Глава двадцать вторая,
рассказанная Ахиллом
Страшась посмотреть в лицо тем, кого я любил, и скрыть от них свои планы, я вернулся за мирмидонский частокол, медленно переставляя ноги. Патрокл с Фениксом сидели за столом на солнце и играли в кости, сдабривая игру веселым хохотом.
— Что случилось? Что-нибудь важное? — поинтересовался Патрокл и встал, чтобы обнять меня за плечи.
С тех пор как в мою жизнь вошла Брисеида, он делал это все чаще, что было достойно сожаления. Прилюдное заявление прав на меня не могло ему помочь и, кроме того, раздражало. Он словно пытался возложить на меня бремя вины: я твой двоюродный брат и любовник и ты не можешь просто так бросить меня из-за новой игрушки.
Я дернул плечами, сбрасывая его руку:
— Ничего не случилось. Агамемнон пожелал узнать, как мы справляемся с нашими воинами.
Феникс изобразил удивление.
— Он бы мог сам это увидеть, если бы дал себе труд прогуляться по нашему лагерю, разве нет?
— Ты же знаешь нашего великого господина. Целый месяц он не созывал совет, и ему ненавистна мысль, что его рука на нашей шее дает слабину.
— Но почему позвали только тебя, Ахилл? Это я разливаю вино на совете и забочусь о том, чтобы всем было удобно.
Патрокл выглядел уязвленным.
— Нас было всего несколько человек.
— Калхант тоже был? — спросил Феникс.
— Калхант сейчас не в милости.
— Из-за Хрисеиды? Ради своего же блага ему бы стоило держать рот на замке насчет этого, — заметил Патрокл.
— Может, он думает, если надавит посильнее, то в конце концов своего добьется, — небрежно ответил я.
Патрокл удивленно посмотрел на меня:
— Ты правда так думаешь? Я — нет.
— Вы не могли придумать ничего лучше, чем играть в кости? — Я сменил тему.
— Что может быть приятнее этого в такой прекрасный день, когда нет троянцев? — спросил Феникс.
Он бросил на меня проницательный взгляд.
— Тебя не было все утро. Слишком долго для пустой болтовни.
— Одиссей был в хорошей форме.
Патрокл погладил меня по руке.
— Иди сюда, сядь с нами.
— Не сейчас. Брисеида дома?
Я никогда не видел Патрокла в гневе, но тут его глаза полыхнули яростью, рот исказился от боли, и он закусил губу.
— Где же ей еще быть? — огрызнулся он, повернулся ко мне спиной и уселся за стол. — Давай играть, — сказал он Фениксу, который удивленно смотрел на нас.
Войдя внутрь, я позвал ее, и она выбежала из двери во внутренние покои, чтобы упасть в мои объятия.
— Ты скучала по мне? — Глупый вопрос.
— Мне показалось, будто прошло несколько дней!
— Скорее уж полгода.
Я вздохнул, думая о том, что произошло на совете в заколоченной досками комнате.
— Без сомнения, ты уже выпил вина больше чем достаточно, но, может, хочешь еще?
Я посмотрел на нее с удивлением:
— Знаешь, я только сейчас об этом подумал — мы совсем не пили вина.
Ее живые голубые глаза наполнились смехом.
— Совет был так увлекателен?
— Скорее скучен.
— Бедняга! Агамемнон тебя накормил?
— Нет. Будь хорошей девочкой и найди мне чего-нибудь поесть.
Щебеча, как птичка, она занялась моей трапезой, а я сидел и смотрел на нее, думая о том, какая прелестная у нее улыбка, какая грациозная походка, какая лебединая шея. Война постоянно грозит смертью, но она, казалось, даже не думала о возможной гибели; я никогда не говорил с ней о битве.
— Ты видел Патрокла там, на солнце?
— Да.
— Но предпочел меня.
В ее голосе прозвучало удовлетворение, означавшее, что их соперничество не было односторонним. Она подала мне горячий хлеб и блюдо с оливковым маслом.
— Вот, только что из печи.
— Ты сама испекла?
— Ахилл, ты прекрасно знаешь, я не умею печь.
— Верно. У тебя нет женских талантов.
— Скажи мне это сегодня ночью, когда мы задернем над дверью занавес и я буду на твоем ложе, — невозмутимо заявила она.
— Так и быть, у тебя есть один женский талант.
Стоило мне это сказать, как она уселась ко мне на колени, взяла мою свободную руку и просунула ее под широкую эксомиду, прикрывающую левую грудь.
— Ахилл, я так тебя люблю.
— И я тебя. — Я запустил пальцы ей в волосы и поднял ее лицо так, что ей пришлось посмотреть мне в глаза. — Брисеида, ты можешь мне кое-что пообещать?
В ее глазах не отразилось никакой тревоги.
— Все, что угодно.
— Что, если я прогоню тебя, прикажу уйти к другому мужчине?
Ее рот дрогнул.
— Если ты прикажешь, я это сделаю.
— И что ты будешь обо мне думать?
— То же, что я думаю о тебе сейчас. Значит, у тебя есть на то серьезная причина. Или я тебе надоела.
— Ты никогда мне не надоешь. Никогда, за все то время, что мне осталось. Есть вещи, которые неизменны.
Краска потоком залила ее лицо.
— Я тоже так думаю. — Она засмеялась, затаив дыхание. — Попроси меня сделать что-нибудь легкое, например умереть за тебя.
— Прежде чем мы ляжем спать?
— Хорошо, тогда завтра.
— Я все равно попрошу тебя пообещать мне кое-что, Брисеида.
— Что?
Я крутил в пальцах локон ее изумительных волос.
— Если настанет время, когда я покажусь дураком, или глупцом, или бессердечным, ты все равно будешь в меня верить.
— Я всегда буду в тебя верить. — Она чуть сильнее прижала мою руку к своей груди. — Я тоже не глупа, Ахилл. Тебя что-то гложет.
— Даже если это и так, я не могу тебе сказать, что именно.
Она оставила этот разговор и больше никогда к нему не возвращалась.
Нам не было дано узнать, каким именно способом Одиссей справился с задачей, которую на себя взвалил, но его рука угадывалась во всем, пусть ее саму и не было видно. Как-то вдруг вся армия заговорила о том, что неприязнь между мной и Агамемноном резко усилилась, что Калхант проявляет удручающую настойчивость в деле Хрисеиды и что Агамемнон сдерживается из последних сил.
Спустя три дня после совета все эти интересные темы для разговоров были позабыты. Разразилось бедствие. Сначала вожди пытались о нем умолчать, но скоро болезнь свалила столько воинов, что спрятать их стало невозможно. Наводящее ужас слово передавалось из уст в уста: чума, чума, чума. В один день слегло четыре тысячи человек, на следующий день — еще четыре, казалось, этому не будет конца. Я отправился посмотреть на своих собственных воинов, которые были в числе заболевших, и один их вид заставил меня молить Лето и Артемиду, чтобы Одиссей знал, что делает. Они лежали в лихорадке, бредили, были покрыты мокрыми язвами и стонали от головной боли. Махаон с Подалирием оба заверили меня, что это определенно такая форма чумы.
Немного погодя мне встретился сам Одиссей. Он улыбался от уха до уха.
— Ахилл, ты должен признать, проведя сыновей Асклепия, я сотворил нечто, достойное остаться в истории!
— Надеюсь, ты не зашел слишком далеко, — кисло сказал я.
— Не волнуйся, никаких потерь не будет. Они все встанут на ноги и будут крепче, чем были.
Выведенный из себя его самодовольным весельем, я покачал головой:
— Полагаю, пора уже Агамемнону послушаться Калханта и отдать Хрисеиду. И бог пошлет нам изумительное и чудесное выздоровление. Только на этот раз это будет бог из машины.
— Говори об этом потише, — заметил он и отправился собственноручно ухаживать за больными, чем заслужил репутацию храбреца.
Когда Агамемнон пошел к Калханту и попросил совершить прилюдное гадание, армия вздохнула с облегчением. Никто не сомневался, что жрец потребует возвращения Хрисеиды; сердца возрадовались, предвкушая конец мору.
Прилюдное гадание предполагало присутствие всех военных вождей старше тех, кто командовал отдельными отрядами. Около тысячи их собралось в специально отведенном месте, встав позади царей лицом к жертвеннику; конечно, большинство из них были царскими родственниками, некоторые даже близкими.
Сидел только Агамемнон. Проходя мимо его трона, я не сделал попытки преклонить перед ним колено и свирепо нахмурился. Это было замечено; лица присутствующих озабоченно напряглись. Патрокл зашел так далеко, что предупреждающе положил руку мне на плечо, но я сердито ее сбросил. Потом я занял свое место, выслушал, как Калхант заявляет, дескать, чума не прекратится, пока Аполлону не отдадут то, что ему причитается, — деву Хрисеиду. Агамемнон должен отослать ее в Трою.
Ни ему, ни мне не пришлось много играть; мы барахтались в паутине, сотканной Одиссеем, и ненавидели это. Я насмехался и глумился над Агамемноном, который в ответ на это приказал отдать ему Брисеиду. Отодвинув исступленного Патрокла в сторону, я покинул площадь собраний и направился к мирмидонскому частоколу. Взглянув мне в лицо, Брисеида ничего не сказала, хотя глаза ее наполнились слезами. Обратно мы вернулись в молчании. Потом перед всем великим собранием я вложил ее руку в руку Агамемнона. Нестор вызвался позаботиться об обеих девушках и отправить их навстречу судьбе. Уходя с ним, Брисеида обернулась, чтобы посмотреть на меня в последний раз.
Когда я заявил Агамемнону, что вместе со своим войском выхожу из его армии, мой голос звучал так, словно каждое слово было правдой. Ни Патрокл, ни Феникс ни на мгновение не усомнились в моей искренности. Я гордо прошествовал за частокол, предоставив им идти следом.
В доме, опустевшем без Брисеиды, звенело эхо. Избегая Патрокла, я затаился в нем на весь день, один в своем стыде и печали. В час вечерней трапезы Патрокл пришел, чтобы поесть со мной, но беседы не получилось — он отказался со мной разговаривать.
В конце концов я заговорил сам:
— Брат, неужели ты не понимаешь?
Он взглянул на меня сквозь слезы:
— Нет, Ахилл, не понимаю. С тех пор как в твою жизнь вошла эта девушка, ты стал кем-то, кого я не знаю. Сегодня ты сделал выбор за всех нас в том, что не имел право решать за нас. Ты отказал Агамемнону в наших услугах, не посоветовавшись с нами. Только верховный царь мог бы так поступить, но ты не Пелей. Ты — недостойный сын.
О, это причинило мне боль.
— Пусть ты не понимаешь, но ты меня простишь?
— Только если ты пойдешь к Агамемнону и возьмешь свои слова обратно.
Я отпрянул:
— Взять свои слова обратно? Ты сошел с ума? Агамемнон смертельно меня оскорбил!
— Это оскорбление ты навлек на себя сам, Ахилл! Если бы ты не смеялся и не глумился над ним, он бы никогда на тебе не отыгрался! Будь же справедлив! Ты ведешь себя так, словно разлука с Брисеидой разбила тебе сердце, — а тебе никогда не приходило в голову, что разлука с Хрисеидой разбила сердце Агамемнону?
— У этого тупоголового тирана нет сердца!
— Ахилл, почему ты так упрям?
— Я не упрям.
Он стукнул кулаком по столу:
— О, я не могу в это поверить! Это ее влияние! Как же она над тобой поработала!
— Я понимаю, почему тебе так кажется, но это не так. Пожалуйста, Патрокл, прости меня.
— Я не могу тебя простить, — сказал он и повернулся ко мне спиной.
Его идол Ахилл наконец-то упал со своего пьедестала. И как же прав был Одиссей. Мужчины верят в то, что женщины — корень всех зол.
Одиссей проскользнул ко мне на следующее утро без лишнего шума. Я был так рад видеть дружеское лицо, что приветствовал его почти с жаром.
— Домашние подвергли тебя остракизму?
— Да. Даже Патрокл вытер об меня ноги.
— Что ж, мы этого ожидали, так ведь? Но мужайся. Через несколько дней ты вернешься на поле битвы оправданным.
— Оправданным. Интересное слово. Мне кое-что пришло в голову, Одиссей, то, что должно было прийти в голову на совете. Но тогда я об этом не думал. Если бы подумал, то никогда бы не согласился на твой план.
— О?
Он выглядел так, словно знал, о чем я собираюсь сказать.
— Что со всеми нами будет? Естественно, мы предполагали, что после того, как план удастся — если удастся! — мы сможем о нем рассказать. Теперь я понимаю, что мы не сможем. Ни вожди, ни простые воины не найдут ему оправдания. Слишком бессердечная цена за победу. Все, что они увидят, это лица людей, которым придется умереть, ее выплачивая. Я прав, верно?
Он с сожалением потер кончик носа.
— Я гадал, кто из вас поймет это первым. Поставил на тебя — и снова выиграл.
— А ты когда-нибудь проигрывал? Но скажи мне, я прав или ты придумал способ, как покончить с этим ко всеобщему счастью?
— Такого способа нет. Ты в конце концов понял то, что на совете просто кричало о себе. Немного поменьше страсти в этой груди, и ты понял бы все уже тогда. Наш заговор никогда нельзя будет открыть. Мы должны унести его с собой в могилу, связанные клятвой, которую предложил Агамемнон, — чем избавил меня от трудов, не говоря уже о вопросах, на которые мне было бы трудно ответить.
Я закрыл глаза.
— Значит, до самой могилы и после нее Ахилла будут считать себялюбивым бахвалом, раздутым от собственной важности, который позволил бесчисленным воинам сгинуть на потеху своей задетой гордыне.
— Да.
— Мне следовало бы перерезать тебе горло, ты, гнусный мошенник! Ты вверг меня в стыд и бесчестие, которые навеки запятнают мое имя. Когда в грядущих веках люди будут говорить об Ахилле, они скажут, что он пожертвовал всем ради своей задетой гордыни. Надеюсь, ты попадешь в Тартар!
— Обязательно попаду. — Он не был ни взволнован, ни задет. — Ты не первый меня проклинаешь и уж точно не последний. Но последствия того совета отразятся на всех нас, Ахилл. Возможно, никто никогда не узнает, как все было на самом деле, но все будут подозревать, что Одиссей приложил к этому руку. А как же Агамемнон? Если ты выглядишь жертвой самонадеянной гордости, кем выглядит он? Тебе, по крайней мере, причинили зло. Он же — тот, кто его причинил.
Я вдруг понял, насколько глуп был этот наш разговор, как мало для богов значат даже такие блестящие мужи, как Одиссей.
— Что ж, в этом есть справедливость. Мы заслужили, чтобы запятнать свое доброе имя. Чтобы отправиться в этот несчастный поход, мы безропотно принесли человеческую жертву. И это наша расплата. Именно поэтому я согласен продолжать эту сумасшедшую затею. Мне отказано в достижении моей самой заветной цели.
— Что это за цель?
— Остаться в сердцах мужей совершенным воином. Теперь это будет Гектор.
— Ты не сможешь узнать об этом наверняка, только твои правнуки смогут. Потомки будут судить по-своему.
Я с любопытством посмотрел на него:
— Разве ты не жаждешь остаться в памяти людских поколений?
Он искренне расхохотался.
— Нет! Меня не волнует, что про Одиссея скажут потомки! И будут ли они вообще знать его имя. После смерти мне предстоит, как Сизифу, катить такой же валун на тартарскую гору или, как Танталу, тянуться к воде, которая вечно будет от меня ускользать.
— Мы будем делать это бок о бок. Но что бы мы ни говорили, теперь уже слишком поздно.
— И тут ты прав.
Мы погрузились в молчание, сидя за занавесом, натянутым от непрошеных гостей, которые и не думали приходить, чтобы выразить соболезнование своему высокомерному вождю. На столе стояла амфора с вином. Я наполнил чаши доверху, и мы задумчиво выпили, не желая делиться друг с другом своими сокровенными мыслями. Без сомнения, мечты Одиссея были куда приятнее, раз он не ожидал воздаяния от потомков. Хотя он, судя по всему, верил только в вечное наказание, меня удивляло то, что размышления о своей судьбе не могли поколебать его уверенности в себе.
— Зачем ты пришел ко мне?
— Известить тебя об одном странном происшествии, прежде чем это сделает кто-то другой.
— О странном происшествии?
— Сегодня утром несколько воинов отправилось на берег Симоиса порыбачить. Когда взошло солнце, они увидели, как в воде что-то крутится. Тело человека. Они побежали за начальником караула, который его и вытащил. Это Калхант. Похоже, он умер вскоре после захода солнца.
Я вздрогнул.
— Как он умер?
— От огромной раны на голове. Один из воинов Аякса заметил, как на закате он шел по краю утеса на дальнем берегу Симоиса. Вождь клянется, что это был Калхант — только он носит такие длинные развевающиеся одеяния. Должно быть, он споткнулся и упал головой вниз.
Я пристально смотрел на него, а он сидел с взволнованным видом, и его красивые серые глаза божественно сияли. Мог ли он это сделать? Мог ли? Содрогаясь от ужаса, я гадал, не прибавил ли он еще один грех к своему длинному списку. Добавить убийство верховного жреца к святотатству, кощунству, хуле, атеизму и ритуальному человеческому жертвоприношению, и этот список превзойдет списки Сизифа и Дедала, вместе взятые. Безбожник Одиссей, любимец богов. Жестокий парадокс — мошенник и царь в одном человеке.
Он прочитал мои мысли и мягко улыбнулся:
— Ахилл, Ахилл! Как ты мог подумать такое, пусть даже обо мне?
И усмехнулся.
— Если хочешь знать мое мнение, я считаю, это дело рук Агамемнона.
