус с утра до вечера и без конца.

Из окна Наташа видела, как из своего автобуса с дорожной сумкой в руках выходит Тополь. Усмехаясь одним уголком рта, он готов был... Впрочем, Наташа не знала, на что был Тополь готов, видела только, как его тут же схватила за шиворот рука с набрякшими мышцами.

– Удрать хочешь? – скривился Асланбек Большой. – Ты знаешь что-нибудь? Нас будут штурмовать?

– Нет-нет-нет, – замотал головой Тополь. – Я к приятелю, в другой автобус...

– Сиди здесь! – Асланбек втолкнул его назад. – С нами сдохнешь.

Но было уже не страшно.

– Аллах Акбар!

– Аллах! Акбар!

В шестнадцать сорок пять колонна выехала из Хасавюрта. В горах рано темнело, а дорога до Чечни была горной. Автобусы кренились, заваливались набок. Внизу ждала пропасть.

Доехали до приграничного российского блокпоста, укрепленного бетонными плитами. За ним начиналась территория, не занятая российскими войсками. Колонна поднатужилась, пригнула хвост к земле, за бетонными плитами ее ждала свобода.

Блокпост находился в низине, а над ним, на вершине холма, стояло село Зандаг – конечная остановка боевиков. Завидев колонну, сельчане покатились по спуску вниз – над легковыми машинами развевались зеленые флаги. Люди бежали, размахивая руками, и пешие, казалось, хотели обогнать машины.

Когда колонна проезжала мимо беззвучного неподвижного российского блокпоста, кто-то из боевиков высунулся из окна, закричал: «Мир! Жить будем!» И крик его поднялся от низины, растянулся далеко в пространстве и, может быть, был услышан высоко в селе.

Колонна остановилась у сельсовета. Заложники мяли ногами непривычно коричневую бугристую землю. Тревожились – что будет дальше?

– Не надо больше войны. Не надо, – подходили к ним местные.

– Как красиво в горах, – сказал кто-то из заложников.

– Приезжайте! Приезжайте в гости!

Заложники и боевики обменялись адресами. Асланбек Большой подарил Тополю свой кинжал, а тот протянул ему зажигалку – «На память».

Басаев снял с головы панаму.

– Я поступил с вами, как собака...

Его отряд скрылся в лесу.

Колонна тронулась. Заложники, переставшие быть заложниками, возвращались в Буденновск.

– Не надо войны! Приезжайте в гости! – махали сельчане.

Заложники высунулись из окна, и над горным селом повис их крик: «Аллах! Акбар!»

В Наташиной памяти сохранилась и навсегда там осталась картинка – женщина с букетом ярких цветов бежит за колонной по Буденовской улице. Падает, собирает с асфальта рассыпавшиеся цветы. Встает и бежит дальше, сверкая расцарапанными коленками. Она понимает – колонну ей не нагнать. Она раскрывает рот в крике, взмахивает рукой и бросает под колеса цветы – еще и еще. Резина шин давит хрупкие стебли. Женщина кричит. Заложники смотрят на нее, прильнув к окнам, и по стеклам бегут соленые капли.

Картинка встает перед глазами Наташи, когда она летит на Мальдивский остров – Рай. Девочка повзрослела, заработала много денег, пошла в турагентство и купила билет.

Буденновское событие обернулось хорошими кадрами, кадры принесли хорошие деньги. Она сидит в кресле, а стюардесса, похожая на ее Ленку, подносит ей то воду, то чай, то кофе.

– Почему вы плачете? – спрашивает она повзрослевшую девочку.

– Я не плачу, – улыбается та.

Из глаз девочки катятся крупные слезы, падают на тетрадку, в которую девочка записывала все случавшиеся в ее жизни события. Проходит час, два. Девочка пьет кофе, втягивая в себя пенку, смотрит в окно, думает о своем, пишет, тетрадка мокнет. Девочке хорошо. Она летит на Мальдивские острова, будет плавать в прохладной воде, кормить с рук мурен... Никогда еще повзрослевшая девочка не была так счастлива.

– Но вы плачете...

– Нет, я не плачу...

За годы работы на чеченской войне Наташа так и не смогла понять, что происходило в этой маленькой республике. Она точно знала, сколько стоит жизнь российского солдата – в долларах и в рублях. Правда, рублевый курс быстро менялся, шла инфляция, но если считать в долларах, то цена оставалась фиксированной. Двести пятьдесят долларов – столько стоил один автомат. В республике, где царила безработица, и ее последствия – голод и нищета, была объявлена охота на худоногих кузнечиков. Жизнь была не нужна. Нужен был автомат. Ведь что такое война? Война – это такое состояние, в котором ты можешь делать все, что захочешь. А тебе в отместку ничего не сделают, в тюрьму не посадят, разве только убьют. И лишь от тебя одного зависит, что лично ты будешь делать. В общем, говно ты или человек.

В девяносто шестом после окончания первой войны, когда Наташа одной из первых сняла командира наемников Хаттаба, в Чечне начали работать совместные комендатуры – российско-чеченские. И вот они оказались той хуйней, которая была выше ее понимания. Она приехала в Грозный по заданию редакции снимать одного генерала в рубрику «Мужская профессия». Пока она настраивала фотоаппарат, в кабинет вошел Асланбек Маленький.

– Что это у тебя за медалька такая? – спросил генерал, показывая на орден, приколотый к нагрудному карману боевика.

– Чистое золото. Рубины настоящие, – ответил Асланбек Маленький, оттягивая карман.

– Правда? Дай посмотреть.

Этим орденом «Коман Сий» – по-русски «Честь Нации» – Дудаев наградил боевиков, организовавших захват буденновской больницы. Все маршрутки в Москве были обклеены фотографиями боевиков, в том числе сделанными Наташей лично, за подписью «Разыскиваются». А здесь – мир, труд, май... И когда российский генерал разглядывал, как играют рубины на чистом золоте, Наташа, вспоминая свои личные коридоры, думала, что, нет, она этого никогда не поймет.

Эти совместные комендатуры занимались эксгумацией трупов российских солдат. Стоял август, и она четыре дня вместе с сотрудниками комендатур ездила по Грозному и его окрестностям – откапывали трупы, прикопанные местными жителями во время войны. Воняло по всей Чечне. Все блевали и смеялись. Все – и чеченцы, и русские. Лопатой ткнешь, а башка отваливается, и вот поднимаешь эту массу на лопате, а всем смешно. Воняет. Все кричат: «Бля-я-ядь!» И блюют. А Наташа кричит: «Не смейтесь, я же снимаю!» Столько трупов в тот месяц насобирали...

Потом она ездила с минерами – собирали по полям-огородам неразорвавшиеся ракеты, гранаты. И как-то так выходило, что и это было смешно. Едут они как-то в грузовике, насобирали полный кузов, и ракеты – такие, такие и такие – перекатываются по его дну, друг о друга стукаются. «Держи ногой», – говорили ей минеры, которые сами сидели враскорячку и придерживали ракеты ногами. Вот это, конечно, было очень смешно.

И, значит, привезли они эти бомбы взрывать – в чисто поле за Грозным. А где именно? Выбрали место. Вот это был взрыв. Грохнуло так, что, наверное, в Москве было слышно. Оказывается, внизу проходил газопровод, и в тот день весь Грозный надолго остался без газа. Разве это не смешно?

Она еще несколько раз встречалась с Басаевым. После Буденновска он заболел – звездной болезнью, так ей казалось. И не мог уже жить без журналистов и пресс-конференций. В начале девяносто седьмого, уже после гибели Дудаева, он вместе с Асланом Масхадовым баллотировался в президенты Чеченской Республики Ичкерия. Он был уверен, что выберут его, а выбрали Масхадова. В тот день Басаев отменил пресс-конференцию, не подпустил к себе ни одного журналиста, кроме Наташи. А журналисты все равно ждали-ждали, но бесполезно.

– Проведи меня к нему? – попросила Наташа Асланбека Большого.

– Он очень расстроен, – сказал Асланбек, заводя ее в дом.

Басаев сидел на диване в длинном кашемировом пальто и новой норковой шапке. Специально купил – для выборов. Его лицо было неподвижно.

– Снимай, – сказал он, подняв вверх указательный палец.

– Что это значит? – спросила она.

– Кому надо, тот поймет, – ответил он.

– Шамиль, вы очень расстроились? – спросила она.

– Ничего... – ответил он.

– Не переживайте, будете каким-нибудь министром.

– Я не рассчитывал на проигрыш, – сказал он, потом рассмеялся. – Ничего, мы себя еще проявим...

Это была их последняя встреча. А потом он себя проявил, но она не поехала снимать его, когда он вместе с Хаттабом пошел на соседний Дагестан. Вот этого Наташа точно понять не могла. Сосед на Кавказе – все равно что родственник, и это знала даже она – русская. Выбирая дом на Кавказе, а в Чечне особенно, ведь здесь неписаные законы действуют жестче, прежде всего знакомятся с соседями, потому что и свадьбы, и похороны ложатся на их плечи. Соседи принимают соболезнования, когда семья горюет по ушедшему. Они накрывают столы, когда в семье свадьба. Они моют посуду, когда расходятся гости. Они горюют и радуются вместе с семьей, живущей по соседству. И горе тому, кто не сумел сохранить хорошие отношения с соседом. Горе тому, кто пошел против соседа.

Басаев был человеком войны, привык к славе, но не перенес ее бремени. Не смог встроиться в мирную жизнь, не нашел в ней себе места. О нем начали забывать, а он хотел войны. Автомат был легче славы. И этого Наташа понять не могла. Она не поехала его снимать, к тому времени поняв одну простую вещь – нельзя брать интервью у террористов.

Вторая война была совсем другая, не то что первая. В девяносто девятом в Чечне людьми торговали, как морковкой на рынке. «Все российские солдаты – сволочи!» – говорили ей чеченцы. И она соглашалась – «Да». «Все чеченцы – сволочи!» – говорили ей российские солдаты. И она соглашалась – «Да». Да. Да. Да! Только не убивайте и дайте чего-нибудь поснимать.

Да, вторая война была не то что первая, это уж точно. Для Наташи визитной карточкой второй войны навсегда останется картина, которую она увидела зимой девяносто девятого у въезда в Грозный. Небольшое поле, пустырь, укрытый белым снегом. Она проезжает мимо на такси. В снегу на коленях сидит мужчина, спиной к дороге. На нем пальто и норковая шапка. Нашел время молиться, подумала тогда Наташа. Через два дня она снова ехала мимо этого места, а мужчина по-прежнему молился в снегу.

– Разве сейчас время намаза? – спросила она у водителя.

– Он давно там сидит, – ответил тот.

Поднялась стужа. Все заледенело – люди, лица, слова. Ведь в городе было холодно – газопровод был взорван минерами еще прошлым летом. Только война, разогретая, в теплой камуфляжной куртке ходила по Грозному. Ей не было холодно. Она никогда не мерзла. А где-то в далеком горном селе, стоящем на вершине и струящемся дымом из печных труб, домой ждали отца. А он молился в снегу посреди минного поля. И молитва его будет длиться до самой весны, пока солнце не растопит снег и сосульки на его подбородке. Тогда он расслабится, упадет лицом в пахнущую перегноем землю, и земля примет его новорожденными цветочками. Вот этого, как хотите, Наташа понять не могла.