С первого же момента, едва Шерлок Холмс успешно завершил свое первое дело, на него со всех концов света посыпались просьбы и требования. Если люди или вещи исчезают при таинственных обстоятельствах, если полиция более, чем обычно, заходит в тупик, если правосудие оказывается неправосудным, тогда, видимо, человеческий инстинкт подсказывает воззвать к Холмсу и его творцу. Письма, адресованные «221-Б, Бейкер-стрит», почта теперь автоматически возвращает отправителям с пометкой «АДРЕСАТ НЕИЗВЕСТЕН»; как и адресованные сэру Артуру для передачи Холмсу. Годы и годы Альфред Вуд не устает удивляться тому, как его патрон одновременно и гордится тем, что создал персонаж, в чье реальное существование читатели поверили с такой легкостью, и раздражается, когда они доводят эту веру до логического завершения.

Затем есть просьбы, обращенные непосредствено к сэру Артуру Конан Дойлю in propria persona, написанные в уверенности, что тот, кто наделен таким интеллектом и изобретательностью, что способен разрабатывать столь хитроумные книжные преступления, должен, следовательно, обладать способностью раскрывать реальные. Сэр Артур, если письмо производит на него впечатление или трогает, иногда отвечает, хотя неизменно с отказом. Он объясняет, что, к сожалению, сыщик-консультант он не в большей мере, чем английский лучник четырнадцатого века или лихой кавалерийский бригадир под командой Наполеона Бонапарта.

А потому досье Идалджи Вуд положил на деревянный поднос без всяких ожиданий. Однако на этот раз сэр Артур возвращается в кабинет секретаря задолго до истечения часа, излагая свои соображения еще в дверях.

— Ясно как Божий день, — говорит он, — что этот субъект виновен не более, чем ваша пишущая машинка. Только послушайте, Вуди! Ну прямо-таки шутка. Дело о запертой комнате, только прямо наоборот — не как он в нее проникает, а как из нее выбирается. Шито белыми нитками, а то и без них.

Уже много месяцев Вуд не видел своего патрона в подобном негодовании.

— Вы хотите, чтобы я ответил?

— Ответили? Я намерен больше чем ответить. Я намерен заварить кашу. Я намерен столкнуть лбами кое-кого. Они пожалеют о том дне, когда допустили, чтобы это произошло с ни в чем не повинным человеком.

Вуд еще не вполне понимает, что за «они», как и что за «это», которое «произошло». В прошении он, если не считать странной фамилии, не заметил ничего, сколько-нибудь отличного от десятков других неправосудностей, которые сэру Артуру следует немедля единолично исправить. Но в данный момент Вуда меньше всего заботят справедливость или несправедливость дела Идалджи. Он испытывает только облегчение, что его патрон менее чем за час словно бы сбросил летаргию и унылость, сковывавшие его все последние месяцы.

В сопроводительном письме Джордж объяснил ненормальность положения, в котором оказался. Решение освободить его условно было принято прежним министром внутренних дел мистером Эйкерс-Дугласом, и подтверждено нынешним, мистером Гербертом Гладстоном, но ни тот, ни другой не указали причин такого решения. Приговор Джорджу отменен не был, как не было предложено и никакого извинения за его пребывание в тюрьме. Одна газета, несомненно, проинструктированная за комплотным завтраком каким-то бюрократом с подмигиванием и кивками, бесстыдно дала понять, что министерство внутренних дел не сомневается в виновности заключенного, но освободило его, считая три года тюрьмы достаточным наказанием за такое преступление. Сэр Реджинальд Харди, назначив наказание семь лет, проявил чуть-чуть излишнюю ревностность в защите чести Стаффордшира, и министр внутренних дел всего лишь подправил избыток его энтузиазма.

Все это обрекает Джорджа на душевное отчаяние и практический вакуум. Считают ли его виновным или невиновным? Извиняются ли перед ним за его тюремные годы или оправдывают их? Если — и до тех пор, пока — приговор не будет снят, его не восстановят в списке практикующих юристов. Министерство внутренних дел, возможно, ожидает, что Джордж изольет свое облегчение молчанием, а свою благодарность тем, что сменит профессию, перебравшись с поджатым хвостом куда-нибудь еще, предпочтительно в колонии. Однако Джордж сумел пережить тюрьму только благодаря надежде, благодаря мысли о возвращении к работе — как-нибудь, где-нибудь, но только в качестве солиситора. И его сторонники, зайдя так далеко, тоже не намерены отступить. Один из друзей мистера Йелвертона предложил Джорджу временную работу в своей конторе в качестве клерка, но это не решение вопроса. Решить же его может только министерство внутренних дел.

Артур опаздывает на встречу с Джорджем, которую назначил в «Гранд-Отеле» на Чаринг-Кросс, — он задержался в своем банке. Теперь он стремительно входит в вестибюль и оглядывается по сторонам. Узнать его ожидающего гостя нетрудно — единственное смуглое лицо в профиль примерно в десяти шагах от него. Артур уже готов подойти с извинениями, но что-то его останавливает. Возможно, не слишком по-джентльменски подсматривать за человеком, но ведь не зря же он когда-то записывал приходящих пациентов доктора Джозефа Белла.

Итак, предварительный обзор обнаруживает, что человек, с которым он сейчас познакомится, невысок и худощав, восточного происхождения, с волосами, расчесанными на пробор слева и коротко подстриженными; он носит очки, а также неброский хорошего покроя костюм провинциального солиситора. Все бесспорно, однако это далеко не то же, что распознать с места в карьер французского полотера или холодного сапожника-левшу. Тем не менее Артур продолжает наблюдать, и его тянет назад — не в Эдинбург доктора Белла, но в его собственные годы медицинской практики. Идалджи, как и большинство в фойе, забаррикадирован между газетой и высокой изогнутой спинкой кресла. Однако сидит он не совсем как остальные: газету он держит неестественно близко у глаз и чуть боком, так что его голова повернута по отношению к странице несколько под углом. По опыту Саутси и Девоншир-плейс доктор Дойль в своем диагнозе уверен. Близорукость, возможно, очень сильная. И, кто знает, возможен и некоторый астигматизм.

— Мистер Идалджи.

Газета не отбрасывается в волнении, а аккуратно складывается. Молодой человек не вскакивает на ноги и не бросается на шею своему возможному спасителю. Наоборот, встает он бережно, смотрит сэру Артуру в глаза и протягивает руку. Опасности, что этот человек начнет изливаться по поводу Холмса, нет никакой. Он просто ожидает — вежливо и сдержанно.

Они удаляются в свободную комнату для писания писем, и сэр Артур получает возможность исследовать внешность своего нового знакомого поближе. Широкое лицо, полноватые губы, заметная ямочка в середине подбородка, не носит ни усов, ни бороды. Для человека, отбывшего три года в Льюисе и в Портленде, а перед тем, вероятно, привыкшего к более комфортной жизни, он выглядит так, словно это наказание совсем на нем не сказалось. Его черные волосы тронуты сединой, но она скорее придает ему сходство с мыслящим, культурным человеком. Его вполне можно было бы определить как практикующего солиситора, если бы не тот факт, что он не практикует.

— Вы знаете точную степень вашей близорукости? Шесть-семь диоптрий? Разумеется, я только прикидываю.

Джордж теряется от этого первого вопроса. Он достает очки из нагрудного кармана и отдает их Артуру. Тот исследует очки, а затем переносит внимание на глаза, дефекты которых они исправляют. Глаза эти слегка выпучены и придают солиситору несколько пустое пялящееся выражение. Сэр Артур оценивает этого человека как былой окулист, но он также хорошо знаком с ложными выводами, которые широкая публика склонна извлекать из глазных странностей.

— Боюсь, я не знаю, — говорит Джордж. — Очки я приобрел недавно и не спрашивал про их данные. И я часто забываю их носить.

— И в детстве не носили?

— Нет, не носил. Зрение у меня всегда было плохим, но окулист в Бирмингеме сказал, когда к нему обратились, что прописывать их ребенку неразумно. Ну а потом… ну… я был слишком занят. Но с тех пор, как меня выпустили, я, к сожалению, занят гораздо меньше.

— Как вы и объяснили в вашем письме. А теперь, мистер Идалджи…

— Собственно, произносится Эйдалджи, если вы меня извините, — говорит Джордж машинально.

— Прошу прощения.

— Да я привык. Но поскольку это моя фамилия… Видите ли, в фамилиях парсов ударения всегда на первом слоге.

Сэр Артур кивает.

— Так вот, мистер Эйдалджи, мне бы хотелось, чтобы вас профессионально осмотрел сэр Кеннет Скотт. Его приемная на Манчестер-сквер.

— Если вам угодно. Но…

— За мой счет, разумеется.

— Сэр Артур, я не могу…

— Можете и сделаете. — Это он говорит негромко, и Джордж впервые улавливает шотландскую манеру в произношении некоторых звуков. — Вы ведь не нанимаете меня в сыщики, мистер Идалджи. — Я предложил… предлагаю свои услуги. А когда мы выиграем для вас не только полное оправдание, но и большую сумму в компенсацию за ваше незаконное заключение, я, возможно, пришлю вам счет мистера Скотта, хотя возможно, что и нет.

— Сэр Артур, я ни секунды не предполагал, когда писал вам…

— Да, конечно, как и я, когда получил ваше письмо. Но так уж вышло, и вот мы здесь.

— Деньги значения не имеют, я хочу вернуть мое доброе имя. Я хочу вновь получить право быть солиситором. Получить разрешение вновь открыть практику. Жить тихой полезной жизнью. Нормальной жизнью.

— Разумеется. Но я не согласен. Деньги имеют огромное значение. И не просто как компенсация за три года вашей жизни. Деньги, кроме того, — символ. Британцы уважают деньги. Если вас оправдают, публика будет знать, что вы невиновны. Но если вам, кроме того, заплатят деньги, публика будет знать, что вы абсолютно невиновны. А это огромная разница. Кроме того, деньги докажут, что в тюрьме вы оставались только из-за коррумпированной бездеятельности министерства внутренних дел.

Джордж, осмысляя этот довод, медленно кивает сам себе. На сэра Артура этот молодой человек произвел впечатление. Он как будто обладает спокойным и вдумчивым умом. Полученным от шотландской матери или отца-священника? Или это результат их благотворного смешения?

— Сэр Артур, могу я спросить, христианин ли вы?

Теперь настала очередь Артура растеряться. Он не хочет обидеть этого сына деревенского прихода, а потому отвечает собственным вопросом:

— Почему вы спрашиваете?

— Я, как вы знаете, рос в доме священника. Я люблю и уважаю своих родителей и, естественно, в детстве разделял их верования. И могло ли быть иначе? Сам я никогда бы не стал священником, но я принимал изучения Библии как лучшее руководство для ведения честной и достойной жизни. — Он взглядывает на сэра Артура проверить, как тот реагирует. Мягкость глаз и наклон головы поощряют его продолжать. — Я по-прежнему считаю их наилучшим руководством. И я думаю, что законы Англии — наилучшее руководство для того, чтобы общество в целом могло вести честную и достойную жизнь в дружном единстве. Но затем начались мои… мои испытания. Поначалу я воспринимал происходящее как злополучный пример неверного употребления закона. Полиция допустила ошибку. Но ее исправят судьи полицейского суда. Судьи сделали ошибку, но ее исправит суд квартальных сессий. Суд квартальных сессий допустил ошибку, но ее исправит министерство внутренних дел. И я надеюсь, ошибка еще будет исправлена министерством внутренних дел. То, что произошло, — источник большой боли и по меньшей мере крайних неудобств. Тем не менее закон в конце концов восстановит справедливость. Вот во что я верил и все еще верю. Однако все оказалось много сложнее, чем я вначале предполагал. Я прожил жизнь в пределах закона, то есть принимая закон как свое руководство, а христианство служило нравственной поддержкой вне его. Для моего отца, однако…

И тут Джордж делает паузу, но не в поисках нужных слов, подозревает Артур, а из-за их эмоциональной нагрузки.

— Мой отец теперь в годах и слабеет. Не то чтобы я хотел пойти ему наперекор. В Льюисе и Портленде я, естественно, посещал богослужения. И все еще хожу в церковь по воскресеньям. Но не могу утверждать, что мое заключение укрепило во мне веру. — Он позволяет себе осторожную, горьковатую улыбку. — Как не может утверждать мой отец, что число прихожан в Сент-Марке и окрестных церквах за последние годы возросло.

Сэр Артур оценивает странную формальность этих вступительных фраз — словно в них упражнялись и переупражнялись. Нет, это слишком сурово. Что еще делать человеку на протяжении трех лет тюрьмы, как не превращать свою жизнь, свою запутанную, непропечатанную, недопонятую жизнь в нечто напоминающее свидетельское показание?

— Ваш отец, я полагаю, сказал бы, что мученики не выбирают свой жребий и, возможно, даже не понимают происходящее.

— Быть может. Но то, что я сейчас сказал, на самом деле не вполне правда. Мое заключение не укрепило мою веру. Совсем наоборот. Мои страдания были абсолютно бессмысленными, как для меня и как пример для других. Однако, когда я сказал отцу, что вы согласились встретиться со мной, он воспринял это как часть видимой цели Бога в мире. Вот почему, сэр Артур, я и спросил, христианин ли вы.

— Так ли, не так ли, но это ни с какой стороны не может воздействовать на аргумент вашего отца. Бог, несомненно, выбирает наиболее пригодное орудие, будь то христианин или язычник.

— Верно. Но вы не должны быть мягким со мной.

— Да. И вы не найдете во мне склонности к уклончивости, мистер Идалджи. Что до меня, то я не понимаю, каким образом ваше заключение в Льюисе и Портленде и потеря профессии, как и вашего положения в обществе, могли составить цель Бога.

— Мой отец, должен я объяснить, верит, что этот новый век внесет заметно большую гармонию в сближение рас, чем было в прошлом, а это и есть цель Бога, я же предназначен послужить своего рода вестником. Или жертвой, или тем и другим.

— Ни в коей мере не критикуя мнение вашего отца, — говорит Артур тактично, — не могу не подумать, что, заключайся цель Бога в этом, ей больше содействовало бы обеспечить вам великолепную карьеру солиситора и тем показать другим наглядный пример сближения рас.

— Вы думаете, как я, — отвечает Джордж, и Артуру нравится такой ответ. Другие сказали бы: «Я согласен с вами». А Джордж сказал это без всякого тщеславия. Просто что слова Артура подтвердили то, о чем он уже думал сам.

— Однако я согласен с вашим отцом, что новый век, вероятно, принесет неслыханное развитие духовной природы человека. Более того, я уверен, что к началу третьего тысячелетия утвердившиеся Церкви сойдут все на нет, и все войны и разлады, приносимые в мир их раздельными существованиями, также исчезнут.

Джордж собирается возразить, что его отец подразумевает вовсе не это, но сэр Артур упорно продолжает:

— Человек приступает к выяснению истин спиритуалистических законов, как на протяжении веков он выяснял истины физических законов. Едва эти истины будут признаны, как самый наш образ жизни (и умирания) будет преобразован, начиная с исходных принципов. Мы будем верить больше, а не меньше. И глубже поймем процессы жизни. Мы осознаем, что смерть — это не захлопнутая перед нашим лицом дверь, но дверь распахнутая. И к тому времени, когда начнется третье тысячелетие, я верю, мы обретем еще большую способность для счастья и братских чувств, чем когда-либо прежде за все нередко горестное существование человечества. — Сэр Артур внезапно спохватывается. Чем не уличный оратор на чертовом ящике из-под мыла! — Прошу прощения. Это мой конек. Нет, много больше. Но вы ведь спросили.

— Никакой нужды в извинениях нет.

— Напротив. Я допустил, чтобы мы далеко отклонились от темы. Ну так перейдем к делу. Могу ли я спросить, вы кого-нибудь подозреваете в этом преступлении?

— В каком?

— Во всех них. Преследование. Поддельные письма. Располосования. Не только пони с угольной шахты, но их всех.

— Откровенно говоря, сэр Артур, последние три года я и те, что меня поддерживали, были более озабочены способом доказать мою невиновность, чем установлением чьей-то вины.

— Вполне понятно. Но тут существует несомненная связь. Так есть ли кто-нибудь, кого вы могли бы заподозрить?

— Нет. Никого. Все делалось анонимно. И я не могу себе представить, чтобы кто-то получал удовольствие, калеча животных.

— У вас были враги в Грейт-Уайрли?

— Очевидно, были. Но невидимые. У меня там мало знакомых, как расположенных ко мне, так и нет. Мы не принадлежим к местному обществу.

— Почему нет?

— Я только недавно начал понимать почему. В детстве я полагал, что это нормально. Суть в том, что у моих родителей было очень мало лишних денег, а те, которые были, они тратили на образование своих детей. Я как-то не замечал, что не бываю дома у других мальчиков. Мне кажется, я был счастливым ребенком.

— Да. — Это не выглядит исчерпывающим ответом. — Но полагаю, учитывая происхождение вашего отца…

— Сэр Артур, я бы хотел внести тут полную ясность. Я не верю, что расовые предрассудки имеют какое-либо отношение к моему делу.

— Должен сказать, вы меня удивили.

— Мой отец считает, что я бы не пострадал в такой мере, будь я сыном капитана Энсона, например. И это, безусловно, правда. Но, по моему мнению, вопрос о расе тут не встает. Поезжайте в Уайрли, расспросите тамошних жителей, если не верите мне. В любом случае, если хоть какое-то предубеждение и существует, то оно ограничено крайне малым кругом людей. Да, случались кое-какие выпады, но кому в той или иной форме не приходится их терпеть?

— Насколько понимаю, у вас нет желания играть роль мученика…

— Нет, суть не в том, сэр Артур… — Джордж запинается, на секунду смутившись. — Кстати, я ведь должен называть вас так?

— Можете и так. Или Дойлем, если предпочитаете.

— Я предпочту сэра Артура. Как вы можете легко себе представить, я много размышлял над этим делом. Я воспитывался как англичанин. Я учился в школе. Я изучал юриспруденцию. Я сдал экзамены. Стал солиситором. Кто-нибудь мне препятствовал на этом пути? Напротив. Мои учителя меня подбодряли, партнеры «Сангстера, Викери и Спейтса» предложили мне работу, прихожане моего отца хвалили меня, когда я получил диплом. Ни один мой клиент на Ньюхолл-стрит не отклонял моего совета из-за моего происхождения.

— Да, но…

— Позвольте я продолжу. Как я упомянул, иногда случались выпады, поддразнивания, шуточки. Я не настолько наивен, чтобы не замечать, что некоторые люди смотрят на меня по-другому. Но я юрист, сэр Артур. Какие есть у меня улики, что кто-то действовал против меня из-за расовых предрассудков? Сержант Аптон старался напугать меня, но, без сомнения, он пугал и других мальчиков. Капитан Энсон, несомненно, проникся ко мне антипатией, никогда в глаза меня не видев. Касательно полиции меня гораздо больше заботила ее некомпетентность. Например, они, хотя и наводнили округу специальными констеблями, ни разу сами не обнаружили ни одного искалеченного животного. Всякий раз им про них сообщали фермеры или люди, шедшие на работу. И не только я пришел к выводу, что полиция опасалась так называемой шайки, хотя и оказалась не способной доказать ее существование. Так что если вы предполагаете, что за моими испытаниями стоят расовые предрассудки, то я должен попросить вас о доказательствах. Но не припомню, чтобы мистер Дистернал хотя бы раз упомянул это обстоятельство. Как и сэр Реджинальд Харди. Нашли ли присяжные меня виновным из-за цвета моей кожи? Ответ напрашивается сам собой, и должен добавить, что за все мои годы в тюрьме персонал и другие заключенные обходились со мной достойно.

— Если я могу позволить себе совет, — говорит сэр Артур, — не стоит ли вам иногда думать не как юрист. Тот факт, что доказательства того или иного феномена не могут быть представлены, еще не означает, что он не существует.

— Согласен.

— Следовательно, когда начались преследования вашей семьи, верили ли вы и верите ли и сейчас, что их жертвами вы стали случайно?

— Скорее нет. Но их жертвами были и другие.

— Только через письма. Так, как вы, не страдал никто.

— Верно. Но было бы совершенно нелогично строить на этом выводы о целях и побуждениях тех, кто стоял за всем этим. Быть может, мой отец, а он бывает очень строг в таких случаях, отчитал какого-нибудь деревенского мальчишку за кражу яблок или кощунства.

— Вы полагаете, что-то подобное могло дать толчок всему последовавшему?

— Не имею представления, но, боюсь, я не могу не думать как юрист. Ведь я же юрист. И как таковому мне требуются доказательства.

— Быть может, другие способны видеть то, чего не можете вы.

— Несомненно. Но встает еще вопрос и о пользе. Для меня в принципе не полезно предполагать, что те, с кем я имею дело, втайне питают ко мне неприязнь. И в данном случае бессмысленно воображать, будто стоит министру внутренних дел убедиться, что за моим делом кроется расовое предубеждение, как я буду полностью оправдан и получу компенсацию, о которой вы упомянули. Или, быть может, сэр Артур, вы считаете, что и сам мистер Гладстон не свободен от этого предубеждения?

— У меня абсолютно нет… доказательств этому. И, сказать правду, я очень в этом сомневаюсь.

— Так, пожалуйста, оставим эту тему.

— Хорошо. — Такое упорство, а вернее, упрямство, производит впечатление на Артура. — Мне хотелось бы познакомиться с вашими родителями. И также с вашей сестрой. Однако приняв меры предосторожности. Мой инстинкт всегда требует идти напрямик, но бывают моменты, когда необходимо прибегать к тактике и даже к уловкам. Как любит повторять Лайонел Эймери: если вступаешь в бой с носорогом, вовсе не обязательно насаживать рог себе на нос.

Джорджа такая аналогия ставит в тупик, но Артур этого не замечает.

— Сомневаюсь, что нашему делу пойдет на пользу, если увидят, как я расхаживаю по округе с вами или с кем-нибудь из вашей семьи. Мне требуется какой-то контакт, какое-нибудь знакомство в деревне. Может быть, вы кого-нибудь назовете.

— Гарри Чарльзуорт, — машинально отвечает Джордж, будто перед ним двоюродная бабушка Стоунхем или Гринуэй со Стентсоном. — Ну, мы сидели рядом в школе. Я притворялся перед собой, будто он мой друг. Мы оба были лучшими учениками. Мой отец пенял мне, что я держусь особняком от фермерских мальчишек, но, откровенно говоря, между нами не было ничего общего. Гарри Чарльзуорт взял на себя управление молочной фермой отца. У него репутация честного человека.

— Вы говорите, что практически не общались с окрестными жителями?

— Как и они со мной. Сказать правду, сэр Артур, я всегда собирался, получив диплом, поселиться в Бирмингеме. Я находил Уайрли — строго между нами — скучным и отсталым захолустьем. Некоторое время я продолжал жить дома, не решаясь сказать моим родителям и ни с кем в округе не общаясь, кроме случаев необходимости. Для починки сапог, например. А затем постепенно я обнаружил, что нахожусь не то чтобы в ловушке, но настолько привыкаю к жизни в семье, что становилось все труднее и труднее даже подумать о переезде. И я очень привязан к моей сестре Мод. Таким оставалось мое положение до… всего того, что было, как вы знаете, проделано со мной. После освобождения из тюрьмы вернуться в Стаффордшир я, естественно, не мог. Так что теперь я поселился в Лондоне. Снимаю комнаты на Мекленбург-сквер у некой мисс Гуд. Моя мать была со мной первые недели после моего освобождения. Но она нужна отцу дома. Она приезжает, когда ей удается выбрать время, чтобы посмотреть, как я и что. Моя жизнь… — Джордж на секунду умолкает, — моя жизнь, как видите, находится в подвешенном состоянии.

Артур снова замечает, как осторожен и точен Джордж, касается ли он чего-либо важного или пустяков, эмоций или фактов.

Первоклассный свидетель, и не его вина, если он не способен видеть то, что видят другие.

— Мистер Идалджи…

— Джордж, прошу вас.

Сэр Артур вновь соскальзывает с «эй» к «и», и его нового покровителя следует избавить от неловкости.

— Вы и я, Джордж, вы и я, мы оба… не официальные англичане.

Джордж ошеломлен. Он считает сэра Артура официальнейшим англичанином, насколько это вообще возможно: его фамилия, его манеры, его слава, его вид абсолютной непринужденности в этом фешенебельнейшем лондонском отеле, вплоть даже до того, что он заставил Джорджа ждать себя. Если бы сэр Артур не выглядел неотъемлемой частью официальной Англии, Джордж, вероятно, ему не написал бы. Но словно бы невежливо ставить под сомнение характеристику, какую сам человек дает себе.

Вместо этого он оценивает собственный статус. Как может он не быть сполна англичанином? Он англичанин по рождению, по гражданству, по воспитанию, по религии, по профессии. Или сэр Артур подразумевает, что, забрав у него свободу и вычеркнув из списка юристов, его тем самым вычеркнули из списка англичан? Если так, то другой родины у него нет. Он не может вернуться назад на два поколения. Не в Индию же ему возвращаться? Страну, которую он никогда не посещал, да никогда этого и не хотел.

— Сэр Артур, когда мои… неприятности начались, мой отец иногда уводил меня в свой кабинет и знакомил с достижениями знаменитых парсов. Как этот стал преуспевающим предпринимателем, а тот — членом Парламента. Как-то, хотя спорт меня совершенно не интересует, он рассказал мне о крикетной команде «Парсов из Бомбея», которая совершала турне по Англии. Предположительно, они были первой командой из Индии, посетившей эти берега.

— В тысяча восемьсот восемьдесят шестом, если не ошибаюсь. Сыграли около тридцати матчей, выиграли, боюсь, только один. Простите меня, в часы досуга я штудирую «Уиздена». Через пару лет они снова приехали, и результаты были получше, насколько помню.

— Видите, сэр Артур, вы много осведомленнее меня. А я не способен притворяться тем, кем не являюсь. Мой отец воспитал меня англичанином и не мог, когда обстоятельства изменились, утешить меня сведениями, к которым не прибегал прежде.

— Ваш отец приехал из…

— Бомбея. Его обратили в христианство миссионеры. Собственно говоря, они были шотландцами. Как и моя мать.

— Я понимаю вашего отца, — говорит сэр Артур. И Джордж осознает, что никогда в жизни не слышал этой фразы. — Истины твоей расы и истины твоей религии не всегда находятся в одной долине. Иногда, чтобы обрести истину более великую, необходимо одолеть высокий хребет в зимних снегах.

Джордж взвешивает эти слова, словно они входят в данные под присягой письменные показания.

— Но тогда ваше сердце разделяется надвое, и вы отторгаетесь от своего народа?

— Нет. Тогда ваш долг — рассказать вашему народу о долине за хребтом. Вы оглядываетесь вниз на долину, из которой поднялись, и видите, что они приспускают флаги в знак приветствия, так как считают, что подняться на хребет — уже подвиг. Но это не так. И потому вы поднимаете лыжную палку и указываете им путь. Там внизу, даете вы понять, там внизу — истина, там внизу, в следующей долине. Следуйте за мной через хребет.

Джордж пришел в «Гранд-Отель», предвкушая сосредоточенное изучение материалов его дела. Разговор принял несколько неожиданных оборотов. И теперь он испытывает растерянность. Артур ощущает отчаяние своего нового молодого друга. И ощущает себя ответственным; он только хотел его подбодрить. Ну так хватит рассуждений, время для действия. И для гнева.

— Джордж, те, кто поддерживал вас до сих пор — мистер Йелвертон и прочие, — отлично поработали. Были абсолютно усердны и правы. Если бы британское государство было бы рациональным институтом, вы уже давно сидели бы за своим письменным столом на Ньюхолл-стрит. Но оно не таково. А потому я планирую не повторять труды мистера Йелвертона, не выражать те же разумные сомнения и не обращаться с теми же разумными просьбами. Я собираюсь поднять большой ШУМ. Англичане, официальные англичане, шума не любят. Они считают его вульгарным; он их смущает. Но если спокойная логика не сработала, я преподам им шумную логику. Я пойду не с черного хода, а с парадного. Я забью в большой барабан. Я намерен потрясти побольше деревьев, Джордж, и мы будем наблюдать, как гнилые плоды сыплются вниз.

Сэр Артур встает, прощаясь. Теперь он высится, как гора, над щупленьким клерком юридической фирмы. Однако во время их разговора на это не было и намека. Джордж удивлен, что такой знаменитый человек способен слышать, а не только фонтанировать красноречием, быть мягким, а не только круто властным. Вопреки этим заключительным заявлениям Джордж, однако, испытывает потребность получить конкретное подтверждение.

— Сэр Артур, могу ли я спросить… говоря попросту, вы думаете, что я невиновен?

Артур смотрит вниз ясным неколебимым взором.

— Джордж, я прочел ваши газетные вырезки, а теперь познакомился с вами лично. И вот мой ответ. Нет, я не думаю, что вы невиновны. Нет, я не верю, что вы невиновны. Я ЗНАЮ, что вы невиновны. — И он протягивает крупную атлетическую ладонь с мозолями, натруженными в разных спортивных играх, о которых Джордж понятия не имеет.