Артур
Едва Вуд подробно ознакомился с досье, как был выслан вперед на разведку. Ему предстояло ознакомиться с округой, оценить настроения местных жителей, попить умеренно в пивных и войти в контакт с Гарри Чарльзуортом. Однако играть в сыщика ему не предлагалось, и он должен был держаться подальше от дома священника. Артур еще не выработал план своей кампании, но понимал, что наилучшим способом заставить умолкнуть все источники информации было бы поставить трибуну и провозгласить, что он и Вуди прибыли доказать невиновность Джорджа Идалджи. То есть заодно и вину кого-то из местных. Он не хотел пробудить осторожность в кривде.
В библиотеке «Под сенью» он занялся розысками. Он установил, что в приходе Грейт-Уайрли имеются загородные дома прекрасной постройки, а также и фермерские; что почва там — светлый суглинок с подпочвой из глины и гальки; что основные сельскохозяйственные культуры там — пшеница, ячмень, турнепс и листовая свекла. Станция в четверти мили к северо-западу приходится на ветке Уолсолл, Кэннок и Раджли Лондонской северо-западной железной дороги. Приход, приносящий ежегодно округленную сумму в 265 фунтов с домом для священника, занимает с 1876 года преподобный Сапурджи Идалджи, окончивший колледж Святого Августина в Кентербери; Институт трудящихся в Лендивуде поблизости с залом для лекций и концертов на 250 мест выписывает достаточное число ежедневных и еженедельных газет. Директор школы, построенной в 1882 году, — Сэмюэль Джон Мейсон. Пост почтмейстера занимает Уильям Генри Брукс, он же бакалейщик, суконщик и торговец скобяными товарами; начальник станции — Альберт Эрнест Мерримен, который, очевидно, унаследовал фуражку начальника станции от своего отца Сэмюэля Мерримена. В деревне есть трое владельцев лавок — Генри Бэджер, миссис Энн Корбетт и Томас Йетс. Мясник — Бернард Гринсилл; управляющий угольной компанией Грейт-Уайрли — Уильям Броуэлл, а ее секретарь — Джон Болт. И Уильям Уинн — водопроводчик, газовщик и маклер. Таким нормальным все это выглядит, таким упорядоченным, таким английским.
Он с сожалением решил отправиться туда не на машине — прибытие «вулзли» с мотором в двенадцать лошадиных сил и весом в тонну в сельский Стаффордшир никак не обеспечит ему анонимность. А жаль, ведь всего лишь два года назад он съездил в Бирмингем забрать его. Путешествие ради более легкой и приятной цели. Он вспомнил, что надел свою фуражку яхтсмена, которая в последнее время превратилась в эмблему мотористов. Факт, пожалуй, не слишком известный среди местных обитателей — ведь пока он расхаживал по платформе Нью-стрит, ожидая агента «вулзли», к нему обратилась энергичная молодая особа, желавшая узнать, откуда поезда отправляются в Уолсолл.
Мотор он оставил в конюшне и сел в Халсмире на лондонский поезд. В Лондоне он прервет свое путешествие и повидается с Джин — всего в четвертый раз как вдовец и свободный человек. Он написал, предупреждая, чтобы она ждала его днем; он закончил письмо нежнейшими словами, и все же, когда поезд отошел от Халсмира, он поймал себя на том, что больше всего хотел бы сейчас сидеть в своем «вулзли», нахлобучив на уши фуражку яхтсмена, и в плотно прижатых очках мчаться с ревом через сердце Англии в направлении Стаффордшира. Он не понимал этой реакции, чувствовал себя и виноватым, и рассерженным. Он знал, что любит Джин, что женится на ней и сделает ее второй леди Дойль, и тем не менее свидания с ней он не предвкушал, как хотел бы предвкушать. Если бы люди были столь же несложны, как машины!
Артур почувствовал, что у него вот-вот вырвется стон, и подавил его ради других пассажиров первого класса. Все одно к одному — образ жизни, который вы обязаны блюсти. Подавляешь стон, лжешь о своей любви, обманываешь законную жену — и все во имя чести. Проклятый парадокс: чтобы вести себя достойно, ты вынужден вести себя недостойно. Почему он не может посадить Джин в «вулзли», увезти ее в Стаффордшир, снять номер в отеле, как муж с женой, пронизывать своим сержантским взглядом всякого, кто посмеет поднять бровь? А потому что не может, потому что ничего не получится, потому что это только кажется простым, потому что, потому что… когда поезд проезжал окраину Уокинга, он снова с тихой завистью подумал об австралийском солдате посреди вельда. Номер 410-й из конной пехоты Нового Южного Уэльса, неподвижно лежащий с красной шахматной пешкой, сбалансированной на горлышке его фляжки. Честный бой, чистый воздух, великое дело: нет смерти лучше. Жизни следовало бы больше походить на это.
Он отправляется к ней на квартиру; она одета в голубой шелк; они обнимаются по-настоящему. Нет никакой необходимости отодвинуться. И все-таки, осознает он, нет и нужды в объятии, их воссоединение его не взволновало. Они садятся; чай налит; он осведомляется о ее родных; она спрашивает, зачем он едет в Бирмингем.
Час спустя, когда он продвинулся не дальше допросов в Кэнноке, она берет его за руку и говорит:
— Как чудесно, милый Артур, видеть тебя снова в таком настроении.
— И тебя тоже, моя милая, — отвечает он и продолжает свой рассказ. Как она и ожидала, его рассказ полон яркости и напряжения; она и растрогана, и испытывает облегчение, что любимый ею человек стряхивает с себя заботы прошлых месяцев. И все-таки, когда его рассказ окончен, его цель объяснена, на его часы посмотрено и железнодорожное расписание снова проверено, ее разочарование почти у самой поверхности.
— Как бы мне хотелось, Артур, поехать с тобой.
— Поразительно, — говорит он, и его глаза словно бы впервые по-настоящему сосредоточиваются на ней. — Знаешь, в поезде я воображал, что еду на моторе в Стаффордшир, и ты рядом со мной, и мы вдвоем, как муж и жена.
Он покачивает головой на такое совпадение, которое, пожалуй, объяснимо способностью передачи мысли между столь близкими сердцами. Затем он встает, берет пальто, шляпу и уходит.
Поведение Артура не ранит Джин — слишком неизгладимо она его любит, — но когда она прижимает ладони к еле теплому чайнику для заварки, то осознает, что ее положение и ее будущее положение требуют практического обдумывания. Все эти прошедшие годы оно было трудным, таким трудным! Столько маневров, компромиссов и прятанья. Почему она вообразила, будто смерть Туи все изменит и мгновенно наступят объятия при полном солнечном свете под рукоплескания друзей и с дальним оркестром, наигрывающим английские мотивы? Такой мгновенный переход невозможен; и дополнительная толика свободы, которая им дарована, может оказаться более, а не менее рискованной.
Она ловит себя на том, что думает о Туи по-иному. Уже не как о неприкосновенной другой, чью честь необходимо оберегать, о незаметной хозяйке дома, простой, кроткой, любящей жене и матери, которой потребовалось столько времени, чтобы умереть. Величайший дар Туи, сказал ей как-то Артур, всегда отвечать «да», что бы он ни предложил. Если требовалось немедленно уложить вещи и уехать в Австрию, она говорила «да»; если им требовалось купить новый дом, она говорила «да»; если ему требовалось на несколько дней уехать в Лондон или в Южную Африку на несколько месяцев, она говорила «да». Такова была ее натура; она всецело доверяла Артуру, доверяла, что он примет правильное решение для нее, а не только для себя.
Джин тоже доверяет Артуру, она знает, что он человек чести. И еще она знает — и это еще одна причина любить его и восхищаться им, — что он находится в вечном движении, пишет ли новую книгу, отстаивает ли какое-то благое дело, разъезжает ли по миру или очертя голову бросается в свое последнее увлечение. Никогда ему не быть человеком, чья мечта — вилла в пригороде, пара домашних туфель и садовая лопата; кто с радостью стоял бы у калитки в ожидании мальчишки-газетчика, который доставит ему новости из дальних стран.
И в сознании Джин начинает сформировываться нечто, которое еще рано назвать решением, а скорее остерегающей мыслью. Она была ожидающей девушкой Артура с пятнадцатого марта 1897 года; через несколько месяцев наступит десятая годовщина их встречи. Десять лет, десять лелеемых подснежников. Она предпочитает ожидание Артура самому благополучному браку с любым мужчиной на земном шаре. Однако, побывав его ожидающей девушкой, она не намерена быть его ожидающей женой. Она воображает, что вот они муж и жена, и Артур объявляет о своем немедленном отъезде — в Стоук-Поджес или в Тимбукту, значения не имеет, — чтобы исправить великое зло; и воображает, как отвечает, что скажет Вуди, чтобы он занялся их билетами. Их билетами, скажет она спокойно. Она будет рядом с ним. Будет путешествовать с ним; будет сидеть в первом ряду на его лекции; будет убирать затруднения с его пути и обеспечивать надлежащее обслуживание в отелях, и в поездах, и на пароходах. Она будет ездить верхом бок о бок с ним; или же, учитывая, что она как наездница лучше него, то и немного впереди. Она даже может научиться играть в гольф, если он и дальше будет играть в него. Нет, она не будет одной из тех жен-мегер, которые преследуют своих мужей даже до дверей их клубов; но она будет рядом с ним, словом и делом доказывая, что это место принадлежит ей, пока их не разлучит смерть. Вот какой женой она намерена быть.
Тем временем Артур в бирмингемском поезде напоминает себе о единственном случае в прошлом, когда он взял на себя роль сыщика. Общество Спиритических Изысканий попросило его принять участие в обследовании дома с привидениями в Чармуте в Дорсетшире. Он поехал туда с доктором Скоттом и неким мистером Подмором, профессионалом с большим опытом в подобных делах. Они приняли все положенные меры, чтобы воспрепятствовать обману: заперли все окна и двери, натянули нитки над ступеньками лестницы. Потом две ночи подряд дежурили вместе с хозяином дома. В первую ночь он снова и снова набивал свою трубку и боролся с нарколепсией; но в середине второй ночи, как раз тогда, когда они почти уже оставили всякую надежду, их внезапно ошеломили — и ввергли на мгновение в ужас — звуки бешено передвигаемой мебели где-то совсем рядом. Шум словно бы доносился из кухни, но когда они кинулись туда, помещение оказалось пустым, и все предметы находились на своих местах. Они обшарили дом от погреба до чердака, разыскивая потайные каморки, и ничего не нашли. А двери были все так же заперты, задвижки на окнах задвинуты, нитки целы и невредимы.
Подмор к идее привидения отнесся на удивление негативно, он подозревал, что сообщник хозяина дома прятался где-то за обшивкой стен. В то время Артур согласился с этим выводом. Однако несколько лет спустя дом этот сгорел дотла; и, что еще многозначительнее, в саду был выкопан скелет ребенка не старше десяти лет. Для Артура эта находка изменила все. В случаях, когда юная жизнь насильственно обрывается, часто возникает запас неиспользованной жизненной силы. В подобных случаях неведомое и чудесное наступают на нас со всех сторон; они возникают в переменчивых формах, предостерегая нас об ограниченности того, что мы называем материей. Артуру это представлялось неопровержимым объяснением. Однако Подмор отказался внести соответствующие изменения в свой отчет. Собственно говоря, этот субъект с самого начала вел себя скорее как чертов скептик-материалист, чем эксперт, устанавливающий подлинность спиритических феноменов. Впрочем, к чему обращать внимание на всяких Подморов, когда у тебя есть Крукс, и Майерс, и Лодж, и Альфред Рассел Уоллес? Артур повторил про себя великую формулу: это невероятно, но истинно. Когда он впервые услышал эти слова, они прозвучали как гибкий парадокс, теперь они затвердели в железную уверенность.
Артур встретился с Вудом в отеле «Императорская фамилия» на Темпл-стрит. Там было больше шансов остаться неузнанным, чем в «Гранд-Отеле», где при обычных обстоятельствах он скорее всего остановился бы. Им требовалось свести к минимуму возможность появления дразнящего заголовка на странице светской хроники «Газетт» или «Пост»: ЧТО ШЕРЛОК ХОЛМС ЗАТЕВАЕТ В БИРМИНГЕМЕ?
Первая их вылазка в Грейт-Уайрли была намечена на вторую половину следующего дня. Используя декабрьские сумерки, они доберутся до дома священника елико возможно незаметнее и вернутся в Бирмингем сразу же после завершения своего дела там. Артур сгорал от желания посетить театрального костюмера и обзавестись накладной бородой для этой экспедиции, но Вуд возразил. Он считал, что в результате это привлечет к ним больше внимания, а не меньше: безусловно, посещение костюмера гарантирует нежеланную заметку в местной прессе. Поднятый воротник, кашне и газета перед глазами в поезде вполне позволят им достигнуть Уайрли незамеченными; а оттуда они просто пройдутся до дома священника по плохо освещенному проселку, будто…
— Будто кто? — спросил Артур.
— Но нужно ли нам притворяться? — Вуд и с практической, и с психологической точки зрения не понимал, почему его патрон так настаивал на переодевании. По его мнению, неотъемлемое право англичанина состоит в том, чтобы предложить посторонним — и особенно со вкусом к сплетням — не лезть не в свое дело.
— Непременно. Ради нас же самих. Мы должны. Мы должны думать о себе, как… о… м-м-м… вот-вот!., как об эмиссарах Церковной комиссии, приехавших в ответ на доклад местного священника о состоянии Святого Марка.
— Но это же относительно новая церковь солидной постройки, — возразил Вуд. Затем он перехватил взгляд своего патрона. — Ну, если вы настаиваете, сэр Артур.
На платформе Нью-стрит под вечер следующего дня они выбрали вагон с таким расчетом, чтобы в Уайрли и Чёрчбридже сойти как можно дальше от станционного здания. С помощью этой стратагемы они надеялись избежать любопытствующих взглядов других сходящих там пассажиров. Но по прибытии туда никто больше с поезда не сошел, и потому церковные самозванцы оказались под особо взыскующим взором начальника станции. Оборонительно подтянув кашне над усами, Артур ощутил прилив почти проказливости. Ты меня не знаешь, думал он, но я тебя знаю: Альберт Эрнест Мерримен, сын Сэмюэля. Что за приключение!
Он последовал за Вудом по темному проселку. В одном месте они обошли стороной пивную, но единственным признаком жизни там был вольготно развалившийся на крыльце мужчина, старательно жующий свою кепку. Через восемь-девять минут, лишь изредка поникая под газовым фонарем, они приблизились к тусклой массивности Святого Марка с высокой двускатной крышей. Вуд повел своего патрона вдоль южной стены настолько близко, что Артур успел заметить в серости камней фиолетово-красные прожилки. Когда они миновали вход, взгляду открылись два здания примерно в тридцати ярдах от западного угла церкви: справа — школьное с еле заметным ромбовидным узором из более светлых кирпичей, слева — более солидный дом священника. Несколько секунд спустя Артур поглядел на широкую ступеньку, где пятнадцать лет назад был положен ключ от уолсоллской школы. Когда он взялся за дверной молоток, примериваясь, как постучать не чересчур громко, он представил себе более грохочущее появление инспектора Кэмпбелла с его отрядом особых констеблей и сумятицу, которую они внесли в этот тихий дом.
Священник, его жена и дочь ожидали их. Сэр Артур немедленно определил источник простых вежливых манер Джорджа, а также его самодостаточности. Семья была рада его приходу, но без восторженности, сознавала его славу, но без благоговейности. Он испытал облегчение, вопреки обыкновению оказавшись в обществе трех людей, не прочитавших, он готов был побиться об заклад, ни единой из его книг.
Священник был более светлокожим, чем его сын, с плоской макушкой, лысеющий от висков, с оттенком бульдожести в характере. Джордж унаследовал его рот, но вот глаза выглядели одновременно и более красивыми, и более восточными.
Достаются толстые пачки документов. Артур наугад вытаскивает конверт: письмо из одного листа, сложенного в четыре плотно исписанные странички.
«Мой дорогой Сапурджи, — читает он, — имею большое удовольствие сообщить тебе, что наше намерение теперь пересмотреть преследования священника!!! (позор Грейт-Уайрли)». — Уверенный почерк, подумал он, а не просто четкий. — «…некий приют для умалишенных ближе, чем в сотне миль от твоего трижды проклятого дома… и что ты будешь насильно увезен, если позволишь себе выражать свое мнение». — Пока ни единой орфографической ошибки. — «Я пошлю двойное количество самых адских открыток при первом же удобном случае от твоего имени и от имени Шарлотты». — Шарлотта — предположительно жена священника. — «Месть тебе и Бруксу…» — Фамилия знакомая по его розыскам. — «…послал письмо от его имени в „Курьер“, что он не станет отвечать за долги своей жены… Повторю, постановления о сумасшествии не потребует, чтобы тебя забрали, поскольку эти личности наверняка тебя арестуют».
А затем четырьмя строчками лесенкой издевательское прощание:
С пожеланием тебе веселого Рождества и Нового года
Остаюсь, как всегда,
Твой Сатана,
Бог Сатана.
— Омерзительно, — сказал сэр Артур.
— Которое из них?
— Одно от Сатаны.
— Да, — сказал священник, — корреспондент усердный.
Артур ознакомился еще с несколькими образчиками. Одно дело было слышать про анонимные письма и даже читать отрывки из них в прессе. Тогда они казались детскими шалостями. И совсем другое, обнаружил он, держать такое письмо в руке, сидя с его получателями. Первое было гнусностью с этим подлым упоминанием жены священника по имени. Работа сумасшедшего, пожалуй, но сумасшедшего с четким, хорошо поставленным почерком, способного ясно выражать свою извращенную ненависть и безумные планы. Артура не удивило, что семья Идалджи начала по вечерам запирать все двери.
— «Веселого Рождества», — прочел Артур вслух, все еще словно не веря своим глазам. — И у вас нет подозрений, кто мог бы написать эти отвратительные выпады?
— Подозрений? Никаких.
— Служанка, которую вам пришлось прогнать?
— Она уехала отсюда. Уже очень давно.
— Ее родные?
— Ее родные — порядочные люди. Сэр Артур, как вы понимаете, мы с самого начала много об этом думали. Но никаких подозрений у меня нет. Сплетен и слухов я не слушаю, но если бы и так, чему это помогло бы? Сплетни и слухи были причиной заключения моего сына в тюрьму, и у меня нет желания, чтобы кто-то претерпел то, что пришлось терпеть ему.
— Если только он не был бы виновен.
— Справедливо.
— А этот Брукс? Он бакалейщик и еще торгует скобяными товарами.
— Да. Он тоже некоторое время получал такие же анонимные письма. И относится к ним более флегматично. Или бездеятельно. Во всяком случае, в полицию он обращаться не хочет. На железной дороге было какое-то происшествие, связанное с его сыном и другим мальчиком, — подробностей я уже не помню. Брукс ни в коем случае не захочет сделать наше дело общим. В округе к полиции относятся без уважения, должен сказать вам. Чистая ирония, что из всех местных жителей именно наша семья была наиболее склонна доверять полиции.
— А также главному констеблю.
— Его позиция была… не сочувственной.
— Мистер Эйдалджи, — Артур специально постарался, произнося его фамилию, — я намерен выяснить почему. Я намерен вернуться к самому началу дела. Скажите мне, кроме прямых преследований, сталкивались ли вы с какой-либо другой враждебностью с тех пор, как приехали сюда?
Священник вопросительно смотрит на жену.
— Выборы, — отвечает она.
— Да, верно. Я не раз одалживал школьный зал для политических собраний. У либералов возникли трудности с получением зала. Я сам либерал… Были жалобы некоторых особенно консервативных прихожан.
— Что-нибудь сверх жалоб?
— Один или двое перестали посещать Святого Марка, это правда.
— А вы продолжали предоставлять зал?
— Разумеется. Но не хотел бы преувеличивать. Я говорю о протестах, настойчиво выраженных, но вежливо. Я говорю не об угрозах.
Сэра Артура восхитила щепетильная точность священника; а также полное отсутствие жалости к себе. Те же качества он заметил и у Джорджа.
— Капитан Энсон был как-то к этому причастен?
— Энсон? Нет, это же чисто местное. Он оказался причастен только позднее. Я включил его письмо для вашего ознакомления.
Затем Артур перебрал с семьей Джорджа все происшествия с августа по октябрь 1903 года, не уловит ли он какой-нибудь непоследовательности, упущенной детали или противоречия в фактах.
— Задним числом остается только пожалеть, что вы не отправили инспектора Кэмпбелла с его людьми восвояси, пока они не получили ордера на обыск, а сами тем временем к моменту их возвращения пригласили бы солиситора.
— Но ведь это было бы поведением виновных. Нам было нечего скрывать. Мы знали, что Джордж ни в чем не виноват. Чем раньше полиция провела бы обыск, тем быстрее они могли бы предпринять плодотворные розыски. Инспектор Кэмпбелл и его люди, во всяком случае, вели себя вполне корректно.
Однако не все время, подумал Артур. Он что-то недопонимал в этом деле, что-то, связанное с этим визитом полиции.
— Сэр Артур (миссис Идалджи, худенькая, беловолосая с тихим голосом), можно мне сказать две вещи? Во-первых, как приятно услышать в этих местах шотландский голос. Я правильно распознала Эдинбург?
— Совершенно верно, сударыня.
— Вторая касается моего сына. Вы ведь встретились с Джорджем.
— И он произвел на меня большое впечатление. Я мог бы назвать многих и многих, кто не сохранил бы такую крепость духа и тела после трех лет в Льюисе и Портленде. Он делает вам честь.
Миссис Идалджи светло улыбнулась этому комплименту.
— Больше всего Джордж хотел бы получить возможность вернуться к своим занятиям солиситора. Он никогда ничего другого не хотел. Возможно, из-за этого ему сейчас тяжелее, чем было в тюрьме. Тогда все было ясным. А сейчас он в подвешенном состоянии. Его не могут вернуть в список, пока с его имени не будет смыто пятно.
Ничто не могло бы гальванизировать Артура сильнее, чем просьба, произнесенная кротким пожилым шотландским голосом.
— Будьте спокойны, сударыня. Я намереваюсь поднять колоссальный шум. Я намерен поднять бучу. Кое-кто лишится сна к тому времени, когда я покончу с ними.
Но, видимо, миссис Идалджи предпочла бы получить не это обещание.
— Я так и полагала, сэр Артур, и мы благодарны вам за это. Но я говорила о другом. Джордж, как вы заметили, мальчик, вернее, молодой человек, наделенный стойкостью. Правду сказать, его стойкость удивила нас обоих. Мы считали его более слабым. Он твердо решил опровергнуть эту несправедливость. Но это все, чего он хочет. Он меньше всего хочет привлечь внимание к себе. Он меньше всего хочет стать борцом за какое-то дело. Он ничего не представляет. Он хочет вернуться к работе. Он хочет самой обычной жизни.
— Он хотел бы жениться, — добавила дочь, до тех пор хранившая полное молчание.
— Мод! — В голосе священника было больше удивления, чем попрека. — Как так? С каких пор? Шарлотта, ты что-нибудь про это знала?
— Папа, не волнуйтесь. Я хотела сказать, что он думает о браке в общем смысле.
— В общем смысле, — повторил священник. Он посмотрел на своего именитого гостя. — Вы полагаете, это возможно, сэр Артур?
— Сам я, — ответил Артур со смешком, — был женат вполне конкретно. Это единственная известная мне система, и я порекомендовал бы именно ее.
— В таком случае, — и тут священник улыбнулся в первый раз, — мы должны запретить Джорджу вступить в брак в общем смысле.
Вернувшись в отель «Императорская фамилия», Артур и его секретарь съели поздний ужин и удалились в пустую курительную. Артур разжег свою трубку и следил, как Вуд закуривает сигарету дешевого сорта.
— Прекрасная семья, — сказал сэр Артур. — Скромная. Внушающая уважение.
— Вполне.
Артура вдруг охватило дурное предчувствие, порожденное словами миссис Идалджи. Что, если их появление на сцене породит новые преследования? В конце-то концов, Сатана, Бог Сатана, все еще без помех натачивает и свое перо, и свой изогнутый инструмент с вогнутыми сторонами. Бог Сатана — насколько особо отталкивающими становятся извращения утвердившейся религии, едва она вступает в свой неизбежный упадок. Чем быстрее все здание будет снесено, тем лучше.
— Вуди, позвольте мне использовать вас как резонатор. — Он не подождал ответа, но его секретарь не думал, что ответ требуется. — В этом деле есть три аспекта, которые мне пока непонятны. Пропуски, которые необходимо заполнить. И первый: почему Энсон ополчился против Джорджа Идалджи? Вы видели его письма священнику. Угрожавшие тюрьмой школьнику.
— Разумеется.
— Он аристократ. Я навел о нем справки. Второй сын второго графа Личфилда. Служил в королевской артиллерии. Главный констебль с восьмидесятого. Почему такой человек написал такое письмо?
Вуд только прокашлялся.
— Ну?
— Я не следователь, сэр Артур. Я слышал, как вы говорили, что в детективных сложностях необходимо исключить невозможное, и то, что останется, каким бы неправдоподобным оно ни казалось, должно быть правдой.
— Не моя собственная формула, увы. Но я ее поддерживаю.
— Вот почему из меня не вышел бы следователь. Если мне задают вопрос, я просто подыскиваю наиболее очевидный ответ.
— И каким же будет ваш очевидный ответ в деле капитана Энсона и Джорджа Идалджи?
— Что он не любит цветных.
— Да, это действительно совершенно очевидно, Альфред. Настолько очевидно, что не может быть причиной. Каковы бы ни были его недостатки, Энсон — английский джентльмен и главный констебль.
— Я ведь сказал вам, что я не следователь.
— Не будем так скоро отбрасывать надежду. Посмотрим, как вы заполните мой второй пропуск. А именно. Если отбросить ранний эпизод со служанкой, преследования Идалджи вспыхивали дважды. В первый раз с девяносто второго года до самого начала девяносто шестого. Они интенсивны и нарастают. И внезапно прекращаются. Семь лет ничего не происходит. Затем они начинаются вновь, и распорота первая лошадь. В феврале девятьсот третьего года. Почему этот перерыв? Вот чего я не понимаю, почему такой перерыв. Следователь Вуд, какова ваша точка зрения?
Секретарю эта игра пришлась не слишком по вкусу: она явно велась так, что он мог только проиграть.
— Ну, возможно, потому, что истинного виновника там не было.
— Где?
— В Уайрли.
— А где же он был?
— Уехал.
— Куда?
— Я не знаю, сэр Артур. Возможно, сидел в тюрьме. Возможно, перебрался в Бирмингем. Возможно, ушел в море.
— Сомневаюсь. Опять-таки слишком уж очевидно. Жители в округе это заметили бы. Пошли бы разговоры.
— Идалджи указали, что не слушают сплетен.
— Гм… Посмотрим, не слушает ли их Гарри Чарльзуорт. Ну и третий непонятный мне момент — волоски на одежде. Если бы нам удалось исключить здесь очевидное…
— Благодарю вас, сэр Артур.
— Бога ради, Вуди, не обижайтесь. Вы слишком полезны, чтобы вдруг обижаться.
Вуд подумал, что всегда питал сочувствие к вымышленному доктору Ватсону.
— Так в чем проблема, сэр?
— Проблема вот в чем. Полиция осмотрела одежду Джорджа в доме священника и объявила, что на ней есть волоски. Священник, его жена и дочь осмотрели ту же одежду и сказали, что никаких волосков на ней нет. Полицейский врач, доктор Баттер — а полицейские врачи, по моему опыту, крайне скрупулезны, — показал, что он нашел двадцать девять волосков «подобных по длине, цвету и структуре» волоскам зарезанного пони. Явное противоречие. Решились ли Идалджи на клятвопреступление, чтобы защитить Джорджа? Видимо, так сочли присяжные. Джордж объяснил, что мог облокотиться о калитку луга, на котором паслись коровы. Меня не удивляет, что присяжные ему не поверили. Это смахивает на показание, подсказанное паникой, а не на описание действительного случая. К тому же все равно его близкие остаются клятвопреступниками. Если на одежде были волоски, они их видели, верно?
Вуд ответил не сразу. Поступив на службу к сэру Артуру, он постоянно обретал все новые обязанности. Секретарь, чтец, подделыватель подписей, помощник с мотором, партнер по гольфу, противник у бильярдного стола, а теперь — резонатор и оракул очевидностей. А еще тот, кто должен подготовиться к насмешкам. Да будет так.
— Если волосков на его одежде не было, когда близкие Идалджи ее осматривали, значит…
— Да?
— И если их там не было прежде, потому что Джордж ни на какие калитки не облокачивался…
— Да?
— Следовательно, они там появились после.
— После чего?
— После того, как одежду забрали.
— По-вашему, их прилепил к ней доктор Баттер?
— Нет. Я не знаю. Но если вам требуется очевидный ответ, то они попали на одежду после. Каким-то образом. А если так, то лжет только полиция. Или кто-то в полиции.
— Не такой уж невозможный случай. Знаете, Альфред, вы не обязательно ошибаетесь, этого у вас не отнять.
Комплимент, подумал Вуд, который доктор Ватсон выслушал бы с гордостью.
На следующий день они вернулись в Уайрли без особых попыток маскироваться и посетили Гарри Чарльзуорта на его молочной ферме. Прошлепали через последствия, оставленные стадом коров, к маленькой конторе, пристроенной к дому сзади, где имелись три колченогих стула, небольшая конторка, затоптанная циновка и перекошенный на стене календарь за прошлый месяц. Гарри, белокурый молодой человек с открытым лицом, казалось, только приветствовал, что его отвлекли от работы.
— Так вы приехали насчет Джорджа?
Артур строго посмотрел на Вуда, который отрицательно покачал головой.
— Откуда вы знаете?
— Вчера вечером вы побывали у священника.
— Разве?
— Ну, во всяком случае, вчера, когда стемнело, видели, как к дому священника шли двое неизвестных людей, и один из них, высокий джентльмен, натягивал шарф, чтобы прятать усы, а другой, пониже, был в котелке.
— Бог мой, — сказал Артур.
Может, ему все-таки следовало заглянуть к театральному костюмеру?
— И теперь те же два джентльмена, хотя и не так явно маскируясь, посетили меня по делу весьма конфиденциальному, как меня предупредили, но которое вскоре будет объяснено. — Гарри Чарльзуорт прямо-таки наслаждался и был не менее рад предаться воспоминаниям. — Да, мы, когда были мальцами, учились в школе вместе. Джордж всегда был тихоней. Никогда не напрашивался на неприятности, как мы, остальные. И умный. Умнее меня, а я тогда был очень вумным. Не то чтобы вы теперь так подумали. Весь день пялиться на задницу коровы для ума не полезно, знаете ли.
Артур проигнорировал этот финт в вульгарную автобиографию.
— Но были ли у Джорджа враги? К нему питали неприязнь — например, за цвет кожи?
Гарри немного поразмыслил.
— Нет, насколько мне помнится. Но вы же знаете, как это бывает у мальчишек — приязни там или неприязни у них другие, чем у взрослых. Если Джорджа и не любили, так за то, что он был такой вумный. Или потому, что отец его был священник и не одобрял то, что затевают мальчишки. Или потому, что он был близорукий, и учитель посадил его впереди, чтобы он видел доску, и вроде получилось, что он любимчик. Причина поважнее его невзлюбить, чем то, что он цветной.
Взгляд Гарри на возмутительные случаи в Уайрли сложностью не отличался. Обвинения против Джорджа были идиотскими. Действия полиции были идиотскими. А идея, будто по ночам таинственная шайка шастала туда-сюда под началом таинственного Капитана, была сверхидиотской.
— Гарри, нам необходимо расспросить конника-добровольца Грина, поскольку он единственный человек тут, который признался, что располосовал лошадь.
— Хотите попутешествовать?
— Куда?
— В Южную Африку. А, так вы не знаете! Гарри Грин обзавелся билетом в Южную Африку через пару неделек после окончания суда. И обратным билетик не был.
— Интересно. Как вы думаете, кто заплатил за этот билет?
— Только не Гарри Грин, это уж точно. Кто-то, кто хотел укрыть его от греха подальше.
— Полиция?
— Может быть. Не то чтобы ко времени его отъезда они были от него в таком уж восторге. Он взял назад свое признание. Сказал, что никаких лошадей не располосовывал, а признаться его заставила полиция.
— Взял назад, черт побери? Как вы это истолкуете, Вуди?
Вуд послушно изложил очевидное:
— Ну, я бы сказал, что он солгал либо в первом случае, либо во втором. Или же, — добавил он не без злокозненности, — возможно, и в обоих.
— Гарри, вы не могли бы узнать, есть ли у мистера Грина южноафриканский адрес его сына?
— Попробовать, конечно, могу.
— И еще одно. Были ли в Уайрли разговоры о том, кто мог бы это делать, если не Джордж?
— Как не без разговоров? Они что дождик. Могу сказать только, что это был кто-то, кто умел обращаться со скотиной. Нельзя просто подойти к лошади, или к овце, или к корове и сказать: «Стой, не дергайся, моя милочка, пока я тебе буду кишки выпускать». Хотел бы я посмотреть, как Джордж Идалджи вошел бы в стойло подоить какую-нибудь мою корову… — Гарри дал себе секунду посозерцать эту картину. — Его она до смерти забрыкала бы, или бы он в навоз шлепнулся прежде, чем табуретку подставил под нее.
Артур наклонился вперед.
— Гарри, готовы ли вы помочь нам восстановить доброе имя вашего друга и старого школьного товарища?
Гарри Чарльзуорт заметил и понижение голоса, и вкрадчивость тона. Они ему не понравились.
— Ну, собственно, моим другом он никогда не был. — Но тут его лицо прояснилось. — Конечно, мне придется выкроить время от работы на ферме.
Артур вначале приписал Гарри Чарльзуорту более рыцарственную натуру, но решил не разочаровываться. Едва аванс и гонорар были обговорены, Гарри в его новой роли помощника при сыщике-консультанте показал им путь, который Джордж якобы проделал в ту ливневую августовскую ночь три с половиной года назад. Они пошли через луг за домом священника, перелезли через ограду, продрались сквозь живую изгородь, прошли по туннелю под железной дорогой, перелезли через еще одну ограду, пересекли еще один луг, одолели шипасто-цепкую живую изгородь, пересекли еще один огороженный луг и оказались перед лугом при шахте. Примерно три четверти мили. Вуд достал часы.
— Восемнадцать с половиной минут.
— А мы все сильные здоровые мужчины, — заметил Артур, продолжая выщипывать шипы из пальто и стирая грязь с башмаков. — И сейчас день, и погода ясная, и у нас у всех прекрасное зрение.
Вернувшись на ферму, Артур, после того, как деньги перешли из рук в руки, спросил про наиболее распространенные преступления. Самые обычные — кража живности, пьянство в общественных местах, поджог стогов. Какие-нибудь случаи насильства, не считая похищения живности и скота? Гарри смутно припомнил что-то, случившееся примерно тогда, когда Джорджа приговорили. Нападение на мать с маленькой дочкой. Два парня с ножом. Вызвало порядочный шум, но до суда дело не дошло. Да, он с удовольствием выяснит, что там было.
Они обменялись рукопожатиями, и Гарри проводил их к торговцу скобяными товарами, он же бакалейщик, суконщик и почтмейстер.
Уильям Брукс оказался лысым невысоким толстячком с густыми белыми бакенбардами; на нем был фартук в многолетних зеленых пятнах. Он не выказал ни особой приветливости, ни особой подозрительности и уже собирался проводить их в заднюю комнату, когда сэр Артур, толкнув локтем своего секретаря, объявил, что ему крайне необходим скребок для башмаков. Он проявил горячий интерес к предложенному ему выбору, а когда покупка была завершена и обернута, повел себя так, будто остальная часть их визита была результатом счастливой мысли, только что пришедшей ему в голову.
В задней комнате Брукс столько времени копался в ящиках и бормотал себе под нос, что сэр Артур уже прикидывал, не приобрести ли ему для ускорения жестяную лохань или парочку швабр. Однако хозяин лавки в конце концов нашел пакетик многократно сложенных писем, перевязанный шпагатом. Артур немедленно узнал бумагу, на которой они были написаны: те же листы из дешевой тетрадки, что посылались и священнику.
Брукс кое-как припомнил неудачную попытку давнего шантажа. Будто его сын Фредерик и еще другой мальчишка оплевали какую-то старуху на станции в Уолсолле, и ему предлагалось прислать деньги на адрес тамошней почты, если он хочет выручить своего сына.
— И вы ничего по этому поводу не предприняли?
— Нет, конечно. Посмотрите на письма сами. Посмотрите на почерк. Дурацкая шалость и ничего больше.
— И о том, чтобы заплатить, даже не подумали?
— Нет.
— А обратиться в полицию не думали?
Брукс презрительно надул щеки.
— Да ни на секунду. Ни на десятую долю секунды. Я просто махнул рукой, и все кончилось. А вот священник — он прямо-таки кипел. Жаловался направо и налево, писал главному констеблю и все такое прочее, а чего добился? Только хуже сделал, верно? Для себя и для сынка. Не то чтобы я его за это винил, понимаете? Просто он ничего в этой деревне не понимает. Он немножко слишком не по мерке скроен, если вы меня понимаете.
Артур обошел этот отзыв стороной.
— Но как вы думаете, почему шантажист избрал мишенью вашего сына и этого второго мальчика?
Брукс снова презрительно надул щеки.
— Так сколько ж лет прошло, сэр. Десять. Может, и больше. Вам надо моего мальчонку спросить, ну да он теперь взрослый.
— А вы помните, кто был второй мальчик?
— Зачем мне помнить?
— Ваш сын все еще живет здесь?
— Фред? Нет. Фред давно уехал. Он теперь в Бирмингеме. На канале работает. А в лавке не желает. — Он помолчал, затем добавил с неожиданной злостью: — Сучонок.
— А его адреса у вас случайно нет?
— Может, случайно и есть. А вам случайно еще к скребку чего-нибудь не требуется?
В поезде на пути назад в Бирмингем Артур пребывал в превосходнейшем настроении. То и дело он поглядывал на три пакета рядом с Вудом — все завернутые в промасленную оберточную бумагу и перевязанные шпагатом — и улыбался тому, как устроен мир.
— Так что вы думаете о трудах этого дня, Альфред?
Что он думает? А каков очевидный ответ? Ну, такой, какой будет правдив.
— Честно говоря, по-моему, мы не очень продвинулись.
— Нет, дело обстоит лучше. Не очень продвинулись мы в нескольких направлениях. И нам действительно нужен скребок для башмаков.
— Разве? А я думал, что в «Под сенью» он уже имеется.
— Не добавляйте дегтю в мед, Вуди. Скребок для башмаков никогда лишним в доме не бывает. Годы спустя мы будем называть его Скребком Идалджи и, соскребая грязь с подошв, будем вспоминать это приключение.
— Как скажете.
Артур предоставил Вуду пребывать в настроении, в котором он пребывал, и начал смотреть на проносящиеся мимо луга и живые изгороди. Он пытался представить себе Джорджа Идалджи в этом поезде, едущим в Мейсон-колледж, а после — к Сэнгстеру, Викери и Спейтсу, а после и в собственную контору на Ньюхолл-стрит. Он попытался вообразить Джорджа Идалджи в деревне Грейт-Уайрли — гуляющим по проселкам, заходящим к сапожнику, делающим покупки у Брукса. Молодой солиситор — пусть прекрасно говорящий и элегантно одетый — выглядел бы странно даже в Хайнхеде и, без сомнения, еще более странно в стаффордширской глуши. Он, несомненно, превосходный малый с ясной головой и стойкий. Но если просто взглянуть на него, а тем более глазами невежественного работника с фермы, тупого деревенского полицейского, узколобого английского присяжного или подозрительного председателя суда квартальных сессий, так вы могли бы и не проникнуть за смуглую кожу и необычность глаз. Он показался бы странным. А затем, если начинают происходить какие-то странности, то логика невежественной деревни — то, что там сходит за логику, — обязательно припишет странное странному.
А стоит отбросить рассудок, истинный рассудок, то чем дальше он останется, тем лучше — для тех, кто его бросает. Достоинства человека превращаются в его недостатки. Самоконтроль представляется скрытностью, ум — хитростью. И таким образом респектабельный юрист, слепой, как крот, и щуплый, превращается в дегенерата, который шастает по лугам глухой ночью, умудряется ускользнуть от двадцати специальных констеблей для того, чтобы шлепать по крови выпотрошенных животных. Все настолько поставлено с ног на голову, что выглядит логичным. И, по убеждению Артура, в конечном счете все сводилось к тому редкому дефекту зрения, который он сразу же заметил в вестибюле «Гранд-Отеля» на Чаринг-Кросс. Вот основа нравственной уверенности в невиновности Джорджа Идалджи и причины, почему он стал козлом отпущения.
В Бирмингеме они выследили Фредерика Брукса до его жилища вблизи канала. Он оценил двух джентльменов, от которых, по его мнению, несло Лондоном, узнал обертки трех пакетов под мышкой джентльмена ростом пониже и объявил, что его цена за информацию — полкроны. Сэр Артур, приучая себя к обычаям туземцев, предложил скользящую шкалу — от одного шиллинга трех пенсов до двух и шести пенсов, в зависимости от полезности ответов. Брукс согласился.
Фред Уинн, сказал он, так звали его товарища. Да, он был в каком-то родстве с водопроводчиком и газовщиком в Уайрли. Не то племянником, не то троюродным братом. Уинн жил в двух остановках дальше по линии, и они учились вместе в уолсоллской школе. Нет, он совсем потерял его из виду. Ну а этот случай столько лет назад — письмо и плевки, — они с Уинном тогда были совершенно уверены, что оно дело рук одного парня, который разбил окно вагона и попытался свалить вину на них. А они винили его, и охранники железнодорожной компании допросили их всех троих, а еще отца Уинна и отца Брукса. Но так и не разобрались, кто говорил правду, а потому в конце концов ограничились предупреждением каждому. На чем все и кончилось. Имя того парня было Спек. Он жил где-то недалеко от Уайрли. Нет, Брук его уже много лет не видел.
Артур записал все это своим серебряным механическим карандашом. Он оценил информацию в два шиллинга и три пенса. Фредерик Брукс не возражал.
Когда они вернулись в отель «Императорская фамилия», Артуру была вручена записка от Джин.
Мой милый, милый Артур,
Пишу, чтобы узнать, как продвигается твое великое расследование. Я бы хотела быть рядом с тобой, пока ты собираешь улики и допрашиваешь подозреваемых. Все, чем занят ты, для меня важно, как моя собственная жизнь. Мне очень тебя не хватает, но я радуюсь, думая о том, чего ты стараешься достичь ради своего молодого друга. Поспеши сообщить все, что ты успел узнать,
твоей любящей и обожающей
Джин.
Артур несколько растерялся. Как-то слишком прямолинейно для любовного письма. А может быть, это вовсе не любовное письмо. Нет, разумеется, любовное. Но какое-то не такое. Но и Джин ведь не такая — совсем другая в сравнении со всем, что он знал прежде. Даже и через десять лет она его поражала. Он гордился ею и гордился тем, что поражался.
Позднее, когда Артур перечитывал записку в завершающий раз, Альфред Вуд лежал без сна в номере поменьше и этажом выше. В темноте он с трудом различал на туалетном столике три перевязанных пакета, которые им продал этот хитрый торговец скобяными товарами. Брукс, кроме того, заставил сэра Артура уплатить ему «залог» за одолжение находящихся у него анонимных писем. Вуд сознательно промолчал и в тот момент, и позднее. Возможно, этим объяснялись упреки его патрона в поезде за дурное настроение. Сегодня ему предназначалась роль помощника расследователя, партнера, почти друга сэра Артура. После ужина соревнование на бильярдном столе отеля сделало их равными. Завтра он возвратится в свое обычное положение секретаря и чтеца и будет писать под диктовку, как простая стенографистка. Такое разнообразие функций и уровней мышления его не беспокоило. Он был предан своему патрону, служил ему усердно и компетентно в любой требуемой роли. Если сэру Артуру требовалось, чтобы он формулировал очевидное, он будет его формулировать.
Если сэру Артуру требовалось, чтобы он не формулировал очевидного, он оставался нем.
От него также требовалось не замечать очевидного. Когда портье кинулся к ним в вестибюле отеля с конвертом, он не заметил, до чего дрожали руки сэра Артура, пока он его брал, как не заметил и мальчишеского движения, с каким сэр Артур засунул письмо в карман. Не заметил он и нетерпение своего патрона подняться к себе в номер до ужина, как и его веселость за едой. Очень важное профессиональное качество — наблюдать, не замечая, — и с годами его важность еще более возросла.
Он полагал, что ему потребуется время, чтобы приспособиться к мисс Леки, — впрочем, он сомневался, что к концу следующих двенадцати месяцев она все еще будет носить свою девичью фамилию. Он будет служить второй леди Дойль с той же внимательностью, как и первой, хотя поначалу и не столь от души. Он не был уверен, насколько Джин Леки ему нравится. Это, он знал, никакой важности не имело. Не обязательно, чтобы учителю нравилась супруга директора. И от него никогда не потребуется высказать свое мнение. Так что это никакой важности не имело. Но на протяжении восьми-девяти лет, когда она начала наезжать в «Под сенью», он часто ловил себя на подозрении, нет ли в ней чуточки фальши. В какой-то момент она осознала его важность для каждодневности сэра Артура, после чего никогда не забывала быть с ним любезной. На его локоть ложилась ладонь, и по примеру сэра Артура она начала называть его Вуди. Он счел это выражением дружеской близости, которую она никак не заслужила. Даже миссис Дойль — он никогда иначе о ней не думал — не называла его так. Мисс Леки делала все, чтобы выглядеть естественной, чтобы иногда показывать, сколь трудно ей держать в узде природную теплоту ее натуры, но Вуду в этом чудилось своего рода кокетство. Он был готов дать кому угодно сто очков вперед, что сэр Артур видит это иначе. Его патрон любил повторять, что гольф — большая кокетка, но Вуду казалось, что спорт куда искреннее любой женщины.
Опять-таки это никакой важности не имело. Если сэр Артур получил то, чего желал, и Джин Леки тоже, так что плохого? Однако тут Альфред Вуд испытал чуть больше облегчения из-за того, что сам никогда даже близко не был от брака. Он не видел никаких выгодных сторон в этом институте, кроме как с точки зрения гигиены. Вы сочетались браком с верной женщиной, и она вам прискучивала, вы сочетались браком с лживой и не замечали, как вами крутят. У мужчины, казалось, были только два этих выбора.
Сэр Артур иногда обвинял его в подверженности дурным настроениям. Он же чувствовал, что у него просто есть его молчание — и очевидные мысли. Например, о миссис Дойль: о счастливых днях в Саутси, хлопотливых лондонских и этих долгих печальных месяцах в конце. И еще мысли о будущей леди Конан Дойль и влиянии, которое она может иметь на сэра Артура и его домашних. Мысли о Кингсли и Мэри и как на них подействует появление мачехи — или, точнее, именно эта мачеха. Кингсли, несомненно, выживет, он уже проявлял бодрую отцовскую мужественность. Однако за Мэри Вуд несколько опасался, за эту неловкую взыскующую девочку.
Но на эту ночь достаточно. Хотя, подумал он, утром напоследок можно будет случайно позабыть тут скребок и остальные пакеты.
В «Под сенью» Артур удалился в свой кабинет, набил трубку и принялся обдумывать стратегию. Было ясно, что атака должна быть двузубой. Во-первых, раз и навсегда доказать невиновность Джорджа Идалджи; что его не просто приговорили неправо и неверно толкуемыми уликами, но что он вообще невиновен, невиновен на сто процентов. Во-вторых, определить истинного виновника, вынудить министерство внутренних дел признать ошибки и привлечь преступника к ответу.
Приступая к работе, Артур ощутил твердую почву под ногами. Будто начинаешь новую книгу: у тебя есть сюжет, но с пробелами; большинство персонажей, но не все; некоторые, но не все причинные связи. У тебя есть начало и есть конец. Придется одновременно держать в уме много тем. Некоторые в развитии, другие статичные; некоторые — несущиеся галопом, другие — упорно противостоящие умственной энергии, какую ты можешь им уделить. Ну, ко всему этому он привык. И вот, как и при работе с романом, он определил ключевые моменты и коротенько их аннотировал.
1. ПРОЦЕСС
Йелвертон. Использовать досье (с разреш.), строить, заострить. С осторожностью — адвокат. Вачелл? Нет — избегать повт. доводов зашиты. Жаль, нет официальных протоколов (кампания для их получ.?). Достоверные газетные отчеты? (Кроме «Арбитра».)
Волоски/Баттер. В., вероятно, прав! Не прежде (иначе Идалджи лгали под прис.)… после. Непреднамеренно? Намеренно? Кто? Когда? Как?
Баттер? Поговорить. Далее: волоски найдены, какие-нибудь варианты, неясности? Или ТОЧНО пони?
Письма. Исследовать: бумагу/чернила, орфографию, стиль, содержание, психологию. Геррин, шарлатанство. Дело Бека. Предложить эксперта лучше (хорошая/плохая тактика?).
Кого? Дрейфусского? И еще: один автор, больше? И еще: Автор = Потрошитель? Автор + Потрошитель?
Связь/пересечения?
Зрение. Заключение Скотта? Достаточно? Других? Свидетельство матери. Воздействие темноты/ночи на видение ДИ?
Грин. Кто преследовал? Кто платил? Проследить/поговорить.
Энсон. Поговорить. Предубежденность? Сокрыт, улик? Воздействие на констеблей.
Увидеть Кэмпбелла. Запросить полицейские протоколы?
Одно из преимуществ знаменитости, признавал Артур, заключалось в том, что его имя открывало двери. Требовался ли ему лепидоптерист или специалист по истории длинного лука, полицейский врач или главный констебль, его просьба о встрече обычно приветствовалась. Главным образом благодаря Холмсу — хотя быть благодарным Холмсу Артуру давалось нелегко. Ему и в голову не приходило, когда он придумал этого субъекта, что его сыщик-консультант превратится в отмычку.
Он снова раскурил трубку и перешел ко второй части своей тематической таблицы.
2. ВИНОВНИК
Письма. См. выше.
Животные. Работники скотобоен? Мясники? Фермеры? Ср. со случаями в др. местах. Метод типичный/нетипичный? Эксперт — кто? Слухи/подозрения (Гарри Ч.).
Инструмент. Не бритва (процесс)… что? Баттер? Льюис? «Изогнутый с вогн. сторонами». Нож? Сельхоз. орудие? Назначение? Приспос.?
Интервал. 7 лет молчания 96–03. Почему? Намеренно/ненамеренно/вынужденно? Кто отсутствовал? Кто м. знать?
Уолсолл. Ключ. Школа. Грейторекс. Другие мальчики. Окно/ плевки.
Брукс. Уинн. Спек. Связаны? Не связаны? Нормальный? Какие-либо дела/связи ДИ тут (спросить). Директор?
Предыдущие/последующие. Другие потрошения. Фаррингтон.
На этом этапе примерно все. Артур попыхтел трубкой и принялся шарить взглядом по спискам, прикидывая, какие пункты сильные, какие слабые. Фаррингтон, например. Фаррингтон был грубым шахтером, работавшим на уайрлийской шахте, и весной 04 года — примерно когда Джорджа перевели из Портленда в Льюис — был осужден за изувечение лошади, двух овец и ягненка. Полиция, естественно, твердо стояла на том, что этот субъект, хотя и грубый, неграмотный завсегдатай пивных, был сообщником известного преступника Идалджи. Очевиднейшие родственные души, иронически подумал Артур. Подскажет ли Фаррингтон ему что-либо или ничего? Было ли его преступление простым подражанием?
Может быть, корыстолюбивый Брукс и таинственный Спек что-нибудь да сообщат. Странное имя — Спек, хотя в данный момент оно уводило его мысли только в Южную Африку. Там он часто ел спек, как они называют свой колониальный сорт бекона. В отличие от британского его получают от разных животных, ему даже припомнилось, как однажды он отведал спек из бегемота. Где же это было? В Блумфонтейне или во время путешествия на север?
Сознание начало отвлекаться. А по опыту Артура, чтобы сосредоточить сознание, сначала требовалось его очистить. Холмс мог бы поиграть на скрипке или, быть может, поддаться пристрастию, которое присвоил ему его создатель, теперь со стыдом об этом сожалеющий. Для Артура никаких шприцев с кокаином — свое доверие он возлагал на сумку клюшек из гикори.
Он всегда считал, что гольф — игра, теоретически созданная специально для него. Она требовала единения глаз, мозга и тела: в самый раз для офтальмолога, ставшего писателем и все еще сохраняющего физическую форму. Во всяком случае, так было в теории. На практике же гольф всегда сначала соблазнял, а потом ускользал от тебя. Как кокетничала эта игра с ним по всему земному шару!
По дороге в Хенклийский гольфовый клуб он вспомнил чисто условное поле перед отелем «Мена-Хаус». Стоило не соразмерить силу удара, и мяч мог закатиться в могилу каких-нибудь древних Рамсесов или Тутмосов. Как-то случайный прохожий, оценив энергичную, но прихотливую игру Артура, ехидно заметил, что, насколько ему известно, раскопки в Египте облагаются особым налогом. Но даже египетский гольф был превзойден поразительной игрой возле вермонтского дома Киплинга. Подходил День Благодарения, земля уже покрылась снегом, и стоило ему ударить по мячу, как мяч становился невидимкой. К счастью, кто-то из них — они все еще спорили, кто именно, — сообразил выкрасить мячи краской. Поразительность, однако, этим не исчерпалась, потому что ледяной наст после легчайшего, но точного удара обеспечивал качению мяча фантастическую дальность. Однажды они с Редьярдом послали свои мячи вниз по пологому склону. У пылающих краской мячей не было причин останавливаться, и они проскользили полные две мили прямехонько в реку Коннектикут. Две мили, в это они с Редьярдом свято верили, и к черту скептицизм кое-каких членов клуба.
В этот день кокетка была добра к нему, и он оказался у семьдесят восьмой лунки, все еще имея шанс выйти из восьмидесяти. Если послать мяч на точное расстояние… Пока он обдумывал удар, он вдруг осознал, что играть на этом поле ему остается уже недолго. По той простой причине, что он должен будет расстаться с «Под сенью». Расстаться с «Под сенью»? Невозможно, возразил он автоматически. Да, и тем не менее неизбежно. Он построил дом для Туи, которая была первой и единственной его хозяйкой. Как сможет он привести туда Джин после бракосочетания? Это будет не только противу чести, но крайне неприлично. Одно дело Туи во всей ее святости намекнуть, что он может жениться снова, и совсем другое — привести вторую жену в этот дом, чтобы наслаждаться с ней теми самыми восторгами, которые были запретны для него и Туи во все до единой ночи, вместе прожитые ими под этим кровом.
Разумеется, об этом не могло быть и речи. Однако с каким тактом, с каким умом Джин промолчала, предоставив ему прийти к такому выводу самому. Она правда удивительная женщина. И еще больше его трогало, что она начинала принимать участие в деле Идалджи. Не очень достойно джентльмену проводить сравнения, однако Туи, хотя и одобряла бы взятую им на себя миссию, оставалась бы равно счастлива, победит он или потерпит неудачу, как, конечно, и Джин. Однако ее интерес многое менял, поддерживал в нем решимость победить ради Джорджа, ради правосудия, ради — еще выше! — чести своей страны; но, кроме того, и ради своей возлюбленной. Трофей достойный, чтобы сложить к ее ногам.
Дав волю эмоциям, Артур послал мяч на пятнадцать футов дальше лунки. Второй удар оставил его в шести футах от нее, а затем он снова умудрился промазать. Итого 82 вместо 79! Да, безусловно, нельзя допускать женщин на поле для гольфа. И не просто на само поле, но и в головы игроков, не то возникнет хаос, вот как сейчас. Джин как-то раз заговорила о намерении заняться гольфом, и тогда он отозвался с умеренным энтузиазмом. Но совершенно ясно, что это плохая идея. В интересах гармоничности общества прекрасный пол не следует допускать не только к избирательным урнам.
Вернувшись в «Под сенью», он обнаружил, что с дневной почтой пришло сообщение от мистера Кеннета Скотта с Манчестер-сквер.
— Ага! — вскричал он, распахивая ногой дверь кабинета Вуда. — Ага!
Его секретарь посмотрел на положенный перед ним лист и прочел:
Правый глаз:
8,75 диоп. сфер.
1,75 диоп. цилинд. ось 90°
Левый глаз:
8,25 диоп. сфер.
— Понимаете, я попросил Скотта отключить аккомодацию атропином, чтобы пациент никак не мог повлиять на результаты. Просто на случай, если кто-нибудь вздумает утверждать, будто Джордж прикидывался слепым. И это именно то, на что я надеялся. Исчерпывающе! Неопровержимо!
— Могу ли я спросить, — сказал Вуд, которому в этот день роль Ватсона представлялась наиболее легкой, — что, собственно, это означает?
— Это означает, это означает… за все годы моей практики как окулиста мне ни разу не довелось корректировать столь высокую степень астигматической близорукости. Вот послушайте, что пишет Скотт. — Он схватил письмо со стола: — «Как и все близорукие люди, мистер Идалджи не способен четко видеть предметы на расстоянии более нескольких дюймов, и в сумерках он практически не смог бы найти дорогу, кроме как в местах абсолютно ему знакомых и привычных». Иными словами, Альфред, иными словами, господа присяжные, он слеп, как пресловутый крот. С той, разумеется, разницей, что крот сумел бы найти дорогу на лугу темной ночью в отличие от нашего друга. Я знаю, что сделаю. Закажу очки по этому рецепту, и если кто-нибудь из защитников полиции наденет их ночью, то, гарантирую, он не сможет проделать путь от дома священника до луга и обратно менее чем за час. Ручаюсь своей репутацией. Почему у вас такой сомневающийся вид, господа присяжные?
— Я просто слушаю, сэр Артур.
— С сомнением на лице. Я умею улавливать сомнения, когда вижу их. Ну так задавайте же мне очередной вопрос.
Вуд вздохнул.
— Я только подумал, не могло ли зрение Джорджа ухудшиться за три года тюремного заключения.
— Вот-вот! Я догадался, что вы могли подумать об этом. Абсолютно исключается. Слепота Джорджа — перманентное следствие структуры его глаз. Это официально. То есть в тысяча девятьсот третьем году она была точно такой же, как теперь. А тогда у него даже не было очков. Еще вопросы?
— Нет, сэр Артур.
Впрочем, имелось кое-какое наблюдение, которого он решил не касаться. Его патрон действительно мог не столкнуться с подобным случаем астигматической близорукости за все время, пока он был окулистом. С другой стороны, Вуд много раз слышал, как за обеденным столом он потчевал гостей историей о том, что мог похвастать самой пустой приемной на Девоншир-плейс, и вот это феноменальное отсутствие пациентов обеспечило его досугом, чтобы писать книги.
— Думаю, я потребую три тысячи.
— Три тысячи чего?
— Фунтов, мой милый, фунтов. В своих расчетах я учитываю дело Бека.
Выражение на лице Вуди вполне заменяло любой вопрос.
— Дело Бека, вы же, конечно, помните дело Бека? Неужели нет? — Сэр Артур покачал головой в шутливом разочаровании. — Адольф Бек. Норвежец по происхождению, насколько помню. Осужден за обирание женщин. Его сочли рецидивистом по имени — нет, вы не поверите! — Джон Смит, который уже отбыл срок за подобные вымогательства. Бек получил семь лет тюрьмы. Освобожден условно примерно пять лет назад. Три года спустя снова арестован. Снова обвинен. Но у судьи возникли сомнения, он отложил вынесение приговора, а тем временем кого же отыскали, как не подлинного вымогателя, мистера Смита! Одна подробность этого дела мне запомнилась. То, как они установили, что Бек и Смит не одно и то же лицо? Один был обрезан, другой нет. Вот от каких деталей иногда зависит правосудие.
А! Вы выглядите даже еще более озадаченным. Вполне понятно. В чем суть? Два момента. Во-первых, Бек был приговорен в результате ошибочного опознания рядом свидетельниц. Не то десятью, не то одиннадцатью. Тут я промолчу. Но вдобавок он был осужден по безоговорочному выводу некоего специалиста по подделанным и анонимным почеркам. Нашего старого друга Томаса Геррина. Он был вынужден предстать перед комиссией по расследованию дела Бека и признать, что благодаря его показаниям был дважды осужден невинный человек. А всего лишь за год до этого признания он под присягой обличал Джорджа Идалджи. По моему мнению, его не следует допускать на скамью свидетелей, и каждое дело с его участием должно быть пересмотрено.
Ну и второй момент. После доклада комиссии казначейство компенсировало Бека пятью тысячами фунтов. Пять тысяч фунтов за пять лет. Можете сами рассчитать таксу. Я потребую три тысячи.
Кампания набирала силу. Он напишет доктору Баттеру с просьбой о встрече; директору уолсоллской школы чтобы навести справки о мальчике Спеке; капитану Энсону — чтобы получить доступ к полицейским документам по этому делу; и еще Джорджу — узнать, не вел ли он какого-либо спорного дела в Уолсолле. Он просмотрит доклад о Беке, чтобы определить размах унизительного фиаско Геррина и официально потребовать от министра внутренних дел нового и исчерпывающего расследования всего дела в целом.
Он планировал посвятить следующую пару дней анонимным письмам в попытке превратить их в менее анонимные, перейдя от графологии к психологии для возможного определения автора. Затем он передаст досье доктору Линдсею Джонсону для экспертного сравнения писем с почерком Джорджа. Джонсон был ведущим специалистом в Европе, недаром же мэтр Лабори обратился к нему в деле Дрейфуса. Да, подумал он, к тому времени, когда я закончу, дело Идалджи наделает не меньше шума, чем дело Дрейфуса во Франции.
Он сел к письменному столу с пачкой писем, лупой, блокнотом и своим механическим карандашом. Сделал глубокий вдох, а затем медленно, опасливо, будто ожидая, что на волю вырвется какой-нибудь злой дух, развязал ленты на пачках священника и шпагат на пачках Брукса. Письма священника были датированы карандашом и перенумерованы в порядке получения; письма торговца скобяными товарами собраны без всякой системы.
Он прочел их во всей их ядовитой ненависти и издевательской фамильярности, их хвастливости и безумности, с их величественными претензиями и их вульгарностью. Я Бог я Бог Всемогущий я дурак врун клеветник проныра… О почтальон у меня попотеет. Смехотворно! Однако наложение смехотворности на смехотворность равнялось дьявольской жестокости, от которой мог помутиться рассудок жертв. Артур продолжал читать, его гнев и отвращение слегка улеглись, и он попытался пропитаться этими фразами. Вы грязные подлюги вам требуется пятнадцать месяцев тюрьмы… Я остер так уж остер ты толстый мерзавец ты у меня в кулаке ты грязный подлюга ты чертова обезьяна… Я знаю всех франтов у меня есть для этого разбойник так твой не похлеще… Кто стибрил яйца в среду ночью зачем ты или твой приятель но не думаю что повесят меня…
Он читал и перечитывал, сортировал и пересортировывал, анализировал, сравнивал, аннотировал. Постепенно зацепки превращались в подозрения, а затем в гипотезы. Для начала: существовала или нет шайка потрошителей, но, во всяком случае, создавалось впечатление, что имелась шайка анонимщиков. Трое, заключил он: двое молодых взрослых и мальчик. Двое взрослых иногда, казалось, скрещивались, однако он определил между ними различие. Один был просто злобен, тогда как у другого наблюдались взрывы религиозной мании, колебавшиеся от истерического благочестия до возмутительных кощунств. Именно он подписывался Сатаной, Богом и их теологическим воссоединением — Бог-Сатана. Ну а мальчик попросту захлебывался грязнейшими ругательствами, и Артур определил его возраст от двенадцати до шестнадцати лет. Взрослые, кроме того, бахвалились своей способностью подделывать почерка. «Ты думаешь, мы не сможем изобразить почерк твоего сынка?» — написал один из них священнику в 1892 году. И в доказательство целая страница трудолюбиво заполнена похожими подписями всех членов семьи Идалджи, семьи Брукса и других людей в округе.
Для значительной части писем использовалась одна и та же бумага, и присылались они в одинаковых конвертах. Иногда начинал один автор, а затем уступал место второму: за излияниями Бога-Сатаны на той же странице следовали кривые каракули и скверные — во всех смыслах — рисунки паренька. Это наводило на мысль, что все трое жили под одной крышей. Но где могла находиться эта крыша? Поскольку во многих случаях в Уайрли письма прямо подбрасывались жертвам, было логично предположить близкое расстояние, не больше мили или полутора миль.
Затем: какого рода крыша могла укрывать трех таких писцов? Какое-нибудь заведение, приютившее под одной кровлей молодых людей мужского пола? Школа частного репетитора? Артур сверился со справочниками образовательных учреждений, но на более или менее правдоподобных расстояниях не нашел ничего. Могли ли трое негодяев быть тремя клерками в конторе или тремя подручными в мастерской? Чем больше он взвешивал этот вопрос, тем больше склонялся к выводу, что они были членами одной семьи, два старших брата и младший. Некоторые письма были чрезмерно длинными, что указывало на семью бездельников, не знающих, куда девать время.
Ему требовалось больше конкретных данных. Например, уолсоллская школа выглядела постоянным фактором в деле, но насколько важным фактором? И как насчет вот этого письма? Религиозный маньяк совершенно очевидно ссылается на Мильтона. Мильтон, «Потерянный Рай»: падение Сатаны и пылающее озеро Ада, которое автор объявил предназначенным ему. Так оно и было бы, если бы это зависело от Артура. Итак, еще один вопрос для директора школы: входил ли «Потерянный Рай» когда-либо в программу по литературе? А если так, то когда и сколько мальчиков его изучало и кто-нибудь особенно увлекся поэмой? Что это — хватание за последние соломинки или исследование каждой возможности? Решить было трудно.
Он читал письма спереди назад, он читал их сзади наперед; он читал их наугад; он тасовал их, будто карточную колоду. И тут его взгляд зацепился за что-то, и пять минут спустя он почти сорвал дверь своего секретаря с петель.
— Альфред, поздравляю вас. Вы точно ударили по шляпке гвоздя.
— Я?
Артур швырнул письмо на стол Вуда.
— Смотрите вот тут. И тут, и тут.
Секретарь следил за пальцем Артура, по-прежнему ничего не понимая.
— По какому гвоздю я ударил?
— Так слушайте. Вот: мальчика не отослать в море. И здесь: волны катятся через тебя. Это первое письмо Грейторекса, как вы не понимаете? И вот тут: думаю, меня не повесят, а отправят в море.
По выражению лица Вуда было заметно, что очевидность от него ускользает.
— Перерыв, Вуди, перерыв. Семь лет. Почему перерыв, спросил я, почему перерыв? А вы ответили: потому что его там не было. А я сказал: где же он был, а вы ответили: может быть, он устроился матросом. И вот это первое письмо после семилетнего перерыва. Я перепроверю, но держу пари на ваше жалованье, что ни в одном письме первых преследований нет упоминаний про море.
— Ну, — сказал Вуд, позволив себе чуточку самодовольства, — это выглядело возможным объяснением.
— И вот что ставит окончательную точку, если у вас остаются малейшие сомнения, — хотя секретарь, получивший комплимент своей блестящей проницательности, не был склонен сейчас же усомниться в ней, — так это место, откуда последовала заключительная мистификация.
— Боюсь, вам придется мне напомнить, сэр Артур.
— Декабрь девяносто четвертого, вспомнили? Объявление в блэкпулской газете о распродаже с аукциона всей обстановки дома священника.
— И?..
— Ну, давайте же, давайте! Блэкпул — что такое Блэкпул? Курортное местечко при Ливерпуле. Вот откуда он отплыл. Из Ливерпуля, ясно как дважды два.
Дальнейшую часть дня Альфред Вуд не имел ни минуты передышки. Письмо директору уолсоллской школы с вопросом об изучении Мильтона; письмо Гарри Чарльзуорту с заданием выяснить, кто из местных жителей провел на море годы между 1895-м и 1903-м, а также найти мужчину или мальчика по имени Спек; и письмо доктору Линдсею Джонсону с просьбой безотлагательно провести сравнения между письмами в прилагаемом досье и письмами Джорджа Идалджи, уже присланными. Тем временем Артур написал Мам и Джин, сообщая им о продвижениях.
Утренняя почта на следующий день включала письмо в знакомом конверте. Со штемпелем Кэннока.
Досточтимый сэр,
строчка известит вас, что мы полицейские стукачи и знаем, что Идалджи убил ту лошадь и писал те письма. И нечего навешивать это на других. Это Идалджи, что будет доказано, потому как он ненашенский и…
Артур переворачивает листок и читает дальше:
…и в Уолсолле никакого образования получить было нельзя, когда чертова свинья Олдис командовал в школе. Он получил чертову пулю, когда попечителям послали письма насчет него. Ха, ха.
Директору уолсоллской школы была отправлена дополнительная просьба сообщить об обстоятельствах, когда его предшественник покинул свой пост; после чего и эта последняя улика была переслана доктору Линдсею Джонсону.
«Под сенью» окутывала тишина. Дети уехали. Кингсли — на свое первое полугодие в Итоне, Мэри — в Прайорс-Филд в Годолминге. Погода стояла пасмурная. Артур ел в одиночестве у пылающего камина; по вечерам играл на бильярде с Вуди. Он уже видел на горизонте свое пятидесятилетие — если горизонт может находиться так близко. На расстоянии всего двух лет. Он все еще играл в крикет, довольно часто его удары поражали красотой, как любезно говорили капитаны противников. Но слишком уж часто он, стоя у черты, смотрел, как подающий возникал в вихре рук, ощущал удар в свой щиток, свирепо смотрел в сторону судьи и слышал через расстояние в двадцать два ярда полный сочувствия приговор: «Сожалею, сэр Артур». Решение, не подлежащее апелляции.
Пришла пора признать, что дни его славы миновали. Семь и шестьдесят один против Кембриджшира в одном сезоне, и калитка У. Д. Грейса в следующем. Однако великий крикетист уже набрал сто очков, когда Артур вышел на поле пятым сменившимся подающим и убрал его бородатым приемом. Но тем не менее: У. Д. Грейс — 100, А. Конан Дойль — 110. В ознаменование он написал пародийно-героическую поэму в девятнадцати строфах, но ни его стихи, ни подвиг, ими увековеченный, не помогли ему попасть в «Уиздена». Капитан команды Англии, как однажды напророчил Патридж? Нет, капитан Авторов против Актеров на стадионе «Лорд» прошлым летом, вот, пожалуй, его уровень. В тот июньский день он начал в паре с Вудхаусом, который комично позволил выбить себя без единого очка. Сам Артур сделал две пробежки, а Хорнанг даже не справился с первой подачей. Орас Бликли набрал пятьдесят четыре очка. Возможно, чем писатель лучше, тем хуже он как крикетист.
И то же самое происходило с гольфом, где разрыв между мечтой и реальностью увеличивался с каждым годом. Но бильярд… бильярд был игрой, в которой угасание не подразумевалось само собой. Свои пятьдесят, шестьдесят и даже семьдесят лет игроки разменивали без видимой утраты сноровки. Сила не главенствовала, опыт и тактика — вот что приносило победу. Поцелуйные карамболи, рикошетные, стук почтальона, ясельные карамболи вдоль бортов — что за игра! Почему, собственно, попрактиковавшись, а то и позанимавшись с профессионалом, ему не принять участие в чемпионате английских любителей? Конечно, ему придется отработать длинные дженни. Всякий раз он должен был говорить себе: высмотри шар в позиции для дуплета в угловую лузу, а затем ударь со всей точностью, на какую способен. Вуду длинные дженни удавались легко, хотя для идеальных двойных дуплетов ему было еще очень и очень далеко, как Артур ни уставал ему указывать.
Приближение к пятидесяти: и начнется вторая половина его жизни, хотя и с запозданием. Он потерял Туи и обрел Джин. Он отказался от научного материализма, ему привитого, и нашел способ приоткрыть великую дверь в потусторонность, хотя бы на щелочку. Остряки любили повторять, что англичане, раз уж они лишены духовных инстинктов, придумали крикет, чтобы обрести чувство вечности. Подслеповатые наблюдатели воображают, будто в бильярде без конца повторяется один и тот же удар. Полная чушь и то, и другое. Англичане сдержанны, это правда, — они же не итальянцы, но духовности у них не меньше, чем у любой другой нации. И не бывает двух одинаковых ударов кием, как не бывает и двух одинаковых человеческих душ.
Он посетил могилу Туи в Грейшоте. Он возложил цветы, он всплакнул, повернулся, чтобы уйти, и поймал себя на мысли, а когда он снова приедет сюда? На следующей неделе или через две недели? А потом? В какой-то момент цветы перестанут возлагаться, и посещения станут реже. Он начнет новую жизнь с Джин, возможно, в Кроборо, по соседству с ее родителями. И навещать Туи будет… неловко. Он скажет себе, что достаточно просто думать о ней. Джин — дай Бог! — сможет родить ему детей. Кто тогда будет навещать Туи? Он покачал головой, чтобы избавиться от этой мысли. Какой смысл предвосхищать будущую вину? Действуешь в согласии с лучшими своими принципами, а затем встречаешь дальнейшее согласно с тем, чем оно обернется.
И тем не менее, вернувшись в «Под сенью» назад в пустой дом Туи, он почувствовал, что его влечет в ее спальню. Он не распорядился, чтобы в комнате сменили обстановку или сделали ремонт, — разве он мог? И потому тут стояла кровать, на которой она умерла в три часа ночи, и в воздухе веял аромат фиалок, и ее хрупкая рука покоилась в его большой неуклюжей лапе. Кингсли и Мэри сидели с измученной, испуганной вежливостью. Туи приподнимается чуть ли не с последним вздохом и говорит Мэри, чтобы она оберегала Кингсли… Вздыхая, Артур подошел к окну. Десять лет назад он выбрал для нее эту комнату, из которой открывался самый лучший вид на сад, на их собственную сужающуюся долину, где смыкался лес. Ее спальня, ее больничная палата, комната ее смерти — он все время пытался сделать ее как можно приятнее и безболезненнее, насколько было в его силах.
Вот что он говорил себе… говорил себе и другим так часто, что в конце концов сам поверил. Всегда ли он обманывал себя? Ведь это была та самая комната, где за несколько недель до смерти Туи сказала их дочери, что ее отец снова женится. Когда Мэри сообщила эти слова, он попытался отнестись к ним легко — глупое решение, осознал он теперь. Ему следовало бы воспользоваться случаем, чтобы восхвалить Туи, а кроме того, подготовить почву, а он в панике прибег к шутливости и спросил что-то вроде: «А она имела в виду какую-нибудь конкретную кандидатку?» На что Мэри сказала: «Папа!» И нельзя было ошибиться в неодобрении, с каким это было сказано.
Он продолжал смотреть из окна спальни через заброшенные теннисные корты на долину, которая когда-то в момент прихотливой фантазии напомнила ему немецкую народную сказку. А теперь она выглядела всего лишь частью Суррея, которой и была. Вернуться с Мэри к этому разговору было нельзя. Но одно оставалось неоспоримо: если Туи знала, то он погиб. Если Туи знала и Мэри знала, тогда он погиб вдвойне. Если Туи знала, то Хорнанг был прав. Если Туи знала, то Мам ошибалась. Если Туи знала, то с Конни он разыграл гнуснейшего лицемера и постыдно манипулировал старой миссис Хокинс. Если Туи знала, то самое его понятие о благородном поведении было притворством. На холме над Мейсонгиллом он сказал Мам, что честь и бесчестие соседствуют так тесно, что трудно провести границу между ними, а Мам ответила, что именно это делает честь столь важной. А что, если он все это время бултыхался в бесчестии, обманывая себя и никого больше? Что, если свет принимал его за пошлого нарушителя супружеской верности, и то, что он им не был, ничего не меняет. Что, если Хорнанг был прав, и нет разницы между виной и невинностью?
Он тяжело опустился на кровать, думая о тех недозволенных поездках в Йоркшир, о том, как он и Джин приезжали на разных поездах и уезжали разными, чтобы выглядеть ни в чем не повинными. Инглтон находился в двухстах пятидесяти милях от Хайнхеда, там они были в безопасности. Но он путал безопасность с честью. За годы и годы, конечно, всем все стало совершенно ясно. Что такое английское захолустье, как не водовороты сплетен. Пусть Джин, блюдя приличия, все время пребывала в женском обществе, пусть они с Джин подчеркнуто никогда не гостили под одним кровом, однако знаменитый Конан Дойль, сочетавшийся браком в приходской церкви, разгуливал по холмам и долам вместе с другой женщиной.
И еще Уоллер. За все это время он в блаженном самодовольстве ни разу не спросил себя, а как Уоллер смотрит на происходящее. Мам одобрила избранный образ действий, и этого было достаточно. А что думал Уоллер, значения не имело. Уоллер такой легкий и приятный человек, грубо прямолинейным никогда не был. Он вел себя так, будто неколебимо верил каждой предлагавшейся ему истории. Семья Леки была в давней дружбе с Дойлями; Мам всегда нравилась девочка Леки. Уоллер никогда не говорил ничего сверх требуемого простой вежливостью и простым благоразумием. Он не пробовал отвлечь Артура от удара клюшкой по мячу, высказав мнение, что Джин Леки очень хороша собой. Однако Уоллер, уж конечно, сразу же разглядел подоплеку. Может быть — Боже сохрани! — он обсуждал ее с Мам за спиной Артура. Нет, о таком он даже подумать не в силах. Но в любом случае Уоллер увидел бы, Уоллер знал бы. И — что было мучительней всего, понял Артур теперь, — Уоллер мог смотреть на него с колоссальным самоудовлетворением. Пока они вместе стреляли куропаток и охотились с хорьками, он вспоминал школяра, только что вернувшегося из Австрии, который смотрел на него как на кукушонка в гнезде, такой тяжеловесно невежественный и тем не менее полный бешеных предположений и бешеной неловкости. А потом прошли годы, и Артур начал приезжать в Мейсонгилл ради нескольких украденных часов наедине с Джин. И вот теперь Уоллер получил возможность безмолвно, без малейшего шепотка — благодаря чему, разумеется, только еще более смакующе и с еще большей надменностью — получил возможность осуществить свою нравственную месть. Ты посмел смотреть на меня с неодобрением? Ты посмел думать, будто понимаешь жизнь? Ты посмел усомниться в чести своей матери? А теперь ты являешься сюда и используешь свою мать и меня и всю округу как камуфляж для свидания? Ты берешь двуколку с пони своей матери и проезжаешь мимо Святого Освальда рядом со своей любовницей. Ты думаешь, в деревне ничего не замечали? Ты воображаешь, будто твой шафер страдает амнезией? Ты твердишь — себе и другим, — что твое поведение благородно?
Нет, необходимо прекратить. Он уже слишком хорошо знал эту спираль, знал ее увлекающие вниз соблазны, а также — и совершенно точно — куда она ведет: в летаргию, отчаяние и отвращение к себе. Нет, он должен придерживаться только известных фактов.
Мам одобряла его действия. Как и все, кроме Хорнанга. Уоллер ничего не говорил. Туи просто предостерегла Мэри, чтобы она не была потрясена, если он женится во второй раз, — слова любящей и заботливой жены и матери. Туи ничего больше не сказала и, следовательно, ничего больше не знала. Мэри ничего не знает. Ни живым, ни мертвым не будет никакой пользы от его мучений. А жизнь должна продолжаться. Туи это знала и принимала. Жизнь должна продолжаться.
Доктор Баттер согласился встретиться с ним в Лондоне; но от других адресатов ничего ободряющего он не получил. Джордж никогда никаких дел в Уолсолле не вел. Мистер Митчелл, директор уолсоллской школы, информировал его, что в списках учеников за последние двадцать лет никакой Спек не значится; и далее, что его предшественник, мистер Олдис, достойно занимал свой пост шестнадцать лет, и идея, будто он был в чем-то разоблачен или уволен, просто чепуха. Министр внутренних дел мистер Герберт Гладстон засвидетельствовал свое глубокое почтение сэру Артуру и после нескольких абзацев комплиментов и пустопорожностей с сожалением отклонил какое-либо дальнейшее рассмотрение уже досконально рассмотренного дела Идалджи. Последнее письмо на бумаге под грифом полиции графства Стаффордшир начиналось так: «Любезный сэр, мне будет весьма интересно узнать, что скажет Шерлок Холмс о случае в реальной жизни…» Но шутливость не означала намерения пойти навстречу: капитан Энсон не был склонен как-либо содействовать сэру Артуру в его розысках. Не существует прецедента, чтобы полицейские протоколы предоставлялись неофициальному лицу, каким бы прославленным оно ни было, как и прецедента, чтобы такое лицо получило разрешение беседовать с представителями сил порядка под командой капитана Энсона. Более того, поскольку явное намерение сэра Артура сводится к дискредитации констеблей Стаффордшира, главный констебль графства не считает, что сотрудничество с противником может быть стратегически или тактически полезным.
Артура воинственная прямолинейность бывшего артиллерийского офицера устраивала больше, чем сладкоречие политика. Не исключена возможность, что Энсона удастся переубедить. Однако использование военного сравнения заставило Артура задуматься, не стоит ли вместо того, чтобы отвечать своему противнику выстрелом на выстрел — его эксперт против их эксперта, — устроить артиллерийскую канонаду и разнести их позицию вдребезги. Да, почему бы и нет? Если у них есть один эксперт-графолог, он может выставить в ответ несколько: не просто доктора Линдсея Джонсона, но вдобавок и мистера Гоуберта, и мистера Дугласа Блэкберна. А если кто-нибудь усомнится в мистере Кеннете Скотте с Манчестер-сквер, он отправит Джорджа еще к некоторым именитым офтальмологам. Йелвертон был склонен к тактике выматывания противников, которая давала положительные результаты, пока не привела к финальному патовому положению.
Он встретился с доктором Баттером в «Гранд-Отеле» на Чаринг-Кросс. На этот раз, входя с Нортумберленд-авеню, он не опоздал и не помедлил, чтобы скрытно понаблюдать за полицейским врачом. В любом случае он уже понимал этого человека из его показаний: уравновешенный, осторожный, не склонный к безосновательным или взятым с потолка предположениям. Во время процесса он ни разу не высказал выводов, которые не мог бы подтвердить своими наблюдениями: это пошло на пользу защите в связи с пятнами крови и во вред касательно волосков. Именно показания Баттера в гораздо большей степени, чем шарлатана Геррина, обрекли Джорджа на Льюис и Портленд.
— Так любезно, доктор Баттер, уделить мне время. — Они сидели в той же комнате для писания писем, где всего лишь пару недель назад он составил свое первое впечатление о Джордже Идалджи.
Полицейский врач улыбнулся. Он был благообразным седым мужчиной лет на десять старше Артура.
— С огромным удовольствием. Я рад случаю поблагодарить того, кто написал… — последовала микроскопическая пауза, или она только почудилась Артуру, — «Белый отряд».
Артур улыбнулся в ответ. Он всегда находил общество полицейских врачей столь же приятным, как и полезным.
— Доктор Баттер, я был бы премного обязан, если бы вы согласились на откровенный разговор. То есть я очень высокого мнения о ваших показаниях, но мне хотелось бы предложить вашему вниманию некоторые вопросы, а также соображения. Все, что вы скажете, останется между нами, и я не повторю ни единого слова, прежде не предоставив вам возможности подтвердить его, поправить или полностью исключить. Это приемлемо?
Доктор Баттер согласился, и Артур для начала перебрал те части его заключений, которые были наименее опасными или, во всяком случае, для защиты неопровержимыми. Бритвы, сапоги, разнообразные пятна.
— Вас не удивило, доктор Баттер, что на одежде оказалось так мало крови, учитывая действия, которые вменялись Джорджу Идалджи?
— Нет. Или, точнее, вы задаете слишком общий вопрос. Если бы Идалджи сказал: да, я изувечил пони, вот инструмент, который я использовал, вот бывшая на мне одежда, и действовал я в одиночку, тогда я счел бы себя вправе высказать мнение. И при данных обстоятельствах мне пришлось бы сказать вам, что я был бы очень удивлен. Даже крайне удивлен.
— Но?
— Но мои заключения строились, как всегда, на том, что я обнаружил: такое-то количество крови млекопитающего на таком-то предмете одежды и так далее. Таково было мое заключение. Раз я не могу сказать, как или когда она на них попала, то ничего сверх мне добавить нечего.
— На скамье свидетелей — бесспорно, но между нами…
— Между нами, я бы подумал, что, располосуй человек лошадь, крови было бы много, и он не мог бы контролировать, как именно она прольется. Тем более если бы это произошло темной ночью.
— Так тут вы со мной? Он не мог бы сделать этого?
— Нет, сэр Артур, я тут не с вами. Я очень далек от вас. Между этими выводами расстояние слишком велико. Например, всякий, кто сознательно отправился бы зарезать лошадь, сообразил бы надеть фартук, как рабочие на бойнях. Предосторожность абсолютно очевидная. Однако несколько брызг могли бы упасть мимо фартука и остаться незамеченными.
— В суде никакой фартук не упоминался.
— Я имею в виду другое. Я просто предлагаю объяснение, отличное от вашего. Или еще: там могли присутствовать другие. Если существовала шайка, как предполагалось, то этот молодой человек не обязательно зарезал лошадь сам, а просто стоял в стороне, но в результате брызги крови могли попасть на его одежду.
— Опять-таки никаких доказательств представлено не было.
— Однако имелись серьезные указания на существование шайки, не так ли?
— Шайка настойчиво упоминалась. Но без намека на какие-либо улики.
— Ну а тот, который располосовал собственную лошадь?
— Грин? Но даже Грин ничего не говорил про шайку.
— Сэр Артур, я понимаю ваши доводы и ваше желание найти доказательства в их поддержку. Я просто говорю, что имеются другие возможности, упоминались они в суде или нет.
— Вы совершенно правы. — Артур решил больше на этом не настаивать. — Так не можем ли мы поговорить о волосках? Вы в своих показаниях упомянули, что сняли с одежды двадцать девять волосков и что, когда вы их исследовали под микроскопом, они были — если я помню ваши слова точно — «подобны по длине, цвету и структуре» волоскам на лоскуте кожи, срезанном с пони, принадлежавшего шахте?
— Совершенно верно.
— «Подобны». Вы ведь не сказали «совершенно такие, же как».
— Да.
— Потому что они не были совершенно такими же?
— Да, поскольку это вывод, а не наблюдение. Но, по понятию непрофессионалов, сказать, что они были подобны по длине, цвету и структуре, означает, что они были точно такими же.
— И у вас нет никаких сомнений?
— Сэр Артур, на скамье свидетелей я всегда грешу в пользу осторожности. Но, говоря между нами, на условиях, которые вы предложили для нашей беседы, я готов заверить вас, что волоски на одежде принадлежали тому же самому животному, кожу которого я исследовал под микроскопом.
— И точно с той же части?
— Не понимаю.
— То же животное и та же часть этого животного, то есть брюхо?
— Да, совершенно верно.
— Ну а волоски с разных частей лошади или пони различаются длиной, а возможно, толщиной и, возможно, структурой. Волосы из хвоста или гривы, например, будут совсем другими.
— Это тоже совершенно верно.
— Однако все двадцать девять волосков, которые вы исследовали, были совершенно одинаковы и с той части пони?
— Бесспорно.
— Не могли бы мы, доктор Баттер, вообразить что-нибудь вместе? Опять абсолютно кофиденциально внутри этих анонимных стен. Так давайте же вообразим — как это ни омерзительно, — что вы или я отправились выпотрошить лошадь.
— Простите, что я вас поправлю, но пони выпотрошен не был.
— Разве?
— Согласно показаниям в суде, он был располосован, истекал кровью, и его пришлось застрелить. Но внутренности из разреза не свисали, как было бы, если бы на него напали иначе.
— Благодарю вас. Ну так вообразим, что мы хотим располосовать пони. Нам придется подойти к нему, успокоить его, погладить по морде, быть может, поговорить с ним, потрепать по боку. Теперь вообразим, как мы могли бы удерживать его, чтобы располосовать. Если мы располосовываем брюхо, мы могли бы встать у его бока, возможно, перекинув руку через его спину, удерживая его на месте, пока протянули бы вниз другую с инструментом, какой приготовили.
— Не знаю. Я никогда не был свидетелем такой отвратительной сцены.
— Но вы не отрицаете, что могли бы проделать это именно так? У меня есть лошади, и они очень нервные создания даже в самой спокойной обстановке.
— Мы не на лугу. И это не лошадь из вашей конюшни, сэр Артур. Это пони с шахты. А разве такие пони не славятся своей кротостью? Разве они не привыкли к тому, как их трогают шахтеры? Разве они не доверяют тем, кто подходит к ним?
— Вы правы, мы не на лугу. Но сделайте мне одолжение. На минуту вообразите, что все произошло как я описал.
— Хорошо. Хотя, разумеется, все могло быть проделано совершенно по-другому. Если там присутствовал еще кто-нибудь.
— Согласен с вами, доктор Баттер. А взамен вы должны согласиться со мной, что, если все произошло примерно как я описал, тогда просто немыслимо, чтобы единственные волоски, попавшие на одежду индивида, все попали туда с одного и того же места, а именно с брюха, к которому вы никак не стали бы прикасаться, успокаивая лошадь. И далее — одни и те же волоски оказались на разных частях одежды — на рукаве и на левой стороне верхней части куртки. Разве вы не ожидали бы по меньшей мере найти волоски с других частей пони?
— Пожалуй. Если ваше описание происшедшего истинно. Но, как и раньше, вы предлагаете только два возможных объяснения: обвинения и ваше собственное. А они оставляют место для многих вариантов. Например, на одежде могли быть и более длинные волосы, но виновник их заметил и удалил. Только естественно, не так ли? Или их мог сдуть ветер. Или опять-таки могла действовать шайка…
Тут Артур очень осторожно начал подбираться к «очевидному» объяснению, предложенному Вудом.
— Вы работаете в Кэнноке, если не ошибаюсь?
— Да.
— Лоскут кожи срезали не вы?
— Нет. Мистер Льюис, который осматривал животное.
— И лоскут доставили вам в Кэннок?
— Да.
— Как и одежду?
— Да.
— До или после?
— Не понимаю.
— Одежду прислали до лоскута или лоскут до одежды?
— А, понимаю! Нет, они прибыли вместе.
— В одно и то же время?
— Да.
— И их доставил полицейский?
— Да.
— В одном пакете?
— Да.
— Кто был этот полицейский?
— Понятия не имею. Я так много их вижу, ну а теперь для меня они все выглядят молодыми и, следовательно, на одно лицо.
— Вы не помните, что он сказал?
— Сэр Артур, это же было больше трех лет назад. И нет ни малейшей причины, почему мне могли бы запомниться его слова. Вообще-то он бы сказал только, что пакет от инспектора Кэмпбелла. Он мог бы сказать, что находится в пакете. И даже мог бы сказать, что это предметы для исследования, но это вряд ли требовалось бы сообщать мне.
— И пока эти предметы находились у вас, они скрупулезно хранились отдельно. Кожа и одежда? Я говорю отнюдь не как обвинитель.
— Но очень неплохо его имитируете, если мне позволено сказать так. И, естественно, я понимаю, к чему вы клоните. В моей лаборатории они никак не могли подвергнуться загрязнению, уверяю вас.
— Я ни секунды так не думал, доктор Баттер. И клонил я совсем к другому. Вы не могли бы описать мне полученный вами пакет?
— Сэр Артур, я прекрасно вижу, куда вы клоните. После двадцати лет перекрестных допросов защитниками я умею узнавать подобный подход, а также привык давать показания о полицейских процедурах. Вы надеялись, что я скажу, что кожа и одежда были свернуты вместе и засунуты в старый мешок некомпетентными полицейскими. Если так, то вы ставите под сомнение мою принципиальность, а не только их.
Теперь вежливость доктора Баттера приобрела стальной оттенок. Такого свидетеля вы всегда предпочли бы иметь на своей стороне.
— Я никогда бы себе этого не позволил, — умиротворяюще сказал Артур.
— Только что позволили, сэр Артур. Вы намекнули, что я мог бы проигнорировать загрязнение улик. Все предметы были завернуты отдельно и запечатаны, и никакая тряска не могла бы перекинуть волоски из одного пакета в другой.
— Весьма обязан вам, доктор Баттер, за исключение такой возможности.
В результате выбор оставался только двоякий: либо некомпетентность полицейских до раздельного упаковывания предметов, либо полицейская подтасовка перед упаковыванием. Но он достаточно пытал Баттера. Вот только…
— Могу ли я задать еще один вопрос? Исключительно о фактах.
— Разумеется. Извините мою вспышку.
— Она понятна. Я, как вы заметили, вел себя слишком уж подобно обвинителю.
— Дело не столько в этом. А вот в чем. Я сотрудничаю со стаффордширской полицией свыше двадцати лет. Двадцать лет вызовов в суд, чтобы отвечать на хитрые вопросы, построенные на неверных, как я знаю, предпосылках. Двадцать лет наблюдения за игрой на невежестве присяжных. Двадцать лет представления улик, настолько ясных и однозначных, насколько я способен их объяснить, после чего со мной обходятся если не прямо как с шарлатаном, то как с человеком, просто высказавшим свое мнение, не более весомое, чем мнение прохожего на улице. Да только у этого прохожего нет микроскопа, а если бы он попробовал в него посмотреть, то не сумел бы даже настроить. Я излагаю то, что наблюдал, то, что я знаю наверное, — и в ответ слышу презрительно, что это не более чем мои личные домыслы.
— От всей души сочувствую, — сказал сэр Артур.
— Ну, не знаю. Во всяком случае — ваш вопрос.
— В какое время дня вы получили полицейский пакет?
— В какое время? Около девяти часов.
Артура поражает такая расторопность. Пони обнаружили примерно в 6:20, Кэмпбелл был все еще на лугу, когда Джордж вышел из дома, чтобы успеть на поезд 7:39, и в дом священника он явился с Парсонсом и специальными констеблями немного раньше восьми. Затем обыск, пререкания со священником, его женой и дочерью…
— Простите, доктор Баттер, но, не впадая в тон обвинителя, пакет все-таки должны были доставить вам позднее?
— Позднее? Ни в коем случае. Я точно знаю, когда его доставили. Помню, как я возражал. Они настаивали на том, чтобы вручить мне пакет непременно в этот же день. Я сказал им, что буду ждать только до девяти. И держал перед собой свои часы, когда его привезли. Ровно в девять.
— Ошибка всецело моя. Я думал, вы имели в виду девять утра.
Теперь настала очередь доктора Баттера удивиться.
— Сэр Артур, согласно моему опыту, полицейские и компетентны, и старательны. Но они не чудотворцы.
Сэр Артур согласился, и они расстались по-дружески. Однако затем он поймал себя именно на этой мысли: что полицейские и в самом деле чудотворцы. Они сумели переместить двадцать девять лошадиных волосков из одного запечатанного конверта в другой всего лишь силой мысли. Быть может, ему следует сообщить о них Обществу спиритических изысканий.
Да, их вполне можно сравнить с медиумами, перемещающими предметы, предположительно способными дематериализовать предмет, а затем вновь его материализовать, высыпая древние монеты на стол перед участниками сеанса, не говоря уж об ассирийских табличках и полудрагоценных камнях. К этой ветви спиритизма Артур продолжал относиться с глубокой скептичностью; ведь самый недотепистый сыщик-дилетант обычно бывал способен проследить древние монеты до ближайшего нумизмата. А что до молодчиков, которые пробавлялись змеями, черепахами и живыми птицами, Артур считал, что их место скорее в цирке или на ярмарке. Или в стаффордширской полиции.
Он ликующе играл этими мыслями — просто из-за переполненности торжеством. Двенадцать часов — вот искомый ответ. Улики находились в полиции двенадцать часов перед отправкой их доктору Баттеру. Где они лежали, в чьем ведении находились, как с ними обращались? Было ли это случайным соприкосновением или сознательным действием с конкретным намерением представить виновным Джорджа Идалджи? Почти наверное этого они никогда не узнают, если не будет признания на смертном одре — однако Артур никогда не доверял признаниям на смертных одрах.
Его ликование еще возросло, когда в «Под сенью» доставили заключение доктора Линсдея Джонсона. Оно подкреплялось двумя блокнотами исчерпывающего графологического анализа. Лучший специалист Европы заключил, что ни одно из представленных ему писем, написанное ли злокозненным интриганом, религиозным маньяком или дегенеративным подростком, не имеет ни единого значимого сходства с подлинными документами, написанными Джорджем Идалджи. В некоторых образчиках имеются подобия сходства, но такие, каких следует ожидать при попытках подделывать чужой почерк. Подделывателю иногда удается создать подобие факсимиле; однако всякий раз неоспоримые признаки доказывают, что Джордж — в буквальном смысле — не приложил руки ни к одному из них.
Первая часть списка Артура была теперь больше чем наполовину перечеркнута: Йелвертон — Волоски — Письма — Зрение. Затем следовали Грин — с ним еще предстояла работа — и Энсон. Он возьмется за главного констебля немедленно. «Мне будет весьма интересно узнать, что скажет Шерлок Холмс о случае в реальной жизни…» — язвительно ответил Энсон. Ну так Артур поймает его на слове, запишет все, что ему пока удалось обнаружить, отправит Энсону и осведомится о его мнении.
Когда он сел за письменный стол, чтобы приступить к черновику, то впервые после смерти Туи ощутил правильность происходящего. После депрессии, и угрызений, и летаргии, после брошенного ему вызова и необходимости действовать он стал тем, кем был: человеком за письменным столом, жаждущим рассказать историю и заставить людей взглянуть на вещи по-иному; а тем временем в Лондоне его ждет — и ждать остается недолго — женщина, которая с этой минуты будет первой его читательницей и первой свидетельницей его жизни. Он ощущал, что заряжен энергией, собранный материал бурлил в его уме, и цель была ему ясна. Он начал с фразы, над которой работал в поездах, и в отелях, и в такси. Одновременно и дипломатичной, и декларационной.
Первого взгляда на мистера Джорджа Идалджи самого по себе было уже достаточно, чтобы убедить меня в крайней неправдоподобности того, что он мог совершить преступление, за которое был осужден, а также чтобы подсказать хотя бы часть причин, объясняющих, почему он вообще был заподозрен.
И рассказ под его рукой разматывался будто огромная цепь, каждое звено которой было выковано настолько весомо, насколько было в его силах. За два дня он написал пятнадцать тысяч слов. Возможно, потребуется добавить еще что-то, когда будут присланы заключения окулистов и графологов. И еще он крайне мягко коснулся роли Энсона в этом деле: нельзя рассчитывать на полезный отклик человека, если отделать его даже прежде, чем ты с ним познакомишься. Затем Вуд перепечатал его отчет, и копия была послана заказным пакетом главному констеблю.
Два дня спустя из Грин-Холла, Стаффорд, пришел ответ с приглашением сэру Артуру отобедать с капитаном и миссис Энсон в любой день на следующей неделе. Естественно, они будут рады, если он останется переночевать. Ни слова о его анализе, только шутливый постскриптум: «Если хотите, то пригласите с собой мистера Шерлока Холмса. Миссис Энсон будет в восторге познакомиться с ним. Сообщите мне, если для него тоже надо будет приготовить комнату».
Сэр Артур протянул письмо своему секретарю.
— Держит порох сухим, судя по всему.
Вуд утвердительно кивнул и предусмотрительно не сказал ни слова о постскриптуме.
— Полагаю, Вуди, вы не жаждете поехать в качестве Холмса?
— Я буду сопровождать вас, сэр Артур, если вы сочтете нужным, но вы знаете мое отношение к переодеваниям.
К тому же он чувствовал, что, получив уже роль Ватсона, сыграть еще и Холмса значило бы перенапрячь его способности к перевоплощениям.
— Думаю, я буду вам полезнее, если попрактикуюсь на бильярде.
— Верно, Альфред. Обороняйте крепость. И не оставляйте без внимания свои дуплеты. А я посмотрю, из чего скроен Энсон.
Пока Артур планирует свою поездку в Стаффордшир, Джин заглядывает дальше в будущее. Настало время ее преображения из ждущей девушки в неждущую жену. Сейчас январь. Туи умерла в прошлом июле; разумеется, Артур не может жениться до истечения двенадцати месяцев. Они еще не говорили о дате, однако осеннее бракосочетание не лежит за гранью возможного. Пятнадцать месяцев — после такого интервала вряд ли кто-нибудь будет шокирован. Сентиментальные души предпочитают весенние свадьбы, но, по мнению Джин, осень более подходит для второго брака. А затем медовый месяц за границей. Италия, разумеется, и, ну… ее же всегда манил Константинополь!
Свадьба означает подружек невесты, и это давно решено: Лесли Роуз и Лили Лодер-Симондс — давно утвержденные кандидатуры. Но свадьба, кроме того, подразумевает церковь, а церковь подразумевает религию. Мам воспитывала Артура католиком, с тех пор и он, и она отвергли эту веру: Мам — ради Англиканской Церкви, Артур — ради воскресного гольфа. Артур даже начал скрывать свое среднее имя «Игнатий». Следовательно, практически нет шансов, что она — католичка с колыбели — выйдет замуж как католичка. Это может удручить ее родителей. Особенно ее мать, но если такова цена, Джин ее уплатит.
Потребуется ли еще и дополнительная цена? Если она намерена быть рядом с Артуром во всем, тогда ей придется лицом к лицу столкнуться с тем, от чего она пока убегала. В тех редких случаях, когда Артур упоминал про свой интерес к спиритизму, она уклонялась. Внутренне она содрогалась от вульгарности и идиотичности этого мирка: глупые старики, будто бы впадающие в трансы, дряхлые карги в ужасающих париках, пялящиеся в хрустальные шары, люди, держащиеся за руки в темноте, пугая друг друга. Тут нет ничего общего с религией, иными словами, с моралью. И мысль о том, что это… это шаманство привораживает ее возлюбленного Артура, и мучила, и представлялась невероятной. Ну как может человек вроде Артура, с его логическим мышлением, не уступающим ничьему, позволить себе общаться с подобной швалью?
Правда, ее лучшая подруга Лили Лодер-Симондс без ума от столоверчения, но Джин считает это веселой прихотью. Она прерывает рассказы о сеансах, пусть Лили и заверяет ее, что в них принимают участие респектабельнейшие люди. Пожалуй, ей следует для начала подробно поговорить с Лили, чтобы преодолеть отвращение. Нет, к чему такое малодушие? Ведь замуж она выходит за Артура, а не за Лили.
И потому, когда он заезжает по дороге на север, она усаживает его, внимательно выслушивает новости о расследовании, а затем говорит к его видимому удивлению:
— Мне бы очень хотелось познакомиться с этим твоим молодым человеком, милый.
— Правда, милая моя? Он очень порядочный малый, омерзительно оклеветанный. Уверен, он сочтет это за честь и будет в восторге.
— По-моему, ты говорил, что он парс?
— Ну, не совсем. Его отец…
— А во что верят парсы, Артур? Они индуисты?
— Нет, они исповедуют зороастризм. — Артур наслаждается такими вопросами. Великая тайна женщин, думает он, может быть обойдена и усмирена, пока ему дозволяется объяснять им суть того или иного. Он с неколебимой уверенностью описывает историю парсов, характерные черты их внешности, их головные уборы, их либеральное отношение к женщинам, их традицию рождаться на нижнем этаже дома. Он опускает ритуал очищения, поскольку тот включает омовение коровьей мочой, но задерживается на центральном месте астрологии в жизни парсов и подводит объяснение к башням молчания и посмертным заботам стервятников, но тут Джин поднимает ладонь, прерывая его лекцию. Она успевает понять, что это ни к чему не ведет. История зороастризма никак не способствует плавному переходу, на который она надеется. К тому же тут ощущается что-то нечестное, противоречащее ее взгляду на себя.
— Артур, милый мой, — перебивает она, — мне хотелось бы кое-что обсудить.
Его лицо отражает удивление и легкую тревогу. Безусловно, он всегда ценил и ценит ее прямоту, но где-то в глубине осадок подозрительности нашептывает: то, что женщине хочется обсудить, редко служит удобством или пользе мужчины.
— Мне бы хотелось, чтобы ты объяснил мне свои занятия… ты называешь это спиритуализмом или спиритизмом?
— Я предпочитаю термин «спиритизм», но он, видимо, выходит из употребления. Однако я думал, эта тема тебе неприятна.
Подразумевает он нечто большее: что она питает страх и отвращение ко всему предмету в целом и a fortuori к его приверженцам.
— Артур, как мне может быть неприятно то, что тебя интересует? Но подразумевается не столь категоричное, а всего лишь надежда, что интересующее его не может быть ей неприятно.
И потому он начинает рассказывать ей про свои занятия — от экспериментов по передаче мыслей с будущим архитектором «Под сенью» до разговоров в Букингемском дворце с сэром Оливером Лоджем. И всякий раз он подчеркивает научное происхождение и методов спиритуалистических розысков. Он осмотрителен и представляет их настолько респектабельными и ничему не угрожающими, насколько возможно. Его слова, но еще больше его тон начинают ее понемногу успокаивать.
— Правда, Лили немного разговаривала со мной о столоверчении, Артур, но полагаю, я всегда считала, что это противоречит учению Церкви. Это не ересь?
— Это правда противно церковным институтам. И во многом потому, что делает роль посредников излишней.
— Артур! Нельзя же говорить так о духовенстве!
— Но исторически священнослужители именно этим и были. Посредниками, промежуточными звеньями. Вначале — передатчики истины, но со временем — все больше контролеры истины, затемнители ее, политиканы. Катары держались верной идеи — прямого доступа к Богу, не загроможденного ярусами иерархии. Естественно, Рим их уничтожил.
— Следовательно, твои… могу я назвать их верованиями?.. внушают тебе вражду к моей Церкви?
И, следовательно, подразумевает она, ко всем ее овцам, к одной конкретной овце.
— Нет, любимая. И мне никогда в голову не придет препятствовать тебе посещать твою Церковь. Но мы движемся за пределы всех религий. Скоро — совсем скоро в историческом смысле — все они уйдут в прошлое. Взгляни на это в таком ракурсе. Неужели из всех областей мысли религия должна быть единственной не прогрессирующей? Не странно ли это? Должны ли мы вовеки следовать стандарту, выработанному две тысячи лет назад? Неужели люди не способны понять, что, развиваясь, человеческий мозг должен обретать более широкий кругозор? Наполовину сформированный мозг создает наполовину сформированного Бога, а кто возьмется утверждать, что наш мозг даже и теперь сформирован хотя бы наполовину?
Джин молчит. Она думает, что стандарты, выработанные две тысячи лет назад, — истинные, и им необходимо следовать, и что мозг может развиваться и способствовать прогрессу всяких наук, но душа, искра божественности, — нечто совсем иное и неизменяемое и недоступное действию эволюции.
— Помнишь, когда я судил на конкурсе Силачей? В Альберт-Холле? Его фамилия была Меррей, победителя. Я вышел за ним на ночные улицы. У него под мышкой была золотая статуэтка, он был самым сильным мужчиной в Британии. И все же он заблудился в тумане…
Нет, уподобления — неверный подход. Уподобления служат признанным религиям. Уподобления — это подтасовки.
— То, чем мы занимаемся, Джин, очень просто. Мы берем эссенцию великих религий, то есть жизнь духа, и делаем ее более зримой, а тем самым и более понятной.
Слова эти прозвучали для нее как слова искусителя, и ее тон обрел резкость:
— С помощью сеансов столоверчения?
— Которое, не отрицаю, кажется странным стороннему наблюдателю. Как и обряды твоей Церкви покажутся странными путешественнику, исповедующему зороастризм. Тело и кровь Христа на тарелочке и в чаше — он мог бы счесть их чистейшим надувательством. Религии, все религии, увязли в ритуалах и деспотизме. Мы не говорим: придите молиться в нашем храме, следуйте нашим наставлениям, и, быть может, в один прекрасный день вы будете вознаграждены в загробной жизни. Это смахивает на зазывания торговцев коврами. Нет, мы покажем вам сейчас, пока вы живы, реальность некоторых спиритуалистических феноменов, которые докажут вам физическую отмену смерти.
— Следовательно, вы не верите в воскрешение тела?
— Что мы оказываемся под землей и гнием, а затем в некоем будущем снова обретаем целостность? Нет. Тело — просто шелуха, оболочка, которую мы сбрасываем. Это правда, что некоторые души какое-то время после смерти скитаются во мраке, но потому лишь, что они не готовы к переходу на дальнюю сторону. Истинный спирит, понимающий процесс, перейдет легко, без страданий. А кроме того, сможет быстрее общаться с миром, который оставил позади себя.
— Ты был свидетелем этого?
— О да! И надеюсь, это будет случаться чаще, когда я пойму больше.
Джин ощущает секундный озноб.
— Ты, я надеюсь, не собираешься стать медиумом, милый Артур.
Ей рисуется ее возлюбленный муж как стареющий шарлатан, впадающий в трансы и разговаривающий странными голосами. И новая леди Дойль известна как супруга шарлатана.
— Нет. Я таким даром не обладаю. Подлинные медиумы крайне редки. Чаще всего они — простые смиренные люди. Как Иисус Христос, например.
Джин игнорирует это уподобление.
— Ну а мораль, Артур?
— Мораль не меняется. То есть истинная мораль, которая опирается на совесть индивида и любовь к Богу.
— Я не имела в виду тебя, Артур. Ты понимаешь, о чем я. Если у людей, простых людей, не будет Церкви, указывающей, как им вести себя, они впадут в животную безнравственность и эгоизм.
— Такой альтернативы я не вижу. Спириты, истинные спириты, это мужчины и женщины высочайшего нравственного калибра. Я мог бы назвать тебе нескольких. И их мораль выше, потому что они ближе к постижению духовной истины. Если простой человек, на которого ты ссылаешься, увидел бы из первых рук доказательство существования мира духов, если бы он осознал, насколько мы все время близки с этим миром, животность и эгоизм утратили бы свою привлекательность. Сделай истину явной, а мораль сама о себе позаботится.
— Артур, я за тобой не успеваю.
А точнее, Джин ощущает приближение головной боли; более того — мигрени, опасается она.
— Конечно, конечно. У нас вся наша жизнь впереди. А затем и вся вечность вместе.
Джин улыбается. Она прикидывает, что будет делать Туи во всей их с Артуром вечности. Впрочем, проблема так или иначе, но останется, независимо от того, окажется ли, что истину утверждает ее Церковь или же плебейского происхождения медиумы, которые производят такое сильное впечатление на ее будущего мужа.
Самому Артуру головная боль отнюдь не угрожает. Жизнь снова пришла в движение: сначала дело Идалджи, а теперь внезапный интерес Джин к скрытым вещам, имеющим истинное значение. Скоро к нему целиком вернется прежний вкус к жизни. На крыльце он обнимает свою ждущую девушку и — впервые после смерти Туи — ловит себя на реакции, положенной жениху.
