***
Вот добрая фрау склоняется над Ленитропом издалека у изножья кровати: глаз ее ярок и нагл, как у попугая, большая белая и выпуклая округлость этого глаза утверждена на консоли старых шипастых ручек и ножек, черный платок над валиком помпадура — траур по всем ее ганзейским покойникам, что под вспученными железными флотами, под волнами Балтики, килеострыми и серыми, мертвы под флотами волн, прериями моря…
Дальше — нога Герхардта фон Гёлля тычет Ленитропа отнюдь не любовно. Солнце взошло, а все девчонки пропали. Отто ворчливо грохочет на палубе ведром и шваброй — удаляет вчерашнее шимпанзючное говно. Свинемюнде.
Скакун — в своем обычном бодром «я»:
— Яйца и кофе в рубке — приступайте. Мы отходим через 15 минут.
— Ну вот только не надо этого «мы», ас.
— Но мне нужна ваша помощь. — На Шпрингере нынче костюм из тонкого твида, очень Сэвил-роу, сидит идеально…
— А Нэрришу требовалась ваша.
— Вы сами не понимаете, что говорите. — Глаза его — стальные шарики, стеклянным никогда не проигрывают. Смех с субтитром Потакаем дуракам — Mitteleuropäisch и безрадостный. — Ладно, ладно. Сколько вы хотите?
— У всего есть цена, верно? — Но он тут не в благородство играет, нет, дело в том, что ему в голову только что пришла его собственная цена, и беседе нужна прокладка, нужно дать беседе мгновенье на вздох и развитие.
— У всего.
— О чем толкуем?
— Мелкое пиратство. Заберете для меня один пакет, а я вас прикрою. — Смотрит на часы, комедь ломает.
— Хорошо, раздобудьте мне отставку — тогда я с вами.
— Чего? Отставку? Вам? Ха! Ха! Ха!
— Надо чаще смеяться, Шпрингер. Вы становитесь такой милашка.
— Какую отставку, Ленитроп? Почетную, быть может? А-а-ха! Ха! Ха! — Как и Адольфа Гитлера, Шпрингера легко щекочет то, что немцы называют Schadenfreude — радость от чужой неудачи.
— Харэ юлить. Я серьезно.
— Ну еще бы, Ленитроп! — Опять хи-хи.
Ленитроп ждет, наблюдает, яйцо сырое посасывает, хоть сегодня по утрянке коварство его оставило.
— Видите ли, сегодня со мною должен был отправиться Нэрриш. Теперь же у меня только вы. Ха! Ха! Где же вы хотите получите эту — ха — эту отставку?
— В Куксхафене. — Ленитропу в последнее время взбредала эта смутная фантазия: попробовать войти в контакт с людьми из Операции «Обратная вспышка» в Куксхафене — вдруг помогут ему выбраться. Они, видимо, — единственные из англичан, кто по-прежнему занимается Ракетой. Он уже знает, что ничего не выйдет. Но все равно они со Шпрингером условливаются о свиданке.
— Приходите в одно место, называется «У Путци». Это по Дорумскому шоссе. Местные дельцы вам скажут, где это.
Значит, опять в море — мимо мокрых объятий молов, в Балтику, с гребня на гребень, в ореол, что громоздится за валом вал, скачет веселый пиратский барк, навстречу дню, уже шквалистому и обозленному, а чем дальше, тем хуже. Шпрингер стоит у рубки, вопит внутрь, перекрикивая рев бурного моря и перехлесты волн через бак и по палубам.
— Куда, по-вашему, идет?
— Если курсом на Копенгаген, — обветренное лицо фрау Гнабх, въевшиеся морщинки улыбок вокруг глаз и рта, сияет солнышком, — у них фора не больше часа…
Видимость утром плохая, берега Узедома не разглядеть. Шпрингер подходит к Ленитропу у лееров — тот смотрит в никуда, вдыхает смыкающийся аромат серой погоды.
— Все в порядке у него, Ленитроп. Бывал в переделках и похуже. Два месяца назад в Берлине мы попали в засаду у самого «Чикаго». Он прошел под перекрестным огнем трех «шмайссеров» и предложил нашим конкурентам сделку. Ни царапины.
— Шпрингер, он же там отбивался от половины советской армии.
— Они его убивать не станут. Они знают, кто он такой. Работал с наведением, у Шиллинга был лучшим, про интегрирующие цепи знает больше всех, кто еще не в Гармише. Русские предлагают фантастические оклады — лучше, чем у американцев, — они позволят ему остаться в Германии, работать в Пенемюнде или в «Миттельверке», как и раньше. Он сможет даже сбежать, если захочется, у нас в этом смысле очень хорошие связи…
— А если сто уже застрелили?
— Нет. Не должны были.
— Шпрингер, блядь, хватит — это вам не кино.
— Пока не кино. Ну, может, не вполне. Наслаждайтесь, пока можете. Настанет день, когда пленка научится поспевать, техника станет карманной и невесомой, а продаваться будет по доступным народу ценам, софиты и операторские краны уже не понадобятся, вот тогда… тогда… — По правой скуле мы приближаемся к мифическому острову Рюген. Меловые утесы его — ярче неба. В лиманах и средь зеленых дубрав висит дымка. Вдоль пляжей нанесло перламутровые гряды тумана.
Наш капитан, фрау Гнабх, держит курс к Грайфсвалъдер-Ъодден, прочесать длинные лиманы в поисках добычи. Через час (комические соло на фаготе сопровождают крупные планы старой отступницы, которая хлещет какую-то жуткую картофельную лоботомическую брагу из канистры, рот вытирает рукавом, рыгает) бесплодных поисков наши пираты нынешних дней вновь выходят в открытое море и двинутся вдоль восточного берега острова.
Начал сеяться мелкий дождик. Отто разворачивает зюйдвестки и достает термос с горячим бульоном. По небу несутся рваные тучи десятка оттенков серого. Огромные притуманенные кучи камня, отвесные утесы, ручьи в глубоких расщелинах, зеленых и серых, и шпили из белого мела под дождем — все это мимо, Stubbenkammer, Королевский Трон и, наконец, по левому борту — мыс Аркона, где о подножье утесов бьются волны, а сверху ветром рвет кроны белоствольных рощ… Древние славяне воздвигли здесь капище Световиду — их богу плодородия и войны. Старина Световид дела свои обделывал под целым сонмом псевдонимов! Трехглавый Триглав, пятиглавый Поревит, СЕМИликий Ругевит! Расскажите об этом своему начальству, когда оно в следующий раз упрекнет вас за то, что вы «сидите на двух стульях»! Итак, Аркона остается по левому борту за кормой…
— Вот они, — оповещает с крыши рулевой рубки Отто. Далеко-далече в море-окияне из-за Виссоу-Клинкена (белая известняковая отмычка, коей Провидение сегодня пытается отпереть палаты Ленитропова сердца), едва видимый под дождем, ныряя, держит курс крохотный белый призрак судна…
— Дай мне азимут, — фрау Гнабх хватается за штурвал и покрепче упирается ногами в палубу. — Нам нужен встречный курс! — Дрожа, Отто приседает у пелоруса.
— Держите, Ленитроп.
«Люгер»? Коробка патронов?
— Что за…
— Сегодня утром доставили вместе с яйцами.
— Вы не говорили…
— Он может несколько взволноваться. Но он реалист. Ваша подруга Грета и я знали его давным-давно еще по Варшаве.
— Шпрингер — скажите мне, Шпрингер, ну же, — что это за судно? — Шпрингер передает ему бинокль. Изящными золотыми буквами по призрачно белому носу — уже знакомое имя. — Ла… дно, — сквозь дождь стараясь вглядеться в глаза Шпрингеру, — вы знали, что я был на борту. Вы меня подставляете, правда?
— Когда это вы были на борту?
— Да будет вам…
— Слушайте… Сегодня за пакетом должен был отправиться Нэрриш. Не вы. Вас мы даже не знали. Вот вам нужно во всем видеть заговор? Я не контролирую русских, и я не сдал его…
— С невинностью вы сегодня переигрываете, а?
— Хватит собачиться, идиоты, — вопит им фрау Гнабх, — и к бою — товьсь!
«Анубис» продольно качает — лениво и призрачно, и яснее он по мере приближения не становится. Шпрингер достает из рубки мегафон и ревет:
— Добрый день, Прокаловски! Разрешите подняться на борт.
Ответом ему выстрел. Шпрингер рушится на палубу, зюйдвестка — трескучим желтым разливом, лежит на спине, а мегафон смотрит вверх и воронкой собирает дождевую воду прямо ему в рот:
— Тогда придется без разрешения… — Жестом подзывает Ленитропа: — Готовьтесь к сцепке. — Фрау Гнабх: — Идем на абордаж.
— Отлично, только, — один лишь взгляд на злобную ухмылку, осветившую лицо матушки Отто, и уже ясно, что сегодня она вышла в рейс не за деньги, — когда мне их — их таранить?
В море наедине с «Анубисом». Лени тропа неприятно прошибает пот. Зеленое скалистое побережье Рюгена — задник их действа, вздымается и опадает под шквальный ветер. Цонннг — еще один выстрел гремучкой отпрядывает от корпуса.
— На таран, — командует Скакун. Буря треплет их по-серьезу. Ликуя, фрау Гнабх мурлычет сквозь зубы, вертит штурвал, спицы мелькают, нос разворачивается, целясь в мидель. Налетает бледный борт «Анубиса» — неужто фрау собирается прорвать его прямо насквозь, аки обруч, заклеенный бумагой? За иллюминаторами лица, у камбуза дневальная чистит картошку, на дождливой палубе спит бухой в сюртуке — и соскальзывает под качку судна… а — ja, ja, огромный сине-цветастый тазик с нарезанной картошкой у нее под локтем, иллюминатор, чугунные цветы на спирали лозы, все закрашенные белым, слабо пахнет капустой и ветошью из-под раковины, узел фартука бантиком туго и уютно поверху обхватывает ей почки и ягнятки у ног ее и ja малютка, о ja, вот идет малышка — ах — вот идет вотыдёт МАЛЫШ — КАXXХ…
ОТТО! шандарахает своим суденышком в «Анубис», богоужаснейшее ушераздирающее Отто…
— Товьсь. — Шпрингер на ногах. Прокаловски отворачивается и прибавляет ход. Фрау Гнабх опять догоняет яхту с кормы по правому борту, барахтается в ее кильватерной струе. Отто раздает абордажные крюки, что издревле на ганзейской службе, — железные, щербатые, на вид полезные, — Мутти же тем временем дает самый полный. На «Анубисе» под навесы выползли парочки — поглядеть на веселуху, тычут пальцами, смеются, весело машут. Девушки с нагими грудями, усыпанными бисером дождя, шлют воздушные поцелуи, а оркестр жарит Гай-Ломбардову аранжировку «Бегаем меж капель».
По скользкому трапу вверх карабкается просоленный флибустьер Ленитроп, волоча свой абордажный крюк, травит линь, глаз не спускает с этого Отто: раскрутить, метнуть, как лассо, уииии — блям. Шпрингер и Отто на баке и корме тоже одновременно забрасывают крюки, тянут на себя, пока суда бьются, отскакивают, бьются… только «Анубис», мягкобелый, сбросил ход, растянулся, дозволил… Отто накидывает линь на передние полуклюзы и вокруг резных поручней яхты, затем мчится на корму — кеды плюхают, за ним остаются ребристые следы, их смывает дождь, — и там повторяет абордажный маневр. Ревет новоустроенная река, белая и свирепая, течет вспять меж двумя судами. Шпрингер уже на главной палубе яхты. Ленитроп сует «люгер» за пояс штанов и высаживается следом.
Классическим гангстерским кивком Шпрингер отправляет его на мостик. Ленитроп пробирается сквозь цапающие руки, приветствия на ломаном русском, облачка алкогольного дыхания, к трапу с левого борта — лезет по нему, тихонько просачивается на мостик. Но Прокаловски сидит себе на капитанском табурете и курит Шпрингерову ami, сдвинув на затылок фуражку, а сам Шпрингер только подошел к соли немецкого сортирного анекдота из своего обширного репертуара.
— Какого черта, Герхардт, — Прокаловски помахивает большим пальцем. — Красная армия тоже на тебя работает?
— Ну здравствуйте еще раз, Антоний. — Три серебряные звезды на погонах мигают приветиком, но без толку.
— Я вас не знаю. — Скакуну: — Ладно. В машинном отделении. По правому борту, за генератором, — что Ленитропу служит сигналом на выход.
Внизу трапа он встречает Стефанию — та идет по коридору.
— Здрасьте. Жаль, что теперь встречаемся таким манером.
— Здравствуйте, я Стефания, — щелкнув затвором быстрой улыбки мимоходом, — выпивка палубой выше, приятно вам провести время, — уже отбыла, вышла под дождь. Чего?
Ленитроп спускается в люк, ползет вниз по трапу к машинным пространствам. Где-то над ним бьют три склянки, медленно, чуток глухо, с легким эхо. Уже поздно… поздно. Ленитроп вспоминает, где он.
Едва он ступает на палубу, гаснет весь свет. Воздуходувы, взвыв, замирают. Машинное отделение палубой ниже. Неужто ему придется это делать в темноте?
— Я не могу, — громко.
— Можете, — отвечает голос над самым ухом. На Ленитропа дышат. Со знанием дела его лупят по загривку. Сквозь смоль тьмы вьет петли свет. Левая рука Ленитропа немеет.
— Другую я вам оставлю, — шепчет голос, — чтобы спустились в машину.
— Постойте… — Это как будто острый носок танцевальной туфли — прилетел ниоткуда, завис на секунду и погладил мякоть его подбородья, — а затем щелчком бьет, схлопывая Ленитропу зубы на языке.
Боль адская. Рот наполняется кровью. Пот заливает глаза.
— Шевелитесь, ну. — Когда Ленитроп медлит, ему щиплют шею. Ох как больно… он держится за трап в ночной слепоте своей, начинает плакать… затем вспоминает про «люгер», но не успевает до него дотянуться, как его яростно пинают куда-то между бедром и промежностью. Пистолет грохочет по стальной палубе. Ленитроп стоит на одном колене, шарит, и тут ему на пальцы легко опускается туфля. — Вам этой рукой держаться за поручни, не забыли? Не забыли? — После чего туфля подымается — но лишь для того, чтобы пнуть его в подмышку. — Встать, встать.
Ленитроп на ощупь переползает к следующему трапу, мучительно и одноруко начинает спускаться. Чувствует, как вокруг вверх ползет стальное отверстие.
— Не пытайтесь возвращаться, пока не сделаете того, что должны.
— Танатц? — У Ленитропа болит язык. Имя выдавливается неуклюже. Молчание. — Моритури? — Нет ответа. Ленитроп переставляет ногу на ступеньку выше.
— Нет-нет. Я еще здесь.
Он по чуть-чуть продвигается вниз, весь трясясь, ступень за ступенью, и руку начинает покалывать. Как ему спуститься? Как подняться? Ленитроп старается сосредоточиться на боли. Наконец ноги его упираются в стальную плиту. Слепота. Он перемещается к правому борту, при каждом шаге втыкаясь в края на уровне лодыжки, с острыми выступами… Я не хочу… как я могу… дотянуться назад… голыми руками… что, если…
Вдруг справа — взвыв, какая-то механика, — он подскакивает, дыханье морозом всасывается сквозь зубы, нервы в спине и руках туда-сюда, дергаются… он достигает цилиндрической преграды… может, и генератор… нагибается и начинает… Рука его комкает жесткую тафту. Ленитроп отдергивает руку, пытается распрямиться, бьется головой обо что-то острое… ему хочется отползти обратно к трапу, но он уже потерял всякую ориентировку… он присаживается на корточки, оборачивается кругом, медленно… хоть бы закончилось, ходьбызаконч… Но руки его, лазая по палубе, возвращаются к скользкому атласу.
— Нет. — Да: крючки и петли. Он ломает ноготь, стараясь потерять их, но они не отстают… кружево шевелится по-змеиному уверенно, запутывая, связывая каждый палец… — Нет… — Ленитроп подымается до полуприседа, утыкается во что-то, свисающее с подволока. Ледяные худенькие бедра во влажном шелке, качаясь, шелестят по его лицу. Пахнут морем. Он отворачивается, но тут его по щеке хлещут длинные мокрые волосы. Куда бы он теперь ни повернулся… холодные соски… глубокая расселина меж ее ягодиц, духи и говно и вонь рассола… и вонь чего… чего…
Когда зажигается свет, Ленитроп стоит на коленях, осторожно дышит. Он знает, что придется открыть глаза. Теперь отсек смердит подавленным светом — смертными возможностями света, — как тело во времена великой грусти ощутит свои подлинные шансы на боль: подлинную и ужасную, и лишь в нескольких дюймах под порогом… Бурый бумажный кулек — в двух дюймах от его колена, засунут за генератор. Но дело в том, что танцует, смертельно-белое и алое, на самых краях его зрения… и впрямь ли трапы обратно, наверх и наружу, так пусты, как кажутся?
Шпрингер, снова на судне фрау, на открытой палубе с бутылкой шампанского — спасибо «Анубису», — раскручивает блестящие проволочки и пуляет пробкой в прощальном салюте. Руки у Ленитропа трясутся, и он почти все проливает. Антоний и Стефания смотрят с мостика, как расходятся два судна, сквозь их глазницы виднеется балтийское небо. Ее белые волосы — в прядях пены, скулы ее — лепной туман… облако-муж, тумано-жена, оба они убывают, отчужденные, безмолвные, обратно в сердце бури.
Фрау берет курс зюйд, вдоль другого берега Рюгена, в проливы мимо Буга. Буря не отстает, а ночь меж тем спускается.
— Зайдем в Штральзунд, — ее исчерканное каракулями лицо все течет смазочно-зеленой тенью, желтым светом, потому что в рубке покачивается масляная лампа.
Там-то и выйду, прикидывает Ленитроп. Двину в этот Куксхафен.
— Шпрингер, как считаете — успеете мне вовремя бумаги раздобыть?
— Ничего не могу гарантировать, — грит Герхардт фон Гёлль.
В. Штральзунде на набережной под фонарями и дождем они прощаются.
Фрау Гнабх целует Ленитропа, а Отто дарит ему пачку «Нежданной удачи». Скакун отрывает взгляд от зеленой книжицы и поверх пенсне кивает: auf Wiedersehen. Ленитроп отчаливает — по сходням на мокрый Hafenplatz, морской походочкой пытаясь компенсировать ту качку, что оставил позади, мимо бонов и мачт, и натянутого такелажа дерриков, мимо докеров ночной смены, что разгружают скрипучие лихтера на деревянные платформы, мимо горбатых лошадок, целующих бестравные камни… прощанья в карманах греют ему пустые руки…
