Глава 24

В воздухе повисло взрывоопасное молчание. Потом Жобелия что-то буркнула.

– Бабушка Жобелия? – позвала я.

– Вот тебе и на, уже по ночам голоса слышу… – проворчала она. – Дожила…

– Бабушка, это я, Исида, твоя внучатая племянница.

– Видно, смерть моя пришла. Не иначе. Раз малышка Исида померещилась. Потом эта явится, а следом и он.

– Нет, бабушка, тебе не мерещится.

– Обмануть меня решили: говорят, мол, не мерещится. За что мне это?

– Бабушка…

– По голосу вроде Калли, а не Исида. Девчушка какая-то. А потом эти явятся: Аасни и белый. Интересно, что они скажут?

– Умоляю, бабушка Жобелия, поверь, это я. Исида. Лежу под пустой кроватью. Сейчас вылезу. Не пугайся.

– Как пить дать, она. Странное дело. Разве так смерть?..

Я медленно выбралась из-под кровати с другой стороны, чтобы не перепугать Жобелию своим внезапным появлением. Выпрямилась в полный рост. В темноте я различала только очертания громоздкой мебели и крупную фигуру двоюродной бабки на кровати.

– Бабуля, смотри сюда, – прошептала я.

Голова на подушке зашевелилась.

– Ox! – выдохнула Жобелия. – О-о-х! Вижу. Привидение!

Боже правый, у мисс Карлайл я уже побывала призраком Джонни, а тут – опять.

– Это не привидение, бабушка. Я – Исида. Пришла тебя навестить. Я не привидение.

– Ну и ну: привидение отпирается! Что-то еще будет?

– Бабушка! – в отчаянии заголосила я. – Ради всего святого, выслушай! Я не привидение.

– Ах, силы небесные, гневается. Вот беда.

– Бабушка, прошу тебя, не перебивай! – Я остановилась у нее в ногах. – Я – Исида, твоя внучатая племянница, приехала к тебе из Общины, что находится в имении Верхне-Пасхальное Закланье. Хочу с тобой пробеседовать. Я такой же человек, как ты, а вовсе не призрак.

Жобелия прикусила язык. Потом забормотала – вроде по-халмакистански. И наконец перешла на английский:

– Ты – не малышка Исида. Она совсем еще… девочка.

Час от часу не легче.

– Бабушка, мне девятнадцать лет. Когда мы с тобой в последний раз виделись, я действительно была маленькой девочкой. Но это в прошлом. Теперь я выросла.

– Не врешь?

– О чем ты?

– Ты – не привидение?

– Да нет же, конечно нет. Я не привидение. Я – настоящая. Хочу с тобой побеседовать, если ты не против. Извини, что пришлось затаиться под кроватью, но санитарка наотрез отказалась меня пропустить… Можно с тобой поговорить?

– Со мной поговорить?

– Очень прошу тебя. Можно?

– Х-м-м. – Она зашевелилась. – Возьми-ка меня за Руку.

Подойдя к изголовью, я присела на корточки и нащупала в темноте руку Жобелии. Маленькую и теплую. Кожа оказалась дряблой, очень мягкой, без изъянов.

– Ой, – зашептала она, – теплая!

– Вот видишь? Я не привидение.

– Да, вижу. Ты не привидение. Верно?

– Верно. Я – живая. Я – Исида.

– Малышка Исида.

– Уже не малышка. – Я медленно распрямилась, не отпуская ее руку, а потом снова опустилась на корточки.

– Ты правду говоришь?

– Конечно. Я – Исида Умм. Родилась двадцать девятого февраля тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Моими родителями были Алиса Кристофьори и Кристофер Умм. Моего брата зовут Аллан. Ты, Жобелия Азис, приходишься мне двоюродной бабкой; у тебя была сестра Аасни, которая… – Я хотела сказать «погибла при пожаре вместе с моими родителями», но передумала и после недолгого колебания продолжила: – Которая приходилась мне бабкой по отцовской линии.

Жобелия не отвечала.

– Теперь веришь? – Я ласково сжала ее пальцы.

– Пожалуй, верю. А какими судьбами ты сюда попала? Тебя тоже отослали с глаз долой? Я-то думала, здесь одни старики.

– Можно и так сказать – отослали с глаз долой, только не сюда. Я приехала тебя навестить.

– Правда? Вот золотко. Мохаммед тоже приезжает, только нечасто. Пьет много. И девочки, кстати, навешают – Калли и Астар. Ну и эти, из Глазго. Только я их слова плохо разбираю – говорят по-старинному. Прошу их: не тараторьте, да куда там. Люди вообще других не слушают. О молодежи и говорить нечего.

– А я как раз люблю слушать, бабушка.

– В самом деле? Вот умница. Ты и ребеночком была – чистое золото: почти не плакала, это тебе известно?

– Мне говорили…

– А правда, что ты – Исида?

– Да, чистая правда, бабушка.

Она долго молчала.

– Жаль, что ты росла без моего пригляда, – выговорила она наконец без особых эмоций, разве что с оттенком удивления. Не знаю, что читалось у нее на лице.

– Я очень переживала, когда ты уехала, – сказала я. – Все переживали.

– Понимаю. Может, напрасно я это сделала. Удивительно, что мы с тобой вот так разговариваем. Как ты выглядишь? Дай-ка зажгу свет.

– А вдруг санитарка заметит?

– Ты права. Из-под двери видно.

– Что-нибудь придумаем. – Я погладила ее по руке.

Одежда Жобелии была аккуратно сложена на той самой кровати, под которой я пряталась. Отправив вещи на комод, я сгребла покрывало, скатала его валиком и положила вдоль порога.

– Сейчас, – засуетилась она и щелкнула выключателем.

Над кроватью вспыхнула узкая полоска света. Я с улыбкой выпрямилась в полный рост. Жобелия, заморгав, села в кровати. Нежно-голубая рубашка с желтыми цветочками подчеркивала ее одутловатость и неестественную бледность; от запомнившейся мне азиатской смуглости не осталось и следа. Курчавые волосы сильно отросли и сохранили жгуче-черный цвет, хотя кое-где поблескивали витые нити седины. Пошарив на ночном столике, она нашла очки, нацепила их на нос и принялась разглядывать меня в упор.

Комната поплыла. На меня опять нахлынуло полуузнаваемое тревожное чувство.

Жобелия, казалось, ничего не замечала.

– Вылитая мать, – негромко сказала она, качая головой, и похлопала рукой по кровати. – Присядь-ка.

Подойдя к ней на негнущихся ногах, я села. Мы взялись за руки.

– Почему ты уехала, бабушка?

– Потому, что не могла остаться.

– Но из-за чего?

– Из-за пожара.

– Да, я знаю, это был такой ужас, но…

– Разве ты помнишь?

– Очень смутно. Помню, что было потом: остались только обгорелые стены. Зато нынче дом отстроен заново.

– Слыхала, как же. – Она опять закивала и поморгала. – Это хорошо. Я рада.

– Но все-таки, бабушка, почему ты уехала?

– Боялась, что окажусь виноватой. Боялась призрака Аасни. И потом, я свое дело сделала.

– За что тебя было винить? За пожар?

– Вот именно.

– Но он вспыхнул не по твоей вине.

– По моей. Кабы я прочистила скороварку… И деньги сжечь – тоже была моя затея. До меня уж потом дошло. Как ни крути, я виновата.

– Но ведь ты не… извини, продолжай.

– Скороварка, говорю. Не прочищена была. Паровой клапан. Это входило в мои обязанности. А у меня все мысли были об одном: где деньги – там беда. Как чувствовала.

– Что за деньги? О чем речь?

На ее лице отразилось такое же смятение, какое терзало меня изнутри. Темно-карие, увеличенные очками глаза с пожелтевшими белками затуманились.

– Деньги? – переспросила она.

– Ты сказала: сжечь деньги – это была твоя затея.

– Правильно, – кивнула она.

– Кому принадлежали эти деньги, бабушка? – поторопила я, осторожно сжимая ее руку.

– Сальвадору, кому же еще?

– У Сальвадора были деньги? – воскликнула я и опасливо покосилась на дверь.

– Те деньги ему не достались, – сказала Жобелия, как о чем-то самоочевидном.

– Какие деньги ему не достались, бабушка? – Я запаслась терпением.

– Те самые, – невозмутимо подтвердила она.

– Извини, бабушка, что-то я не поняла.

– Никто ничего не понял. Мы все держали в секрете.

Уголки ее рта поползли книзу, глаза устремились в пространство. Внезапно у нее на лице вспыхнула улыбка, обнажившая длинные, тонкие зубы. Ее рука погладила мою.

– Рассказывай, что у вас хорошего.

Я глубоко вздохнула. Оставалось только надеяться, что вскоре можно будет вернуться к истории с этими таинственными деньгами.

– Как тебе сказать, – начала я. – Когда… когда ты в последний раз беседовала с кем-нибудь из наших? Давно?

– Ох, давно, – подтвердила она. – Считай, как пришлось уехать, так ни с кем и не беседовала. А что они мне сказали – даже и не припомню. – Нахмурив брови, она сделала вид, будто безуспешно роется в памяти, а потом открыто улыбнулась и выжидающе посмотрела на меня.

У меня захолонуло сердце, но я ответила на ее улыбку храбрым пожатием пальцев.

– Сейчас соображу, – сказала я. – Ну вот, как я уже сказала, дом отстроили заново… старый орган – помнишь орган в гостиной?

Она удовлетворенно кивнула:

– Ну-ну, продолжай.

Его перенесли в зал собраний, чтобы в фермерском доме стало просторнее; хотели настроить, но руки не дошли… В общем, Сальвадор опять перебрался в особняк… потом… Астар родила Пана, Эрин-Диану…

– Зябко мне, – перебила Жобелия. – Подай-ка кофту. – Она ткнула пальцем в сторону комода.

– Сейчас.

Я встала, взяла из стопки вязаный жакет и накинула ей на плечи, а заодно взбила подушки и помогла устроиться поудобнее.

– Совсем другое дело, – сказала Жобелия. – Ну?

Сцепив руки, она выжидающе уставилась на меня.

– Да, так вот. – Опять все по новой. – Как я уже сказала, Эрин родила второго ребенка, девочку, Диану…

Перечисляя рождения, смерти, браки и прочие важные для Общины и Ордена события, я старалась припомнить все значительные вехи минувших шестнадцати лет. Жобелия радостно кивала, улыбалась, ахала, таращила глаза, причмокивала, цокала языком – смотря что, по ее мысли, приличествовало случаю.

От рассказов о нашей семье и вере я плавно перешла к свежим новостям и в конце концов подвела разговор к непосредственной цели своего приезда. У меня не было уверенности, что бабка хранит в памяти все интересующие меня детали, но попытаться все же стоило.

– Жлоньиц? – переспросила она в соответствующем месте моего рассказа и в голос захохотала.

Я опять покосилась на дверь и приложила палец к губам.

Она тряхнула головой.

– Шуму-то было. И главное – на пустом месте. Мы ведь не все рассказали этому белому, – хмыкнула она.

– Как-как? – не поняла я.

Нам бы это не составило никакого труда, – сообщила она. – Пара пустяков. Главное, чтобы… так, о чем это я? Как бишь это?.. Уж мне-то положено знать. Ох, старость не радость. Вот, вспомнила: янтарная вязь!– победно воскликнула она, но тут же помрачнела и покачала головой. – Нет, не так. – Она начала изучать одеяло, хмурить брови и, поджимая губы, бормотать по-халмакистански, но в конце концов перешла на английский. – Вылетело из головы, будь оно неладно. Надо вспомнить, надо вспомнить… – Воздев глаза к потолку, она набрала полную грудь воздуха. – О! – Указательный палец ткнул куда-то вверх. – Дегтярная мазь!

Я нагнулась и осторожно зажала ей рот, в который раз оглядываясь на дверь:

– Бабушка!

– И еще кориандр, всякие травы и специи, – зашептала она, – Рецепт прислала наша бабка, старая Хадра, да только пользы от него – пшик. – Она закивала и с довольным видом откинулась на подушки.

– Жлоньиц? – переспросила я. – Выходит, это…

– Дегтярная мазь. – Жобелия моргала слезящимися глазами. – Лекарство. Заживляющее. В любой аптеке продается. Без рецепта. – Потянувшись, она решительно похлопала меня по коленке. – Чепуха, одним словом.

Я только кивнула, не зная, что и думать. Непонятно, какие нужны травы и специи. Непонятно, нужны ли они вообще.

Бабушка взяла меня за руку.

– Давай дальше, – попросила она. – Тебя слушать – одно удовольствие. Складно рассказываешь.

Я продолжила свою сагу, на ходу соображая, какие из двуличных поступков Аллана можно опустить и стоит ли упоминать дедовы сексуальные домогательства. Решила лишь намекнуть и на то и на другое, но дело кончилось тем, что я выложила все как на духу, будто делилась с близкой подругой; единственно, в рассказе о кузине Мораг заменила «эротические» фильмы на «экзотические».

Если уж совсем честно, я также не стала в подробностях расписывать, как воспользовалась слабостью бедного дяди Мо; впрочем, было бы лицемерием утверждать, что такое дипломатичное умолчание объяснялось заботой о его репутации.

Когда мой рассказ подошел к концу, Жобелия так и осталась сидеть с невозмутимым видом, сцепив пальцы.

– Что ж поделаешь, – проговорила она. – Таков он и есть. Ничуть не изменился. Ты – девушка привлекательная. А он всегда был охоч до женского пола. Мы это хорошо знали. Попрекать его без толку: натура такова. Все равно что попрекать за храп: человек иначе не может. Против природы не пойдешь. – Она покачала головой. – А он себе не отказывал. Да, ни в чем себе не отказывал. Я ему стала не нужна. Старая, дряхлая. Тут нам, бывает, чернослив на завтрак дают. Для желудка полезно, малышка Айсис – Она сосредоточенно уставилась в потолок, припоминая что-то важное. – Да. Мохаммед. Знаешь, как я его называю? – спросила она, требовательно теребя меня за колено. – А? Знаешь?

– «Исламский ликер»? – рискнула я.

– Глупости! – гаркнула она, да так, что мне опять пришлось приложить палец к губам. – Я называю его «охламон»! – хриплым шепотом договорила она. – Вот как я его называю.

– По-моему, он раскаивается, – сказала я. – Мохаммед не нарочно тебя огорчает. Он и сам бы рад бросить пить, да не может. Или время не пришло. Не исключено, что в один прекрасный день он еще себя покажет.

Хм. Поживем – увидим, – примирительно бросила Жобелия и опять стала смотреть в пространство, качая головой. – Вот Аллан тоже. – Она сощурилась и перевела взгляд на меня. – Ребенком был тише воды, ниже травы. Правда, коликами мучился, не скрою. Да-а. А так – тихий. Внимательный. Мне даже мерещилось, будто он подслушивает, мотает на ус. А бывало, так чудно посмотрит… Прохиндей. – Она утвердительно кивнула. – Прохиндей. Точно говорю. Прохиндей. – Похоже, ей самой понравилось это слово, и она посмотрела на меня с выражением превосходства.

Я потеряла всякую надежду внушить ей мысль о серьезности положения. Точнее, моего положения. У меня просто не осталось сил. Битый час я рассказывала ей новости Общины и всего Ордена, живописала свои приключения за последние две недели. Меня разбирала зевота, но я сжимала челюсти и делала вид, что потягиваюсь. Жобелия и бровью не вела.

– Дело в том, бабушка, – я сделала последний заход, – что он меня порочит. Аллан. Распускает обо мне лживые слухи; не иначе как вознамерился подмять под себя Орден. По-моему, Аллан задумал изменить весь уклад… сделать его более гибким. Более… прибыльным, что ли. Из Общины уходят письма с просьбами о денежных подачках. – Я гнула свою линию. – За нами никогда такого не водилось! Представляешь, бабушка? Чтобы мы клянчили милостыню! Это же стыд и срам, согласись!

– Тц-тц-тц, – зацокала языком Жобелия. – Корень всех зол и так далее. Н-да. Хм. Так-так.

– Мы отродясь не ходили с протянутой рукой, ведь это позор.

– Позор. Да уж. Позор, – закивала она.

– В истории нашей веры деньги никогда не играли существенной роли. – Я не отступала, но уже чувствовала себя интриганкой.

Бабка Жобелия, кутаясь в жакет, подалась вперед и опять стала хлопать меня по коленке:

– Хочешь, расскажу о тех деньгах?

– Да, расскажи, пожалуйста.

– А ты не выдашь? – шепнула она, озираясь по сторонам.

Что мне было делать? Откажись я хранить молчание, она бы вообще ничего не рассказала. Но в сложившихся обстоятельствах ее сведения могли составить мой боевой арсенал. Я прикинула, будет ли у нее шанс проверить, как я держу обещание. Но какой-то потаенный уголок сознания дал мне команду покончить с этим вероломством.

– Извини, бабушка, но обещать не могу, – призналась я. – Не исключено, что мне придется кого-нибудь посвятить в эти дела.

– Что я слышу? – На ее лице отразилось удивление. – Ну-ну. Значит, лучше мне прикусить язык. Выходит, так?

– Бабушка, – я взяла ее за руку, – обещаю, что не скажу никому ни единого слова, разве что буду вынуждена заговорить ради нашего общего блага. Это я тебе твердо обещаю. Клянусь.

– М-м. Что ж. Поверю на слово. – Насупив брови, она долго изучала потолок, а потом перевела взгляд на меня. – О чем это я?

– О деньгах, бабушка. – Я напрягла свои усталые извилины, чтобы выжать последние капли терпения.

– Да, верно. – Она требовательно дернула меня за руку. – О деньгах. – По ее лицу скользнуло удивление. – Какие еще деньги? – капризно, как ребенок, переспросила она.

У меня защипало глаза. Мне хотелось только одного: рухнуть на кровать и заснуть. Я на мгновение смежила веки – и совершила ошибку, потому что из глаз потекли слезы.

– Откуда взялись деньги, бабушка? – удрученно спросила я, тупо глядя перед собой. – Те деньги, о которых ты упомянула в связи с пожаром. Каков их источник?

– Королевский шотландский, – уверенно выдала она,

– Королевский шотландский? – Я вообще перестала что-либо понимать.

– Королевский шотландский текстильный банк.

Я вытаращила глаза.

– На мешке было напечатано, – объяснила она таким тоном, будто это известно всему свету.

– Что за мешок, бабушка? – со вздохом переспросила я, начиная думать, что весь этот разговор чудится мне в бреду.

– Мешок – он и есть мешок. Тот самый.

– Тот самый?

– Какой же еще?

От усталости я плохо соображала; мне не удавалось вырваться из этого порочного круга.

– Откуда взялся мешок?

– Думаю, прямиком из Королевского шотландского.

Если в лодке двое гребцов, но один работает веслом, а другой только табанит, то они могут лишь описывать круги, вместо того чтобы плыть вперед.

– Где ты нашла этот мешок, бабушка? – вяло спросила я.

– Да на этом… как его… – начала она и сделала мне знак наклониться и прошептала прямо в ухо: – Забыла.

– Что ты забыла, бабушка?

– Мешка-то больше нет. Сожгли мы его. Поняли, к чему идет, и решили от него избавиться. Не обессудь.

– А откуда у тебя взялся тот мешок? Ты упомянула, бабушка…

– Из сундучка.

– Из сундучка?

– Из нашего, из заветного. Ключ у нас хранился – у него-то ключа не было. Оттуда и взялся. Вместе с книжечкой.

– Вместе с книжечкой?

«Ну вот, опять началось», – подумала я, но, как выяснилось, напрасно.

– Могу показать. У меня есть особая коробка. Сундучок-то сгорел при пожаре, но книжечку я спасла, и еще кое-что! – От возбуждения она вцепилась мне в плечо.

– Это просто подвиг! – шепнула я.

– Спасибо на добром слове! Хочешь посмотреть?

– Еще бы!

– В шкафу лежит. Дай-ка ее сюда, сделай милость.

По ее указанию я открыла шкаф, до отказа набитый живописными индийскими сари и всякой другой одеждой, попроще. В самом низу, среди россыпи старых туфель и пахучих шариков нафталина, действительно лежала видавшая виды обувная коробка, перетянутая парой круглых коричневых резинок. Она оказалась совсем легкой. Я подала ее Жобелии, которая неподдельно оживилась, предвкушая встречу со своим тайным сокровищем: от нетерпения она запрыгала на кровати и стала жестами подзывать меня к себе, как ребенок, требующий подарка.

Жобелия сняла стягивающие коробку резинки, одна из которых лопнула у нее в руках – видимо, рассохлась от времени. Положив крышку рядом с собой, она стала перебирать какие-то документы, газетные вырезки, старые фотографии, записные книжки и разрозненные бумаги.

Через некоторое время она протянула мне пачку выцветших любительских снимков.

– Вот, гляди. На обороте – имена.

Она вернулась к содержимому коробки, время от времени вчитываясь в какие-то записи, а я начала изучать фотографии. Вот две сестры, еще молодые, робко и настороженно смотрят в объектив, стоя перед своим фургоном, служившим когда-то передвижной библиотекой. Вот они же вместе с мистером Мак-Илоуном, которого я видела на других фотографиях у нас в Верхне-Пасхальном Закланье. Вот ферма в Ласкентайре, вот старая фабрика по переработке водорослей – до и после реконструкции, до и после пожара.

Дед был запечатлен только на одном снимке: его застали в ясную солнечную погоду сидящим на кухонной табуретке под открытым небом – судя по всему, вблизи Ласкентайра. Отворачиваясь от камеры, он резко поднял руку, чтобы прикрыть лицо, поэтому на снимке образовалось расплывчатое пятно. Это было единственное изображение деда, которое я видела в своей жизни, если не считать пары газетных фотографий, еще более расплывчатых и нечетких. Здесь он выглядел совсем молодым и худощавым, но при желании его все же можно было узнать.

– Ну-ка, что тут…

Жобелия извлекла из коробки тонкую коричневую тетрадочку размером с записную книжку. Раскрыв ее, она сняла очки и начала читать. Из тетрадки выпал сложенный белый прямоугольник. Она подняла его и протянула мне. Я оставила фотографию деда у себя на коленях, обтянутых кожаными штанами.

– Вот, глянь, – как бы между прочим сказала Жобелия.

Я расправила сложенный листок. С виду потертый и ветхий, на ощупь он оказался плотным, да еще с тиснением. Это была старая банкнота в десять фунтов. Выпущенная Королевским шотландским текстильным банком. Датированная июлем 1948 года. Я пристально рассмотрела ее с обеих сторон и даже понюхала. От нее тянуло затхлостью.

Жобелия опять похлопала меня по коленке, чтобы привлечь внимание. Лихо подмигнув, она выдала мне коричневую тетрадочку.

Банкнота легла ко мне на колени, рядом с дедовой фотографией.

Тетрадочка была линялой, потрепанной и очень старой. К тому же она покоробилась – наверное, от сырости. На обложке можно было различить британскую королевскую корону. При ближайшем рассмотрении оказалось, что тетрадка на самом деле представляет собой две согнутые посредине, даже не скрепленные карточки, одна в другой – обложка плотная, вкладыш потоньше. На вкладыше сохранились столбцы дат и денежных сумм в фунтах, шиллингах и пенсах. Последняя дата приходилась на август сорок восьмого. Эта карточка была помечена «АБ 64, часть 1». Мне показалось, она служила (то ли когда-то давно, то ли вплоть до наших дней) каким-то удостоверением. В ней содержались данные о неизвестном мне человеке: фамилия – Блэк, имя – Морэй, воинское звание – рядовой. Личный номер: 954024. Рост: 185 см. Вес: 71 кг. Цвет волос: темно-каштановый. Особые приметы: нет. Дата рождения: 29.02.1920.

Далее следовал график прививок и, похоже, перечень взысканий: штрафы, гауптвахта, лишение увольнительной. Думаю, только моя крайняя усталость послужила причиной тому, что дата рождения не бросилась мне в глаза: я думала только о том, что все эти подробности никому не нужны; и вдруг мой взгляд упал на фотографию деда в молодости, все еще лежавшую у меня на коленях.

Мир пошатнулся; у меня поплыло в голове. Тело охватила слабость, к горлу подступила тошнота. Ладони вспотели, во рту пересохло. Господи! Неужели?.. Рост, вес, цвет волос. Шрама тогда еще не было… Точку поставила дата рождения.

Я встретилась глазами с бабкой. Несколько раз попыталась сглотнуть; язык трескался от сухости и не слушался. Руки затряслись. Пришлось положить их на колени.

– Это он? – выдавила я и заставила себя поднять коричневую тетрадочку. – Это мой дед?

– Кто ж его знает, милая? Документик этот был у него в кармане. А деньги на берегу валялись. Аасни на них набрела.

– Деньги? – прохрипела я.

– Ну да, деньги, – подтвердила Жобелия. – В холщовом мешке. Мы их пересчитали.

– Пересчитали?

– А как же иначе? Насчитали ровно двадцать девять сотен. – Она вздохнула. – Дело прошлое. – Она посмотрела на белую десятифунтовую бумажку, разложенную у меня на коленях. – Вот все, что осталось.