Александр Кудрявцев
Будь навсегда
— Не найдется ли у вас огня, дабы потешить мою пагубную привычку к табаку?
Я всмотрелась в силуэт, остановившийся рядом. Внимать столь церемонным речам в нашем захолустье мне не приходилось с тех времен, когда я перечитывала «Войну и мир».
Он изрядно покачивается, в бликах фонаря — тонкое лицо с большими глазами. Мальчишка, лет семнадцать.
Я чиркаю зажигалкой, он смешно вытягивается к огню.
— Какой у вас нос, молодой человек! — не выдерживаю я.
Даже в электрическом полумраке я вижу, как он покраснел.
— Пардон, не понял…
— Не нос, а произведение искусства! — Я тоже закуриваю, усиленно зеркаля его жесты. — Такие когда-то носили герои Древней Греции.
Польщенно сопит. Обожаю этот возраст — его счастливые обладатели искрят от любого прикосновения, как блуждающие провода.
— Вы историк? — глупо спрашивает он, явно пытаясь поддержать разговор.
Сегодня я выгляжу неплохо: на лице боевая штукатурка, вполне еще стройные ноги принесены в жертву каблукам, а грудь на крепкую четверку декольтирована до пределов неприличного.
— Нет, — улыбаюсь я, стараясь скрыть отсутствие зуба-«пятерки», — я учительница. Работаю в мясном.
* * *
Сначала кажется, что в мясной лавке жарко от парных внутренностей.
От запаха сырого мяса мутит, но вскоре приходит медицинское равнодушие, с которым ты учишься точить широкие ножи и чекрыжить плоть на развес.
Мясник Виталий однажды хохмы ради показал, как разделывают туши.
«Все дело в заточке ножа».
Он зажал меня в раздевалке через неделю, перегнул через левую руку, нажав правой сзади на шею, а потом одним рывком стянул юбку с бельем.
Дав первый залп, оттащил на старый диван в бытовке и торопливо разделся. Где-то читала, что тело освежеванного медведя почти человеческое: кубики пресса, развитые плечи и кирпичи-бицепсы атлета. Голый Виталий похож на медведя без шкуры.
Сначала на спине. Потом на коленях. Сверху. Сбоку. Повторить.
Виталий рычит.
* * *
— Звезды пахнут летом! — Юноша задирает голову в космос над крышами, жадно тянет носом.
Мы сидим рядом в обнимку и немного целуемся.
— Какая ночь! Я чуть не плачу! Луна чертовски хороша! Весь мир прекрасен! И не может быть иначе! И ты — как эта ночь! Прекрасна! И ночна!
— Замечательно! — вру я. — Твои стихи?
Гордо кивает.
— Знаешь, в этой дыре нечасто встретишь поэта. Почитай мне еще из своего. Пожалуйста!
Он храбро декламирует Гумилева и Ахматову.
— Очень хорошо!
Его длинные пальцы робко и неумело гладят мою грудь.
— Пойдем ко мне? — говорю я.
Он замирает и зачем-то смущенно оглядывается по сторонам.
— Понимаешь… — долго молчит, пытаясь подобрать слова, которые мне известны заранее, — просто я еще никогда… ну…
— Это поправимо, — отвернувшись от него, я улыбаюсь в свежее ночное небо.
* * *
«Народы, моря и горы живут волнами», — вспоминаю чью-то строчку, вздрагивая от его мягких, еще несмелых движений. Путешествую пальцами по маршрутам родинок на гладкой груди, смотрю в огромные от восторга глаза.
Если бы я снимала домашнее порно, то брала бы в кадр только лица.
В зеркале напротив пышная женщина осторожно усаживается на юноше и, покачивая тяжелой грудью, двигается в такт его громкому дыханию и тихому скрипу пружин. К городу за окном приближается проходящая электричка, запуская из-под дуг бенгальские огни. Гул нарастает, пульсирует в ушах, оконные стекла звенят все громче, громче, сильнее — СИЛЬНЕЕ! ДА! ТАК! — гроздья искр взрываются на весь мир, а потом тишина и темнота, в которой вспыхивает «чирк» зажигалки и вырастают два багровых кончика сигарет.
— Как это, в первый раз? — Я выпускаю дым к потолку.
— Странно. Все плывет. Сердце из ребер выламывается… И жутковато — вдруг что не так… Твоя рука берет, направляет, внизу сначала горячо. Потом влажно. Потом сладко. И бешено. И твое тело… Как горячий снег.
Он перевел дух и приподнялся на локте:
— Ну, как я?
— Великолепен! — Я гладила его мягкие волосы, целовала тонкие руки.
Не выдержав, закричал:
— Теперь я самый мужчинский мужчина на свете!
— Милый мой Том Сойер, солнечная тайна, — сказала я, — магия тропинок и закатов чайных.
— Тоже пишешь? — В его голосе снисходительность.
— Да, — сказала я и дочитала ему стихи Насти Полевой до конца. Он притих, а потом обнял меня, и в его движении было уже новое, властное, мужское. Я вздрогнула, подумав, что только что он стал намного старше, — человек растет рывками, двигаясь по своему циферблату, как дерганая минутная стрелка вокзальных часов.
Я включила «Пикник», свою любимую «Будь навсегда».
Его губы пахли парным молоком, как у теленка. Я сказала об этом, и мальчик тут же обиделся.
— Вообще-то я сегодня пил, — солидно сказал он. — Был один повод…
Я сделала серьезное лицо и поцокала языком:
— Что-то случилось?
— Завтра в военкомат. В универ не поступил, так что все. В армию.
— О, господи, — сказала я.
Он улыбнулся и снова ткнулся мягкими губами в мою грудь.
* * *
Ты скоро уйдешь в мир взрослых, Том Сойер.
Они ничего не оставят от тебя и выпьют небо из твоих глаз.
Они ожесточат твои руки и натянут на запястьях толстые жилы.
Ты загрубеешь, научишься скалиться и огрызаться, иметь женщин и ломать мужчин.
Ты быстро поймешь, что жизнь — это уроки жестокости, а твой ум позволит тебе стать хорошим учеником.
Но пока ты есть, милый мальчик, будь со мной, пока ты весел и твоя улыбка светла — будь со мной, хотя бы до этого проклятого, ненавистного, страшного рассвета.
* * *
— Я люблю тебя! — смотрит он огромными глазами. — А ты меня?
Ночь дает течь.
Боже, как быстро.
— Очень. — Его голова лежит на моих коленях, а щеки блестят от моих слез.
— Почему ты плачешь? — Он проводит пальцем по моему мокрому лицу.
— Ты не поймешь.
Почему все проходит?
— Ну-ну… успокойся, — растерянно повторяет он. — Ты будешь меня ждать? Из армии? Это очень важно — когда тебя ждут.
— Найди себе ровесницу, — улыбаюсь сквозь слезы, — зачем тебе старуха?
— Ты не старуха, — хмурится он, — Гала была намного старше своего Дали. И ничего. Смеешься? — вдруг вскидывается. — Я что-то смешное сказал?
— Да нет. Историю вспомнила. Про кролика Дали.
— Я не помню. Расскажи.
Это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО гениальная история.
— Однажды Гала и Дали надолго покидали дом. Сальвадор грустил, потому что не знал, что делать со своим любимым кроликом — оставлять было нельзя, брать с собой тоже. Утром в день отъезда Гала приготовила вкусное жаркое. Дали похвалил еду и спросил, что это было за блюдо. «Твой любимый кролик», — ответила Гала.
— Глупо, — поморщился мальчик.
— Она сделала так, чтобы Дали остался вместе со своим любимцем навсегда. Он съел кролика, и тот стал его частью. И они были вместе — НАВСЕГДА! Понимаешь?
— Неа! — Он зевнул и повернулся на бок. — Разбуди меня рано утром, ладно?
Когда его дыхание становится глубоким и ровным, я осторожно встаю и следую в кухню.
Я исполняю танец на цыпочках, рассматривая свою наготу в широких сверкающих лезвиях на деревянной стойке для ножей.
Они не получат тебя, мой Том Сойер.
Ты останешься со мной.
Ты будешь навсегда.
Назад: Денис Епифанцев Джеймс
Дальше: Татьяна Розина Запах
