Глава 23

Если выбрать проторенный маршрут, каким следуют все остальные, то и увидишь лишь то, что уже всеми видено, – так на протяжении многих лет формируется отношение нашей религии к перемене мест и внедрению в мир. По этой причине я с некоторым сожалением перебирала в уме свои недавние путешествия, пока ехала на поезде Эдинбург-Глазго после встречи с Мораг и Рики.

Для человека нашей веры оптимальный маршрут из Эдинбурга в Глазго – это, как я привыкла считать, пеший поход вдоль берегов реки Форт и Клайдского канала; именно такой путь я мысленно проделывала в общинной библиотеке, обложившись картами. А сама – подумать только – теперь ехала с востока на запад по железной дороге, как поступают все нормальные Сибариты. Моей единственной и по сути ничтожной уступкой Принципу окольное™ был выбор обыкновенного пассажирского поезда вместо экспресса: экспресс идет прямиком через Фалькирк, а пассажирский тащится через Шоттс, делая крюк в южном направлении. В Беллсхилле мне предстояла пересадка на Гамильтон, а значит, этот путь, как ни прискорбно, оказывался куда менее окольным. Зато так выходило медленнее, чем с пересадкой в Глазго, и это худо-бедно примиряло с действительностью.

Мораг и Рики пригласили меня поужинать: они собирались в индийский ресторанчик. Искушение было велико, но я предпочла без промедления выехать в Мочтай, надеясь в тот же вечер повидать двоюродную бабку Жобелию. На вокзале Уэйверли мы с Мораг обнялись, а Рики на прощание мрачно, хотя и бережно пожал мне руку. Мораг спросила, не подкинуть ли мне деньжат; я засомневалась.

С самого начала, прямо в общинной конторе – надо же, с того понедельника минуло почти две недели, – я для себя решила, что двадцать девять фунтов – это благословенная и подлинно значимая сумма, но, с одной стороны, тогда я еще не подозревала, что мой родной брат опустился до пользования мобильным телефоном в самом сердце нашей Общины, а с другой стороны, у меня не было иллюзий по поводу безденежья в жестоком мире чистогана. Я сказала, что с благодарностью возьму в долг двадцать девять фунтов. Мораг рассмеялась, но тут же осеклась.

Во время этой поездки сквозь обласканные солнцем пейзажи – лоскутные поля, городки, заброшенные фабрики, отдаленные леса и еще более отдаленные холмы – у меня впервые появилась возможность оглянуться на события последних двух суток. До этого я просто не могла оправиться от потрясения, или же была не одна, или, как во время возвращения из Ньюкасла, репетировала беседу с Мораг, пытаясь предугадать, как сложится наш разговор, особенно с учетом ее скепсиса и подозрительности. Далее предстояла аналогичная беседа с двоюродной бабкой, но эта перспектива была слишком туманной, чтобы полностью занять мои мысли, – потому мне и удалось наконец сосредоточиться.

Я взвесила свои недавние поступки. Итак: мелкое воровство, ложь, мошенничество, лицемерие, кража, потакание слабостям ближнего с корыстной целью, двухнедельное пренебрежение молитвой, пользование благами Неспасенных, телефонные разговоры, перемещение на автомобиле, на автобусе, по железной дороге и по воздуху, посещение торговых точек и многочасовое вкушение едва ли не всех гедонистических наслаждений, предлагаемых одним из крупнейших городов мира; впрочем, последнее прегрешение было совершено в компании волевой и бесшабашной родственницы, которая вписалась в чуждый мир, где погоня за развлечениями, барышами и успехом возведена, можно сказать, в ранг заповеди. За всеми этими проступками стояло данное себе самой – все там же, в общинной конторе – твердое обещание докопаться до истины, чтобы использовать ее как кувалду, обрушить на головы тех, кому страшна эта тяжесть, пусть даже не всякий такое выдержит.

Ну и Дела: меня словно подменили. Покачав головой, я опять стала разглядывать все тот же лоскутный пейзаж. Мною овладело сомнение (как ни странно, впервые): а смогу ли я вернуться к прежней жизни? Всего лишь два дня назад, стоя в комнатенке фермерского дома, я размышляла о том, что мою жизнь определяют не материальные блага, а исключительно отношение к членам Общины и Ордена, к ферме и окрестным землям… А теперь я от всего этого отрезана – не столько расстоянием (как замышлял мой брат), сколько чужим вероломством: удивительно, как я еще не сломалась, чувствуя себя изгнанной, отверженной, чуть ли не отлученной от Церкви.

У меня, конечно, оставался Дар, но непостижимая, а ныне опороченная способность исцелять других сама по себе меня не ободряла; скорее, она служила дополнительным подтверждением моей исключительности.

Наверное, дело было в том, что я, не собираясь долго ходить в отверженных, вынашивала жестокие, но, как ни странно, ободряющие планы победного возвращения, да еще с огненным мечом истины, который должен был поразить моих недругов. Наверное, дело было просто-напросто в том, что полученное воспитание закалило мою силу воли и самостоятельность – эти качества, заложенные семьей, окружением и нашей верой, теперь обрели независимое бытие. Так нежный побег растет и крепнет под сенью вековых деревьев, укрывающих его от жестокой непогоды, но в какой-то момент перестает нуждаться в их защите: пусть даже их срубят, он выстоит в одиночку, напитавшись силой и живительными соками, а в случае надобности сам защитит новые ростки.

Во всяком случае, так я рассуждала сама с собой, пока поезд вяло тащился от одной маленькой станции к другой, петлял меж стен зелени и отбрасывал длинную тень с северной стороны на дороги, поля, леса и далекие холмы, с каждой минутой приближая меня – хотелось надеяться – к двоюродной бабушке Жобелии. Вечером я планировала ее навестить, а потом устроиться на ночлег – либо под открытым небом на краю деревни, либо в какой-нибудь дешевой гостинице. Еще мне хотелось выкроить время для того, чтобы на обратном пути заехать в Глазго и проведать брата Топека, студента тамошнего университета, но это было делом второстепенным.

Топек – не только мой добрый друг, но еще и родственник (его родители – сестра Эрин и Сальвадор); я рассчитывала, что он меня не выдаст, если я вдруг появлюсь у него на пороге, вместо того чтобы ехать в Спейдтуэйт с дядей Мо или держать путь в Лондон, как было сказано в моей записке, оставленной под стаканом; впрочем, без особой нужды посвящать Топека во все планы, видимо, не следовало, тем более что его мать трудилась под началом Аллана.

В поезде было тепло. Закрыв глаза, я попыталась вызвать в памяти карту, которую видела в эдинбургском книжном магазине, и заранее сориентироваться, в какую сторону идти из Гамильтона.

Меня сморил сон, но перед Беллсхиллом я проснулась, а через полчаса сделала пересадку. Путь от Гамильтона до Мочтая нашла по дорожным указателям и в тот же тихий и спокойный синеватый вечер, около девяти, была у цели.

Пансионат в деревне Глоумингс занимал внушительное старинное здание из красного песчаника, изуродованное с обеих сторон нелепыми, грубо оштукатуренными, квадратными в плане пристройками. Это сооружение стояло на отшибе; от унылой деревушки его отделял парк – трава и платаны. Между пансионатом и точно таким же зданием, только без пристроек, тянулась проселочная дорога к фермерским угодьям, раскинувшимся на невысокой гряде холмов; по другую сторону находились опоры электрической подстанции, от которой исходило непрерывное жужжание. Окнами пансионат выходил на поля по другую сторону дороги. Я шагнула на пандус, заменявший ступени.

– Тебе чего? – К дверям подскочила загнанная, всклокоченная деваха в голубом сестринском халате и в больших красных очках с круглыми стеклами.

– Добрый вечер. – Я приподняла шляпу. – Мне бы повидать госпожу Жобелию Умм, урожденную Азис.

– Жобелию? – недовольно скривившись, переспросила молодка.

– Совершенно верно. Можно войти?

– Нет, незя, – сказала она визгливым, гнусавым голосом. При каждом слове очки прыгали вверх-вниз. Она взглянула на часы. – Времечко вышло, так что извиняй.

Я одарила ее терпеливой, снисходительной улыбкой:

– Вы, наверное, не поняли, уважаемая. Я прибыла по срочному делу. Позвольте представиться: Благословенная Гайя-Мари Исида Сарасвати Минерва Мирза Умм Ласкентарийская, Богоизбранная Третья.

Она тупо смотрела на меня. Я продолжала:

– Уверена, меня уже ждут. Наши адвокаты направили сюда официальное письмо. Чем объясняется ваше неведение?

– Ох… вот незадача… одна я тут, начальства-то нету. А пущать не велено, и спросить не у кого.

– Будьте любезны выслушать, – продолжила я. – Мне необходимо безотлагательно повидать госпожу Жобелию. Ставлю вас в известность, что в случае необходимости имею право юридически санкционировать собственный доступ, но полагаю, что администрация данного учреждения – как и я лично – предпочла бы избежать судебного вмешательства.

– Ы-ы-ы… так ведь… – промямлила молодка с таким подавленным и горестным видом, что я на мгновение устыдилась всей этой белиберды. – Пущать-то не велено, цыпочка моя, вот и все тут. Меня ж с работы попрут, ага? Тут с этим строго, не забалуешь…

– Тогда вы тем более обязаны меня пропустить…

За ее спиной, в потемках, началось какое-то шевеление.

– Это мой Джонни? – осведомился слабый, дребезжащий голос, и из-за плеча санитарки высунулась старческая голова – череп, обтянутый прозрачным пергаментом.

Мне в нос ударил запах дезинфекции.

– Не, это не он, – выкрикнула девица. – Ступайте к себе, мисс Карлайл.

– Это мой Джонни? – не унималась старушка, прижимая к щекам ладони, трепещущие полуживыми белыми птицами.

– Да не к вам это, мисс Карлайл, – ответил ей все тот же крик, беззлобный и невыразительный, каким привычно разговаривают с тугоухими. – Сидите у себя; скоро спатеньки пойдем, ага? – Одной рукой санитарка осторожно развернула мисс Карлайл и загородила собой дверь, полуприкрыв створки.

– Говорю вам, – обратилась она ко мне, – вы уж не серчайте, цыпочка моя, токо незя вам сюда, незя и все тут. А у меня дел по горло, ага?

– Ты точно знаешь, дорогуша, что это не Джонни? – упорствовал в вестибюле все тот же дребезжащий голос.

– Что ж, – произнесла я. – В таком случае я не сойду с места, пока вы меня не пропустите.

– Так ведь незя. Чесслово. Незя – и все. Извиняйте. – За ее спиной что-то рухнуло на пол; она оглянулась. – Побегу. С меня голову сымут. Уж простите…

– В таком случае вы рискуете подпасть под статью гражданского ко… – Я не договорила; дверь захлопнулась; щелкнул замок.

Изнутри доносился приглушенный крик:

– Да нет, нет, мисс Карлайл, это не…

Я решила подождать, а потом сделать еще одну попытку: все-таки упорство иногда вознаграждается. Надо было хотя бы узнать, дежурит ли эта молодка всю ночь или скоро сменится. Сняв дорожный мешок, я присела на него у порога. Потом достала томик «Правописания» и в последних проблесках дневного света ухитрилась прочесть несколько абзацев.

Однако мне не сиделось, и через некоторое время я решила обойти здание кругом. С одной стороны меня встретила запертая калитка, зато с другой – открытый проход. Вдоль шершавой оштукатуренной стены стояли высокие мусорные бачки, серые и желтые, а над ними обрывалась металлическая пожарная лестница. На заднем дворе сушились многочисленные белые простыни и серые одеяла, удрученно повисшие в безветренной тишине. Я осторожно подергала дверь черного хода, но она была заперта.

Вдруг до моего слуха донесся частый стук. Я приготовилась увидеть все ту же санитарку, решившую меня прогнать, но оказалось, это старушка, которая выглядывала из-за ее плеча, – мисс Карлайл. Закутанная в темный халат, она стояла у окошка бокового флигеля. Еще раз постучав в стекло, она поманила меня пальцем. Я подошла ближе и остановилась прямо под окном. Она повозилась с задвижкой. Через некоторое время рама приоткрылась. Старушка высунула голову.

– Ш-ш-ш. – Она приложила к губам молочно-белый палец.

Я кивнула и повторила ее жест. Тогда она знаком предложила мне влезть в окно. Я огляделась. К этому времени уже совсем стемнело, и я почти ничего не видела, но, похоже, поблизости никого не было. Просунув в окно котомку, я взобралась на подоконник.

В тесной каморке пахло… старостью: продуктами жизнедеятельности, которых угасающий организм выделял самую малость, отчего запах не вызывал отвращения. К нему примешивался еще один слабый запах, не лишенный приятности: кажется, аромат сирени. В потемках можно было различить платяной шкаф, комод, туалетный столик и небольшое кресло. Простыни на узкой кровати сбились в ком – видно, обитательница комнаты только что поднялась с постели.

– Ни минуты не сомневалась, что ты вернешься, любимый мой, – прошелестела она, изображая подобие страстных объятий.

На самом же деле она была такого крошечного росточка и хрупкого сложения, что просто прильнула ко мне, еле доставая до груди, и обвила меня руками. Я опустила взгляд на воздушно-белый венчик волос и, когда глаза привыкли к темноте, увидела бледно-розовую макушку с россыпью пигментных пятен. Старушка вздохнула.

Приобняв ее за плечи, я думала только о том, как бы не переломать хрупкие косточки.

– Джонни, любимый, – шептала она. – Наконец-то.

Я закрыла глаза, бережно прижимая ее к себе. По истечении некоторого времени до меня дошло, что она спит.

Стараясь не делать резких движений, я отстранилась, расцепила у себя на ягодицах старческие пальцы и осторожно уложила бедняжку в кровать, а там расправила простыни, одернула ее ночную сорочку и подоткнула одеяло. Тихонько всхрапнув, она перевернулась на бок. На морщинистом лице играла едва различимая улыбка.

Я приоткрыла дверь. В коридоре было темно и тихо. Откуда-то пахнуло казенной едой. Снаружи комнатка мисс Карлайл была помечена четырнадцатым номером; примерно на уровне глаз, вставленная в пластиковый футляр, виднелась карточка с ее фамилией. Я перевела дух. Это уже кое-что. Обернувшись назад, в комнату, я разглядела за окном молодку в сестринском халате, которая снимала с веревок постельное белье и бросала в корзину. Вскинув на плечо котомку, я бесшумно вышла в коридор и прикрыла за собой дверь.

Ничего похожего на имя Жобелии я не увидела. Зато в коридоре обнаружился пожарный выход – застекленная и зарешеченная дверь, ведущая в главное здание.

Дверь с легким скрипом подалась, пропуская меня в слабо освещенный холл. Послышалась музыка, ее прервал мужской голос, натужно веселый, как у эстрадного конферансье, потом опять заиграла музыка. Я двинулась вперед и увидела еще несколько дверей, на каждой из которых крепилась именная карточка.

Самая первая гласила: «Миссис Азис». Я огляделась по сторонам, для приличия легонько постучалась, осторожно толкнула дверь и медленно вошла в затемненную комнату.

Размерами она превосходила конуру мисс Карлайл. Увидев две односпальные кровати, я заподозрила, что к Жобелии подселили соседку, а это могло усложнить мою задачу. Но раньше времени беспокоиться не стоило: комната была пуста. Пока я раздумывала, как быть дальше, до моего слуха донеслись старческие шаги и два приближающихся голоса.

В комнате было два платяных шкафа. Рванув на себя ту дверцу, которая оказалась рядом, я обнаружила, что шкаф забит до отказа. Нечего было и думать втиснуться туда с котомкой. Второй шкаф оказался запертым. Я бросилась к ближайшей кровати, но под ней был ящик для белья. Голоса уже звучали прямо за дверью. Метнувшись ко второй кровати, я подняла край покрывала. О счастье – простой железный каркас! Я пнула ногой пластмассовый ночной горшок и юркнула под кровать за считанные секунды до того, как открылась дверь. От ковра пахло застарелой пылью и – едва уловимо – рвотой.

– Не желаю ложиться спать, так и знай, негодница, – фыркал узнаваемый голос; меня охватило странное чувство: отчасти знакомое, отчасти дразняще-неизведанное.

– Ну-ну, миссис Азис. Чтоб хорошо выглядеть, нужно вздремнуть, правда же?

– В моем возрасте невозможно хорошо выглядеть. Я страшна, как смертный грех. Не мели чепухи. Зачем ты меня гонишь в постель? Что тебе втемяшилось? На улице еще светло.

– Да где ж светло? Гляньте-ка.

– Это темные шторы.

В комнате щелкнул выключатель.

– Ну вот, так-то веселей, правда же? Сейчас ляжем в кроватку, да?

– Я не ребенок. Это ты – ребенок. Надо было мне остаться с белым мужчиной. Уж он бы обращался со мною по-человечески. Почему они так поступили?

– Ну-ка, миссис Азис. Давайте-ка снимем кофточку.

– Ах ты…

За этим последовала тирада не то на гаэльском, не то на халмакистанском, не то на смеси этих наречий. Впрочем, где-то я читала, что в гаэльском, по сути, нет бранных слов, а значит, Жобелия, которая обрушила на несчастную санитарку лавину ярости, либо изобретала ругательства на ходу, либо прибегала к языку своих предков.

Через какое-то время мне наскучило прислушиваться, но главное – я прилагала все силы к тому, чтобы не чихнуть. Оттянув язык к гортани, я давила пальцем на нос, пока из глаз не брызнули слезы. Этот проверенный способ не подвел, но риск был немалый.

Всеми правдами и неправдами Жобелию уложили в постель; санитарка пожелала ей спокойной ночи, выключила свет и затворила за собой дверь. В потемках Жобелия продолжала сыпать проклятиями.

Теперь возникал щекотливый вопрос: каким образом сообщить о моем присутствии, но так, чтобы ее не хватил удар и чтобы она не начала во все горло звать на помощь?

Все сомнения разрешил мой собственный нос. Как я ни сдерживалась, зуд оказался сильнее меня.

Стиснув зубы и прижав язык к горлу, я содрогнулась.

Невзирая на все меры предосторожности, чих получился оглушительным.

Ругательства мгновенно прекратились.