3
Повседневный костюм
Традиция. «Традиция». Слово само по себе хорошее, но на Рождество от него тянет блевать.
По всему миру в этот день люди собираются в семейном кругу и наслаждаются обществом родных и близких. Радость встречи длится несколько минут. Потом счет идет на часы, и родственники начинают друг другу надоедать. А потом они едва сдерживают рвотные позывы.
К маме в гости я отправился после того, как провел совершенно пустое утро с Ричи и Марвом. Мы подъели все, что осталось от праздничного ужина, и сыграли пару раз в «надоеду». Без Одри игра как-то не задалась, мы быстренько закруглились и разошлись.
Каждое Рождество наша семья собирается у мамы — в двенадцать дня.
Сестры приехали с детьми и мужьями, а Томми явился под ручку с потрясающей девушкой, которую умудрился подцепить в университете.
— Это Ингрид, — представляет ее Томми, и надо сказать, эту Ингрид вполне можно фотографировать для календаря.
У нее длинные темные волосы, загорелое лицо и такое тело, что голову потерять можно.
— Очень приятно, — улыбается она мне. И голос тоже приятный. — Я так много о тебе слышала, Эд.
Врет, конечно. И я принимаю решение: все, хватит. Хватит с меня лжи, все, сыт по горло.
И отвечаю:
— Это вряд ли.
Но говорю без обиды, спокойно. В ее присутствии я ощущаю… стеснение, что ли? Она такая красивая, что на нее не хочется сердиться. Такой девушке убийство простишь, не то что маленькую ложь.
— А… это ты, — бурчит мама без энтузиазма, завидев меня.
— С Рождеством, мамуля! — громко, с наигранной веселостью кричу я.
Уверен, все заметили, сколько иронии в моем возгласе.
В общем, мы едим.
Обмениваемся подарками.
Я катаю на спине и кручу в воздухе детей Ли и Кэтрин — раз пятьсот каждого. И без сил валюсь на диван.
Кроме того, я некстати захожу в гостиную, — Томми самозабвенно тискает Ингрид. Прямо перед журнальным столиком из кедра — ну, вы помните.
— Ч-черт, извините, — бормочу я, выпячиваясь из комнаты.
Удачи, братишка…
Без четверти четыре я начинаю собираться — пора ехать за Миллой. Мы с сестрами целуемся, с их мужьями я обмениваюсь рукопожатиями. Говорю «до свиданья» детям.
— Не успел прийти, уже уходит, — шипит мама, выдыхая клубы сигаретного дыма. На Рождество она всегда много курит. — А ведь живет ближе всех!
Очередная порция яда выводит меня из себя. Так и хочется засунуть эти слова обратно маме в рот.
«Ты изменяла отцу. А теперь еще и меня оскорбляешь на каждом шагу!» Так я говорю про себя — и наливаюсь злобой.
Очень хочется сказать все, что я думаю о женщине, которая стоит посреди убогой кухоньки и смолит сигарету за сигаретой.
Но вместо этого я смотрю ей прямо в глаза.
И отчеканиваю, запуская слова через дымовую завесу:
— Столько куришь — смотреть противно.
Выговариваю это и выхожу из кухни. А она так и стоит, не в силах распутать дымные струи.
Я иду через лужайку, но меня окликают. Это Томми.
Он выходит на крыльцо и кричит вдогонку:
— Эй, Эд, я так и не спросил, как у тебя дела!
Я разворачиваюсь и иду обратно:
— Да нормально дела, Томми. Год был тяжелый, но в целом все ничего. А как у тебя?
Мы садимся на ступеньки. Крыльцо наполовину на солнце, а наполовину в тени. Я сижу на темной стороне, Томми на светлой. Символично — в своем роде…
Мы сидим и болтаем, я впервые за этот день чувствую себя в своей тарелке.
— Как университет?
— Ты знаешь, хорошо. Оценки высокие, опять же, я не ожидал.
— А Ингрид?
Повисает молчание — и вдребезги разлетается от нашего хохота. Выглядит по-мальчишески, но я рад за брата, а брат за себя.
— Да ничего так, — отвечает он, отсмеявшись.
А мне хочется сказать Томми, что я горжусь им, — но не из-за Ингрид. При чем тут Ингрид, в конце концов, я о серьезном…
— Ты молодец, — говорю, хлопаю брата по спине и поднимаюсь со ступеньки. — Удачи тебе.
Я спускаюсь с крыльца.
— Надо бы созвониться. Сходим куда-нибудь… — говорит Томми.
И опять то же чувство — хватит с меня. Я разворачиваюсь и спокойно — надо же, сам себе удивляюсь, — отвечаю:
— Навряд ли, Томми, ты когда-нибудь соберешься.
И сразу становится легче на душе. Приятно избавиться от паутины вранья.
— Пожалуй, ты прав, — согласно кивает Томми.
В конце концов, мы же все равно братья. Может быть, когда-нибудь мы и впрямь созвонимся и встретимся. Будем сидеть и вспоминать, разговаривать о том о сем. О серьезных вещах — поважнее, чем оценки и Ингрид.
Просто это случится не скоро.
А сейчас я лишь говорю:
— Пока, Томми, спасибо, что вышел проводить.
Иду по лужайке и думаю: хоть что-то приятное случилось сегодня.
В принципе, можно было еще посидеть с Томми на крылечке и дождаться, когда солнце доберется и до моей стороны. Но я встал и пошел по ступенькам вниз. Потому что нельзя сидеть и ждать солнца. Надо гнаться за ним самому.
Томми заходит в дом, я иду прочь, и тут в дверях появляется мама.
— Эд! — зовет она.
Я разворачиваюсь к ней.
Она подходит поближе и говорит:
— Слушай… с Рождеством тебя.
— Тебя тоже.
После некоторой паузы я добавляю:
— Мам, дело не в месте. Дело в человеке. Даже если б ты отсюда уехала, ничего бы не изменилось. Ты бы не изменилась.
Это горькая правда, но я не могу остановиться, не высказавшись до конца.
— И если уж так случится, что я отсюда уеду… — Комок подкатывает к горлу и приходится сглотнуть. — То только после того, как выбьюсь в люди здесь.
— Да, Эд…
В ее голосе — изумление. А мне жаль ее. Жаль женщину, которая стоит на облезлом пороге убогого дома на бедной улице не очень благополучного пригорода.
— Звучит… логично.
— Пока, мам.
Я разворачиваюсь и иду прочь.
Эти слова нужно было произнести.
Домой я захожу только за глотком воды — и отправляюсь к Милле. Она уже готова и ждет — в голубом летнем платье и с подарком в руках. А на лице радость, даже восторг.
— Это тебе, Джимми, — протягивает Милла большую плоскую коробку.
Мне очень неудобно — я пришел без подарка.
— Извини, но…
Взмах сухонькой ручки заставляет меня замолчать.
— Я так рада, что ты вернулся. Открой, пожалуйста.
— Не сейчас, хорошо? — улыбаюсь я и предлагаю даме руку.
Милла опирается на локоть, и мы идем ко мне в гости. Я думал вызвать такси, но пожилая леди сказала, что хочет прогуляться. Однако на полдороге становится понятно: Милла может не дойти. Ее одолевают кашель и одышка. «Неужели придется нести старушку?» — пронзает мысль. Однако Милле все же удается до меня добраться. Я тут же наливаю ей вина.
— Спасибо, — благодарит она, откидывается в кресле и моментально проваливается в сон.
Милла спит, а я время от времени подхожу — проверить, жива ли моя гостья. Слушаю звук ее дыхания.
А потом просто сажусь рядом и смотрю, как за окном в огне заката умирает день.
Когда Милла просыпается, мы едим индейку и фасолевый салат.
— Джимми, все очень вкусно. — Ее лицо просто сияет. — Все чудесно, спасибо!
На морщинистых губах выступает улыбка.
В других обстоятельствах я бы пристрелил того, кто употребляет слово «чудесно». Но Милле оно невероятно подходит. Она аккуратно промокает рот салфеткой и несколько раз повторяет: «Чудесно». И я чувствую, что Рождество удалось.
— Ну что ж! — Ее ладони шлепают по подлокотникам кресла. Милла очень оживлена — видимо, короткий сон пошел ей на пользу. — Ты откроешь подарок?
— Конечно-конечно, — сдаюсь я.
Коробка обернута подарочной бумагой. Я снимаю крышку и обнаруживаю черный повседневный костюм и темно-голубую рубашку. Пожалуй, это будет первый и последний раз, когда кто-то дарит мне костюм…
— Тебе нравится? — с надеждой спрашивает она.
— Очень.
Это правда — костюм замечательный, жаль, что надеть некуда.
— Пожалуйста, примерь!
— Непременно, — соглашаюсь я. — Непременно, Милла.
В спальне я даже нахожу пару старых черных ботинок. Плечи пиджака неширокие — и слава богу. Выбегаю в гостиную, чтобы показаться в обновке, но Милла опять спит.
И вот я сижу.
В костюме.
Пожилая леди просыпается и удивленно восклицает:
— Батюшки, вот это костюм! — И трогает пальчиками ткань. — Откуда у тебя такое чудо?
Несколько мгновений я стою, не зная, что ответить, а потом понимаю: у бедняжки, похоже, провал в памяти. И я целую ее в морщинистую щеку:
— Мне его подарила женщина потрясающей красоты…
Милая, милая Милла.
— Как чудесно, — шепчет она.
— Да, — соглашаюсь я.
Она права.
Мы пьем кофе. А потом я вызываю такси и лично довожу Миллу до дома. За рулем, кстати, Саймон. Ну, парень Одри. Видимо, решил подзаработать на Рождество, ведь на праздник двойные тарифы.
Я прошу его подождать и веду Миллу к дому. Да, конечно, можно и пешком вернуться, но сегодня я при деньгах и могу позволить себе поездку на такси.
— Спасибо, Джимми, — улыбается Милла и нетвердой походкой направляется на кухню. Она такая хрупкая — и все равно весьма красивая. — Очень приятно день прошел, — говорит она, и я с энтузиазмом киваю.
Действительно приятно, это чистая правда. Дурак ты, Эд Кеннеди, а еще думал, что делаешь Милле одолжение, приглашая ее в гости.
А теперь выходишь от нее в черном костюме и понимаешь: все строго наоборот. Это тебе выпала удача встретиться с чудесной женщиной.
— Домой? — спрашивает меня парень Одри.
— Да, пожалуйста.
Я сижу на переднем сиденье, и он заводит беседу. Причем постоянно сворачивает на Одри, что отнюдь не доставляет мне удовольствия.
— Так что ж, выходит, вы с Одри старые друзья? Много лет уже?
Я буравлю взглядом приборную панель:
— Да, даже и не лет. Больше.
— Ты ее любишь? — вдруг спрашивает он.
Неожиданная откровенность застает меня врасплох. Вроде и говорить только начали, а тут такое… Видимо, парень понимает, что поездка будет короткой, и пытается выжать из разговора максимум. И снова интересуется:
— Ну так что?
— В смысле — ну так что?
— Кеннеди, не пудри мне мозги. Да или нет?
— А сам-то как думаешь?
Он молча трет подбородок.
— Дело не во мне. Просто ты хочешь знать, любит ли она тебя, — говорю я. Мой голос строг и непреклонен. Я продолжаю наседать на беднягу: — Ну? Правда ведь?
— Э-э-э… — мямлит он.
А мне его жалко. Он, в конце концов, заслуживает ответа — хоть какого-то.
— Одри не хочет любить тебя, — говорю я. — Она вообще никого не хочет любить, понимаешь? Ей пришлось нелегко. И она возненавидела тех, кого сначала любила.
В голове у меня проносится пара картин из детства. Да, Одри хлебнула по полной. И поклялась, что это никогда не повторится. Что она не позволит этому вновь случиться.
Парень молчит. А он ничего, решаю я про себя. Красивый, не то что ты, Кеннеди. Такой должен нравиться женщинам: добрые глаза, твердый подбородок. И усики — знаете, как мужики на подиуме носят.
К дому мы подъезжаем в полном молчании. Потом парень говорит:
— Она любит тебя, Эд.
— А хочет — тебя, — отвечаю я и смотрю на него.
В этом вся проблема.
— Держи.
Я даю ему деньги, но он только отмахивается:
— Сегодня за мой счет.
Но я упираюсь и повторяю попытку. В этот раз он берет купюры.
— Не клади их в общую кассу, — заговорщически предлагаю я. — Считай, что это лично твои деньги — типа как чаевые.
Должны же мы как-то по-человечески пообщаться, прежде чем я выйду.
— Приятно было с тобой поговорить, — киваю я, и мы обмениваемся рукопожатиями. — С Рождеством тебя, Саймон.
Да, теперь он Саймон. Не парень Одри.
Зайдя в дом, я валюсь на диван и засыпаю — прямо в чудесном костюме и темно-голубой рубашке.
С Рождеством тебя, Эд.
Назад: 2 Поцелуй, могила, пламя
Дальше: 4 Ощути свой страх
