Возможно, мои воспоминания о тех событиях размыты временем и все происходило не совсем так, как мне сейчас представляется. Но мне отчетливо помнится жуткое оцепенение, которое охватило нас обеих, когда мы застыли в сгущавшихся сумерках, глядя на лежавшую вдалеке фигурку. Опомнившись, мы бросились к ней. На бегу я разглядела, что Марико лежит, скорчившись и согнув колени, на боку, спиной к нам. Сатико немного меня опередила – меня задерживал живот – и первой склонилась над девочкой. Глаза Марико были открыты: сначала я подумала, что она мертва. Но потом она повела ими в сторону, однако взгляд казался невидящим.

Сатико опустилась на колено и приподняла девочке голову. Взгляд Марико оставался пустым.

– Марико-сан, что с тобой? – спросила я, запыхавшись.

Марико не ответила. Сатико тоже молчала, ощупывая девочку и переворачивая, словно та была хрупкой, но безжизненной куклой. На рукаве Сатико я заметила кровь и не сразу поняла, что это кровь Марико.

– Надо позвать на помощь, – предложила я.

– Ничего серьезного, – отозвалась Сатико. – Всего лишь ссадина. Взгляните, она просто слегка поранилась.

Марико лежала в луже, и одна сторона ее короткого платьица мокла в темной воде. Кровь текла из ранки на бедре.

– Что случилось? – спрашивала Сатико у дочери. – Что с тобой случилось?

Марико молча смотрела на мать.

– Она, вероятно, в шоке, – сказала я. – Наверное, пока лучше ее ни о чем не спрашивать.

Сатико подняла Марико на ноги.

– Мы очень о тебе тревожились, Марико-сан, – продолжала я.

Девочка бросила на меня недоверчивый взгляд, потом отвернулась и сделала несколько шагов. Двигалась она довольно уверенно: ранка на ноге, видимо, не слишком ее беспокоила.

Мы перешли через мостик на другой берег. Сатико с дочкой шли впереди меня, молча. Когда мы добрались до домика, уже совсем стемнело.

Сатико повела Марико в ванную. Я растопила плиту посередине большой комнаты – приготовить чай. Кроме огня в печке, свет исходил только от старого подвесного фонаря, зажженного Сатико, и большая часть комнаты тонула в тени. В углу, разбуженные нашим приходом, беспокойно закопошились крошечные черные котята. Слышно было, как их коготки шуршат по татами.

Обе – мать и дочка – появились снова переодетыми в кимоно. Они прошли мимо в одну из смежных комнат, а я осталась их дожидаться. Из-за ширмы доносился голос Сатико.

Наконец Сатико вышла ко мне одна.

– Все еще жарко, – заметила она и раздвинула перегородку, отделявшую комнату от веранды.

– Как она? – спросила я.

– Все хорошо. Царапина пустяковая. – Сатико уселась ближе к ветерку, возле перегородки.

– Мы должны сообщить в полицию?

– В полицию? Но о чем сообщать? Марико говорит, что она влезла на дерево и упала. Вот и ободрала кожу.

– Так сегодня она ни с кем не виделась?

– Нет. А с кем она могла видеться?

– А что та женщина?

– Какая женщина?

– О которой толкует Марико. Вы все еще уверены, что это выдумка?

Сатико вздохнула.

– Думаю, что не совсем. Это кто-то, кого Марико однажды видела. Когда была гораздо младше.

– И вы полагаете, что она – эта женщина – могла оказаться здесь сегодняшним вечером?

Сатико рассмеялась.

– Нет, Эцуко, это исключено. Так или иначе, этой женщины на свете нет. Поверьте, Эцуко, все рассказы о ней – просто такая игра, которую Марико затевает, когда ей взбредет на ум покапризничать. Я уже привыкла к этим ее выходкам.

– Но почему она рассказывает подобные истории?

– Почему? – Сатико пожала плечами. – Детям такое нравится. Когда сами станете матерью, Эцуко, вам придется к этому привыкать.

– Вы уверены, что она сегодня ни с кем не была?

– Совершенно уверена. Свою дочку я достаточно хорошо изучила.

Мы помолчали. В воздухе над нами звенели комары. Сатико зевнула, прикрыв рот ладонью:

– Так вот, Эцуко, очень скоро я уезжаю в Америку. Вас как будто это не очень удивляет.

– Даже очень. И я очень рада, если это то, чего вам хотелось. Но не ждут ли вас там… всякие трудности?

– Трудности?

– То есть переезд в другую страну, где другой язык, незнакомые обычаи.

– Понимаю, чем вы обеспокоены, Эцуко. Но право же, я не думаю, что мне есть о чем очень уж волноваться. Я, знаете ли, столько наслышана об Америке, что совсем чужой эта страна для меня не будет. А что до языка, то я уже более или менее на нем говорю. Мы с Фрэнком-сан всегда говорим по-английски. Стоит мне немного побыть в Америке, я заговорю как американка. Право же, не вижу никаких причин для беспокойства. Знаю, что справлюсь.

Я слегка поклонилась, но промолчала. Двое котят потихоньку стали пробираться в ту сторону, где сидела Сатико. Она понаблюдала за ними, потом рассмеялась:

– Ну конечно. Иногда я и сама гадаю, как все обернется. Но, право же, – она мне улыбнулась, – я знаю, что справлюсь.

– Я, собственно, Марико имела в виду. Что будет с ней?

– Марико? О, ей будет чудесно. Вы же знаете, дети есть дети. Им гораздо легче освоиться в новой обстановке, разве нет?

– И все-таки для нее это будет громадная перемена. Она готова к этому?

– Право же, Эцуко, – раздраженно выдохнула Сатико, – неужели вы считаете, что я об этом не подумала? Неужели предположили, что я решусь покинуть страну, не обдумав самым тщательным образом вопрос о благополучии моей дочери?

– Конечно же, – ответила я, – вы самым тщательным образом его обдумали.

– Благополучие моей дочери, Эцуко, для меня важнее всего. Я никогда бы не приняла решения, которое поставило бы под удар будущее моей дочери. Я всесторонне все обдумала и обсудила с Фрэнком. Уверяю вас, у Марико все будет замечательно. Не возникнет никаких проблем.

– Но что будет с ее образованием?

Сатико снова рассмеялась:

– Эцуко, я не собираюсь отправляться в джунгли. В Америке есть и такие заведения, как школы. И вы должны понять, что моя дочь – очень способная. Ее отец был образованным человеком, а родственники с моей стороны тоже принадлежали к высшим кругам общества. Не следует думать, Эцуко, только потому, что вы видите мою дочь в… нынешней обстановке, будто она из простонародья.

– Конечно же нет. Я ни на минуту…

– Она очень способная. Вы не видели ее такой, какая она на самом деле. В подобной обстановке от ребенка и нельзя ждать ничего иного: порой он будет выглядеть несколько неуклюже. Но если бы вы увидели ее, когда мы жили в доме у моего дядюшки, вы бы обнаружили в ней ее истинные качества. Если к ней обращался взрослый, она отвечала четко и разумно – не хихикала и не увертывалась, как поступают другие дети. И уж точно не дурачилась, как бывает сейчас. Ходила в школу и дружила с лучшими из детей. Мы наняли ей частного учителя, и он очень ее хвалил. Просто поразительно, как быстро она начала наверстывать.

– Наверстывать?

– Видите ли, – Сатико повела плечом, – к несчастью, учебу Марико время от времени приходилось прерывать. То одно, то другое, да и переезжать нам приходилось часто. Но эти тяжелые времена мы сумели пережить, Эцуко. Если бы не война, если бы мой муж был сейчас жив, Марико получила бы воспитание, приличествующее семье с нашим положением.

– Да, – согласилась я. – Разумеется.

Вероятно, Сатико уловила что-то в моей интонации: она впилась в меня глазами, а когда заговорила снова, голос ее напрягся.

– Мне вовсе не нужно было уезжать из Токио, Эцуко. Но я это сделала, ради Марико. Я пошла на все, чтобы жить в доме у дядюшки: я думала, для Марико это будет лучше всего. Мне вовсе этого не требовалось, никакой нужды уезжать из Токио у меня не было.

Я наклонила голову. Сатико, ненадолго задержав на мне взгляд, отвернулась и стала смотреть через раздвинутую перегородку в темноту.

– Но вы уже не у дядюшки, – сказала я. – А сейчас собираетесь покинуть и Японию.

Сатико бросила на меня гневный взгляд:

– С какой стати вы так со мной разговариваете, Эцуко? Почему бы вам просто не пожелать мне добра? Только потому, что завидуете?

– Но я желаю вам только добра. И уверяю вас, я…

– Марико в Америке будет прекрасно, почему вы этому не желаете верить? Для всякого ребенка это куда более подходящее место. И у нее там будет гораздо больше возможностей, для женщины жизнь в Америке гораздо лучше.

– Поверьте, я за вас очень радуюсь. Что до меня самой, я счастлива тем, что у меня есть, как нельзя больше. У Дзиро дела на работе идут хорошо, и скоро у нас будет ребенок – как раз тогда, когда мы этого хотели…

– Она может заняться бизнесом – или даже стать киноактрисой. Такова уж Америка, Эцуко, там многое возможно. Фрэнк говорит, что я тоже смогу пойти в бизнес. Это там вполне осуществимо.

– Не сомневаюсь. Что касается меня лично, то я счастлива там, где нахожусь.

Сатико следила за двумя котятами, царапавшими татами возле ее ног. Мы помолчали.

– Мне пора домой, – проговорила я. – Обо мне начнут беспокоиться. – Я поднялась с места, но Сатико не отрывала глаз от котят. – Вы когда уезжаете? – спросила я.

– Через несколько дней. Фрэнк приедет за нами на машине. Нам нужно быть на пароходе в конце недели.

– Выходит, что помогать миссис Фудзивара вы сможете недолго?

Сатико окинула меня скептическим взглядом:

– Эцуко, я вот-вот отправлюсь в Америку. У меня больше нет необходимости работать в закусочной.

– Понимаю.

– Знаете, Эцуко, может, вас не затруднит передать миссис Фудзивара, что у меня произошло? Не думаю, что еще раз с ней увижусь.

– А вы сами не хотите ей обо всем сообщить?

Сатико нетерпеливо перевела дыхание.

– Эцуко, неужели вы не в состоянии уяснить, как тошно было такой, как я, каждый день прислуживать в лапшевне? Но я не жаловалась и выполняла все, что от меня требовалось. Но теперь с этим покончено, у меня нет ни малейшей охоты снова видеть это место. – Котенок вцепился Сатико в рукав кимоно. Она резко оттолкнула его тыльной стороной ладони, и малыш поспешно заковылял в сторону. – Итак, передайте миссис Фудзивара мой поклон. И наилучшие пожелания успеха ее торговле.

– Передам. А теперь простите, но я должна идти.

Сатико поднялась на ноги и проводила меня до выхода.

– Я зайду к вам попрощаться перед отъездом, – сказала она, пока я надевала сандалии.

Поначалу сон казался совершенно безобидным: мне просто снилось то, что я видела накануне – маленькая девочка; мы смотрели на нее, когда она играла в парке. На следующую ночь сон повторился. Собственно говоря, за последние месяцы он возвращался ко мне несколько раз.

Мы с Ники увидели эту девочку на качелях, когда пошли погулять по деревушке. Ники гостила у меня третий день. Дождь сменился мелкой изморосью. Я не выходила из дома несколько дней и с удовольствием вдохнула свежий воздух, когда мы свернули на извилистую тропинку.

Ники шла довольно быстро, ее узкие кожаные сапоги поскрипывали с каждым шагом. Не отставать от нее труда для меня не составляло, но я предпочла бы идти помедленнее. Ники, надо думать, еще предстоит осознать удовольствие от самой прогулки как таковой. Похоже, она равнодушна и к сельским видам, хотя и выросла здесь. Я сказала ей об этом, а она возразила, что эта сельская местность – не вполне настоящая, просто подделка в угоду прихотям состоятельных людей, которые здесь обосновались. Наверное, она права: я ни разу не бывала в земледельческих районах на севере Англии, где, как настаивает Ники, я бы обнаружила настоящую сельскую местность. И все-таки на этих тропинках разлиты тишина и спокойствие, которые я с годами стала ценить.

В деревне я повела Ники в чайную, куда иногда заглядываю. Деревушка небольшая – всего несколько гостиниц и магазинчиков; чайная расположена в угловом доме, над булочной. В тот день мы с Ники сели за стол у окна и именно оттуда наблюдали за девочкой, которая играла внизу, в парке. Мы видели, как она взобралась на качели и окликнула двух женщин, сидевших поблизости на скамейке. Это была веселая маленькая девочка, одетая в зеленое пальто и высокие сапожки.

– Быть может, ты скоро выйдешь замуж и у тебя будут дети, – сказала я. – Я скучаю без малышей.

– По мне, так на свете ничего хуже быть не может, – ответила Ники.

– Это, наверное, потому, что ты еще молода.

– Молода я или нет – какая разница? Мне совсем не хочется, чтобы вокруг меня пищали карапузы.

– Не расстраивайся, Ники, – засмеялась я. – С материнством я тебя не тороплю. Просто мне вдруг захотелось стать бабушкой, вот и все. Подумала, может, ты сделаешь мне одолжение, но это не к спеху.

Девочка, стоя на сиденье качелей, с силой натягивала цепи, но раскачать качели как следует ей не удавалось. Она, однако, улыбалась и снова позвала женщин.

– У моей подруги только что родился ребенок, – сказала Ники. – Она очень довольна. Не понимаю чем. Орет как резаный.

– Но она же счастлива. Сколько лет твоей подруге?

– Девятнадцать.

– Девятнадцать? Она даже младше тебя. Замужем?

– Нет. А какая разница?

– Но тогда вряд ли она чувствует себя счастливой.

– Почему бы нет? Только оттого, что не замужем?

– Вот-вот. И еще оттого, что ей только девятнадцать лет. Не верю, что она счастлива.

– А будь она замужем, обстояло бы иначе? Она хотела ребенка, родила его по плану и все такое.

– Это она тебе сказала?

– Но, мама, я ее хорошо знаю, она моя подруга. Я знаю, что она хотела родить.

Женщины поднялись со скамейки. Одна из них окликнула девочку. Девочка спрыгнула с качелей и побежала к женщинам.

– А что отец? – поинтересовалась я.

– Он тоже счастлив. Помню, когда они только узнали о беременности, мы все отправились это праздновать.

– Люди всегда делают вид, будто они в восторге. Как в том фильме, который мы вчера вечером видели по телевизору.

– В каком фильме?

– Да ты, наверное, его не смотрела. Читала свой журнал.

– А, тот. Ужасный фильм.

– Конечно ужасный. Но там это и показано. Уверена, никто не воспринимает новость о беременности, как это делают в таких фильмах.

– По правде говоря, мама, не понимаю, как ты можешь сидеть и смотреть такую дрянь. Раньше у тебя этой привычки не было. Помню, ты мне всегда выговаривала, что я слишком много смотрю телевизор.

Я рассмеялась:

– Видишь, Ники, как наши роли меняются! Не сомневаюсь, ты мне только блага желаешь. Следи, чтобы я не растрачивала время попусту.

Когда мы возвращались из чайной, небо зловеще потемнело, дождь зарядил чаще. Минуя небольшую железнодорожную станцию, мы услышали позади себя голос:

– Миссис Шерингем! Миссис Шерингем!

Обернувшись, я увидела на дороге спешившую за нами маленькую женщину в пальто.

– Я так и думала, что это вы. Как вы поживаете? – Она весело мне улыбнулась.

– Здравствуйте, миссис Уотерс, – сказала я. – Рада вас видеть.

– Все, похоже, опять разладилось, правда? Ой, Кэйко, здравствуй, – она тронула Ники за рукав, – я тебя и не узнала.

– Нет, – поспешно вставила я, – это Ники.

– Ники, конечно же. Господи, да ты совсем взрослая, милочка. Вот я и запуталась. Ты же совсем взрослая.

– Здравствуйте, миссис Уотерс, – ответила Ники, оправившись от смущения.

Миссис Уотерс живет неподалеку от меня. Теперь я вижусь с ней лишь изредка, но в недавнем прошлом она давала уроки игры на пианино обеим моим дочерям. Несколько лет она обучала Кэйко, а потом Ники год или два, пока та была ребенком. Я довольно скоро увидела весьма ограниченные возможности миссис Уотерс как пианистки, и меня часто раздражало ее отношение к музыке в целом: к примеру, о произведениях Шопена и Чайковского она отзывалась одинаково – «очаровательные мелодии». Однако сердце у нее было любящее – и у меня так и не хватило духу ее заменить.

– И чем ты теперь занимаешься, милочка? – спросила она у Ники.

– Я? О, я живу в Лондоне.

– Вот как? А что там поделываешь? Учишься?

– Ничего особенного. Просто живу там.

– А, понятно. Но тебе там хорошо, правда? Это главное, разве нет?

– Да, мне там вполне хорошо.

– Вот-вот, это самое главное, так ведь? А что у Кэйко? – Миссис Уотерс повернулась ко мне. – Как сейчас дела у Кэйко?

– У Кэйко? Она перебралась в Манчестер.

– Неужто? В общем-то, славный город. По крайней мере, я так слышала. И ей там нравится?

– Она мне в последнее время не пишет.

– Что ж, отсутствие вестей – уже хорошо, надо полагать. А на пианино Кэйко все еще играет?

– Думаю, да. Но что-то от нее давно ничего нет.

До миссис Уотерс, по-видимому, дошел мой отстраненный тон, и она с неловким смешком перевела разговор на другое. После отъезда Кэйко из дома при встречах она неизменно принималась настойчиво меня о ней расспрашивать. Ни моего очевидного нежелания обсуждать Кэйко, ни того, что вплоть до сегодняшнего дня я, сообщив только о ее местонахождении, ни одним лишним словом о ней не обмолвилась, миссис Уотерс никак не воспринимала. По всей вероятности, она будет весело осведомляться о моей дочери и дальше, когда бы нам ни случилось встретиться.

Пока мы добирались до дома, дождь еще усилился.

– Я, наверное, тебя оконфузила? – спросила Ники, как только мы снова устроились в креслах, глядя в сад.

– С чего ты это решила?

– Мне следовало сказать, будто я подумываю поступить в университет или что-то в этом роде.

– Мне совершенно все равно, что ты о себе говоришь. Мне за тебя не стыдно.

– Надеюсь.

– Мне только показалось, что ты не больно-то с ней церемонишься. Ты ведь ее всегда недолюбливала, правда?

– Миссис Уотерс? Да уроки с ней я попросту ненавидела. Тоска была страшная. Я, бывало, возьму и отключусь, словно бы усну, и только время от времени слышу ее голосочек – ставь палец туда, ставь палец сюда. Это ведь твоя была идея – отдать меня учиться музыке?

– В основном да. Видишь ли, я строила для тебя большие планы.

Ники рассмеялась:

– Жаль, но ничего из меня не вышло. Однако по твоей же вине. Музыкального слуха я лишена начисто. У нас в доме живет девушка, которая играет на гитаре, она пыталась научить меня некоторым аккордам, но мне лень было даже это усвоить. Думаю, что миссис Уотерс отвадила меня от музыки до конца жизни.

– Быть может, ты когда-нибудь к ней вернешься – и тогда оценишь, что брала уроки.

– Но я все начисто перезабыла.

– Сомневаюсь, что можно забыть все. Знания, полученные в таком возрасте, совсем не теряются.

– Пустая трата времени, не иначе, – пробормотала Ники, глядя в окно. Потом повернулась ко мне:

– Должно быть, трудно об этом кому-то говорить. О Кэйко, я имею в виду.

– Легче сказать о себе, – ответила я. – Она застигла меня врасплох.

– Да, наверное. – Ники не отрывала от окна отсутствующего взгляда. – Кэйко не приехала на папины похороны, так ведь? – наконец выговорила она.

– Ты прекрасно знаешь, что нет, так к чему спрашивать?

– Просто так, к слову.

– Ты хочешь сказать, что не приехала на ее похороны, потому что она не была на похоронах твоего отца? Ники, это ребячество.

– Нет, не ребячество. Я говорю, что все так и обстояло. Кэйко никогда не была частью нашей жизни – ни моей, ни папиной. Я и не ожидала увидеть ее на папиных похоронах.

Я не ответила, и мы молча продолжали сидеть в креслах. Потом Ники сказала:

– А чудно вышло сейчас, с миссис Уотерс. Тебе это словно бы нравилось.

– Что?

– Делать вид, будто Кэйко жива.

– Мне не нравится водить людей за нос. – Видимо, в голосе моем прозвучало раздражение, испугавшее Ники.

– Да-да, – запнувшись, согласилась она.

Дождь лил всю ночь, не прекращался он и на следующий день – четвертый день пребывания Ники у меня.

– Ты не против, если сегодня я перейду в другую комнату? – спросила Ники. – Например, в свободную спальню.

Мы с ней на кухне мыли посуду после завтрака.

– В свободную спальню? – усмехнулась я. – Все спальни теперь свободные. В самом деле, почему бы тебе и не перейти в пустую комнату. А что, твоя старая комната тебе разонравилась?

– Мне там ночью как-то не по себе.

– Нехорошо, Ники. Я-то надеялась, что ты по-прежнему считаешь эту комнату своей.

– Да, конечно, – поспешно добавила Ники. – Дело не в том, что мне там не нравится. – Она умолкла, вытирая ножи о чайное полотенце. – Это из-за другой комнаты. Из-за ее комнаты. Ее комната напротив – и мне из-за нее как-то не по себе.

Я отставила посуду и строго взглянула на Ники.

– Мама, я ничего не могу с собой поделать. Мне становится как-то не по себе, когда я начинаю думать об этой комнате – она как раз напротив моей.

– Хорошо, занимай свободную комнату, – сухо сказала я. – Но тебе придется там постелить.

Хотя я и сделала вид, что огорчена просьбой Ники о перемене комнаты, мне ничуть не хотелось ей в этом препятствовать. У меня самой эта комната напротив тоже вызывала беспокойство. Во многом она лучше других в доме: из окон открывается великолепный вид на сад. Но это были владения Кэйко, долгое время ревниво ею оберегаемые и сохранявшие странную зачарованность и по сей день, хотя минуло шесть лет после ее ухода, и зачарованность эта только возросла теперь, когда ее нет в живых.

Года за два, за три до того, как нас окончательно покинуть, Кэйко уединилась в этой спальне, исключив нас из своей жизни. Комнату она покидала редко, хотя иногда я слышала, как она ходит по дому после того, как мы уляжемся спать. Я предполагала, что она проводит время, читая журналы и слушая радио. Друзей у нее не было, а нам доступ в ее комнату воспрещался. Когда мы садились за стол, я оставляла для нее в кухне тарелку: Кэйко спускалась ее забрать и снова запиралась у себя. В комнате, как я понимала, был жуткий беспорядок. Изнутри доносился застоявшийся запах духов и грязного белья, а если мне случалось ненароком туда заглянуть, я видела раскиданные по полу бесчисленные глянцевые журналы вперемешку с грудами одежды. Мне пришлось уговорить Кэйко выкладывать белье для стирки, и хотя бы в этом мы пришли к согласию: каждые две-три недели я находила за дверью пакет с бельем, которое стирала, а потом возвращала. В конце концов, все мы приноровились к ее привычкам, и если Кэйко вдруг забредала в гостиную, начинали испытывать огромное напряжение. Эти ее вылазки неизменно кончались стычкой с Ники или с моим мужем, и она вновь запиралась у себя в комнате.

Я ни разу не видела комнату Кэйко в Манчестере – ту комнату, где она умерла. Подобная реакция со стороны матери может показаться патологией, но, когда я узнала о её самоубийстве, первое, что мелькнуло у меня в голове – даже прежде шока, – это вопрос: а как долго она оставалась там до того, как ее нашли. Ведь, живя в собственной семье, она днями не показывалась нам на глаза: едва ли ее скоро обнаружили в чужом городе, где ее никто не знал. Позже коронер сообщил, что она пробыла взаперти несколько суток. Дверь открыла хозяйка, решившая, что Кэйко съехала, не заплатив за квартиру. В мыслях мне неотступно представлялось одно и то же – моя дочь, висящая у себя в комнате первый день, второй, третий. Жуть этого образа не ослабевала, но со временем его болезненность притупилась: как свыкаются с язвой на теле, так возможно сродниться и с самым мучительным внутренним переживанием.

– В другой комнате мне, наверное, будет теплее, – сказала Ники.

– Ники, если ты мерзнешь ночью, можешь просто-напросто включить отопление.

– Пожалуй. – Ники вздохнула. – В последнее время я неважно сплю. Кажется, что мне снятся дурные сны, но потом я ничего толком не могу припомнить.

– Мне вчера приснился сон, – сказала я.

– Думаю, это от тишины. Я не привыкла к тому, что по ночам так тихо.

– Мне приснилась та маленькая девочка. Которую мы вчера видели. Маленькая девочка в парке.

– Я могу спать как сурок, и транспорт мне не мешает, но я совсем забыла, каково это – спать в тишине. – Ники передернула плечами и опустила ножи в ящик. – Быть может, в другой комнате буду спать лучше.

То, что я упомянула об этом сне в разговоре с Ники, указывает, возможно, на мои сомнения, такой ли уж он безобидный. Должно быть, я с самого начала заподозрила – не вполне отдавая себе отчет почему, – что сон гораздо больше был связан не с виденной нами девочкой, а с моими воспоминаниями о Сатико двумя днями раньше.