Лес

Она проснулась в танке. В виске стучало. Высунулась из люка. Ночь подходила к концу. Светало. Пошел снег. Вспомнила про носки, которые оставила сушиться на коряге у костра.

Лес стоял темный, частый, глубокий. Аргунское ущелье – щелочка в самом сердце Чечни, заканчивалась Черными горами. Почему их назвали Черными? – спрашивала Наташа, шурша по листьям к костру. Прячутся ли в них черные люди, с иссиня-черными волосами до пояса?

Костер погас. Носки сгорели – от них остались только две почерневшие резинки. Лес не двигался. Тихо – ни звука. Танки спали. Пошел снег – мокрый, зябкий, вперемешку с дождем. Еще день в лесу, и больше она не выдержит.

Лес задвигался, выпуская темные тени. Они шли молча, только палая листва шепталась под их ногами. Скоро начнет светать.

Тени остановились у костра. Девятнадцатое февраля двухтысячного года. Юбилей второго тысячелетия.

– Привет, – поздоровались тени, подойдя к угасшему костру.

– Привет, – ответила она, но в предрассветных сумерках не смогла разглядеть их лиц.

– Ты что здесь делаешь? – спросили тени.

– Да вот носки сушила, – Наташа показала резинки.

Тени засмеялись.

– Надень на ноги полиэтиленовые пакеты, – пробасила одна из теней, наклонилась и прикурила об уголек.

– Надевала на кроссовки еще вчера, не помогло, все равно ноги промочила.

– Ты их на носки намотай. Мы тоже пакеты применяем. Хотя у нас портянки.

– Нету больше носков... – Наташа пошевелила голыми пальцами в сырых кроссовках. У нее уже начинался бронхит.

– Что ж ты в такой обуви по лесу ходишь? – поинтересовалась тень, из ее рта пошел дымок, запахло табаком, кажется, «Примой».

– Представляете, еще вчера утром у меня были валенки. Шли сюда с одним майором, а он все ныл, ныл – то холодно, то ноги замочил. Я, лишь бы его не слушать, отдала ему валенки.

– Взял? – спросили тени.

– Взял, – ответила она. – А теперь у меня бронхит. Кха-кха, – кашлянула она, и из ее рта пошел дымок испарины.

– Это ты зря, – заметили тени.

– А вы куда идете?

– Туда, – одна из теней показала в сторону леса.

Ночь серела.

– А можно мне с вами? – попросила она.

– С нами нельзя, – пробасили тени.

– А можно я тогда вас сфотографирую?

– Так ведь темно...

– Сейчас рассветет.

– Через сорок минут мы уходим...

Тени присели на сырую листву, прислонились спинами к деревьям. Вчера в свете дня она видела на их стволах мох. Рассвет приходил в ущелье медленно, солнце еще не выкатилось из-под земли, но утро уже освещало тени. Теперь Наташа могла их разглядеть. Теплые солдатские куртки с серыми воротниками, обхваченные крест-накрест пулеметными лентами. Вязаные шапочки на ушах. Красивые. Красивые, как на подбор. Один выпустил сигаретный дым прямо ей в объектив, усмехнулся, голубой глаз сверкнул, и она влюбилась в свой кадр.

Вдохнула мужской табачный дым. От ее сигарет пахло по-другому – по-женски. Туман окутал ее одиночеством. Не профессиональным. Ее, женским одиночеством. Одиночеством изо дня в ночь, из года в год. А на войне встречались мужчины, и ей достаточно было посидеть рядом с ними, попить чаю из жестяной кружки или вот, как сейчас, постоять, вдыхая запах их «Примы». Этого было достаточно для того, чтобы почувствовать себя маленькой хрупкой женщиной. Да, она таскала тяжелую сумку с аппаратурой. Да, она могла класть шпалы. Она могла не мыться и встречать обстрел в полный рост. Но она была маленькой, хрупкой женщиной. В Москве она чувствовала себя сильной – ее окружали слабые, женоподобные, истеричные мужчины, нежные, как подснежники. Там были потемки. Здесь был свет. Солнце вставало над частыми деревьями.

Туман вышел из глубины леса и окутал ее одиночеством – плотным, холодным. Деревья и вправду были покрыты свежим мхом, а листья на земле – кое-где припорошены снегом. Она сглотнула комок.

– Ребята, а можно мне с вами?

– С нами нельзя...

– Возьмите хотя бы мои визитки...

Тени уходили в лес. Наташа смотрела им вслед, шевелила холодными пальцами ног, сжимала в руках резинки, оставшиеся от носков, и шумно сглатывала, у нее начинался бронхит. Это было девятнадцатого февраля. А двадцать первого, накануне праздника настоящих мужчин, в Аргунском ущелье под Харсеноем разведчики псковской войсковой части номер 64044 приняли бой с отрядом Хаттаба и героически превратились в тени.

Шел мокрый снег, а потом вышло солнышко – февральское, хорошее. В феврале чеченское солнце, правда, хорошее. От солдатских курток повалил пар. Восемь дней в лесу – это не шутки. Боеприпасы, гранатометы – все приходилось нести на себе. Спали на земле – на сырых листьях. Устали. Расслабились. Восемь дней в зимнем чужом лесу.

Солнце спряталось. День – двадцать первое февраля двухтысячного года – заметно потемнел.

– Передай командованию, питание у рации на исходе, мы выключаем станцию, – позвал старший лейтенант радиста.

Сил у рации оставалось на крайний случай. Но крайнего случая в отряде никто не ждал.

– Приглядывай за ним, – скомандовал лейтенант Витьку, имея в виду радиста. Радист в отряде – ценный человек. А у рации еще оставалось сил, на один раз бы хватило.

Разведчики присели на землю. Закурили. Привыкли молчать. Все давно было сказано. Молчали и курили.

День вздрогнул.

Треск.

Пулеметные очереди.

Рванули за деревья, за щиты их стволов. Те, кто успел. «Зачем положил автомат на землю?» – пронеслось в голове лейтенанта. Треск с двух сторон. Очереди прошивали стволы. Лейтенант упал за дерево, в небольшую ложбинку. Прицелился из Стечкина.

Радист посмотрел на рацию, вспоротую пулями. На крайний случай ее бы хватило.

– Витек, – хрипло позвал он. – Витек, ты живой?

– Живой, – приподнял голову Витек.

Запели пулеметы.

– Молодцы ребята, – пронеслось у лейтенанта. – Давайте, жмите! Жмите!

Огонь учащался, брал разведчиков в раскаленное кольцо – стреляли со всех сторон. Они попали в окружение.

Когда на секунды очереди смолкали, из-за деревьев доносилось протяжное: «Русский Ванька, сдавайся! Сдавайся!»

– Ракету! Ракету! Ракету!

Это кричали радисту. Диким надрывным голосом.

– Красной нет! Красной нет! Только осветительная! Красной нет!

– Русский Ванька!

– Витек, ты живой? Витек...

Витек лежал в метре от радиста с простреленным горлом. Хрипел. Бухнуло в ложбине – там, где лежал лейтенант. Радист вздрогнул. Горячим обдало лицо. Пулемет голосил один, второй умолк.

– Русский Ванька, сдавайся! Русский Ванька, сдавайся!

Голубой глаз блеснул.

– Сейчас я вам... Сейчас я вам дам Ваньку... Сейчас я вам...

Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-тата-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та.

– Сейчас я вам покажу Ваньку. Сейчас я вам...

– Русский Ванька, сдавайся!

Голубой глаз блеснул. Сейчас я вам. Я вам в полный рост. В полный рост я вам сейчас. Поднимусь в полный рост.

– А-а-а-а-а-а-а-та-та-та-та-та...

Пулемет замолчал. Упал в полный рост.

– Я вам покажу Ваньку. Сейчас я вам. Как я вам сейчас. Покажу я вам Ваньку. Вам Ваньку я. Я. Сейчас вам как дам. Дам я вам сейчас. Я вам. Вам я. Ваньку.

– А вот пулемет. Я нашел пулемет. Ванька еще жив, что-то хрипит.

– Я вам как покажу... Как я вам дам. Ваньку вам. Я покажу.

Хлоп.

Голубой глаз закрылся.

Голубой глаз открылся на Наташином кадре. Пускает дым прямо в объектив. Усмехается голубой глаз. Она влюбилась в свой кадр.

– О, я Стечкина нашел!

– А я автомат!

– Этот еще жив! Смотри, признаки жизни подает.

Хлоп!

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Боевик снял с руки радиста часы – простые, дешевые. Хлоп – добил Витька. Поднял голову радиста за ухо. Пошарил рукой за воротником. Цепочку искал. А там серебряный крест на веревке. Радист не дернулся, не вздрогнул, вжал пол-лица в мокрые листья. Он был живой.

Боевики ушли. Разведчики остались на палой земле, кое-где припорошенной снегом. В кармане их теплых солдатских курток лежали визитки Наташи – с ее именем, фамилией и номером телефона. Они ей не позвонят.