Имеет место угроза безопасности
^{Из дневников Ленни Абрамова}

7 августа

Дорогой дневничок!

Мне приснилась выдра. Не мультяшный выдренок, что допрашивал меня в Риме, не граффити с Грэнд-стрит, а настоящее млекопитающее в высоком разрешении, усатое, мохнатое, и от него влажно разило рекой. Мокрым плюшевым черным носом он вжимался мне в щеку, в ухо, целовал, обдавая мое алчное лицо своим фамильным и фамильярным жарким запахом лосося, и его грязные лапки пачкали мне чистую белую рубашку, которую я надел ради Юнис, потому что во сне я хотел, чтоб она снова меня любила, чтоб она вернулась ко мне. А потом он заговорил со мной голосом Ноя, напряженным, неприличным, но по сути человечным голосом, голосом побежденного ученого.

— Знаешь, американцам за границей бывает одиноко. Сплошь и рядом! Вот поэтому я никогда не покидаю родной ручей. — Смерил меня взглядом — хотел понять, интересно ли мне слушать. — Ты встречался за границей с симпатичными иностранцами. — Не вопрос — заявление. Ною некогда вопросы задавать. — Имя, Леонард, он же Ленни, я жду. — Губы мои шевельнулись, намереваясь вновь предать Фабрицию, но на сей раз я не смог открыть рот. Выдренок Ной улыбнулся, словно видел меня насквозь, и человеческой рукой вытер усы. — Ты сказал «Десальва».

Ной. Три дня после Перелома. Ни скорби, ни горя, только пустые воспоминания о том, как мы курим косяк на гравийных холмах Вашингтон-сквера, и зарождение нашей дружбы напряженно и бестолково, как подростковая любовь. На языке политика, на уме девчонки, два парня из пригородов, первокурсники в Нью-йоркском, Ной уже работает над одним из последних романов, что дойдут до типографии, я работаю над тем, чтобы стать другом такому человеку, как Ной. Это вообще подлинные воспоминания? Вот она, моя нынешняя жизнь. Сны, сплошные сны.

Сплю на диване. Мы с Юнис почти не разговаривали с тех пор, как я приволок ее домой, подальше от проклятого Томпкинс-парка, от того или тех, кого она собиралась там спасать. Таинственного друга? Сестру? Какого черта Сэлли забыла на поле боя?

— По-моему, у нас ничего не получится, — прокомментировал я наши отношения, после того как Юнис почти весь тот кровавый день просидела в спальне, дуясь. — Если мы не можем заботиться друг о друге сейчас, когда весь мир летит в пропасть, как нам быть дальше? Юнис! Ты вообще меня слушаешь? Я потерял одного из лучших своих друзей. Тебе не хочется меня, типа, утешить?

В ответ ни слова, мертвая улыбка, ретирада в спальню. E basta.

Бабахи, крупные и мелкие, далекие и близкие, пульсация в голове, трассирующие пули на фоне пасмурной луны, трассирующие пули освещают тайные, скрытые городские районы, целое здание плачущих младенцев, но еще страшнее, когда их крики замолкают. Неуклонно. Непрестанно. Безжалостно. Даже задернув шторы, видишь пурпурные вспышки за окном, слышишь их кожей. По ночам на реке скрежещет металл, словно две баржи сталкиваются в замедленной съемке. Когда открываю окно, в нос бьют странное цветенье и горящая листва — сладкое, густое гниение, точно за городом после грозы. Как ни странно, автомобильные сигнализации молчат. Я прислушиваюсь, надеясь на утешительную дозу сирен «скорых», предположительно мчащихся спасать людей от смерти, — назавтра после Перелома каждые несколько минут, потом каждые несколько часов, потом ничего.

Мой эппэрэт не коннектится. Не могу законнектиться. Эппэрэты вообще ни у кого не работают. «НЯ-ЭМИ», — обреченно говорят медийные профи за тридцать, что тусуются у нас в вестибюле. Неядерный электромагнитный импульс. Видимо, венесуэльцы что-то взорвали высоко над городом. Или китайцы. Можно подумать, кто-нибудь в курсе. Можно подумать, «новости» разнятся качеством после того, как вырубились все Медиа.

Венесуэльцы что-то взорвали, но точно не кукурузную лепешку.

Да неважно, как сказала бы Юнис, если бы по-прежнему со мной разговаривала.

Я наставляю эппэрэт на полуоткрытое окно, пытаюсь поймать сигнал. Не могу законнектиться с родителями. И вообще с Уэстбери. И с Вишну. И с Грейс. И от Нетти Файн ни слова. С тех пор как взорвался паром с Ноем — полное радиомолчание. Только экстренное сообщение «Вапачун-ЧС»: «ИМЕЕТ МЕСТО УГРОЗА БЕЗОПАСНОСТИ. ОСТАВАЙТЕСЬ ПО МЕСТУ ПРОЖИВАНИЯ. ВОДА: ЕСТЬ. ЭЛЕКТРИЧЕСТВО: МЕСТАМИ. ПО ВОЗМОЖНОСТИ ДЕРЖИТЕ ЭППЭРЭТЫ ПОЛНОСТЬЮ ЗАРЯЖЕННЫМИ. ОЖИДАЙТЕ ИНСТРУКЦИЙ».

Она плачет за стенкой.

Как мне страшно.

У меня никого нет.

Юнис, Юнис, Юнис. Зачем ты снова и снова разбиваешь мне сердце?

Через пять дней после Перелома — инструкции.

Страшась и торжествуя, я облачился в рубашку и штаны. Кондиционер вырубился, и я ходил в одном белье, отчего штаны теперь были как доспехи, а рубашка — как саван. Юнис сидела в кухне за столом, пусто разглядывая неработающий эппэрэт. Я прежде никогда не чуял ее немытых волос, и однако же вот он, запах, сильный, как от полумертвого холодильника. И почему-то это смягчило меня, захотелось ее простить, найти ее вновь, ибо что бы между нами ни случилось, я тут ни при чем.

— Мне надо на работу, — сказал я, целуя ее в лоб, бесстрашно вдыхая то, во что она превратилась.

Впервые за сотни часов она посмотрела на меня; ресницы ее обросли коростой.

— К Джоши? — спросила она.

— Да, — сказал я. Она кивнула. В жарких штанах и удушающей рубашке я стоял, точно японский продавец, и ждал продолжения. Его не последовало. — Я по-прежнему тебя люблю, — сказал я. Никакого ответа, но и мертвой улыбки нет. — Мне кажется, мы оба старались, чтоб у нас все получилось. Просто мы слишком разные. Ты так не думаешь? — И ушел, не дожидаясь, пока она породит какую-нибудь эмоцию и тотчас возразит.

Улицы почти пустовали. Все такси убежали туда, откуда берутся такси, и без этих юрких желтых пятен Манхэттен онемел и застыл, точно Кабул во время пятничной молитвы. По всей Грэнд-стрит доисторическими деревами, пережившими отступление ледника, торчали сожженные Кредитные столбы: разноцветные электрогирлянды обвисли перевернутыми параболами, расистские Кредитные плакаты содраны, порваны, грязными тряпками валяются на лобовых стеклах машин. Почему-то сожгли и старый фургон «Эконолинии» с наклейкой на бампере «Моя дочь — морпех США в Венесуэле» — он опрокинулся посреди улицы, изображая дохлого клопа. «Хижина „Пицца Хоть Куда“» работает, но окна закрыты картоном, как и в местной арабской лавке, и на каждой картонке печатные буквы: «Принимаем только юани простите нам тоже нада кушать». В остальном же район замечательно нетронут, а следы мародерства минимальны. Глубокая тишина утра назавтра после провального восстания третьего мира текла по улицам и окутывала безмолвные башни. Сейчас как никогда я гордился Нью-Йорком, ибо он пережил то, что переживет не всякий город, — собственное остервенение.

Выход к поездам на линии Ф забит мусором, метро явно не работает. Я пошел по Грэнд — одинокий человек, объятый густотой августа и странной жаждой жизни, не знающий, что будет дальше. Для начала мне нужны настоящие деньги, не доллары.

У дверей моего отделения «БКГШ» в Чайнатауне драконий хвост из китайцев бедно-среднего класса ждал приговора своим сбережениям. Найдут ли эти раздавленные старики в кроссовках за три юаня и с пятнистыми лысинами, практикующие тайцзицюань в Сью-ард-парке, способ репатриироваться на родину, которая теперь гораздо богаче? Обрадуются ли им там? А родителям Юнис, если они решат вернуться в Корею?

Я час простоял в очереди, слушая, как некий выходец с Карибских островов, весь в джинсе и с потрескавшейся кожей, блестевшей маслом пачули, мелодично излагает нам свою трактовку мироустройства:

— Эти «Вапачуны» и «Стаатлины» забирають наше бабло и драпають. Портять экономику, лезуть к нам в карман. Вымогають. Мафиози. Зачем подстрелили паром? Кто кем командуеть? Вот чего интересно. И вы же понимаете, нам никада ответ не скажуть, потому как мы люди маленькие.

Я хотел дать ему ответ, с которым он сможет жить, но в горле у меня ничего не шевельнулось, хотя мысль мчалась во весь опор. Не сейчас, не сейчас. Вопросы я задам Джоши.

Мой банковский счет по-прежнему был довольно жирен, так что мне выделили особого кассира, старую гречанку, переведенную из разграбленного отделения в Астории, и она разъяснила мне положение. Все мои активы в юанях относительно невредимы, однако портфель «АмериканскоеУтро» — «ЗемляОзер», «ОбъединенныеОтходыСиВиЭс» и бывший стале-бетоно-сервисный конгломерат, краеугольные камни развитой экономики — отдал концы. Четыреста тысяч юаней, два года отказа себе во всем и скупых чаевых в ресторанах — все исчезло. Если учесть июльские расходы на Юнис, у меня осталось 1 190 000 юаней. С точки зрения бессмертия я уже лежу в покойницкой. С точки зрения выживания, нового золотого стандарта американцев, я в шоколаде. Я снял две тысячи юаней — с сотенных купюр на меня посмотрели плотное лицо и прекрасная шевелюра Председателя Мао — и сунул их в носок.

— Вы самый богатый человек в Чайнатауне, — фыркнув, сказала кассирша. — Идите домой к родным.

Мои родные. Как они справляются? Что было на Лонг-Айленде? Услышу ли я вновь трели их тревожного щебета? На углу какой-то человек поймал машину и договорился с водителем о цене. Отец рассказывал, что в молодости ездил так по Москве, как-то раз даже застопил милицейскую машину — капитан хотел заработать лишний рубль. Я вытянул руку, и ко мне подкатил «Хёндэ-Хурма», весь увешанный колумбийскими сувенирами. Я договорился о двадцати юанях до Верхнего Ист-Сайда, и следующие несколько минут под возмутительно развеселую сальсу мимо меня скользил посерьезневший опустелый город. Водитель оказался предприимчивым малым и по пути продал мне гипотетический мешок риса, который будет доставлен ко мне домой его двоюродным братом Гектором.

— Я раньше много боялся, — сказал он, сняв темные очки и уставив на меня бессонные глаза, чьи карие радужки плавали в цветах крайних полос колумбийского флага, — а теперь допер, чт́о у нас за правительство. Пустышка! Как дерево. Разломаешь — а там ничего. Так что теперь я буду жить. И зашибать деньгу. Настоящую. Китайскую.

Я пытался на время поездки стать ему другом и экономическим поверенным, бормотал «м-мм, м-мм» тем уклончивым тоном, к которому прибегаю с людьми, если у нас нет ничего общего, но едва мы доехали, он дал по тормозам.

— Salte, hijueputa! — заорал он. — Вали! Вали! Вали! — Я выбрался из машины, она мигом отбыла, а я так и не заплатил.

Улицу запрудили национальные гвардейцы.

С той минуты, когда я вышел из квартиры, я не видел ни одного военного, однако синагогу «Постжизненных услуг» окружали бронетранспортеры и пешие гвардейцы, в которых мой эппэрэт бодро опознал сотрудников «Вапачун-ЧС». (Собственно говоря, приглядевшись, я обнаружил, что флаги и эмблемы Национальной гвардии почти вовсе исчезли с их транспорта и униформ; теперь эти люди представляли только «Вапачун».) Они охраняли двери от орд взбунтовавшейся молодежи — видимо, только что уволенных сотрудников, наших красавцев Долтонов, Логанов и Хитов, наших Ав, Эйденов и Джейденов, которые издевались надо мной в Салоне Вечности, а теперь штурмовали синагогу Джоши, самый исток их индивидуальности, их эго, их грез. Мое проклятие, Дэррил в боди «СОС Ху», скакал, точно саранча в костре, пытаясь привлечь мое внимание.

— Ленни! — закричал он, когда я подошел к гвардейцам у двери, предъявил на сканирование свой эппэрэт и коротким кивком был допущен внутрь. — Скажи Джоши, что это нечестно! Скажи Джоши, я буду работать на пол ставки. Прости, что я тебя обижал! Я хотел тебя поддержать на Мисо-обжираловке в ноябре. Ну Ленни!

Я глянул на них с верхней ступеньки. Как они великолепны. Как восхитительны, как модны, как молоды. Даже посреди катастрофы их нейроусовершенствованные мозги проворно щелкали, пытались разгадать загадку, проникнуть внутрь. Эволюция подготовила их к достойной жизни, а теперь цивилизация вокруг распадалась. Вот ведь невезуха!

А потом я оказался внутри — в святая святых тоже толпились гвардейцы при полном параде. Пять табло разом щелкали как безумные — у большинства сотрудников «Поезд отменен». Звучало так, будто стаи голубей слетелись к нам в контору на крылатые бои. Я задержался у оконного витража с племенем Иудиным, представленным здесь львом и короной, и впервые за все эти годы вспомнил, что для нескольких тысяч человек синагога была когда-то местом поклонения.

Остатки сотрудников еще населяли кабинеты, однако разговоры их были погребальны и напряженны. Никаких водородных показателей кислотности, «умной крови» или «бета-лечения». Слово «триглицериды» не звенело в туалете, где мы, мужчины из «Постжизненных услуг», подолгу органически срали, освобождаясь от всей растительности, что нас обременяла. По пути наверх я остановился у стола Келли Нардл. Пуст. Исчезла. Я машинально потянулся за эппэрэтом, хотел послать ей сообщение, но потом сообразил, что исходящая передача данных не работает. И ни с того ни с сего вновь испугался за родителей.

У дверей кабинета Джоши стояли два гвардейца. Сигнал с моего эппэрэта, видимо, сообщил им, что я важное лицо, потому что они отступили и открыли мне дверь. Вот и он. Джоши. Приятник. Papi chulo. Держит осаду у себя в минималистском кабинете, а снаружи молодые голоса требуют его Умной Крови. Я разобрал неинтересное и ребяческое «Эй, эй/Хи-хи/Джоши Голдхер/Уходи» и другое, гораздо болезненнее: «С работы уволен/Издохли мечты,/Но скоро, мудак,/Постареешь и ты». Джоши надел на шею золотой символ юаня, пытаясь молодиться, но выглядел сломленным, кожа на ушах нелепо обвисла, а слева вдоль носа разлилась нильская дельта лиловых сосудов. Когда мы обнялись, его дрожащие руки слегка постучали мне по спине.

— Как Юнис? — тут же спросил он.

— Расстроена, — сказал я. — Думает почему-то, что ее сестра была в Томпкинс-парке. Не может связаться с родными в Джерси. На Джордж Вашингтон КПП. Никого не пропускают. И злится на меня. Мы друг с другом даже не разговариваем.

— Отлично, отлично, — пробубнил Джоши, глядя в окно.

— А ты как? Как ты все это выносишь?

— Небольшая осечка.

— Небольшая осечка? Там снаружи падение Римской империи.

— Не драматизируй, бурундук. Заплачу этим кабанятам привилегированными акциями, а когда снова встанем на ноги, всех опять найму.

Он говорил, и к нему возвращались силы, даже ушные раковины натянулись и встали на место.

— Эй, слышь, Резус! Я так думаю, в долгосрочной перспективе для нас это плюс. Контролируемый развал страны, запланированное банкротство. Ликвидация рабсилы, ликвидация акций, ликвидация всего, кроме недвижимости. Рубенштейн на данном этапе — просто пешка. Конгресс — только для видимости: вот, мол, глядите, у нас по-прежнему есть Конгресс! Теперь на сцену выйдут более ответственные игроки. Вся эта ерунда про Венесуэлу и китайские суда — чушь собачья. Никто не будет сюда вторгаться. А будет вот что — и это из надежных источников: Международный валютный фонд слиняет из Коламбии, вероятно, в Сингапур или в Пекин и там разработает план восстановления Америки, страну разделят на концессии и раздадут суверенным фондам. Норвегии, Китаю, Саудовской Аравии, все такое.

— Америки больше не будет? — спросил я, не то чтобы ожидая ответа. Просто на всякий случай.

— Херня. Америка станет лучше. Норвежцы, китайцы — они рассчитывают на доход с инвестиций. Они захотят очистить наши статусные города от отбросов без никакого Кредита и создать настоящие очаги стильной жизни. А кто выиграет? «Штатлинг-Вапачун», вот кто. Недвижимость, безопасность, а потом мы. Бессмертие. Перелом создал новый спрос на неумирание. Прямо вижу, как норвежцы из «ГоснефтьГидро» подружатся со «Штатлинг». Может, слияние! Да, так даже лучше. У норвежцев полно евро и женьминьби, они вообще транжиры.

— Что значит «очистить от отбросов без никакого Кредита»?

— Переселить. — Он в возбуждении глотнул зеленого чая. — Этот город не для всех. Мы должны быть конкурентоспособны. А это значит — делать больше меньшими силами. Подбить баланс.

— Один неф в моем банке сказал, что во всем виновата «Штатлинг-Вапачун», — сказал я, этим «один неф сказал» обращаясь к либеральной иерархии.

— В чем виновата?

— Не знаю. Мы разбомбили паром. Триста погибших. Мой друг Ной. Помнишь, что ты мне говорил прямо перед Переломом? Что с Вишну и Грейс все будет нормально. И что ни о каком Ное ты не слышал.

— Что ты хочешь сказать? — Джоши облокотился на стол, подался вперед. — Это обвинение?

Я промолчал, сыграл обиженного сына.

— Слушай, мне жаль, что твой друг погиб, — продолжал Джоши. — Все эти смерти — трагедия. Паром, парки. Самсоб. Но в то же время кто были все эти Медийщики, какая от них польза была?

Я закашлялся, прикрыв ладонью рот; меня пробрал холод, как будто в анус воткнули айсберг.

Я никогда не говорил Джоши, что Ной Медийщик.

— Распространяли бесполезные слухи. Охраняемая фильтрационная зона на севере штата. Ага, как же. Правительство Рубенштейна неспособно было устрицу организовать на устричной банке. Ленни, ты знаешь, каковы ставки. Мы не тупицы. Мы тут важным делом заняты. Мы столько в него вложили. Мы с тобой. И посмотри, что у нас вышло. Это же настоящий игрок. Кто бы завтра ни встал у руля, норвежцы, китайцы — все захотят того, что есть у нас. Это тебе не дурацкое приложение для эппэрэта. Это вечность. Это сердце креативной экономики.

— Да нахуй креативную экономику, — ляпнул я. — В центре города продуктов нет.

Один миг. Его ладонь. Моя щека. Параметры окружающей среды сдвинулись на шестьдесят градусов влево и, звеня, застыли. Я почувствовал, как моя рука прижимается к лицу, хотя не заметил, как ее поднял.

Он закатил мне оплеуху.

Наверное, где-то в недрах моей души всплыло воспоминание о первой отцовской пощечине — рука папы Абрамова разрезает воздух, расставленные ноги по-боксерски пританцовывают, будто он лупит двухсотфунтового здоровяка, а не девятилетнего мальчишку, — но отчего-то думал я лишь о том, что в ноябре мне стукнет сорок. Через три месяца я стану сорокалетним мужчиной, и мне только что закатил оплеуху мой друг, мой босс, мой запасной отец.

И я ринулся на него. Через стол, чьи острые края врезались в живот, в кулаках у меня ворот шелковой черной футболки, лицо, его потное перепуганное лицо толкнулось в мое, нежно-карие глаза, какая выразительность, смешная еврейская физиономия, что умела грустнеть во мгновение ока, все, что мы делали вместе, все наши планы боев, вылупившиеся над подносами с веганскими самсами, пожаренными на сафлоровом масле.

Одна рука отпустила его футболку, занесся кулак. Либо да, либо нет. Либо я выбираю этот последний путь, либо опускаю руку. Но что у меня есть, кроме Джоши? Выберется ли он после всего, что случилось? Разве за падением Рима в итоге не последовал Ренессанс?

Я правда могу ударить этого человека?

Я слишком долго ждал. Джоши уже мягко отрывал мои пальцы от своей футболки.

— Прости, — сказал он. — Мне так стыдно. Боже мой. Сам себе не верю. Это все стресс. У меня стресс. Уровень кортизола. Господи. Все храброго из себя корчу. Но мне, конечно, тоже страшно.

Я попятился. Отошел к стене, будто наказанный ребенок, почувствовал, как альфа-лучи стекловолоконного Будды ласкают мое существо.

— Ну ладно, ладно, — говорил Джоши. — Иди домой. Передай мой пламенный привет Юнис. Скажи Джо Шехтеру снаружи, что его я могу взять обратно на полставки, но с Дэррилом все. Приходи завтра. У нас впереди полно работы. Ты мне тоже нужен, знаешь ли. Не смотри на меня так. Конечно, ты мне нужен.

Я зашел в «Хижину „Пицца Хоть Куда“» и скупил то немногое, что осталось, — три драгоценные пиццы и кальцоне, еще теплые, все за шестьдесят юаней. Когда вышел, меня окатило светом, Ноевым светом, что затопляет город, и ничего не остается, кроме света, — городским экстазом. Я закрыл глаза и подумал: когда открою, прошедшая неделя испарится. Однако увидел я другое — гнусное создание. Прямо на асфальте посреди Грэнд-стрит что-то жевала эта блядская выдра. Я примерился оглоушить мохнатого врага увесистым кальцоне. Пригляделся — нет, не выдра. Это чей-то ручной кролик — вырвался на свободу и теперь наслаждался одиночеством, пировал на мостовой и временами судорожно оглаживал уши лапой; так Ной ощупывал все роскошество своей шевелюры. Набежали облака, и Ноев городской свет обратился в тень, плотную, как сланец. Моего друга больше нет.

У двери меня ждали два набитых туфлями чемодана, однако Юнис не было ни в гостиной, ни в спальне. Что, наконец-то уезжает? Я обыскал 700 из 740 квадратных футов, составлявших мое гнездышко, — никого. Наконец мне подсказала путь включенная вода в ванной, а затем под рокот одинокого вертолета я расслышал тихий вой сломленной женщины.

Я открыл дверь. Она дрожала и икала, у ног стояли две пустые бутылки пива «Президенте» и полбутылки водки. Не поддавайся жалости, сказал я себе. Вспомни злость предыдущей недели, сгусти ее в груди. Ты выше ритуальных унижений. Ты самый богатый человек в Чайнатауне. Она для тебя ничего не сделала. Ты заслуживаешь лучшего. Пусть мир распадается, сейчас выигрышнее одиночество. Отвяжись уже от этого восьмидесятишестифунтового альбатроса. Вспомни, она ведь не утешила тебя, когда погиб Ной.

— Нам вроде не положено пить зерновое, — сказал я, кивнув на пустые бутылки. Она никогда при мне столько не пила.

«Иди нахуй», которого я ожидал, не последовало. Она дрожала ровно, как умирающее животное, колотясь о дешевую плитку на полу. Она шептала по-английски и по-корейски.

— Anna, за что? — молила она отца. А может, свой неработающий эппэрэт. Я раньше не замечал, что названия гаджета, правящего нашим миром, и корейское слово «отец» похожи. Ее футболка — смешно, футболка «Багдадское туристическое агентство», — была вообще-то моей, и от этой странной связки — Юнис в моей одежде — мне захотелось обнять ее самому, почувствовать ее под собой. Я поднял ее — даже от этого крошечного веса вздрогнула простата, но в остальном мой организм замечательно справился, — и отнес на постель, уловив алкогольный дух и клубничный аромат только что вымытых волос. Она вымылась для меня.

— Я принес пиццу, — сказал я. — И кальцоне со шпинатом. Сейчас больше ничего нет. Никакой органики.

Ее так трясло, что я забеспокоился о медицинских последствиях. Ее тело, вся его мизерность, дрожало, словно бегало по кругу на топливных пар́ах. Я коснулся ее обжигающего лба.

— Все в порядке, — сказал я. — Выпей ибупрофена. Съешь пиццу. Глотни воды. От алкоголя обезвоживание.

— Это я знаю, — прошептала она между содроганиями, и я понадеялся, что к ней возвращается раздражение. Но она все трепетала, и ее лицо, бледная веснушчатая маска, перекосилось влево, словно в припадке. Дитя, просто дитя. — Лен, — сказала она. В ямочке на подбородке собралась вода. — Ленни. Мне… — Ей было стыдно. Как и Джоши. Ко мне подступало решение. Окончательное решение. Губы выпятились, готовясь произнести первые слова роковой фразы. Я их придержал. Наверное, я мог бы заговорить, растолковать все перемены, которые необходимы ей, чтобы мы были счастливы вместе, но что толку? Мне оставалось либо принять как есть эту девушку, что лежит у меня на руках, либо до конца жизни искать что-нибудь другое.

Она задрожала сильнее, повернулась, и ее позвоночник тяжело застучал мне в грудь. Я видел ее косточки, обтянутые моей футболкой, а в ее конвульсиях различал динамику скелета. Она всхлипнула из глубин, которые прослеживались до далеких заморских краев, до времен, когда наши народы едва сформировались. Впервые с нашего знакомства я увидел, что Юнис Пак, в отличие от ее сверстников, не вовсе лишена истории. Я обнимал ее мягкий зад, ее единственную уступку женственности. Касание моих ладоней слегка ее утихомирило. Я сполз вниз и расстегнул «ПолнуюКапитуляцию». Вкус был как всегда — не медовый, вопреки заявлениям уличных музыкантов, но густой и мускусный, смутно отдававший мочой. Я обхватил ее губами и замер, стал ждать, когда стихнет дрожь, когда к нам обоим придет сон, забыл мечту о пицце, что грызла под ложечкой. Я думал о слове «правда». О Юнис Пак многое можно сказать, но она была совершенно правдива.