Книга: Радуга тяготения
Назад: ***
Дальше: ***

***

Где Папа тот, чей посох расцветет?
Ее гора в шелках влечет меня,
Рабами, ароматами дразня,
Пресуществляя муки в небосвод,
К заре пречистой, к узам, что поют,
Хлыстам, что метят призраками плоть.
На милости стихий, я зов ее алкать Готов всегда, как сумерек уют.

Удел Лизауры не стонет мне вослед.
Пред светом его камня пал я ниц,
Как скептик, исповедь моя горька…
В последней буре, что занозой бьет, —
Ни песен, ни желаний, ни вины
И нет пентаклей, чаш и Дурака…

Бригадир Мудинг умер еще в середине июня от обширной инфекции E. coli, причем в конце беспрестанно хныкал: «У миня малютка Мэри бобо…» Случилось это перед самой зарей, как он и хотел. Катье подзадержалась в «Белом явлении» — бродила по дембельнутым коридорам, дымным и покойным по концам всех опустелых клеточных решеток в лаборатории, сама как принадлежность пепельной паутины, сгущающейся пыли и засиженных мухами окон.
Однажды она отыскала яуфы кинопленки, небрежно сложенные Уэбли Зилбернагелом в прежнем музыкальном салоне: теперь его занимал лишь рассыпающийся клавесин «Витшайер», на котором никто не играл, плектры и демпферы позорно сломаны, струны оставлены диезить, бемолить или корежиться под деловитыми кинжалами непогоды, что неумолимо совалась во все помещения. Так вышло, что Стрелман в тот день был в Лондоне — работал в Двенадцатом Доме, засиживался за алкогольными ланчами со всякими своими промышленниками. Он что, ее забыл? Освободится ли она? Освободилась ли?
Вроде бы из всего лишь пустоты «Белого явления» Катье раздобывает проектор, заправляет пленку и фокусирует изображение на стене в водяных потеках рядом с пейзажем какой-то северной ложбины, где резвятся полоумные аристократы. В челсийском домике Пирата Апереткина она видит белокурую девушку — лицо такое странное, что Катье признает средневековые комнаты раньше, чем самое себя.
Когда же они… а, в тот день, когда Осби Щипчон обрабатывал грибы Amanita… Катье зачарованно созерцает двадцать минут себя в до-Рыбьей фуге. На что им вообще сдалась эта съемка? И ответ есть в яуфе, и отыскивает она его очень скоро: Осьминог Григорий в бассейне смотрит Катье на экране. Ролик за роликом: мигающий экран и монтажными склейками Осьминог Г., пялится — на каждом отпечатанная на машинке дата, продемонстрировано, как у твари вырабатывается условный рефлекс.
К концу всего этого необъяснимо подклеена, судя по всему, кинопроба не кого-нибудь, а лично Осби Щипчона. Со звуком. Осби импровизирует написанный им сценарий к фильму под названием:
АЛЧНОСТЬ ТОРЧКА

«Начинаем с Нелсона Эдди, который фоном поет:
Алчность торчка,
О, алчность торчка!
Мерзости гаже нет наверняка!
Даже ложась на кроватку свою,
Ты превратишься в грязнулю-свинью,
Едва тебя торкнет АЛЧНОСТЬ ТОРЧКА!

Вот в городок въезжают два усталых с дороги ковбоя — Бэзил Ратбоун и С. 3. (он же «Лапуся») Сакалл. При въезде дорогу им преграждает путь Карлик, игравший главную роль в «Уродцах». У которого немецкий акцент. Он в городке шериф. На нем огромная золотая звезда, едва ли не полностью закрывающая грудь. Ратбоун и Сакалл с тревожными улыбками натягивают поводья.
РАТБОУН: Этого не может быть вообще, не так ли?
САКАЛЛ: Хуу, хуу! Канешьна, мошжет, шжялький ти наркоман, ти шже слишьком мноко шжьраль тот шжуткий кактус, какта ми ехаль по тропе. Нато пиль курить этот шляфний траф, што и я, я шже тепе кофорияь…
РАТБОУН (с нервной Тошнотной Улыбкой): Умоляю — мне только еврейской мамочки не хватало. Я-то знаю, что может быть, а чего не может.
(Карлик между тем принимает разнообразные позы крутого омбре и размахивает целой батареей гигантских кольтов.)
САКАЛЛ: Какта столько естишь по тропе — ты шже понимаешь, о какой тропе я кофорю, прафта, труслифы ти потонок, — сколько естиль по ней я, наутшишься отлитшять настояштшефо карликофого шерифа от каллют-синатсий.
РАТБОУН: Я не был осведомлен о существовании ни того класса, ни другого. Ты, очевидно, по всей этой Территории встречал карликовых шерифов — не мог же ты изобрести подобную категорию с ходу. И-или как? Знаешь, ты такой хитрец, что способен на что угодно.
САКАЛЛ: Сапиль скасать: «Ах ти старый мерсафетс».
РАТБОУН: Ах ты старый мерзавец.
Они смеются, выхватывают револьверы и обмениваются парой-другой игривых выстрелов. Карлик в ярости мечется туда-сюда, издавая писклявые вестернизмы с немецким акцентом, например: «Этот городишко слишком тесен для нас двоих!»
САКАЛЛ: Ну што, ми опа ефо фидимь. Знатшить, настояштший.
РАТБОУН: В нашем мире, коллега, и совместные плановые галлюцинации не редкость.
САКАЛЛ: Кто скасаль, што это планофый каллютсинатсий? Хуу, хуу! Если каллютсинатсий — хоть я и не кофорю, што это он и есть, — то это от пейоти. Или, мошжет, фонютшефо турмана…
Эта интересная беседа длится полтора часа. Без монтажных склеек. Карлик все это время крайне активен, он реагирует на обильные, изысканные и зачастую блистательные доводы. Время от времени кони срут в пыль. Осознает ли сам Карлик, что обсуждают его реальность, — неясно. Такова одна из искусных двусмысленностей фильма. В конце концов Ратбоун и Сакалл приходят к согласию, что единственный способ разрешить спор — это пристрелить Карлика, который расчухивает их намерение и с воплями удирает по улице. Сакалл хохочет так безудержно, что падает с коня в ясли, и нам является последний крупный план: Ратбоун улыбается этим своим неизъяснимым манером. Песня под финальное затемнение:
Даже ложась на кроватку свою,
Ты превратишься в грязнулю-свинью,
Едва тебя торкнет АЛЧНОСТЬ ТОРЧКА!»

Имеется и краткий эпилог, в котором Осби пытается отметить, что, разумеется, в сюжет нужно будет как-то ввести элемент «Алчности», дабы оправдать название, но пленка обрывается на середине «э-э…».
Катье совершенно обалдела, но послание распознать способна. Кто-то — тайный друг в «Белом явлении», быть может, и сам Зилбернагел, не столь фанатически преданный Стрелману и его компании, — намеренно поместил кинопробу Осби Щипчона сюда, где Катье наверняка бы ее нашла. Катье перематывает и запускает пленку снова. Осби смотрит прямо в камеру — прямо на Катье, никакой праздной торчковой суеты, он играет. Ошибки нет. Это и есть послание, код, и через некоторое время она взламывает его следующим образом. Скажем, Бэзил Ратбоун олицетворяет самого Осби. С.З. Сакалл может быть мистером Стрелманом, а карликовый шериф — всей темной грандиозной Аферой, свернутой в один некрупный кулек, уменьшенной, ясной мишенью. Стрелман утверждает, что она нереальна, но Осби шарит, что к чему. Стрелман оказывается в вонючей лохани, а заговор/Карлик исчезает, перепуганный, в пыли. Пророчество. Любезность. Катье возвращается к себе в незапертую камеру, собирает кое-какие пожитки в сумку и выходит из «Белого явления» — мимо нестриженых фигурных изгородей, отрастающих к былой реальности, мимо возвратившихся безумцев мирного времени, что незлобиво посиживают на солнышке. Некогда под Схевенингеном она шла по дюнам мимо водопроводных сооружений, мимо кварталов новых многоквартирных домов, заменивших снесенные трущобы, в опалубках еще цемент не просох, и в сердце у нее была такая же надежда на побег — перемещалась уязвимой тенью так давно, — шла на рандеву с Пиратом у мельницы под названием «Ангел». Где он теперь? По-прежнему живет в Челси? Да и жив ли вообще?
Осби, во всяком случае, дома, жует специи, курит косяки и двигается кокаином. Остатки военной заначки. Один роскошный взрыв. Не спал уже три дня. Сияет Катье, солнышко ярких красок шипами лучится из головы, помахивает иглой, только что вынутой из вены, в зубах зажата трубка, здоровенная, как саксофон, Осби напяливает охотницкую войлочную шляпу, коя сияния его солнечной короны отнюдь не пригашает.
— Шерлок Холмс. Бэзил Ратбоун. Я была права, — запыхавшись, роняет сумку на пол с глухим стуком.
Аура пульсирует, скромно кланяется. Кроме того, он — сталь, он — сыромятная кожа и пот.
— Хорошо, хорошо. Сын Франкенштейна там тоже есть. Хотелось выразиться прямее, но…
— Где Апереткин?
— Вышел раздобывать транспорт. — Осби ведет Катье в заднюю комнату, оборудованную телефонами, корковой доской, к которой сплошь пришпилены заметки, столами, которые завалены картами, расписаниями, «Введением в современный язык гереро», историями корпораций, катушками звукозаписывающей проволоки. — Тут пока не очень организованно. Но все движется, милая, все грядет.
То ли это, что ей кажется? Сколько раз пробужденная и отвергнутая из-за того, что надеяться не годится — вот так надеяться? Диалектически рано или поздно должна восстать некая сила противодействия… надо полагать, Катье никогда недоставало политики: недоставало на веру, что восстанет… что восстанет воистину, даже со всею властью на другой стороне…
Осби выволок складные стулья — протягивает ей пачку мимеографированных листов, довольно пухлую:
— Тут тебе кое-что невредно будет узнать. Не хотелось бы тебя торопить. Но конские ясли ждут.
И вскоре, когда его модуляции протекли сквозь комнаты великолепными (и некоторое время отвлекавшими) экспозициями бугенвиллейно-красного и персикового, Осби словно бы на миг стабилизировался до героя потерянной викторианской детской книжки, который не вполне от мира сего, ибо на ее сотую вариацию одного и того же вопроса отвечает:
— В Парламенте Жизни приходит время просто-напросто для раскола. Мы теперь в тех коридорах, что выбрали сами, движемся к Трибуне…
Назад: ***
Дальше: ***