Энсон
Артур попросил извозчика высадить его возле старой арестантской, рядом с отелем «Белый лев». Гостиница находилась прямо напротив ворот Грин-Холла. Инстинктивная тактика подсказывала явиться туда пешком. С баульчиком в руке он пошел вверх по полого поднимающейся подъездной дороге, ответвляющейся от Личфилд-роуд, стараясь, чтобы его подметки не скрипели по гравию. Когда впереди вырисовался дом, косо освещенный слабыми лучами вечернего солнца, он остановился в тени дерева. Почему бы методам доктора Джозефа Белла не убедить архитектуру поделиться секретами по примеру физиологии? Итак: 1820-х годов, предположил он; белая штукатурка; псевдогреческий фасад; внушительный портик с двумя парами ионических неканнелированных колонн; по три окна с обеих сторон. Три этажа — однако его взыскующему взгляду почудилось в третьем этаже что-то подозрительное. Да, он побился бы с Вудом об заклад, дав сорок очков форы, что за рядом из восьми окон нет ни единой мансарды. Просто архитектурный трюк, чтобы дом выглядел более высоким и внушительным. Справа за домом Дойль различил розарий, теннисные корты, беседку, обрамленную парой молодых привитых грабов.
Какую историю рассказывает все это? О деньгах, аристократизме, вкусе, историческом прошлом, власти. Фамильное имя прославил в восемнадцатом веке Энсон, кругосветный мореплаватель, который первым заложил основу фамильного состояния — призовые деньги за захваченный испанский галеон. Его племянник был возведен в виконты в 1806 году; возвышение до графского титула последовало в 1831 году. Если это резиденция второго сына, а его старшему брату принадлежит Шагборо, то Энсоны явно знали, как приумножать наследство предков.
В нескольких футах от окна второго этажа капитан Энсон негромко окликнул жену:
— Бланш, Великий Сыщик на подходе. Он изучает дорогу в поисках гигантской собаки. — Миссис Энсон редко слышала у мужа такой игривый тон. — Ну, когда он придет, ни в коем случае не булькай о его книжках.
— Я — булькать? — Она изобразила больше обиженности, чем испытывала.
— Его уже обулькали вдоль и поперек по всей стране. Мы будем гостеприимны, но без подлизывания.
Миссис Энсон была замужем достаточно давно и поняла, что дело было в нервах, а не в опасении за ее поведение.
— Я заказала бульон, запеченную мерлузу и бараньи котлеты.
— С гарниром?
— Брюссельская капуста и картофельные крокетки, что ж еще? Тебе незачем было спрашивать. Затем манное суфле и анчоусовая икра.
— Превосходно.
— На завтрак ты предпочтешь поджаренный бекон с зельцем или селедку на рашпере и говяжий рулет?
— В такую погоду, по-моему, лучше второе. И помни, Бланш: за обедом ни слова о деле.
— Меня это не затруднит, Джордж.
Как бы то ни было, Дойль зарекомендовал себя пунктуальным гостем, готовым подняться в отведенную ему комнату и равно готовым спуститься из нее вовремя, чтобы осмотреть сады до наступления темноты. Как один владелец имения другому он посочувствовал частоте, с какой река Coy затопляла заливные луга, а затем осведомился о странном насыпном холмике, полузаслоненном беседкой. Энсон объяснил, что это старый ледник, теперь вытесненный холодильниками, но он подумывает, не приспособить ли его под винный погреб. Затем они прикинули, насколько зима могла повредить покрытию теннисных кортов, и дружно посетовали на краткость сезона из-за английского климата. Энсон благосклонно принял похвалы и одобрения Дойля, подразумевавшие, что Грин-Холл принадлежит ему. На самом деле он его только арендовал, но с какой стати было сообщать об этом Великому Сыщику?
— Вижу, ваши молодые грабы привиты?
— Вы все замечаете, Дойль, — ответил главный констебль с улыбкой. Это было легчайшим предвестием того, что ожидало впереди.
— Я сажаю деревья уже много лет.
За обедом Энсоны сели у концов стола друг против друга, а Дойля посадили напротив центрального окна с видом на зимующий розарий. Он был надлежаще внимателен к вопросам миссис Энсон; иногда, подумалось ей, даже чересчур.
— Вы хорошо знаете Стаффордшир, сэр Артур?
— Не так хорошо, как следовало бы. Через моего отца я с ним связан. Первоначально Дойли были младшей ветвью стаффордширских Дойлей, к которой, вам, возможно, известно, принадлежал сэр Фрэнсис Гастингс Дойль и другие достойнейшие люди. Он принял участие во вторжении в Ирландию, и ему даровали поместье в графстве Уэксфорд.
Миссис Энсон ободряюще улыбнулась. Впрочем, ободрения не требовалось.
— А со стороны вашей матушки?
— О, тут много интереснейшего. Моя мать — большой знаток старины и с помощью сэра Артура Викарса — герольдмейстера Олстера и родственника — сумела проследить свой род на пять столетий. Она гордится — мы гордимся, — что на ветвях нашего фамильного древа разместилось немало великих мира сего. Дядей моей бабушки был сэр Денис Пэк, который командовал Второй бригадой при Ватерлоо.
— О! — Миссис Энсон твердо верила в классовую принадлежность и в сопряженные с ней обязательства и долг. Однако джентльменом джентльмена делали природное достоинство, а не документы.
— Впрочем, подлинный романтизм нашего рода восходит к браку в середине семнадцатого века между преподобным Ричардом Пэком и Мэри Перси, наследницей ирландской ветви нортумберлендских Перси. Благодаря этому мы через три разных брака связаны с Плантагенетами. Поэтому в нашей крови есть некие особые элементы, благородные по происхождению и, надо надеяться, благородные по устремлениям.
— Надо надеяться, — повторила миссис Энсон. Сама она была дочерью мистера Гильберта Миллера из Брентри (графство Глостершир), и ее дальние предки не вызывали у нее никакого любопытства. Ей казалось, стоит заплатить специалисту за воссоздание вашего фамильного древа, и вы обязательно окажетесь в родстве с какой-либо знатнейшей фамилией. Генеалогические сыщики вряд ли присылают счета, приложенные к подтверждению, что по отцу вы происходите от свинопасов, а по матери — от уличных торговцев.
— Однако, — продолжал сэр Артур, — к тому времени, когда Катерина Пэк, племянница сэра Дениса, овдовела в Эдинбурге, семейное состояние пришло в полный упадок. Она даже была вынуждена поселить в доме платного гостя. Вот так мой отец — платный гость — познакомился с моей матерью.
— Очаровательно, — сказала миссис Энсон. — Как очаровательно. И теперь вы успешно восстанавливаете семейное состояние.
— Когда я был маленьким, меня удручала бедность, в которую оказалась ввергнутой моя мать. Я чувствовал, что это противно самой ее натуре. Это воспоминание всегда содействовало моему устремлению вперед.
— Очаровательно, — повторила миссис Энсон, на этот раз внутренне менее искренне. Благородная кровь, тяжелые времена, восстановленные семейные состояния. Эти темы вполне устраивали ее во взятом из библиотеки романе, но, сталкиваясь с их версиями в реальной жизни, она находила их неправдоподобными и слащаво-сентиментальными. Она прикинула, надолго ли новое возвышение семьи продолжится на этот раз. Что говорят про быстрые деньги? Одно поколение, чтобы нажить их, одно, чтобы купаться в них, и одно, чтобы их потерять.
Однако сэр Артур, пусть несколько и тщеславился своими предками, был усердным сотрапезником. Он продемонстрировал внушительный аппетит, хотя ни разу ничего не сказал о предлагаемых ему блюдах. Миссис Энсон не могла решить, то ли он считал вульгарным похваливать еду, то ли вкусовые сосочки у него парализованы. Кроме того, за столом не упоминались дело Идалджи, состояние уголовного правосудия, администрация сэра Генри Кэмпбелла-Баннермена, а также подвиги Шерлока Холмса. Они сумели выдержать выбранный курс, будто три гребца без рулевого. Сэр Артур энергично загребал с одного борта, а Энсоны на другом борту погружали весла достаточно умело, чтобы лодка двигалась по прямой.
Анчоусовая икра была съедена, и Бланш Энсон уловила мужское нетерпение дальше по столу. Их настойчиво влекли уютно занавешенный кабинет, помешиваемое в камине пламя, раскуренная сигара, стаканчик коньяка и возможность самым цивилизованным образом повырывать друг из друга порядочные куски. За ароматами стола ей чудилось в воздухе что-то первобытное и звериное. Она встала и пожелала доброй ночи готовым к бою противникам.
Джентльмены проследовали в кабинет капитана Энсона, где огонь пылал вовсю. Дойль воспринял лоск свежего угля в медном ведерке, отполированные корешки переплетенных журналов, сверкающую подставку с тремя графинами, лакированное брюхо раздутой рыбы в витрине. Все сияло и переливалось, даже пара ветвистых рогов какого-то заграничного животного — скандинавского лося, предположил он, — не была обделена усердием горничной.
Он извлек сигару из пододвинутого ящичка и покатал ее между пальцами. Энсон передал ему перочинный нож и сигарные спички.
— Я против использования новинки для обрезания сигар, — объявил он. — И навсегда останусь верен хорошо наточенному ножичку.
Дойль кивнул, наклонился для этой операции, а затем щелчком отправил отрезанный кончик в камин.
— Как я слышал, научный прогресс осчастливил нас изобретением электрической зажигалки для сигар?
— Если так, то до Хайнхеда она еще не добралась, — ответил Дойль, уклоняясь от роли столицы, похлопывающей провинцию по плечу. Однако он распознал потребность гостеприимного хозяина утвердить свое первенство в собственном кабинете. Если так, то он ему поможет. — Лось, — предположил он, — возможно, из южной Канады?
— Из Швеции, — ответил главный констебль почти быстровато. — Ваш сыщик такой ошибки не допустил бы.
А, так мы начнем с этого, да? Дойль следил, как Энсон раскуривает свою сигару. Вспышка спички на миг заставила блеснуть стаффордский узел в булавке его галстука.
— Бланш читает ваши книги, — сказал главный констебль, слегка кивнув, словно это исчерпывало вопрос. — Кроме того, она очень любит романы миссис Брэддон.
Дойль ощутил внезапную боль — литературный эквивалент подагры. И тут же последовал новый спазм, когда Энсон продолжил:
— Сам я почитываю Стэнли Уэймена.
— Превосходно, — ответил Дойль, — превосходно. — Под этим он подразумевал: превосходно, что вы предпочитаете его, в той мере, в какой это касается меня.
— Видите ли, Дойль… Я уверен, вы не против, если я буду говорить прямо? Возможно, я не такой уж знаток книг, но в качестве главного констебля я неизбежно оцениваю ситуации с более профессиональной точки зрения, чем, полагаю, большинство ваших читателей. То, что полицейские, которых вы вводите в свои рассказы, не подходят для выполнения своих обязанностей, необходимо для логики ваших выдумок, мне понятно. Как мог бы ваш ученый сыщик сиять, если бы его не окружали олухи?
Вызов, не заслуживающий возражений.
— «Олухи» едва ли подходящее определение для Лестрейда, и Грегсона, и Гопкинса, и… о, это вовсе…
— Да, я полностью понимаю ваши основания, Дойль. Но в реальном мире…
Тут Дойль более или менее перестал слушать. В любом случае его мысли зацепились за слова «в реальном мире». До чего же легко все понимают, что реально, а что нет. Мир, в котором почти незрячий молодой солиситор был приговорен к тюремному заключению в Портленде… мир, в котором Холмс распутывал очередную загадку, недоступную умам Лестрейда и его коллег… или потусторонний мир, мир за закрытой дверью, сквозь которую так легко проскользнула Туи. Некоторые люди верят только в один из этих миров, некоторые — в два, горстка — во все три. Почему люди считают, что прогресс слагается из того, чтобы верить меньше, а не больше, не в том, чтобы распахнуть себя для большего во вселенной?
— …вот почему, мой милый, я без прямого предписания министерства внутренних дел не стану снабжать моих инспекторов шприцами с кокаином, а моих сержантов и констеблей — скрипками.
Дойль наклоняет голову, словно признавая чувствительный удар. Но с него было довольно актерства и гостеприличности.
— Ну так к делу. Вы прочли мой анализ.
— Я прочел ваш… рассказец, — ответил Энсон. — Прискорбное дело, ничего не скажешь. Цепь ошибок. Все можно было бы задушить в зародыше заметно раньше.
Откровенность Энсона удивила Дойля.
— Рад слышать это от вас. Какие ошибки вы имеете в виду?
— Да этой семьи. Вот где все пошло наперекосяк. Семьи жены. Что им взбрело в головы? Дойль, право же! Ваша племянница настаивает на том, чтобы выйти за парса, ее не удается отговорить, и что же вы делаете? Вы обеспечиваете этого субъекта приходом… ЗДЕСЬ. В Грейт-Уайрли. С тем же успехом вы могли бы назначить ирландского бунтаря главным констеблем Стаффордшира и умыть руки.
— Я склонен согласиться с вами, — ответил Дойль. — Без сомнения, его покровитель желал продемонстрировать вселенскость Англиканской Церкви. Сам священник, по моему суждению, и приятный, и глубоко верующий человек, который заботится о приходе во всю меру своих сил. Однако появление цветного священника в таком грубо невежественном приходе обязательно должно было привести к возникновению прискорбной ситуации. Бесспорно, этот эксперимент не следует повторять.
Энсон поглядел на своего гостя с неожиданным уважением — несмотря даже на выпад «грубо невежественный». Общей почвы оказалось больше, чем он ожидал. Ему следовало бы предвидеть, что сэр Артур вряд ли окажется отпетым радикалом.
— А затем подарить приходу трех детей-полукровок.
— Джорджа, Ораса и Мод.
— Трех детей-полукровок, — повторил Энсон.
— Джорджа, Ораса и Мод, — повторил Дойль.
— Джорджа, Ораса и Мод И-дал-джи.
— Вы прочли мой анализ?
— Я прочел ваш… анализ. — На этот раз Энсон решает уступить это слово. — И меня, сэр Артур, восхищают и ваше упорство, и ваша страстность. Обещаю сохранить ваши дилетантские рассуждения между нами. Разглашение их не принесло бы пользы вашей репутации.
— Мне кажется, вам следует предоставить мне самому судить об этом.
— Как угодно, как угодно. Бланш на днях прочла мне интервью, которое вы дали «Стрэнду» несколько лет назад о ваших методах. Надеюсь, ваши слова не подверглись грубым искажениям?
— Что-то не припомню. Но у меня нет привычки прочитывать все подряд для проверки.
— Вы описали, как при сочинении ваших рассказов вас сначала всегда занимает развязка.
— Начало с конца. Невозможно выбрать правильную дорогу, если сперва не установить, куда ты направляешься.
— Вот именно. И вы описали в своем… анализе, как при первой встрече с молодым Идалджи — в вестибюле отеля, если не ошибаюсь, — вы некоторое время понаблюдали за ним и пришли к выводу о его невиновности, еще не познакомившись с ним.
— Именно. По причинам четко изложенным.
— По причинам четко ощущенным, предпочту я сказать. Все, что вы написали, порождено этим ощущением. Едва вы поверили в невиновность этого молодчика, как все встало на свои места. Мой же вывод опирался не на интуитивное озарение в вестибюле отеля, а на совокупность полицейских наблюдений и докладов в течение многих лет.
— Вы сделали мальчика мишенью с самого начала. Вы в письме угрожали ему тюрьмой.
— Я пытался предупредить и мальчишку, и его отца о последствиях дальнейшего следования преступной стезе, которую он, очевидно, избрал. Мне кажется, я не ошибаюсь, считая, что работа полиции имеет цель не просто карательную, но и профилактическую.
Дойль кивнул на фразу, которая, подозревал он, была отшлифована специально для него.
— Вы забыли, что до встречи с Джорджем я прочел его превосходные статьи в «Арбитре».
— Мне еще не приходилось встречать гостя его величества, который не имел бы убедительного объяснения, почему он ни в чем не виноват.
— С вашей точки зрения, Джордж Идалджи рассылал письма, изобличающие его самого?
— Среди множества других писем. Да.
— С вашей точки зрения, он был вожаком шайки, которая располосовывала лошадей?
— Кто знает? Шайка — газетное словечко. Я не сомневаюсь, что были замешаны и другие. Я также не сомневаюсь, что солиситор был самым ловким из них.
— С вашей точки зрения, его отец, служитель Англиканской Церкви, решился на клятвопреступление, чтобы обеспечить сыну алиби?
— Дойль, если разрешите, личный вопрос. У вас есть сын?
— Да. Ему четырнадцать.
— И если бы он попал в беду, вы бы ему помогли?
— Да. Но соверши он преступление, я бы не стал ложно присягать.
— Но за этим исключением вы помогли бы ему, защитили бы его.
— Да.
— Ну так при вашем воображении вам нетрудно представить себе кого-то, кто пошел бы и на большее.
— Я не способен представить себе, чтобы служитель Англиканской Церкви положил руку на Библию и сознательно совершил клятвопреступление.
— В таком случае вообразите другое. Вообразите отца-парса, который ставит верность своим детям-парсам выше верности стране, которая не его, пусть даже она подарила ему приют и поддержку. Он хочет спасти шкуру своего сынка, Дойль. Шкуру!
— И с вашей точки зрения, мать и сестра тоже пошли на клятвопреступление?
— Дойль, вы все время повторяете «с вашей точки зрения», то есть с моей. Однако это точка зрения не только моя, а и стаффордширской полиции, обвинителя, надлежащим образом присягнувших английских присяжных, а также судей квартальных сессий. Я присутствовал на процессе каждый день и могу заверить вас в одном. Услышать вам будет тяжело, но уклониться вы не можете. Присяжные не поверили показаниям семьи Идалджи — во всяком случае, показаниям отца и дочери. Показания матери большой важности не имели. А это не простое пожатие плеч. Английские присяжные, обсуждающие за круглым столом свой вердикт, относятся к своим обязанностям со всей серьезностью. Они взвешивают показания. Они анализируют характер. Они не сидят там в ожидании знака свыше, как… участники сеанса, занятые столоверчением.
Дойль бросил на него острый взгляд. Случайная фраза или сознательная попытка выбить его из колеи? Ну, для этого потребуется что-то посерьезнее.
— Мы, Энсон, говорим не о подручном мясника, а об образованном англичанине, солиситоре, которому под тридцать, уже известном как автор книги о железнодорожных законах.
— Тем непростительнее его нарушение законов. Если вы воображаете, будто уголовные суды занимаются только преступниками низших классов, то вы еще наивнее, чем я думал. Даже авторы иногда занимают скамью подсудимых, как вам должно быть известно. А приговор, без сомнения, отражает серьезность поступка, которым тот, кто поклялся поддерживать и толковать закон, так возмутительно его нарушил.
— Семь лет тюрьмы. Даже Уайльд получил только два.
— Вот почему приговоры выносят суды, а не вы или я. Идалджи я вряд ли дал бы меньше, но вот Уайльду я, конечно, дал бы больше. Он был кругом виноват, включая клятвопреступление.
— Я однажды обедал с ним, — сказал Дойль. Антагонизм теперь сгущался, как туман над рекой Coy, и все его инстинкты требовали чуть-чуть попятиться. — В восемьдесят девятом, по-моему. Золотой вечер для меня. Я ожидал встретить эгоиста, приверженного монологам, но нашел в нем джентльмена с безупречными манерами. Нас было четверо, и хотя он далеко превосходил остальных трех, он ни разу не дал этого почувствовать. Любитель монологов, как бы ни был он умен, не может быть истинным джентльменом. С Уайльдом же это был честный обмен, и он обладал искусством интересоваться всем, что мы находили сказать. Он даже читал моего «Михея Кларка».
Помнится, мы заговорили о том, как удача друзей способна иногда вызывать у нас неприятное неприятие. И Уайльд рассказал нам историю про Дьявола в Ливийской пустыне. Вы ее знаете? Нет? Ну так Дьявол занимался обычным делом, обходя свои владения, и вдруг наткнулся на бесенят, мучивших святого отшельника. Они использовали соблазны и искушения обычного порядка, которым святой человек противостоял без всяких затруднений. «Это не тот подход, — сказал их Владыка. — Я покажу вам. Смотрите внимательно». Тут Дьявол приблизился к святому отшельнику сзади и медовым голосом шепнул ему на ухо: «Твой брат только что получил сан епископа Александрии». И тотчас лицо отшельника исказила бешеная зависть. «Вот, — сказал Дьявол, — как это делается».
Энсон присоединился к смеху Дойля, хотя далеко не от всего сердца. Дешевый цинизм столичного содомита был ему не по вкусу.
— Как бы то ни было, — сказал он, — самого Уайльда Дьявол, бесспорно, нашел легкой добычей.
— Должен добавить, — продолжал Дойль, — что ни разу в беседе с Уайльдом я не заметил ни малейшего намека на вульгарную грубость мысли, и тогда я не мог ассоциировать его ни с чем подобным.
— Иными словами, профессиональный джентльмен.
Дойль проигнорировал эту шпильку.
— Я встретился с ним снова несколько лет спустя на одной из лондонских улиц, и мне показалось, что он совсем помешался. Он спросил, смотрел ли я какую-то его пьесу. Я ответил, что, к сожалению, нет. «О, вы обязательно должны ее посмотреть, — сказал он мне с серьезнейшим выражением. — Она чудесна! Гениальна!» От его былых инстинктов джентльмена не осталось и следа. Я подумал тогда и думаю сейчас, что чудовищный сдвиг, сгубивший его, был патологическим, и заняться им следовало больнице, а не полицейскому суду.
— Ваш либерализм опустошил бы тюрьмы, — заметил Энсон сухо.
— Вы неверно поняли меня, сэр. Я дважды участвовал в гнусности выборов, но я не принадлежу ни к какой партии. Я горжусь тем, что я неофициальный англичанин.
Это словосочетание, которое Энсон счел самодовольным, повисло между ними, колеблясь, как клуб сигарного дыма. Он решил, что настало время атаковать.
— Этот молодой человек, на чью защиту вы так благородно встали, сэр Артур, он, должен вас предупредить, не совсем таков, каким вы его считаете. Было много обстоятельств, о которых на суде не упоминалось.
— Без сомнения, по той веской причине, что они по правилам не могли считаться уликами. Или носили такой сомнительный характер, что защита легко их опровергла бы.
— Между нами говоря, Дойль, ходили слухи…
— Слухи ходят всегда.
— Слухи об игорных долгах, слухи о злоупотреблениях деньгами, доверенными клиентами. Вам стоит спросить своего юного друга, не было ли у него в течение месяцев, предшествовавших аресту, каких-либо серьезных неприятностей.
— Ничего подобного я делать не намерен.
Сэр Джордж неторопливо поднялся, подошел к бюро, вынул ключ из ящичка, отпер другой и извлек папку.
— Я показываю его вам строго конфиденциально. Адресовано оно сэру Бенджамину Стоуну. И, несомненно, было одним из многих.
Письмо было датировано 29 декабря 1902 года. Вверху слева были напечатаны профессиональный и телеграфный адреса Джорджа Идалджи; вверху справа — «Грейт-Уайрли, Уолсолл». Не требовалось заключений шарлатана Геррина, что почерк был почерком Джорджа.
Дорогой сэр, из обеспеченного положения я низведен до абсолютной нищеты, главным образом из-за того, что вынужден был уплатить большую сумму денег (почти 220 ф.) за друга, которому был гарантом. В надежде исправить свое положение я сделал заем у трех ростовщиков, но их чрезмерные проценты только ухудшили положение дел, и теперь двое из них подали прошение об объявлении меня несостоятельным должником, но они готовы взять его назад, если я незамедлительно уплачу 113 ф. У меня нет обеспеченных друзей, к которым я мог бы обратиться, и, поскольку объявление меня несостоятельным должником разорит меня и помешает мне на долгое время заниматься практикой, что лишит меня всех моих клиентов, я в качестве последней надежды взываю к нескольким незнакомым людям.
Мои друзья могут одолжить мне только 30 ф., у меня самого есть примерно 21 ф., и я буду крайне благодарен за любую помощь, как бы мала она ни была, так как и она поможет мне выполнить мое тяжкое обязательство.
Приношу извинение, что побеспокоил вас, и уповаю, что вы окажете мне посильную поддержку.
Остаюсь с уважением ваш
Д. Э. Идалджи
Энсон следил за Дойлем, пока тот читал письмо. Нет нужды указывать, что оно было написано за пять недель до первого располосования. Мяч теперь был на его половине. Дойль вернулся к началу письма и перечел некоторые строки, а затем сказал:
— Вы, несомненно, провели расследование?
— Разумеется, нет. В обязанности полиции это не входит. Клянчанье в общественных местах — это нарушение закона, но клянчанье среди дипломированных профессионалов нас не касается.
— Я не замечаю тут никаких упоминаний об игорных долгах или злоупотреблениях деньгами клиентов.
— Упоминания о них вряд ли тронули бы сердце сэра Бенджамина. Попробуйте почитать между строк.
— Не собираюсь. Я вижу тут отчаянную мольбу благородного молодого человека, оказавшегося в тяжелом положении из-за великодушной помощи другу. Парсы известны своей милосердностью.
— А, так он внезапно становится парсом!
— Не понимаю.
— Вы не можете представлять его по своему усмотрению то юристом-англичанином, то парсом. Разумно ли со стороны благородного молодого человека гарантировать подобную сумму и прибегнуть к помощи трех разных ростовщиков? Сколько знакомых вам солиситоров поступали так? Почитайте между строк, Дойль, спросите своего друга.
— Спрашивать его об этом я не собираюсь. И очевидно, что несостоятельным должником его не объявили.
— Бесспорно. Подозреваю, его выручила мать.
— Или же в Бирмингеме нашлись люди, доверявшие ему, как он доверял другу, гарантом которого стал.
Энсон пришел к выводу, что Дойль столь же упрям, как и наивен.
— Я восхищаюсь вашим… романтизмом, сэр Артур. Он делает вам честь. Но прошу простить меня: я нахожу его нереалистичным. Как и затеянную вами кампанию. Вашего молодчика освободили из тюрьмы. Он на свободе. Какой смысл в стараниях всколыхнуть общественное мнение? Вы хотите, чтобы министерство внутренних дел вновь проверило этот случай? Министерство внутренних дел проверяло его несчетное число раз. Вы требуете создания комиссии? Но почему вы убеждены, что она принесет вам желаемое?
— Мы получим комиссию. Мы получим полное оправдание. Мы получим компенсацию. А кроме того, мы установим личность настоящего преступника, вместо которого Джордж Идалджи томился в тюрьме.
— О, еще и это? — Энсон все больше по-настоящему раздражался. Этот вечер так легко мог бы оказаться вполне приятным: два светских человека, оба приближающихся к пятидесяти годам, один — сын графа, другой — рыцарь королевства, оба по воле судьбы заместители лорда-лейтенанта в своем графстве. Общего между ними было заметно больше того, что их разделяло… И вот между ними возникает озлобленная враждебность.
— Дойль, с вашего разрешения мне хотелось бы указать на два момента. Вы явно вообразили, будто велись какие-то систематические преследования, уходящие в прошлое на годы и годы, — письма, мистификации, располосовывания, добавочные угрозы. Далее, вы полагаете, будто полиция винит во всем этом вашего друга. Тогда как сами вините в этом преступников, известных или неизвестных, но одних и тех же. Где логика и в первом, и во втором? Мы обвинили Идалджи только в двух преступлениях, причем второе обвинение в любом случае в суде предъявлено не было. Я полагаю, что ко многому он никакого отношения не имел. Разгул преступлений вроде этого редко бывает делом рук кого-то одного. Он мог быть вожаком или всего лишь подражателем. Он мог столкнуться с действием какого-то анонимного письма и решить испробовать это самому. Мог столкнуться с результатами мистификации и решить попробовать себя в роли мистификатора. Услышать про шайку, потрошащую животных, и решить присоединиться к ней.
Во-вторых, я хотел бы указать на следующее. В свое время я видел, как людей, скорее всего виновных, оправдывали, а людей, скорее всего невиновных, признавали виновными. Я вижу, вы удивлены? Не стоит. Я мог бы назвать примеры несправедливых обвинений и несправедливых приговоров. Но в подобных случаях жертва редко бывает настолько чистой, насколько хотелось бы ее защитникам. Например, разрешите мне высказать предположение. Вы впервые встретились с Джорджем Идалджи в вестибюле отеля. Насколько я понял, к назначенному часу вы опоздали. И увидели его в позе, которая внушила вам, что он невиновен. Разрешите предположить следующее. Джордж Идалджи пришел туда раньше вас. Он ждал вас. Он понимал, что вы понаблюдаете за ним. И принял соответствующую позу.
Дойль ничего на это не ответил, только выставил подбородок и пыхнул сигарой. Энсон окончательно убедился в дьявольском упрямстве этого малого, этого шотландца, этого ирландца или кем еще он себя объявляет.
— А вы непременно хотите, чтобы он был абсолютно ни в чем не виновен, ведь так? Мой опыт подсказывает мне, Дойль, абсолютно невиновным не бывает никто. Людей могут признать невиновными, но это ведь совсем другое, чем быть абсолютно чистым. Абсолютно чистых вообще практически не бывает.
— А Иисус Христос?
О, Бога ради, подумал Энсон. А я не Понтий Пилат.
— Ну, с чисто юридической точки зрения, — сказал он мягким послеобеденным тоном, — можно было бы указать, что Наш Господь поспособствовал тому, чтобы навлечь на Себя преследования.
Теперь настала очередь Дойля почувствовать, что они уклонились от темы.
— В таком случае разрешите спросить вас вот о чем: что же, по вашему мнению, произошло на самом деле?
Энсон рассмеялся, пожалуй, слишком уж откровенно.
— Это, боюсь, вопрос из детективной литературы. То, о чем молят ваши читатели и чем вы их так обаятельно ублажаете. «Скажите нам, что же произошло на самом деле?»
— Большинство преступлений, Дойль, собственно говоря, почти все преступления, происходят без свидетелей. Взломщик выжидает момента, когда в доме никого нет. Убийца выжидает, пока его жертва не оказывается совсем одна. Человек, распарывающий брюхо лошади, ждет ночного мрака. А если свидетель и есть, то это чаще всего сообщник, другой преступник. Вы арестовываете преступника, он лжет. Всегда. Вы разлучаете двух сообщников, они сочиняют разную ложь. Вы добиваетесь, чтобы один из них стал свидетелем обвинения, он выкладывает новый вариант лжи. Можно привлечь к делу весь состав стаффордширской полиции, и все равно мы так и не узнаем, «что же произошло на самом деле», как вы выразились. И это не философские рассуждения, я говорю о практике. То, что мы знаем, что мы в конце концов узнаем, достаточно для того, чтобы добиться осуждения. Простите, что я прочел вам лекцию о реальном мире.
Дойль прикинул, прекратят ли его когда-нибудь карать за то, что он сочинил Шерлока Холмса. Поправки, советы, наставления, похлопывание по плечу — когда же это кончится? Тем не менее он должен наступать дальше. Он должен сдерживаться любым провокациям вопреки.
— Но оставим все это в стороне, Энсон, и признав, как, боюсь, нам придется признать, что к концу вечера мы не сдвинулись с места ни на крупицу, ни на йоту, я спрашиваю вас вот о чем: вы верите, что респектабельный молодой солиситор, никогда прежде не проявлявший никаких признаков склонности к насилию, как-то ночью внезапно уходит из дома и нападает на шахтерского пони самым жестоким и яростным образом. Я спрашиваю вас просто: почему?
Энсон мысленно застонал. Мотив. Криминальное мышление. Вот опять мы заводимся. Он встал и наполнил их стаканчики.
— Из нас, Дойль, вы тот, чье воображение оплачивается.
— Тем не менее я считаю его невиновным. И я не способен совершить прыжок, который совершили вы. Сейчас вы не на скамье свидетелей. Мы, два английских джентльмена, сидим за превосходным коньяком и, если мне будет дозволено сказать, с еще более превосходными сигарами в прекрасном доме в середине этого расчудесного графства. Все, что вы скажете, останется в этих четырех стенах, даю вам слово. Я всего лишь спрашиваю: как вы считаете — почему?
— Ну хорошо. Начнем с известных фактов. Дело Элизабет Фостер, служанки. С него, как вы считаете, все и началось. Естественно, мы занялись этим делом, но для обвинения просто не было достаточно улик.
Дойль растерянно уставился на главного констебля.
— Не понимаю. Было же расследование, и она призналась.
— Частное расследование, предпринятое священником. И адвокаты запугали девушку так, что она призналась. Не лучший способ заслужить любовь своих прихожан.
— Значит, полиция не поддержала семью даже тогда?
— Дойль, мы предъявляем обвинения, когда есть улики. Как в тот раз, когда сам солиситор стал жертвой нападения. А! Вижу, про это он вам не рассказал.
— Он не ищет жалости.
— Вот кстати. — Энсон достал лист из своей папки. — Ноябрь тысяча девятисотого года. Подвергся нападению двух уайрлийских парней. Пропихнули его через живую изгородь, и один к тому же попортил его зонт. Оба признали себя виновными. Оштрафованы с добавлением судебных издержек полицейским судом в Кэнноке. Вы не знали, что он уже побывал там раньше?
— Разрешите взглянуть?
— Боюсь, это невозможно. Полицейские протоколы.
— Ну, хотя бы назовите фамилии виновников. — Когда Энсон заколебался, он добавил: — Я всегда могу воспользоваться моими ищейками.
Энсон, к изумлению Дойля, шутливо гавкнул.
— Так вы тоже поклонник ищеек?
— Ну хорошо, Уокер и Глэдуин. — Он заметил, что Дойлю эти фамилии ничего не сказали. — И мы можем предположить, что это был не единственный случай. Вероятно, на него нападали и до, и после. Возможно, полегче. Без сомнения, оскорбляли словесно. Стаффордширская молодежь святостью не отличается.
— Возможно, вас удивит, что Джордж Идалджи категорически отрицает, что причиной его преследований могли быть расовые предрассудки.
— Тем лучше. Значит, мы можем спокойно это отбросить.
— Но, разумеется, — добавил Дойль, — я с его анализом не согласен.
— Ну, это ваше право, — невозмутимо ответил Энсон.
— А собственно, при чем тут это нападение?
— При том, Дойль, что нельзя понять конца, если не знать начала. — Энсон теперь наслаждался: его удары один за другим попадали в цель. — У Джорджа Идалджи были достаточные основания ненавидеть Грейт-Уайрли и всю округу. Или, во всяком случае, он так считал.
— А потому мстил, убивая скотину? Где связь?
— Вижу, вы житель больших городов, Дойль. Корова, лошадь, овца, свинья — это не просто скотина. Это опора жизни. Назовите это… экономической местью.
— Можете вы продемонстрировать связь между напавшими на Джорджа в Лэндивуде и каким-либо из животных, впоследствии располосованных?
— Нет, не могу. Но не следует ждать логики от преступников.
— Даже умных и образованных?
— По моему опыту, от них даже еще меньше. В любом случае перед нами молодой человек, баловень родителей, все еще живущий с ними, когда его младший брат уже улетел из гнезда. Молодой человек, имеющий зуб на всю округу, считая ее ниже себя. Он оказывается в катастрофическом финансовом положении. Ростовщики угрожают ему судом, его ждет крах карьеры. Все, к чему он стремился, вот-вот исчезнет из его жизни…
— И поэтому?
— Поэтому… быть может, он помешался, как ваш друг Оскар Уайльд.
— По моему мнению, Уайльда развратил его успех. Едва ли можно приравнять ежевечерние овации в Вест-Энде с критическим одобрением брошюры о железнодорожных законах.
— Вы сказали, что случай с Уайльдом имел патологическую подоплеку. А почему не случай с Идалджи? Я считаю, что солиситор сходил с ума от тревоги не один месяц, напряжение должно было быть огромным, даже непереносимым. Вы сами назвали его клянчащее письмо «отчаянным». И могли последовать какие-то патологические изменения, какая-то наклонность в крови ко злу могла неудержимо вырваться наружу.
— Половина его крови — шотландская.
— Бесспорно.
— А вторая половина — кровь парсов. Наиболее образованной и коммерчески преуспевающей из всех индийских сект.
— В этом я не сомневаюсь. Их недаром называют «бомбейскими евреями». И точно так же я не сомневаюсь, что именно смешение кровей отчасти стало причиной произошедшего.
— Моя собственная кровь — смесь шотландской и ирландской, — сказал Дойль. — Разве она понуждает меня резать скот?
— Вы предвосхищаете мои доводы. Какой англичанин, какой шотландец, какой шотландец наполовину поднимет нож на лошадь, корову, овцу?
— Вы забываете шахтера Фаррингтона, который проделал именно это, пока Джордж находился в тюрьме. Но я спрошу вас в ответ: какой индиец поступил бы так? Разве они не почитают скот как богов?
— Бесспорно. Но если кровь смешана, тут-то и происходит беда. Возникает непримиримое расхождение. Почему человеческое общество повсюду не терпит полукровок? Да потому что их души разрываются между порывами к цивилизации и нездоровой тягой к варварству.
— И в варварстве вы считаете ответственной кровь шотландцев или парсов?
— Вы шутите, Дойль. Вы сами верите в кровь. Вы верите в расу. За обедом вы рассказывали, как ваша мать с гордостью проследила свой род на пять веков назад. Простите, если я неточно вас процитирую, но, помнится, вы сказали, что на ветвях вашего фамильного древа разместилось немало великих мира сего.
— Нет, вы точны. Вы хотите сказать, что Джордж Идалджи располосовывал брюхо лошадям из-за того, что его предки пять столетий назад проделывали это в Персии или где-то еще?
— Я понятия не имею, играют ли тут роль какие-то ритуалы или просто варварство. Вполне возможно, что и сам Идалджи не знал, что подстегивало его делать то, что он делал. Потребность из глубины веков, высвобожденная этим внезапным прискорбным стечением обстоятельств.
— Вы искренне верите, что все происходило именно так?
— Нечто в таком роде, да.
— Ну а Орас?
— Орас?
— Орас Идалджи. Рожденный с такой же смешанной кровью. В настоящий момент уважаемый служащий правительства его величества в налоговом управлении. Вы не предполагаете, что Орас входил в пресловутую шайку?
— Нет.
— Но почему? У него те же рекомендации.
— И опять вы шутите. Орас Идалджи живет в Манчестере, начать хотя бы с этого. И ведь я всего лишь указал, что смешанная кровь создает склонность, подверженность при определенных исключительных обстоятельствах возвращаться к варварству. Разумеется, многие полукровки ведут вполне респектабельную жизнь.
— Если что-то не провоцирует их.
— Как, например, полная луна может спровоцировать безумие у некоторых цыган и ирландцев.
— На меня она никогда и никак не действовала.
— На ирландцев низших сословий, мой милый Дойль. Ничего личного.
— Так в чем разница между Джорджем и Орасом? Почему, согласно вашей гипотезе, один вернулся к варварству, а другой нет? Или пока нет?
— У вас есть брат, Дойль?
— О да. Моложе меня. Иннес. Он офицер.
— Почему он не пишет детективные рассказы?
— Сегодня вечером гипотезы строю не я.
— Потому что обстоятельства, даже когда речь идет о братьях, разнятся.
— И все-таки почему не Орас?
— Все улики были у вас перед глазами, Дойль. Все факты были представлены в суде самой его семьей. Меня удивляет, как вы могли их проглядеть.
Как жаль, подумал Дойль, что он не снял номер в отеле «Белый лев» по ту сторону дороги. Возможно, до конца вечера ему потребуется мебель, чтобы ее пинать.
— Дела, подобные этому, ставящие в тупик посторонних, вызывающие отвращение, по моему опыту, чаще всего связаны с фактами, которые в судах не обсуждаются по очевидным причинам. Факты, которые обычно не выходят за пределы курительных. Однако вы, как указывают ваши рассказы о мистере Оскаре Уайльде, человек, знающий свет. И к тому же, помнится, получили медицинское образование. И вы, если не ошибаюсь, отправились в Южную Африку ради поддержки нашей армии в той войне.
— Все это верно. (Куда клонит этот молодчик?)
— Вашему другу мистеру Идалджи тридцать лет. Он не женат.
— Как многие молодые люди его возраста.
— И, вероятно, так и не женится.
— Особенно учитывая его тюремное заключение.
— Нет, Дойль, проблема не в этом. Всегда находятся неразборчивые женщины определенного типа, которых манит запах Портленда. Помеха тут другая. Помеха тут в том, что ваш протеже — пучеглазый полукровка. Не слишком привлекательная приманка. Во всяком случае, в Стаффордшире.
— И ваш вывод?
Однако Энсон словно бы не торопился с выводом.
— Обвиняемый, как было указано в суде квартальных сессий, не имел друзей.
— А я думал, он был членом знаменитой уайрлийской шайки…
Энсон проигнорировал этот выпад.
— Ни товарищей, ни, что важнее, приятельниц. Его ни разу не видели под руку с девушкой. Даже с горничной.
— Никак не предполагал, что вы уделяли ему столь пристальное внимание.
— И спортом он не занимается. Вы этого не заметили? Великолепные, мужественные английские игры — крикет, футбол, гольф, теннис, боксирование — для него абсолютно чужие. Стрельба из лука, — добавил главный констебль, а затем, после раздумья: — Гимнастика.
— Вы хотите, чтобы человек с близорукостью в восемь диоптрий выходил в перчатках на ринг, иначе вы отправите его в тюрьму?
— А! Его зрение — ответ на все вопросы. — Энсон чувствовал, как нарастает раздражение Дойля, и постарался распалить его еще больше. — Да, бедненький одинокий мальчик с выпученными глазами, уткнувшийся в книги.
— И?..
— Вы, если не ошибаюсь, специализировались в офтальмологии.
— Некоторое время у меня была приемная в Девоншир-плейс.
— И много ли случаев экзофтальма доводилось вам встречать?
— Не так уж много. Правду сказать, у меня вообще было немного пациентов. Они избегали меня в такой мере, что я мог посвящать время литературным занятиям. Так что их отсутствие обернулось неожиданным благом.
Энсон отметил про себя ритуальную дань самоудовлетворению, но продолжал наступать:
— И какое физическое состояние вы связываете с экзофтальмом?
— Иногда это следствие коклюша. Ну и конечно, побочное следствие удушения.
— Экзофтальм обычно связывают с нездоровой степенью сексуального желания.
— Чушь!
— Без сомнения, сэр Артур, ваши пациенты на Девоншир-плейс были все крайне отполированными.
— Абсурд. (Или они опустились до народных поверий и бабушкиных сказок. И это от главного констебля графства?)
— Разумеется, эта особенность не могла быть включена в улики. Но о ней постоянно сообщают те, кто имеет дело с преступниками определенного типа.
— И все-таки это чушь.
— Как угодно. Далее нам следует взвесить странность того, как размещались на ночь в доме священника.
— Абсолютное доказательство невиновности молодого человека.
— Мы согласились, что в этот вечер не изменим убежденность друг друга ни на крупицу, ни на йоту. Но тем не менее взвесим эти факты. Мальчику… сколько? десять?., когда его маленькая сестренка заболевает. С этого момента мать и дочь спят в одной комнате, а отец со старшим сыном также делят одну спальню. К счастью, у Ораса есть собственная комната.
— И вы предполагаете… вы предполагаете, что в той спальне происходили какие-то мерзости. (К чему, собственно, клонит Энсон? Он что, совсем спятил?)
— Нет, Дойль. Как раз наоборот. Я абсолютно уверен, что в этой спальне не происходило ровным счетом ничего. Ну, кроме сна и молитв. Ничего не происходило. Ничего. Ваша собака не лаяла, если вы меня извините.
— Следовательно…
— Как я уже сказал, все улики перед вами. С десяти лет мальчик спит в одной запертой комнате с отцом. В переходном возрасте и с начала возмужания — ночь за ночью, ночь за ночью. Его брат покидает дом. И что же? Спальня брата переходит к нему? Нет, этот необычайный распорядок сохраняется. Он одинокий мальчик, а затем одинокий молодой человек с гротескной внешностью. Его никогда не видят в обществе лиц противоположного пола. Однако мы можем предположить, что ему присущи нормальные потребности и позывы. И если вашему скепсису вопреки мы поверим в улику его экзофтальма, его мучат потребности и позывы более сильные, чем обычные. Мы мужчины, Дойль, и понимаем эту сторону жизни. Нам знакомы опасности подростковости и юности. Как часто выбор лежит между плотской распущенностью, которая ведет к нравственной и физической расслабленности и даже к преступному поведению, и здоровым отвлечением от низменных потребностей с помощью активных занятий спортом. Особенности его положения, к счастью, воспрепятствовали Идалджи избрать первый путь, но он уклонился от второго. И хотя я согласен, что боксирование ему вряд ли подошло бы, оставались, например, гимнастика и физическая культура и эта новая американская наука — бодибилдинг.
— Вы предполагаете, что в ночь случившегося имелись… какие-то сексуальные цели или проявления?
— Прямо? Нет. Но вы спрашиваете, что, по-моему, произошло и почему. Давайте на минуту признаем многое из того, что, по-вашему, характеризует этого молодого человека. Он был прилежным учеником, сыном, почитающим своих родителей, молился в отцовской церкви, не курил и не пил, добросовестно занимался своей практикой. Тем не менее взамен вы должны принять вероятность другой его стороны. Как ей не быть, учитывая своеобразие его воспитания, его полнейшую изоляцию и замкнутость, особую силу таящихся в нем позывов? Днем он трудолюбивый член общества. А затем, ночью, он все чаще уступает чему-то варварскому, чему-то глубоко погребенному в его темной душе, чему-то, чего, возможно, он и сам не понимает.
— Чистейшей воды предположения, — сказал Дойль, но Энсон заметил что-то в его голосе, какую-то тихость и меньшую уверенность.
— Вы сами предложили мне высказать предположения. Вы должны признать, что мне довелось видеть гораздо больше примеров преступного поведения и преступных намерений. И я строю свои предположения на этой основе. Вы настаивали на том, что Идалджи — образованный юрист. Что подразумевает вопрос, так ли уж часто образованные профессионалы совершают преступления? Гораздо чаще, чем вы можете поверить, был мой ответ. Однако я готов в свою очередь предложить вам этот же вопрос в несколько иной форме. Так ли часто, по-вашему, счастливо женатые мужчины, чье счастье, естественно, покоится на регулярном сексуальном удовлетворении, совершают преступления, связанные с насилием и извращениями? Поверим ли мы, что Джек Потрошитель был счастливым мужем?
Нет, не поверим. Я пойду дальше и предположу следующее: если нормальный здоровый мужчина будет постоянно лишен сексуального удовлетворения по любым причинам и при любых обстоятельствах, это может — я только говорю «может» — начать воздействовать на самый склад его сознания. И я думаю, что с Идалджи произошло именно это. Он ощущал себя в страшной клетке за железными прутьями. Сможет ли он когда-нибудь спастись? Обретет ли он когда-либо сексуальное удовлетворение? С моей точки зрения, непрерывная сексуальная неудовлетворенность — год за годом, год за годом — способна изменить его сознание, Дойль. Он может кончить поклонением странным богам и совершением странных ритуалов.
Его знаменитый гость ничего не ответил. Собственно, лицо Дойля полиловело. Возможно, из-за коньяка. Возможно, при всей его внешней умудренности он ханжа, когда дело касается пола. Или же — и это казалось наиболее вероятным — он осознал подавляющую силу выдвинутых против него аргументов. В любом случае глаза его были устремлены на пепельницу, в которой он раздавил отнюдь не докуренный конец очень недурной сигары. Энсон выждал. Но его гость теперь перевел взгляд на огонь, не желая отвечать или не зная, что ответить. Ну, с этим как будто покончено.
— Надеюсь, вы будете спать крепко, Дойль. Но должен вас предостеречь: некоторые верят, что в Грин-Холле водятся привидения.
— Неужели? — послышался ответ. Но Энсон заметил, что мысли Дойля блуждают где-то далеко.
— Предположительно, появляется безголовый всадник. Кроме того, колеса кареты скрипят по гравию подъездной аллеи, но никакой кареты там нет. И еще звонят таинственные колокола, хотя ни единого колокола найдено не было. Вздор, разумеется, чистейший вздор! — Энсон просто блаженствовал. — Но я сомневаюсь, чтобы вас тревожили фантомы, живые мертвецы и полтергейсты.
— Духи мертвых меня не беспокоят, — ответил Дойль бесцветным усталым голосом. — Наоборот, я был бы им рад.
— Завтрак в восемь, если вам удобно.
Когда Дойль удалился, потерпев, как считал Энсон, полное поражение, главный констебль выбросил окурки в камин и следил, как они ненадолго заполыхали. Когда он вошел в спальню, Бланш еще не спала, перечитывая миссис Брэддон. В боковой гардеробной ее муж бросил свой пиджак на вешалку и крикнул ей:
— Шерлок Холмс в тупике. Скотленд-Ярд раскрывает тайну.
— Джордж, не вопи так.
Капитан Энсон вышел в спальню в расшитом халате и с широчайшей ухмылкой на лице.
— Мне все равно, если Великий Сыщик на четвереньках прижимает ухо к скважине. Сегодня вечером я научил его кое-чему о реальном мире.
Бланш Энсон редко видела мужа в таком приподнятом настроении и решила до конца недели конфисковать ключ от подставки с тремя графинами.
