Тем временем Чичерин счел необходимым бросить эту смегмообразующую слежку за аргентинскими анархистами. Преследователь, он же Николай Грабов из Центрального Комиссариата по Централизованным Разведывательным Усилиям, прибыл в город и сжимает кольцо. Верный Джабаев в ужасе или омерзении ломанулся через клюквенные болота в длительный запой с парой местных отщепенцев и, пожалуй, не вернется. Ходят слухи, он рассекает нынче по Зоне в краденой форме Американских Спецслужб и прикидывается Фрэнком Синатрой. Приезжает в город находит кабак и давай завывать на тротуаре, вскоре подтягивается толпа, желторотые милашки — по $65 штрафа каждая и ни один пенни даром не пропадет — в эпилептоидных припадках валятся самоотверженными грудами фигурной вязки, вискозных складок и новогодних елочных аппликаций. Идет как по маслу. Самое оно, если охота добыть бесплатного вина, неприличные количества вина, деревенские процессии Fuder и Fass, грохоча, катятся по песчаным улицам, где бы ни очутились «Дегенераты Три». Никому и в голову не приходит поинтересоваться, отчего это Фрэнка Синатру с флангов подпирают эдакие два набубенившихся чурбана. Никто и на минуту не усомнился, что это и есть Синатра. А двоих других городские всезнайки обычно принимают за комический дуэт.

Пока рыцари плачут в ночных своих кандалах, оруженосцы поют. Ужасная политика Грааля не коснется их. Им песня — плащ-невидимка.

Чичерин понимает, что теперь наконец-то один. То, что его отыщет, отыщет его одного.

Надо двигаться, считает он, хотя ему некуда идти. Запоздало настигает его воспоминание о Вимпе — давнишний V-Mann «ИГ Фарбен». Увязывается следом. Чичерин надеялся, что, может, собаку отыщет. Это было бы идеально, собака — совершенная честность, по ней можно день за днем, до конца замерять собственную. Хорошо бы собаку. Но, пожалуй, альбатрос без проклятия — отрадное воспоминание — немногим хуже.

Это молодой Чичерин заговорил о политических наркотиках. Опиатах народа.

Вимпе в ответ улыбнулся. Древняя, ветхозаветная улыбка, охладит и живое пламя земного ядра.

— Марксистская диалектика? Это же не опиат, а?

— Это антидот.

— Нет. — Может, так, а может — наоборот. Может, торговец дурью знает все, что случится с Чичериным, но считает, что пользы не будет, — или же по минутной прихоти выложит бестолковому щеглу все начистоту. — Вечный корень проблем, — полагает он, — в том, чтобы понудить других за тебя умирать. За что человеку не жаль отдать жизнь? Тут у религии веками был жирный плюс. Религия — это всегда о смерти. И применялась она не как опиат, скорее как методика — она вынуждала людей умирать за конкретный набор верований о смерти. Извращение, натюрлих, но кто вы такой и почему судите? Хорошая была телега — пока действовала. А когда стало невозможно умирать за смерть, у нас завелась мирская версия — ваша. Умирать, дабы помочь Истории обрести уготованные очертания. Умирать, зная, что твой поступок чуть приблизит счастливый финал. Революционный суицид — ладно. Но послушайте, если перемены Истории неотвратимы, почему бы не не умирать? Вацлав? Какая разница, если все и так неизбежно случится?

— Но ведь вам не пришлось бы делать выбор.

— Если бы пришлось, можете не сомневаться, что…

— Вы не знаете. Пока час не настал, Вимпе. Вы не представляете.

— Что-то мало похоже на диалектику.

— Я не знаю, что это.

— Значит, до самой минуты решения, — Вимпе разбирает любопытство, но он осторожен, — человек может быть совершенно чист…

— Он может быть любым. Мне наплевать. Но подлинен он только в минуты решения. Промежутки несущественны.

— Подлинен с точки зрения марксиста.

— Нет. Со своей точки зрения.

Вимпе явно одолевают сомнения.

— Я там был. А вы нет.

Тш-ш, тш-ш. Шприц, 0,26 мм. В древесно-буром гостиничном номере удушены кровотоки. Дожимать, теребить этот спор — значит, стать вздорными врагами, а оба ничего такого не хотят. Один из способов решения проблемы — теофосфат онейрина. (Чичерин: «Вы хотели сказать тиофосфат?» Думает: означает присутствие серы… Вимпе: «Я хотел сказать теофосфат, Вацлав», — означает Божественное Присутствие.) Они ширяются: Вимпе нервно созерцает водопроводный кран, припоминает: Чайковский, сальмонелла, стремительное попурри легко перелагаемых на свист мелодий из «Патетической». Но Чичерин не отрывает глаз от иглы, ее немецкой четкости, ее тонкой стальной текстуры. Вскоре он познает сеть пунктов первой медпомощи и полевых госпиталей, для послевоенной ностальгии ничем не хуже сети курортов мирного времени — военные хирурги и стоматологи станут навечно прикручивать и вбивать хирургическую сталь в его страждущую плоть и выуживать все, что яростно туда ворвалось, электромагнитным прибором, купленным между войнами у Шумана из Дюссельдорфа, с электролампочкой и регулируемым отражателем, 2-осевыми блокирующими рукоятками и полным набором Polschuhen диковинных форм — железяк, формирующих магнитное поле… но тогда, в России, в ту ночь с Вимпе, он хлебнул впервые — то была его инициация в стальную телесность… и никак не отделить ее от теофосфата, не отделить стальные сосуды от небожеского буйного прихода…

15 минут оба носятся с воплями по номеру, нестойко кружат, строясь по диагоналям комнаты. В знаменитой молекуле Ласло Ябопа есть один поворотец, так называемая «сингулярность Пёклера», имеющая место в некоем ущербном индольном кольце; она-то — к каковому выводу единодушно пришли позднейшие онейринисты, теоретики и практики, — и вызывает уникальные галлюцинации, никаким более наркотикам не свойственные. Галлюцинации не только аудиовизуальные — они за трагивают все чувства равно. И рецидивируют. Определенные темы, «вещие архетипы» (как назвал их Веселис из Кембриджской школы) снова и снова посещают определенных индивидов, являя связность, наглядно продемонстрированную в лаборатории (см. Тробб и Тпрутон, «Распределение вещих архетипов среди университетских студентов, принадлежащих к среднему классу», «Журн. онейр. психофарм.», XXIII, с. 406–453). По причине аналогий с загробной жизнью этот феномен рецидивов на языке специалистов получил название «привидений». В то время как прочие разновидности галлюцинаций обычно проплывают мимо, объединенные глубинными связями, случайному торчку недоступными, для онейриновых привидений характерна несомненная связность повествования — отчетливая, как, скажем, в среднестатистической статье «Ридерз Дайджеста». Зачастую они так обыкновенны, так консервативны — Блёф называет их «скучнейшими галлюцинациями, известными психофармакологии», — что привиденчество их выдается лишь неким радикальным, хотя и правдоподобным нарушением вероятности: присутствием мертвых; путешествиями одним транспортом и маршрутом, при которых человек, отправившийся позже, прибывает раньше; напечатанным графиком, который ни при каком освещении нечитабелен… Распознав привидение, субъект тотчас переходит во «вторую фазу», каковая — хоть ее интенсивность у разных субъектов варьируется — всегда малоприятна: нередко требуется седация (0,6 мг атропина подкож.), хотя онейрин классифицируется как депрессант ЦНС.

Паранойя, зачастую отмечаемая под воздействием наркотика, примечательных свойств лишена. Как и прочие разновидности паранойи, она представляет собою лишь зарождение, передний край постижения того, что все взаимосвязано, все элементы Творения; побочное озарение — еще не ослепительно Едино, но по меньшей мере взаимосвязано и, возможно, открывает путь Внутрь для тех, кто задержан на краю, как Чичерин…

К вопросу о том, Николай Грабов это или же нет: прибывает он тем же манером, что подобает Грабову, — тяжко и неотвратимо. Желает поговорите — просто поговорить. Но отчего-то, вместе с Чичериным все дальше углубляясь во внутреннюю путаницу словесных коридоров, Грабов вновь и вновь ловко понуждает собеседника излагать ересь, губить себя.

— Я здесь для того, чтобы ваше зрение прояснилось. Если у вас сомнения, давайте их провентилируем, честно и по-мужски. Никаких репрессалий. Черт возьми, вы что думаете — я не сомневался? Даже Сталин сомневался. Все мы такие.

— Да все нормально. Я и сам справлюсь.

— Но вы не справляетесь — иначе бы не послали меня. А вы как думали? Если тот, кто им дорог, в беде, они об этом знают.

Чичерин не хочет спрашивать. Напружинивает мышцы сердечной клетки, сопротивляясь. В левой руке пульсирует боль кардионевроза. И все же он спрашивает, и дыхание его слегка сбивается:

— Я должен был погибнуть?

— Когда, Вацлав?

— На Войне.

— Вацлав, да ну вас.

— Вы же спрашивали, что меня беспокоит.

— Вы что, не понимаете, как они это воспримут? Давайте, выкладывайте. Мы потеряли двадцать миллионов душ, Вацлав. Таких обвинений с бухты-барахты не выдвигают. Они захотят получить документы. Вероятно, даже ваша жизнь в опасности…

— Я никого не обвиняю… пожалуйста, не надо… я просто хочу знать, должен ли за них умереть.

— Никто не желает вам смерти. — Умиротворяет. — С чего вы взяли?

И вот так терпеливый эмиссар выжимает из него все — нытье, отчаяние, слишком много слов: паранойяльные подозрения, неутолимые страхи, Чичерин губит себя, обрастает капсулой, что навеки отделит его от общества…

— Но это же самое сердце Истории, — мягко вещает голос в сумерках — оба не встали зажечь лампу. — Сокровенное сердце. Вы отчасти познали его, вы видели его, касались его — как это может питаться ложью?

— Но жизнь после смерти…

— После смерти нет жизни.

Чичерин хочет сказать, что вынужден бороться за веру в свою смертность.

Как тело его боролось, дабы принять в себя сталь. Оборота все надежды свои, с боем пробиться к этой горчайшей из свобод. Лишь с недавних пор он ищет утешения в диалектическом балете сил действия и противодействия, столкновения и нового порядка, лишь с тех пор как пришла Война и в противном углу ринга возникла Смерть — ее первое явление Чичерину после многих лет тренировок: выше, чем он ожидал, замечательнее сложена, меньше движений впустую, — лишь на ринге, ощущая ужасный холод каждого удара, он обратился к Исторической Теории — из всех жалких хладных утешений, — дабы все-таки разглядеть смысл.

— Как говорят американцы, в окопах атеистов не бывает. Вы никогда не верили, Вацлав. Вы пришли к вере из страха, на смертном одре.

— И поэтому теперь вы желаете мне смерти?

— Не смерти. От вас мало проку, если вы мертвы. — Еще двое грязнооливковых агентов вошли и стоят, смотрят на Чичерина. У них обычные непримечательные лица. Это же все-таки онейриновое привидение. Легкое, обыкновенное. Единственный намек на его нереальность…

Радикальное-хотя-и-правдоподобное-нарушение-вероятности…

Теперь все трое улыбаются ему. Нет никакого нарушения.

Это вой, но он вырывается ревом. Чичерин прыгает на Грабова, почти припечатывает его кулаком, но у остальных рефлексы получше, чем он рассчитывал, и двое уже по бокам, держат. Вот это силища у них — невероятно. Нервами бедра и жопы Чичерин ощущает, как у него из кобуры выскальзывает наган, а хуем — как хуй выскальзывает из позабытой немецкой девчонки в их последнее полусладкое утро, в последней теплой постели последнего утреннего отъезда…

— Ну вы как маленький, Вацлав. Только прикидываетесь, будто вам понятны идеи, до которых вам еще расти и расти. Придется излагать попроще.

В Средней Азии ему рассказывали, каковы обязанности мусульманских ангелов. Помимо прочего — экзаменовать свежеумерших. Когда удаляется последний плакальщик, ангелы сходят в могилу и допрашивают покойника относительно его веры…

Теперь на краю комнаты — еще одна фигура. Ровесница Чичерина, в мундире. Глаза ее ничего не желают Чичерину сообщить. Она лишь наблюдает. Ни донесшейся музыки, ни поездки летней… ни коня в степи в гаснущем свете дня…

Он ее не узнаёт. Да и неважно. На данном уровне — неважно. Однако это Галина, все-таки вернулась в города из безмолвий, вновь возвратилась к кольчужным полям Слова, что блистают звеньями, прочными и всегда близкими, всегда осязаемыми…

— Для чего вы охотились на черного брата своего? — Грабов умудряется спросить любезно.

Ой. Как мило, что вы спросили, Грабов. И впрямь — чего это я?

— Вначале… давным-давно, по первости… я думал, что наказан. Обойден. Я винил его.

— А теперь?

— Не знаю.

— С чего вы решили, что он — ваша мишень?

— А чья же?

— Вацлав. Неужто вы никогда не будете выше этого? Это же древние дикости. Кровное родство, личная месть. Вы считаете, будто это нарочно подстроено, чтоб утолить ваши глупые страстишки.

Ладно. Ладно.

— Да. Пожалуй. И?

— Он не ваша мишень. Он нужен другим.

— И вы позволяли мне…

— До сего дня. Да.

Спросил бы Джабаева. Этот клятый азиат — до мозга кости служивый. Он-mo знал. Офицеры. Блядская офицерская психология. Вкалываешь как проклятый, а потом заявляются они, перевязывают ленточкой, всю славу захапывают.

— Вы меня отстраняете.

— Можете ехать домой.

Чичерин наблюдает за двумя другими. Теперь он видит, что они в американской форме, — наверняка ни слова не поняли. Он протягивает пустые руки, обгоревшие на солнце запястья, к последнему наложению стали. Грабов, поворачиваясь между тем к выходу, вроде как удивляется:

— А. Нет-нет. У вас тридцать дней отпуска по выживанию. Вы выжили, Вацлав. В Москве явитесь в ЦАГИ, вот и все. Дадут новое задание. Будем перебрасывать немецкий ракетный персонал в пустыню. В Среднюю Азию. Надо думать, им понадобится опытный среднеазиатский сотрудник.

Чичерин понимает, что в его диалектике, в развертке его собственной жизни, возвращение в Среднюю Азию в оперативном смысле означает гибель.

Ушли. Железное лицо женщины и в последний миг не обернулось. Чичерин один в выпотрошенной комнате, где в настенных держателях висит семейный набор пластиковых зубных щеток, расплавленных, уставленных вниз разноцветными щупальцами, а щетина указывает на всякую почернелую плоскость, во всякий угол и в ослепшее от сажи окно.