Денис Епифанцев
Джеймс

Я замираю перед витриной Girard-Perragaux Pets.

В витрине копошатся механические щенки. Они сделаны в ретро-стиле, у них иллюминаторы в медных боках: посверкивают вращающиеся шестеренки, крутятся колесики и вздыхают поршни. Щенки играют, встают на задние лапы, звонко тявкают. Старинные электрические лампы накаливания на витых шнурах освещают собачек желтым, как будто их слегка припудрили, светом.

Зимний день в Нью-Йорке.

Я кутаюсь в пальто и шарф.

На ногах широкие брюки и непромокаемые ботинки с мехом.

Под ногами платформа «Нью-Йорк»: где-то глубоко под этой мелкой сеткой вибрируют антигравы. Если замереть, можно почувствовать, как Нью-Йорк дрейфует в сторону Исландии.

Несмотря на ледяной ветер с крупицами льда, которые шлифуют лицо, если идти против; на холод, который забирается под пальто и свитер, как руки насильника, и обжигает спину… Несмотря на это, мне кажется, будто я счастлив. Определенно счастлив. Ну, задумайся, какое это удовольствие — чувствовать. Какая это радость — иметь тело.

Я пытаюсь глубже спрятаться в шарф, щетиной цепляюсь за складки и ловлю ноту парфюма, который нанес полчаса назад в магазине. Чувствую прикосновение шерсти свитера к спине и плечам. Чувствую, как ткань штанов, подчиняясь порывам ветра, обнимает ноги. И обувь — мягкая и податливая — не пропускает холод. Ноги в этом холоде кажутся обжигающе горячими.

Чувствую, как бьется сердце: гонит кипящую кровь от ног вверх к озябшей спине, а холодную от головы вниз — чтобы там ее согреть.

Мне тепло, хорошо. Я специально замираю перед витриной, дабы этим внутренним взглядом осмотреть тело, осознать его. Не витрина мне интересна — мое отражение в ней.

Я провел последние двадцать лет в диком космосе. Андроидом работал на «Европе». Когда-нибудь мы обязательно пробьемся и узнаем, есть ли там жизнь — под этой толщей льда: ну эти фантастические киты, что живут там уже миллионы лет, или их хитиновые покровы, или остатки их цивилизации. Когда-нибудь.

Обязательно.

Но не сегодня.

Сегодня у меня отпуск.

Или так — я решил, что пора уже вспомнить, ради чего я все это делаю.

Двадцать лет в диком космосе, в теле андроида: можно забыть, зачем ты на это соглашаешься. Все же знают, что секс — прежде всего тело, а когда твое сознание перенесли в машину, у которой нет желез, гормонов и всего такого — электроны не заменяют тестостерон, — ничего не отвлекает от работы. Двадцать лет ты только и делаешь, что считаешь, прогнозируешь, анализируешь. Ты избавлен от лишнего, от всего слишком человеческого, ты думаешь о том, как сделать то или это, как оптимально распределить усилия. Экономика. Прагматика.

За двадцать лет, что ты был машиной, очень легко забыть, зачем ты на это соглашался.

И я тушу окурок о его грудь. Левую грудь. Пониже ключицы. Он не смотрит на меня. Молчит. Его лицо чуть подернулось судорогой.

Выбирая между всеми удовольствиями обитаемой Вселенной, я решил вернуться на Землю. Транснейронный перенос сознания занял чуть меньше часа, благо тело было заказано заранее, Костя позаботился об этом. Я не совсем уверен, будто это — то, чего я хочу. Мне кажется, Костя воплотил свои фантазии: почти два метра ростом, широкие накачанные плечи, узкие бедра… блондин с зелеными глазами.

Я бы предпочел быть брюнетом с простыми карими глазами, ниже ростом и более худым, но уже не стану спорить. Ждать новое тело не долго, но слишком долго для меня — внутри что-то свербит, пульсирует. У машины, конечно, ничего такого не бывает, но что-то же я чувствую…

После всех этих лет в космосе, когда я был андроидом, когда ощущений нет, все эти чувства, это тело, кожа, пальцы, которые обжигает стаканчик с кофе, купленный в Starbucks’e, — и ледяной ветер, волосы, мех, шерсть, свитер… Какое это удовольствие — иметь тело!

Я смотрю на себя в витрине. Этому телу двадцать лет.

Зимний день в Нью-Йорке. Тусклый.

Небо затянуто серыми тучами.

Я смотрю на собачек в витрине.

Девочка.

Девочка в пальтишке и шапочке, как будто уменьшенная копия мамы: это из-за того, что на ней такое же пальто, как и на матери, стоящей рядом, только маленькое, прижала руки и лицо к холодному стеклу. Она задыхается от восторга, оставляя на нем белое, быстро исчезающее дыхание.

— Смотри, мама. Мама! Смотри! Какие. Давай купим! Я буду с ней гулять.

Ох.

Три дня назад в Шанхае.

Маленькая девочка гуляла с механической собачкой.

Водила ее на поводке. Платьице в цветах, белые носочки, белые сандалии. Коричневый поводок.

Собака залаяла на нас, когда мы проходили мимо, — спонтанность, заложенная в программе.

— Кити, — улыбнулась няня в синем форменном платье.

— Кити! — сказала девочка строго собачке.

Три дня назад в Шанхае.

Не знаю, кто как, а мы первым делом, получив новые тела, отправились в Шанхай.

Клубы, рестораны, бани, одежда из шелка и кожи, все, что можно попробовать на вкус: еда, выпивка, парфюмерия. Хотелось все вспомнить: вкус, запах.

Это как запой.

И, конечно, самое главное… То, ради чего стоит иметь тело и ехать в Шанхай, — «Дом цветов».

Все, что ты хочешь.

Когда проводишь двадцать лет в диком космосе, времени на самом деле очень много. Можно учиться, читать, слушать музыку. Я смотрел кино. То старое развлечение, которое появилось во втором тысячелетии.

Все эти мужчины и женщины. Автомобили на колесах. Все эти странные истории про страсть.

Я смотрел — и тогда, наверное, у меня появилась эта идея. Я не могу сказать, когда точно, я даже плохо себе представляю, как она сформировалась. Все же знают, что сексуальное — это телесное вначале, а когда у тебя вместо тела кусок железа, откуда может появиться желание? Сложно понять, но оно появилось.

Это было даже не желание, это как картинка, открытка: вот я, вот он. Мы в комнате. Жалюзи на окнах. Он сидит на кровати, я стою перед ним, между его ног. Он расстегивает пуговицы на моей рубашке. Я держу его за подбородок и провожу подушечкой большого пальца по его губам, тушу сигарету ему о грудь. На коже появляется красный ожог. Он сдерживает стон.

Я беру его за затылок.

Что будет потом, я плохо себе представлял. Эта картинка в моей голове была статична. Свет. Стены. Дешевые репродукции. Разобранная постель. Как будто эти двое — они на сцене, а вот я сижу в темном зале и наблюдаю.

Главное не это. Главное, что Он был Джеймс Дин.

Я видел его в тех фильмах, восстановленных по памяти клонированных режиссеров и кинокритиков, где он что-то такое делал. Я не очень понимал, что именно, но там был момент… Это был фильм «Нет смысла бунтовать», когда он дрался с кем-то, падал на землю и у него была разбита губа. там еще была кровь — очень яркая, красная. он смотрел — и вот этот взгляд и поза, в которой он лежал… Это, наверное, что-то личное, какой-то фетиш — гипнотический, завораживающий.

Косте, напарнику, с которым мы работали, я сказал, что хочу съездить на Землю, купить тело и вспомнить, как это — быть человеком.

Заказ на Джеймса нужно было делать заранее. Связаться с людьми на Земле. После закона 2032 года, который регулирует производство тел и, в частности, запрещает клонирование тел для «цветочных домов», сделать это трудно. Даже на Земле, которая давно уже не центр Вселенной, что-то подобное можно найти только в Шанхае.

Считается, раз они живые, и даже если сознание их — просто набор цитат, регулируемый программой, это все равно насилие, а насилие запрещено. Но в насилии и суть. Я не прав?

Ведь это же просто тело? Нет?

Как все было? Как я себе и представлял: железная дверь в грязном переулке под красным фонарем.

Обитые густой бордовой тканью стены, сонные объятия глубоких кресел, медовые золоченые рамы с летними пейзажами, неподвижный, как мутная речная вода, дым сигарет, тягучая китайская музыка… А потом вошел он. Молча курил рядом со мной, пока мы ужинали.

Костя ушел с сиамскими близняшками, а мы поднялись в комнату.

Тусклый свет, небольшая комната, открытая дверь в прохладную кафельную ванную, кровать.

Он молча снял рубашку и штаны, аккуратно сложил их на стул и сел. Прикурил одну сигарету от другой. Пепельница у кровати полна окурков.

Я будто смотрел на все со стороны. Запоминал каждую секунду. Каждую тень на его теле.

Он был возбужден — ткань широких трусов под углом поднималась, плавно очерчивая головку. В центре растекалось темное пятнышко смазки. Я расстегнул ремень и выпростал рубаху. Отобрал у него сигарету, взял рукой за затылок, коснулся ладонью волос.

Из-за стены негромко звучала музыка.

На секунду я замер, чтобы запомнить, проверить, та ли эта сцена: вот он, вот я. Это было так красиво, это было именно так, как я хотел. Я спустил трусы со штанами до колен и засунул свой член ему в глотку так глубоко, как только мог — его нос уперся мне в живот: казалось, если он высунет язык, то сможет облизать мне яйца. Пока он задыхался, сдерживал рефлекс, шумно дышал носом, я выдохнул дым в потолок.

Потолок был белый, от жалюзи его пересекала ребристая тень.

Я держал крепко, двигался резко. Вначале он был безвольный, но, когда начал задыхаться, а глотка стала сжиматься, уперся мне в живот руками, отталкивая. Чуть прикусил. Я двигался все резче. Он стал бледнеть. Я кончил и отпустил его.

Он упал на спину, перевернулся на бок и зашелся, согнулся в кашле и хрипе — сплевывая сперму и утирая слезы.

Костя позаботился о том, чтобы член, как и все тело, был большим. Девять с половиной дюймов в длину и больше двух дюймов в диаметре.

Смазывая член, другой рукой я разминал его задницу. Он стоял на четвереньках, опершись на локти, опустив голову. Выгнув спину, подняв задницу вверх. Сначала я использовал один палец, потом два, потом три. Это заняло какое-то время, но даже это не помогло — ему было больно, когда я вошел первый раз. Очень больно.

По комнате расплывался приторный, искусственный клубничный запах смазки.

Я видел, как дугой выгибается его спина, чувствовал, как он сжимается, как он пытается сбежать, отсрочить момент, когда я войду в него полностью.

Я держал его за бедра, а потом, раздвинув ягодицы, стал смотреть, как мой горячий член медленно входит в него. Я видел пот, который выступил у него на лбу и шее, ладонями чувствовал его жар, чувствовал, как все внутри него горит: в этот жар и входил.

Смирившись, он стал податлив.

Мои яйца коснулись его.

У меня слегка кружилась голова. Пластинку за стеной, кажется, заело.

Я двигался в нем, чувствуя, как он сжимается от каждого моего толчка, и, чем больше он сжимался, тем глубже мне хотелось войти. Я взял его за член — твердый, тяжелый, горячий — и немного подвигал рукой, обнажая головку.

Он сдерживал стоны.

Я зажег новую сигарету и перевернул его на спину. Положив ноги на плечи, подложив подушку под бедра, я снова вошел в него. Он уже не испытывал боли. Мы были мокрые и скользкие от пота, он держал меня за бедра и сам толкал вперед, издавая порой какие-то животные крики.

Я потушил окурок о его грудь. Он даже не заметил.

Я коснулся языком ожога.

Когда кончал, чуть не откусил ему нижнюю губу. Я видел тонкий лоскут бледной кожи, из-под которого показалась кровь.

О, Будда, как же мне было хорошо…

А потом я лежал рядом, мой член все еще был в нем, переводил дыхание и трогал ожог. Кожа на ощупь. Моя кожа, его кожа. Руки, пальцы. Мое тело. Мы оба липкие от пота. Едкий запах в комнате. Запах клубники, пота и чадящих благовоний, которые, как и музыка, пробивались из соседней комнаты.

Я облизал его плечо. Плечо было кислым. Он закурил. Я поцеловал его. Вкус крови и табака. Я спустился к груди — мелкие густые волоски, твердый, как камень, сосок — попробовал на вкус живот, провел языком ниже. Облизал яйца. Провел языком вдоль всего члена. Мои пальцы снова вошли в него. Я двигался у него внутри, облизывал головку и водил кольцом из пальцев вдоль члена. Он кончил быстро. Горьковато-миндальный вкус.

А потом нам принесли завтрак: это означало, что вечер кончился.

Я принял душ: как будто много маленьких горячих иголок впивается в тело. Оделся. Костя ушел еще раньше.

Я медленно шел в отель. Тяжесть земного притяжения, легкая одеревенелость после бессонной ночи, ощущения тела… Я шел медленно, солнце слепило глаза, дул теплый ветер.

В голове пусто. Мне очень хорошо, я ничего не чувствую, я совершенно пуст, я глупо улыбаюсь… Через пару часов сна в отеле, или когда мы будем тихоокеанским экспрессом возвращаться домой, — тело вернет себе способность чувствовать. Но сейчас это такой тонкий намек, такое тонкое обещание… замри — и услышишь.

Я смотрю в зеркальное отражение витрины. Ветер задувает под пальто и холодит спину. Я вижу Джеймса Дина, вижу, как он сидит на кровати, курит. Я стою рядом, ремень расстегнут — секунда — тусклый свет, ребристая тень жалюзи.