Книга: Радуга тяготения
Назад: ***
Дальше: ***

***

Драгоценнейший народ — тот, что выживет не дольше нас с вами, всеобщее движение во власти смерти и времени: приключение особого назначения.
Резолюции Конференции Жирного Сосунка
Север? Какой искатель отправлялся на север? То, что положено искать, располагается на юге — смуглые аборигены, так? За опасностями и промыслом посылают на запад, за видениями — на восток. А на севере-то что?
Курс бегства «Анубиса».
Киргизский Свет.
Страна мертвых гереро.
Энсин Моритури, Кэрролл Эвентир, Томас Гвенхидви и Роджер Мехико сидят за столом на кирпичной террасе «Der Grob Säugling», гостиницы на берегу голубого озерца в Голштинии. Вода искрится на солнце. Крыши красны, шпили белы. Все миниатюрно, опрятно, несколько пасторально, подвластно приливам и отливам времен года. На запертых дверях — четкие деревянные X. Канун осени. Му-у, грит корова. Молочница пердит в стенку бидона, бидон отзывается легким звоном, гуси трубят или шипят. Четыре посланца пьют разбавленное мозельское и беседуют о мандалах.
Ракету запускали к югу, к западу, к востоку. А к северу нет — пока нет. При запуске к югу, на Антверпен, пеленг — около 173°. К востоку, на испытаниях в Пенемюнде, — 072°. При запуске к западу, на Лондон, — около 260°. Применяем параллельные линейки — и недостающий (или, если угодно, «результирующий») пеленг выходит что-то в районе 354°. Этот запуск подразумеваем всеми прочими, призрачный запуск, который, по логике мандалы, уже произведен в строжайшей секретности — или же будет произведен.
Посему участники Конференции Жирного Сосунка, как ее впоследствии назовут, сидят над картой со своими инструментами, сигаретами и соображениями. Нечего ухмыляться. Пред вами одна из величайших минут дедукции в послевоенной разведке. Мехико настаивает на системе измерений, при которой длина вектора пропорциональна числу запусков по нему. Томас Гвенхидви, неизменно чуткий к событиям в географическом пространстве, желает учесть запуски (тоже к востоку) 1944 года в Близне, что сместит стрелку к северу от 354° — и еще ближе к истинному северу, если включить также запуски на Лондон и Норвич с Вальхерена и из Ставерена.
Факты и интуиция — и, вероятно, рудименты нецивилизуемого ужаса, что гнездится в нас, в каждом из нас, — указывают на 000°, истинный Север. Ну а куда еще запускать 00000?
Только вот в чем беда: что проку от пеленга, даже мифически-симметричного пеленга, если не знаешь, откуда запускалась Ракета? Получаем тонкую грань в 280 км, что протянулась с востока на запад по рябому лицу Зоны, и эта грань бесконечно сметается, упорствует, размывается, поблескивает, невыносимая, никак не успокоится…
Итак, Под Знаком Жирного Сосунка. Качкий полноцветный портрет отвратно жирного слюнявого младенца. В одном кулаке-студне Жирный Сосунок держит истекающую салом ветчинную ляжку (простите, свинки, ничего личного), другой рукой тянется к человечьему Материнскому Соску, что появляется слева, — взгляд прикован к надвигающейся титьке, рот открыт в ликовании, зубки острые и чешутся, в глазах остекленело ЕДА-чавкчавкдамнямммм. Der Grob Säugling, 23-я карта в Старших козырях Зоны…
Роджер склоняется к мысли, что это детский портрет Джереми. Всезнайка Джереми простил Джессику за то, что была с Роджером. У Джереми тоже случилась интрижка-другая, он понимает, он у нас либерал, все-таки Война обрушила некие барьеры, викторианские штучки, если позволите (сказочка, выдуманная теми же шутниками, что изобрели знаменитый Поливинилхлоридный Плащ)… а это что еще такое, Роджер, он с тобой кокетничает? задрав веки обворожительными полумесяцами, наклоняется вперед (некрупный парняга, Роджер не ожидал), сжимая стакан, посасывая самую пошлую Трубку, какая только встречалась Роджеру, — вересковая копия головы Уинстона Черчилля вместо чашки, ни одной детали не упустили, даже сигара во рту, а в сигаре просверлена дырочка, чтоб из нее курился дымок… старшинская пивная в Куксхафене, а раньше был склад военно-морского утиля, и одинокие солдатики грезят и пьют среди мореходного мусора, не на том же уровне, что нормальные уличные кафе, нет, кое-кто наверху в скошенных люках, или болтаются в «беседках», торчат в «вороньих гнездах», сидят над горьким среди цепей, такелажа, поясов обшивки, чугунных фитингов. Ночь. На столах расставили фонари. Ночные барашки тихонько шуршат по гальке. Над озером вскрикивает припозднившаяся птица.
— А цап ли нас, Джереми, нас с тобой, — вот в чем ва-апрос… — Мехико изрекает эти пророчества — нередко весьма конфузные, как сегодня в Клубе на обеде, — с самого своего появления.
— Э-э, что меня цап, старина? — Весь день этот старина.
— У тя никада… никада не было осчусчения, как будто че-т хочет тебя цап, Джереми?
— Цап. — Он пьян. Свихнулся. Нельзя подпускать его к Джессике ежу понятно эти математики они как гобоисты на мозги что ли действует…
Ага, но раз в месяц Джереми — даже Джереми — грезит во сне: о карточном долге… как всё прибывают и прибывают разные Сборщики Долгов… он не припоминает ни долга, ни кому проиграл, даже игры не помнит.
За этими посланцами он чует большую организацию. Она почти никогда не договаривает угроз, чтоб Джереми сам додумал… и всякий раз в прорехе набухает ужас, кристальный ужас…
Хорошо, хорошо. На Джереми уже свалилось другое беспроигрышное испытание — в назначенном углу парка напрыгнули два безработных коверных в белом гриме и при параде и давай колошматить друг друга исполинскими (футов 7–8) пенорезиновыми пенисами — искусно вырезанными, естественных цветов. Фантастические эти фаллосы оказались удачным вложением средств. Роджер и матрос Будин (когда тот в городе) переплюнули концерты АЗМВ. И неплохо подзаработали: поглядеть, как лупят друг друга два паяца, по окраинам северных немецких деревень собираются толпы. Зернохранилища — пустые по большей части — выпирают над крышами там и сям, простирают деревянную висельную руку в предвечернее небо. Солдаты, гражданские и дети. Хохочут во все горло.
Видимо, люди хохочут, если напоминать им о Титанах и Отцах. Не так смешно, как тортом в морду, но так же чисто, а то и чище.
Да уж, исполинские пенорезиновые хуи останутся теперь в арсенале…
А Джессика — волосы гораздо короче, рот темнее и другого абриса, помада резче, пишмашинка возвышается между ними утесом в груде писем — сказала так:
— Мы планируем пожениться. Мы очень стараемся завести ребенка.
И вдруг опа — и нету ничего между Тяготением и Роджером, только Роджерова жопа.
— Да пожалуйста. Рожай от него ребенка. Я буду любить вас обоих — только пойдем со мною, Джесс, прошу тебя… ты нужна мне…
Она щелкает красным рычажком на интеркоме. Вдали тарахтит звонок.
— Охрана. — Голос тверже твердого, слово еще плещет в воздухе аплодисментами, а сквозь сетчатую дверь в гофрированной стене конторы-времянки, воняющей отмелями, уже входят угрюмые караульные. Охрана. Ее волшебное слово, заклинание против демонов.
— Джесс… — бля он что — рыдать собрался? нарастает, как оргазм…
И кто же его спасает (ну, или обламывает ему оргазм)? Да Джереми собственной персоной. Заявляется старина Бобер, разгоняет рынд, и те, щеря клыки, уныло возвращаются дрочить в комиксы «Преступление не окупается», мечтательно любоваться в караулке вырезанными из журналов портретами Дж. Эдгара Гувера или чем они там обычно занимаются, а любовный треугольник внезапно собрался вместе пообедать в Клубе. Вместе пообедать? Это чего тут за хуйня — Ноэль Кауард? В последнюю минуту Джессику одолевает некий фиктивный женский недуг, который оба кавалера идентифицируют как утреннюю тошноту; Роджер убежден, что Джессика ему делает мерзейшую пакость из возможных, а Джереми — что это прелесть до чего интимное пошли со мной, дружочек, на часочек. В общем, парни остаются наедине живо обсуждать Операцию «Обратная вспышка» — британскую программу сборки A4 и запуска в Северное море. А о чем еще говорить-то?
— Зачем? — пристает Роджер: ему охота позлить Джереми. — Зачем их собирать и запускать?
— Ну, мы же их захватили? Что еще делать с ракетой?
— Но зачем?
— Зачем? Черт, да посмотреть, ежу понятно. Джессика говорила, ты… э… математик?
— Сигма умножить на Р от эс поделить на сигму равно единица поделить на корень квадратный двух пи, умножить на экспоненту минус эс квадрат поделить на два сигма квадрат.
— Боже святый. — Смеется, торопливо озирается.
— Старое присловье моего народа.
Как быть с этим, Джереми знает. Сегодня Роджер приглашен на ужин, закрытая неформальная вечеринка в доме Штефана Утгардалоки, бывшего члена правления заводов Круппа в Куксхафене.
— Само собой, можешь прийти не один, — жалит энергичный Бобер, — тут полно шикарных девок из Военторга, уж ты-то запросто…
— Неформальная — значит, пиджачная пара? — перебивает Роджер. Жалко, у него нету. Велики шансы, что вечером его заметут. Вечеринка, где присутствуют (а) представитель Операции «Обратная вспышка» и (б) управляющий Круппа, наверняка укомплектована (в) минимум одним приемником корпоративных сплетен, прослышавшим о Мочеиспускательном Инциденте в офисе Клайва Мохлуна. Ах знать бы Роджеру, что на самом деле задумали Бобер с дружками!
Он и приходит не один, а с матросом Будином, который договорился, чтоб ему подогнали из Зоны Панамского канала (где шлюзовые рабочие носят их вместо униформы в поразительных тропически-попугайских сочетаниях желтого, зеленого, бледно-лилового, алого) стильный костюм невероятных пропорций — заостренные лацканы надлежит укреплять каркасом одежных вешалок, поскольку лацканы эти торчат далеко за пределы костюма, — под атласной рубашкой, фиолетовой на фиолетовом, водоплавающий модник даже носит корсет, утягивая талию до сильфидных 42 дюймов, чтобы налез туго приталенный пиджак, каковой затем спускается до колен, оборудованный пятью разрезами в ярдах килтоподобньгх складок, что покрывают зад. Штаны затянуты ремнем под мышками и ушиты дюймов до десяти, так что Будину приходится совать в них ноги через тайные «молнии» на штанинах. Костюм синий — не костюмно-синий, нет — по-настоящему СИНИЙ, красочно-синий. Где костюм ни появится, все замечают тотчас. На сборищах он маячит на периферии зрения — решительно невозможно светски поболтать. Сей наряд вынуждает либо размышлять о материях основных, как его цвет, либо сознавать свою поверхностность. Одно слово — подрывная тряпка.
— Только мы вдвоем, кореш? — грит Будин. — Керосинчиком попахивает, а?
— Слушай, — Роджер нездорово хихикает — ему только что в голову пришло, — даже резиновые хуи взять нельзя. Сёдня будем мозгами работать!
— Ну вот чего, пошлю-ка я моцик к «Путци», пригоню нам оттуда банду и…
— Знаешь что? Где твоя тяга к приключениям? Аг-га. Между прочим, ты раньше таким не был.
— Слушь, браток, — эдак по-военно-морскому, браток, — ладно тебе, браток. Ты на мое место встань.
— Я бы встал, если б там уже не стояли… такие… желтые штиблеты…
— Просто скромный парнишка, — смуглый солдат морских глубин скребет в паху ороговелым пальцем, охотясь на неуловимую мандавошку, поднимает зыбь в складках и штанах, — конопатый такой пацанчик из Алберт-Ли, Миннесота, на 69-м шоссе, где предел скорости — нестись всю ночь сломя головку, пытаюсь вот в Зоне окопаться, конопатый парнишка английскую булавку в пробку воткнул, вышел контактный волосок, так он ночами слушал голоса от побережья до побережья, мне еще 10 не было, и ни один голос ни единого разу не посоветовал ввязываться в эти гангстерские свары, браток. Радуйся, что наивный такой, Родж, погодь до первого европейского гангстерского налета, они любят тремя выстрелами — в башку, в брюхо и в сердце. В брюхо, врубаешься? Тут брюхо — не забубенный какой орган, кореш, и неплохо бы по осени это смекнуть.
— Будин, ты же дезертировал? А ведь это — смертный приговор?
— Бля, уж это я улажу. Но я-то просто винтик. Не думай себе, что я знаю всё. Я только дело свое знаю. Могу показать, как промывать кокс и как пробовать, на ощупь по температуре скажу, поддельный камешек или нет, — подделка из тебя меньше тепла высосет, древние торгаши говорили, мол, «стекло — никудышный вампир», а вдоба-авок могу фальшивую капусту разглядеть — на раз-два-три, как букву Ш в таблице зрения, у меня визуальная память — во, такая мало у кого в Зоне… — И под этот монолог Роджер уволакивает Будина в пидже веселиться у Круппа.
Войдя, Будин первым делом засекает этот струнный квартет. Вторая скрипка — надо же, Густав Шлабоне, нередкий и нежеланный курительный компаньон Зойре Обломма, «Капитан Жуть», как любовно, однако не без меткости его окрестили в «Der Platz», — а на альте играет Густавов сообщник — с которым на пару Густав, забежав в гости, приводит в самоубийственное уныние всех в радиусе ста метров (это кто стучит и хихикает у вас под дверью, Фред и Филлис?), — Андре Омнопон с пушистыми усами а-ля Рильке и татуировкой Поросенка Свинтуса на животе (последний писк: даже в Континентальной Зоне все американские девчонки поголовно считают, что она сногсшибательна). Нынче Густав и Андре — Внутренние Голоса. Что весьма неординарно, поскольку в программе значится запрещенный квартет из Соч. № 76 Гайдна, так называемый Квартет «Казу» G-бемоль минор, название свое получивший от части «Largo, cantabile е mesto», где Внутренним Голосам полагается играть на казу вместо обычных своих инструментов, что виолончели и первой скрипке создает проблемы динамики, в литературе уникальные.
— Местами приходится от спиккато переходить к detaché, — частит Будин, ведя некую Корпоративную Жену через всю комнату к столу с бесплатной жратвой, заваленному закусками из омара и сэндвичами с каплуном, — смычка поменьше, повыше, понимаете, смягчить его — да еще примерно тысяча взрывов от ррр до fff, а наоборот лишь один, знаменитый Один… — И в самом деле, квартет запретили, помимо прочего, из-за подрывного падения fff до ррр. Касание бродячей звуковой тени, Бренншлусс Солнца. Они не хотят, чтоб вы такое часто слушали — уж во всяком случае не в трактовке Гайдна (странный прокол в поведении высокочтимого композитора): виолончель, скрипка, альт и сопранные казу вместе резвятся в одной мелодии, и это смахивает на песенку из фильма «Доктор Джекилл и мистер Хайд», «Глянь, как я танцую польку», но внезапно посреди некоего такта казу намертво умолкают, а Внешние Голоса давай выщипывать немелодию, которая, как грит традиция, представляет двух Деревенских Дурачков XVIII столетия, которые играют на губах. Друг Другу. 20,40 тактов длится это придурочное пиццикато, крупперы по центру скрипят в бархатных креслах на гнутых ножках, бибубу-бибубу что-то не похоже на Гайдна, Мутти! Представители «ИХТ» и «ГЭ» склоняют головы набок, силясь прочесть при свечах программки, от руки заботливо написанные партнером Утгардалоки по жизни, фрау Утгардалоки, — никто не знает точно, как ее зовут (от чего Штефану только польза: при его супруге все держатся настороженно). Она — твоя мертвая мать, только блондинка; узрев ее, разодетую в чеканное золото, скулы изгибаются слишком высоко, безобразно, брови чересчур темны, а белки чересчур белы, и в том, как Они изуродовали ее лицо, — некое нулевое равнодушие, что в итоге оборачивается злом, — ты бы ее узнал: здесь, на Круппфесте, душою обретается Наллина Ленитроп за минуту до первого мартини. Как и сын ее Эния, но лишь потому, что теперь — на заре Девы — он обернулся ощипанным альбатросом. Ощипанным, ч-черт, — да ободранным. По всей Зоне рассеянным. Вряд ли его когда-нибудь снова «найдут» в общепринятом смысле — то есть «достоверно опознают и задержат». Одни перья… избыточные или же восстановимые органы, «которые соблазнительно было бы уподобить „Hydra-Phänomen“, если бы не отсутствие какой бы то ни было враждебности..» — Наташа Раум, «Области неопределенности в анатомии альбатроса», «Протоколы Интернационального Сообщества Кавалеров Ученой Страсти к Нозологии Альбатроса», зима 1936-го, отличный был журнальчик, в ту зиму они по такому случаю даже послали корреспондента в Испанию, есть выпуски, целиком посвященные анализу мировой экономики, и что ни возьми — все четко коррелирует с проблемами Нозологии Альбатроса, — относится ли так называемый «Ночной Червь» к Псевдо-Гольдштрассовой Группе или его надлежит рассматривать — коль скоро симптомы почти идентичны — как особо коварную разновидность Хебдомериаза Шваббра?
В общем, если б Противодействие отчетливее понимало, что скрывается под этими понятиями, ему, возможно, удалось бы разоружить Человека, расхуячить и разобрать на запчасти. Но оно не понимает. Ну то есть понимает, однако не сознается. Грустно, но факт. Все они шизоидны и, как и все мы, колеблются пред крупными денежными суммами — такова жестокая правда. У нас у всех в мозгах гнездится подразделение Человека, корпоративный символ его — белый альбатрос, у всякого местного представителя имеется прикрытие, известное под именем Эго, и их миссия в этом мире — Всякая Срань. Мы знаем, что происходит, и сидим сложа руки. До тех пор, пока нам их видно, пока можно время от времени посмотреть на них, на этих крупно-денежно-суммарных. До тех пор, пока они дозволяют нам мельком взглянуть, хотя бы изредка. Нам это нужно. Уж они-то знают — как часто, при каких условиях… Нам бы почитать репортажи из журнальчиков, да побольше, времен примерно той Ночи, Когда Родж и Бобр Сражались За Джессику, А Она Плакала В Оружейных Объятьях Круппа, и слюни попускать над расплывчатыми фотографиями…
Вероятно, это Роджер минутку грезил о потных вечерах Термидора: проигравшее Противодействие, шикарные экс-бунгари, отчасти под подозрением, но еще располагают официальным иммунитетом и коварной любовью, достойны объективного взора, куда бы ни пошли… обреченные ручные уродцы.
Они нами попользуются. Мы поможем Их легализовать, хотя Им это вообще-то ни к чему, лишний дивиденд, не более того, мило, но не критично…
О да, ведь они так и поступят. Отчего Роджер — в самый неподходящий момент, в самом неподходящем месте, здесь, в лоне Оппозиции, когда первая истинная любовь его жизни ерзает, желая одного: вернуться домой и получить еще сгусток Бобровой спермы, чтоб выполнить дневную норму, — посреди всего этого он вступает (ой блядь) прямиком в интересный вопросец: что хуже-то — жить Их ручным зверьком или сдохнуть? И в голову не приходило, что он спросит себя всерьез. Вопрос явился врасплох, его теперь не отогнать, Роджеру по правде придется решить, и скоро, со всей вероятностью скоро кишки скрутит ужасом. Ужасом, который мыслью не отгонишь. Придется выбрать между жизнью и смертью. Чуток подождать — это не компромисс, это решение жить на Их условиях…
Альт — призрак, зернисто-бурый, полупрозрачный, вдохом-выдохом средь прочих Голосов. Кишмя кишат динамические сдвиги. Маргинальные подвижки, сгоняя взводы нот или готовясь к переменам громкости — «паузы дыхания», как выражаются немцы, — снуют меж фраз. Может, дело в том, как играют Густав и Андре, но спустя некоторое время слушатель начинает различать паузы, а не ноты — ухо ему щекочет, как щекочет глаза, когда вглядываешься в разведкарту, пока бомбовые воронки не выворачиваются наизнанку, превращаясь в кексы, выпирающие из жестянки, а горные хребты не складываются в долины, море и суша мерцают на ртутных стыках, — вот так в квартете пляшет тишина. Вдоба-авок еще и казу не вступили!
Таково музыкальное сопровождение всему нижеследующему. Заговор против Роджера плели с дрожью и эйфорией ликования. Матрос Будин — нечаянный бонус. Перебазирование на ужин оборачивается жреческой процессией, кипящей тайными жестами и соглашеньями. Судя по меню — очень замысловатая трапеза, горы releves, poisons, entremets.
— Это вот überraschungbraten — это чего? — осведомляется матрос Будин у соседки справа, Констанс Фуфл, репортерши в мешковатом хаки, грубиянки и любимицы всякого солдатика от Иводзимы до Сен-Ло.
— Что написано, то и есть, моряк, — отвечает «коммандо Конни», — «жаркое с сюрпризом» по-немецки.
— Усек, — грит Будин. Она — может, ненароком — повела глазами — должно быть, Стрелман, существует на свете рефлекс доброты (сколько видела она павших салаг с самого 42-го?), который временами — тоже за Нулем — избегает угашения… Будин устремляет взор через весь стол, не глядя на корпоративные зубы и отполированные ногти, на тяжелые пищевые приборы с монограммами, и только теперь замечает каменную яму для барбекю с двумя чугунными шампурами ручного управления. Лакеи в довоенных ливреях деловито укладывают слоями бумажки (в основном — старые директивы ВЕГСЭВ), растопку, четвертованные сосновые поленья и уголь — роскошные иссиня-черные куски размером с кулак, это из-за таких раньше тела усыпали берега каналов, прежде, еще при Инфляции, когда это считалось до смерти дорогим удовольствием, ты только представь… На кромке ямы (Юстиц примеривается поджечь тонкую свечку, Гретхен изящно приправляет топливо армейским ксилолом с верфей) матрос Будин наблюдает голову Роджера: две или три пары рук держат ее кверх тормашками, губы оторваны, широкие десны уже белеют, как черепушка, а одна служаночка в классическом атласе-с-кружевами, проказливая молоденькая служанка, так бы и мучил, американской пастой чистит Роджеру зубы, старательно соскребает никотиновые пятна и зубной камень. Роджер глядит с такой болью, с такой мольбой… Кругом шушукаются гости.
— Как оригинально, Штефан даже голову барашка не забыл!
— Ну нет, я-то жду не дождусь в другой орган зубы запустить… — смешочки, сопение, и что же это за узкие синие штаны, совсем драные… что это заляпывает пиджак, что краснеет на шампуре, покрывается жирной глазурью, вращается, чье лицо вот-вот обернется, да это же…
— Нету кетчупа, кетчупа нету, — косматый синий пиджак в волнении рокирует графинчики и подносы, — по-моему, тут нету… Родж, что это за дыра, — орет он наискось, минуя семь вражеских лиц, — эй, браток, ты там кетчупа не видал?
Кетчуп — кодовое слово, ладно…
— Странно, — отвечает Роджер, который ясно видел возле ямы то же самое, — я как раз тебя хотел спросить!
Они по-дурацки лыбятся друг другу. Отметим для протокола, что ауры их зелены. Ей-богу. С самой зимы 42-го, с того конвоя в шторме на Северной Атлантике — по всей палубе катаются случайные тонны разбежавшихся 5-дюймовых снарядов, справа и слева немецкая волчья стая незримо топит другие суда, на Боевых Постах в орудийной башне 51 слушаешь, как Папик Год травит анекдоты о крушениях, по правде смешные, весь расчет истерически хватается за животы, ловит ртом воздух, — с тех самых пор не случалось, чтоб матроса Будина так перло пред неотвратимым ликом смерти.
— Ничего себе стол накрыли, а? — кричит он. — Приличная жратва! — Разговоры почти затихли. Оборачиваются вежливо любопытные лица. В яме всплескивает огонь. Это вам не «чувствительное пламя» — а то распознало бы, что поблизости обретается бригадир Мудинг. Благодаря любезности Кэрролла Эвентира он вступил в Противодействие. Любезности, ага. Сеансы с Мудингом не выносимее прежних Еженедельных Брифингов в «Белом явлении». Мудинг теперь забалтывает пуще, чем при жизни. Участники уже канючат: «Мы когда-нибудь от него избавимся?» Но через Мудингово пристрастие к кулинарным розыгрышам и была разработана нижеследующая тошнотворная стратагема.
— Ой, ну я не знаю, — Роджер старательно небрежен, — я что-то не вижу сопливого супа в меню…
— Да, я бы тоже не отказался от прыщавого пудинга. Найдется у них, как думаешь?
— Нет, но, может, есть слизистое суфле! — кричит Роджер. — С… менструальным мармеладом!
— Ну, я-то нацелился на хорошие такие стейки со смегмой! — сообщает Будин. — Или, может, тефтели из тромбов?
— Ну знаете, — бормочет неподалеку голос, в смысле половой принадлежности неопределимый.
— Мы сочиним разблюдовку получше, — Роджер размахивает меню. — Начнем с абортивных аперитивов и, может, маленьких таких симпатич-неньких струпных сэндвичей — коросту, ясное дело, обрежем… и-или козявочных канапе! М-м-м, да, молофейным майонезом намажем? А сверху сочный кусочек семенной сосиски…
— Ой, до меня дошло, — грит коммандо Конни. — Надо чтоб была аллитерация. Например… эм… пельмени с последом?
— Мы набрасываем первые блюда, детка, — грит невозмутимый матрос Будин, — так что я предлагаю кишечное консоме или, скажем, блевотный бульон.
— Рвотный рассольник, — грит Конни.
— Вот именно.
— Стрептококковый салат, — продолжает Роджер, — с живенькими красненькими квадратиками ветчины из выкидыша и перхотной приправой.
Кто-то воспитанно давится, а региональный управляющий по продажам «ИХТ» в спешке выбегает, фонтанируя длинной дугой комковатой бежевой рвоты, которая брызжет на паркет. Салфетки прикрывают лица вдоль всего стола. Приборы отложены, серебро звякает по белым полям, вновь эта озадаченная нерешительность, та же, что в конторе Клайва Мохлуна…
А мы продолжаем — бздливый борщ (умело помещенные в него пузырьки анального газа медленно всплывают в густой свекольной вязкости, мняммм), бактериозные блины, венерические вареники в слюнном соусе…
Казу умолкает.
— Волдырные вафли! — кричит Густав.
— Отечные оладьи с сальмонеллезным сиропом, — прибавляет Андре Омнопон; Густав играет дальше, а Внешние Голоса между тем в растерянности заткнулись.
— И помажьте катарактным конфитюром, — бормочет виолончелист, который тоже не прочь позабавиться.
— Себорейная солянка, — Конни в восторге грохочет ложкой, — бубонные бургеры!
Фрау Утгардалоки вскакивает, опрокинув тарелку фаршированных фурункулов — прошу прощения, нет, это яйца с начинкой — и выбегает, трагически всхлипывая. Ее учтивый железный супруг тоже поднимается и уходит следом, через плечо бросая на баламутов доблестные взгляды, обещающие неминучую смерть. Из-под обвисшей скатерти сочится робкое амбре рвоты. Нервный хохоток давно истончился до грязноязыких шепотков.
— На выбор — гангренозный гуляш или первоклассное солнечное желтушное жаркое, — Будин мелодично напевает: «жел-туш-но-е [на треть тона ниже] жаркое», игриво урезонивает уклонистов, пальцем грозит, ну давайте, плутишки, поблюйте для доброго пижона в «пидже»…
— Фимозное фрикасе! — кричит Ракалия Роджер. Джессика рыдает, повиснув на локте своего джентльмена Джереми, а тот уводит ее, закаменев руками, качая головой — ну ты, мол, и глуп, братец Роджер, — прочь навсегда. И что, случилось у Роджера мгновение боли? Да. Еще бы. У вас бы, можно подумать, не случилось. Вы бы даже усомнились, стоит ли оно того. Но ведь нужно подавать лишайную лапшу, масляную и дымящуюся, разливать кашу с колтунами и оспенную овсянку по тарелкам разнюнившегося поколения будущих директоров, выкатывать пироги с промежностью на террасы, испятнанные небом всесожжения или твердеющие от осени.
— Котлеты с карбункулами!
— С паховой подливой!
— И гонорейным гарниром!
У леди Мнемозины Шаар какой-то припадок, до того буйный, что жемчуга ее рвутся и с грохотом скачут по шелковой скатерти. За столом царит общая потеря аппетита, не говоря о неприкрытой тошноте. Огонь в яме угас. Нынче ему не достанется жирненького. Сэр Ганнибал Бормот-Гобинетт между спастическими выплесками желтой желчи из носа грозится поднять вопрос в Парламенте:
— Умру, а вы у меня в «Кусты» угодите!
Ну…
Тихонькая, шаткая чечетка за дверь, Будин машет широкополой гангстерской шляпой. Пока-пока, робятки. Из гостей за столом осталась одна Констанс Фуфл — она все ревет, сочиняя десерты:
— Коклюшный крем! Поносная помадка! Малярийные маффины!
Ну она завтра огребет. Озерца того-сего блестят на полу, точно водные миражи в Шестом Чертоге перед Престолом. Густав и остальные члены квартета презрели Гайдна, вслед за Роджером и Будином устремились за дверь, и казу со струнными аккомпанируют Дерьмовому Дуэту:
О дайте мне, дайте акне а-ля мод,
Сожру в одно рыло, хоть я и не жмот!
Браток — эй, живем, если полон буфет
Паштета с паршой и кистозных конфет…

— Должен вам сказать, — торопливо шепчет Густав, — мне так неприятно, но, возможно, вы не захотите таких, как я. Понимаете… я был штурмовиком. Давным-давно. Ну, знаете, как Хорст Вессель.
— И? — смеется Будин. — А я, может, был Младшим Агентом при Мелвине Первисе.
— Чего?
— «Тоста Поста».
— Кого? — Немец по-честному считает, что «Тост Пост» — имя некоего американского фюрера, отчасти смахивающего на Тома Микса или еще какого большеротого ковбоя с уздой народов в челюстях.
Последний чернокожий дворецкий открывает последнюю дверь на улицу — спасены. Сегодня спасены.
— Шарлотка с шанкрами и гадостной глазурью, джентльмены, — кивает он. И едва тебя осеняет — улыбается.
Назад: ***
Дальше: ***