19
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заболел.
Однажды после обеда меня охватила лихорадка. Клеопа догадался об этом раньше меня, а потом и Иаков тоже сказал, что болен. Клеопа приложил к моему лбу ладонь и сказал, что мы должны немедленно возвращаться в Назарет.
Последний час пути Иосифу пришлось нести меня на руках. Я заснул, но скоро проснулся от жажды и сильной боли в горле. Мама очень испугалась, увидев меня, и тут же уложила в постель. Маленькая Саломея тоже заболела. Сначала нас было четверо больных, а потом пятеро. Все мы лежали в одной комнате.
Вокруг меня постоянно раздавался кашель. Мама часто опускалась на колени у моей постели и смачивала мои губы водой. Я слышал, как она говорила Иакову:
— Ты должен попить! Просыпайся!
Маленькая Саломея все время стонала. Я прикоснулся к ней. Она вся горела.
Мама говорила мне:
— Кто знает, что это за болезнь. Может быть, от римлян. Они могли привезти ее с собой. А может быть, дело в том, что нас долго здесь не было, а потом мы вернулись. В деревне больше никто не заболел, только наши дети.
Но заболели не только дети — расхворалась и тетя Мария. Клеопа внес ее в комнату, где лежали больные, и уложил на одеяла. Он звал ее по имени. Казалось, что он сердится, но это было не так. Она не отвечала ему. Все это я видел сквозь пелену сна. Нам часто пела Старая Сарра. Когда я не мог видеть ее в полумраке, я слышал ее пение.
У меня болело все тело — плечи, бедра, колени, — но я мог спать и видеть сны.
Впервые в жизни мне стало казаться, что сон — это такое место, куда можно уйти.
Оглядываясь назад, я вижу, что вплоть до этой болезни я всегда боролся со сном. Мне никогда не хотелось убежать в небытие, спрятаться в нем. Даже в холмах, когда я был страшно напуган ревущим огнем и разбойниками, я хотел, чтобы огонь исчез, чтобы разбойники ушли, но не стремился укрыться в тишине сна. Укрыться в материнских объятиях — да. Но не во сне.
Однако во время болезни, когда руки и ноги причиняли мне боль, моим единственным спасением была возможность провалиться в глубокий сон.
Даже когда я не спал, я дремал и видел сны. Это были самые хорошие сны в моей жизни. Я знал, что нахожусь в Назарете. Я знал, что мама и тетя Мария где-то неподалеку. Я знал, что мне ничего не грозит.
И в то же время я шел по дворцу. Этот дворец превосходил по размерам даже дом Филона в Александрии. Когда я подобрался к краю зала, я увидел синее море. По обеим сторонам от меня из воды поднимались скалы, и линия берега изгибалась. Вдали я видел сад, в котором горело множество огней. Бессчетное количество огней. Колонны поддерживали над моей головой крышу. Капители колонн украшал резной узор из листьев аканта.
На мраморной скамье сидело существо с крыльями. Оно выглядело как очень красивый человек и напомнило мне Аввесалома, сына Давида, который славился своей красотой. Вдруг с этим существом произошла странная вещь: у него стали расти волосы.
— Ты стараешься стать похожим на Аввесалома, — догадался я.
— О, ты очень умный для своих лет, — отозвался странный человек. — Рав любит тебя. — У него был нежный музыкальный голос, а глаза синие, как море, и очень блестящие. По краю его туники бежала красно-зеленая вышивка — лоза, усыпанная мелкими цветками. Он улыбнулся мне: — Мне хочется спросить у тебя кое-что. Ты знаешь, почему ты здесь?
— Здесь? В этом дворце? — переспросил я. — Я сплю, и это мой сон.
Мне стало смешно, и я засмеялся. Во сне я слышал свой смех. Потом я взглянул на море. Над ним клубились высокие облака, а далеко, у самого горизонта, виднелись корабли. Мне казалось, что я различаю, как поднимаются весла, вижу людей у руля. Удивительно, как много можно увидеть при полной луне!
Все вокруг меня было прекрасно.
— Этот дворец достоин императора, — сказал человек с крыльями. — Почему бы тебе не поселиться здесь?
— Мне? В этом дворце? — удивился я.
— Ну да. Здесь-то жить определенно лучше, чем в грязном и пыльном Назарете, — заметил он своим чудесным голосом, сладко улыбаясь.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Я жил и здесь, и там, — ответил он, и лицо его потемнело. Приветливая улыбка сменилась гримасой презрения.
Я снова повернулся к морю, к кораблям, быстро и плавно двигавшимся под луной, уплывавшим вдаль посреди темной ночи, хотя ночью плавание опасно. Но корабли были так красивы.
— Да, они выходят из порта Остии, — проговорил человек с крыльями, — эти замечательные галеры выходят из Остии. Ваш Архелай торопится домой. А также его братья и сестры.
— Я знаю, — сказал я.
— Кто ты? — спросил он нетерпеливо. Но я не боялся. Ведь это всего лишь сон, и он скоро закончится. Все сны рано или поздно заканчиваются.
Я смотрел на человека. Он сердился, хотя старался скрыть это. У него не получалось. Теперь он напоминал мне моих младших братьев. Но он же далеко не ребенок.
— И ты тоже не ребенок! — вспыхнул он.
— А, понимаю! — сказал я с глубоким удовлетворением. — Сразу-то я не понял. Когда ты со мной, ты не знаешь, что случится потом, верно? Ты не знаешь, что будет! — Я залился смехом. — Ты обречен не знать, чем все закончится!
Он так рассердился, что не смог удержать улыбку на лице.
А как только улыбка исчезла, он заплакал. Он не мог сдержаться. Взрослый человек расплакался как ребенок, чего мне еще не доводилось видеть.
— Ты же знаешь, что я таков, каков есть, из любви, — проговорил он сквозь слезы. — То, что я есть, — из любви.
Мне стало жаль его. Но надо быть осторожным. Он закрыл лицо руками, но следил за мной сквозь пальцы. Да, он плакал, но в то же время наблюдал за мной, и мне было невыносимо жалко смотреть на него. Я не хотел его видеть. И помочь ему я не мог.
— Кто ты? — спросил он снова. Он сердился так, что даже перестал плакать, и протянул ко мне руки. — Я требую, чтобы ты сказал мне!
Я сделал шаг назад, прочь от него.
— Не смей прикасаться ко мне, — приказал я. Я не злился, просто хотел, чтобы он понял. — Никогда, никогда не прикасайся ко мне.
— А ты знаешь, что происходит сейчас в Иерусалиме? — спросил он. От гнева его лицо покраснело, а глаза становились все больше и больше.
Я не ответил ему.
— Давай я покажу тебе, ангельское дитя, — сказал он.
— Не утруждай себя, — отказался я.
И тем не менее вместо синего моря передо мной открылся просторный двор храма. Я не хотел его видеть. Я не хотел думать о людях, которые снова сражались друг с другом, как тогда, когда я был в Иерусалиме. Однако на этот раз все было гораздо хуже.
В римских солдат стреляли из луков с колоннады, в них бросали камни, повсюду люди бились на мечах, и так продолжалось до тех пор, пока из-за колонн не появилось пламя, ужасное, беспощадное пламя. Его языки извивались и хватали застигнутых врасплох евреев, и люди кричали и молили Господа о спасении.
Пожар охватил весь двор. Некоторые из евреев побросали оружие и бросились прямо в ревущий огонь, и римляне тоже побежали внутрь, а другие выходили с руками, полными сокровищ. Храмовых сокровищ, священных сокровищ, сокровищ Господа. Я не мог выносить вопли несчастных людей.
— Господи Всевышний, смилуйся над ними! — воскликнул я.
Мне было невыносимо страшно. Я дрожал. Все мои страхи вернулись ко мне, только теперь они стали еще больше. В моем мозгу вспыхивал один пожар за другим, как будто каждый язык пламени поджигал другой, и так до тех пор, пока огонь не достиг звезд.
«Из глубины взываю к Тебе, Господи».
— И это все, что ты можешь сделать? — спросил меня этот странный человек. Он стоял совсем близко от меня, нарядный в своем богатом облачении. Он улыбался, но в синих глазах горел гнев.
Я закрыл лицо руками. Я не мог смотреть. В ушах раздавался его голос:
— Я наблюдаю за тобой, ангельское дитя! Хочу посмотреть, что ты будешь делать. Ну так продолжай: ходи как дитя, ешь как дитя, играй как дитя, работай как дитя. Но я наблюдаю за тобой, — говорил он. — Может быть, не в моих силах узнать будущее, но я знаю одно: твоя мать — шлюха, твой отец — лжец, в твоем доме — земляные полы. Твое дело обречено на неудачу. Каждый день, каждый час ты проигрываешь, я знаю это. Ты думаешь, твои маленькие чудеса помогут этим глупым людям? Говорю тебе, всем правит хаос. А хаосом правлю я.
Я смотрел на него. Я знал, что, если захочу, могу ответить ему. Слова найдутся сами собой, и они расскажут мне то, о чем я пока не знаю, они извлекут это знание из моей головы с той же легкостью, с какой извлекут из моего рта звуки. И все станет передо мной как на ладони, все ответы, весь ход Времени. Но нет, этого не должно случиться. Нет, ни так, ни каким-либо другим образом. Я ничего не ответил ему. Его несчастье причиняло мне боль. Его потемневшее лицо причиняло мне боль. Его гнев ранил меня.
Я проснулся, лежа в полумраке, весь покрытый потом, мучаясь от жажды.
Единственным источником света была лампа. Со всех сторон доносились стоны. Я не понимал, где нахожусь, не знал, что это за комната, что за место — так сильно болела голова. Невыносимо.
Превозмогая боль, я возвращался к реальности. Я почувствовал, что недалеко сидит моя мама, но не рядом со мной, а с кем-то другим. Клеопа молился шепотом. И еще раздался странный голос, женский:
— Если так пойдет и дальше, ты не захочешь, чтобы она вернулась…
Я закрыл глаза, и мне приснился новый сон. Я видел поля пшеницы вокруг Назарета и цветущие миндальные деревья, такие же, как те, что мы видели, возвращаясь из Египта. Я видел деревни с белыми домами, прилепившимися к склонам холмов. Тонкие листочки, летящие в нежном дуновении ветра. Я видел воду. То существо снова хотело вторгнуться в мой сон, но я не пустил его. Нет, не хочу в мир дворцов и кораблей.
— Нет, — сказал я. — Я не пойду туда.
Мамин голос прошептал:
— Тебе снится сон. Не бойся. Я держу тебя. Все хорошо.
Хорошо.
Прошло много дней и ночей, прежде чем я вернулся в сознание. Мне потом об этом сказали.
И даже тогда я почти все время спал. Однажды меня разбудили рыдания и причитания, и я понял, что кто-то умер.
Когда я открыл глаза, то увидел, что моя мама кормит Маленького Симеона, который лежал среди подушек, укутанный одеялами. Рядом спала Маленькая Саломея. У нее было влажное от пота лицо, но я видел, что она тоже выздоравливает.
Мама взглянула на меня и улыбнулась. Однако лицо ее было бледным и печальным, я догадался, что она плакала, и еще я услышал, что одним из плачущих и стенающих в дальней комнате был Клеопа. Я снова слышал, как плачет взрослый мужчина. Совсем как в том сне.
— Скажи мне! — шепнул я маме. Страх сжимал мне горло.
— Детям лучше, — ответила она. — Разве ты не помнишь? Я говорила тебе еще вчера вечером.
— Нет, скажи мне кто.
Она не отвечала мне.
— Тетя Мария? — спросил я и повернулся, чтобы посмотреть туда, где она лежала все эти дни. Там было пусто.
Мама закрыла глаза и застонала. Я прильнул к ней, положил руку на колено, но не думаю, что она это почувствовала. Она качалась из стороны в сторону.
Когда я проснулся в следующий раз, уже шла поминальная трапеза. Во всяком случае, мне так показалось.
Я слышал, как играли флейты, эти звуки резали воздух как деревянные ножи.
Со мной был Иосиф, он заставил меня выпить немного супа. Рядом сидела Маленькая Саломея, взволнованная, с широко раскрытыми глазами.
— Ты знал, что моя мама умерла?
— Мне очень жаль, — сказал я.
— И младенец тоже умер, потому что был внутри ее.
— Мне очень жаль, — повторил я.
— Ее уже похоронили. Ее положили в пещеру.
Я промолчал.
Вошли мои тети, Саломея и Есфирь, они принесли Саломее супу, накормили ее и уложили. Маленькая Саломея без остановки задавала вопросы о своей матери.
— Ее накрыли? — спрашивала она. — Она была бледной?
Ее просили успокоиться.
— Она плакала, когда умирала?
Я заснул.
Когда я проснулся, дети в комнате все еще спали. Теперь здесь лежали и мои старшие братья, тоже заболевшие.
Я смог встать только на следующее утро.
Сначала я решил, что в доме все еще спят, и вышел во двор.
Было тепло. За время моей болезни листья на смоковнице стали очень большими. Виноградную лозу усыпали белые цветы. Высокое синее небо стояло надо всем огромным куполом; в нем плыли белые облака, не грозившие дождем.
Я был так голоден, что готов был съесть что угодно. Я не помнил, чтобы когда-нибудь так сильно хотел есть.
Из комнат, что занимал Клеопа со своей семьей на другой стороне двора, послышались голоса. Я вошел и увидел там маму и дядю. Они сидели на полу и разговаривали, перед ними стояли блюда с хлебом и соусом. Окно занавешивала лишь тонкая ткань. На плечи мамы и Клеопы падал свет.
Я присел рядом с мамой.
— …И буду заботиться о них. Я обниму их и прижму к себе, потому что теперь я их мать, а они — мои дети. — Вот что говорила она Клеопе. — Ты понимаешь меня? Теперь они мои дети. Они братья и сестры Иисуса и Иакова. Я могу позаботиться о них. Я хочу, чтобы ты верил мне. Все обращаются со мной как с ребенком, но я уже не девочка. Я буду им настоящей матерью. Мы все одна семья.
Клеопа кивал, но вид у него был рассеянный.
Он подал мне хлеба, прошептал слова благословения, и я повторил их за ним, тоже шепотом. А потом набросился на хлеб.
— Нет-нет, не ешь так быстро, — остановила меня мама. — Тебе еще нельзя. И выпей вот это. — Она придвинула ко мне чашку с водой. Мне же хотелось еще хлеба.
Мама провела рукой по моим волосам. Поцеловала меня.
— Ты слышал, что я говорила сейчас твоему дяде?
— Они мои братья и сестры, — кивнул я, — и всегда ими были. — И я затолкал в рот еще один кусок хлеба с соусом.
— Все, хватит, — сказала мама. Она собрала блюда с едой, поднялась и вышла из комнаты.
Я остался сидеть вместе с дядей. Только придвинулся к нему поближе.
Его лицо было спокойным, как будто горе и слезы ушли, оставив после себя пустоту.
Он обернулся и посмотрел на меня очень серьезно.
— Как ты думаешь, Господь Всевышний должен был забрать одного из нас? — спросил он. — И раз меня помиловали, то вместо меня забрали ее?
Я так удивился, что едва дышал. Мне тут же вспомнилась моя молитва о том, чтобы он жил, которую я вознес Небесам на реке Иордан. Я помнил силу, что лилась из меня в Клеопу, когда я прикоснулся к нему рукой, а он пел псалмы, стоя в реке, и ни о чем не знал.
Я пытался сказать что-нибудь, но слова не шли.
Что мне оставалось? Только заплакать.
Он обнял меня, успокаивая.
— Ах, мой родной.
— Господи! — начал молиться он. — Ты исцелишь меня, даруешь мне жизнь. Вот, во благо мне была сильная горесть… Живой, только живой прославит Тебя, как я ныне: отец возвестит детям истину Твою.
Мы несколько недель не выходили за пределы нашего двора.
Мои глаза болели на свету. Мы с Клеопой покрасили часть комнат свежей побелкой. Однако те, у кого была работа в Сепфорисе, ходили в город.
Наконец все выздоровели, даже крошка Есфирь, за которую тревожились сильнее всего, потому что она была совсем еще младенцем. Однако я видел, что с ней все будет в порядке: она снова начала громко плакать, как раньше.
Рав Шеребия, священник с деревянной ногой, пришел к нам в дом с водой очищения, чтобы окропить нас, а потом приходил и в последующие дни. Эту воду он сделал из пепла красной телицы, которую зарезали и сожгли в храме, как предписано Законом, и живой воды из источника, что течет возле синагоги на краю деревни.
Водой очищения окропляли несколько дней подряд не только нас, но и весь дом, и всю кухонную утварь и горшки, в которых держали воду, вино и пищу. Окропляли все, даже микву.
После каждого окропления мы окунались в микву; и после заката на последний день окропления мы все и наш дом очистились.
Мы стали нечисты оттого, что под крышей нашего дома умерла тетя Мария. Для нас это была очень важная и торжественная церемония, особенно для Клеопы, который читал отрывки из Книги Чисел, где говорится об очищении и о том, как его проводить.
Меня захватил этот ритуал. Я решил для себя, что мне обязательно нужно будет когда-нибудь пойти в Иерусалим и своими глазами увидеть, как закалывают и сжигают красную телицу.
Когда-нибудь, но не сейчас, когда там идет война, только не сейчас. Через какое-то время в Иерусалиме наступит мир, и мы сможем пойти туда. Какое это будет зрелище, думал я: торжественное заклание телицы и ее сожжение, вместе с кожей, плотью, кровью и внутренностями. Так получают пепел, нужный для воды очищения. В храме столько удивительного, чего я еще не видел! Только теперь там сражаются люди.
Сейчас я помнил храм, заваленный мертвыми телами, заполненный стонущими людьми. Я помнил, как в храме умер человек, заколотый копьем. Тот солдат на лошади, что убил его, в моих воспоминаниях виделся мне существом, составленным из человека и лошади. Я помнил его копье, омытое кровью. А еще я помнил храм, каким видел его в своем сне, том странном сне… Как мне могло такое присниться?
Но все это ушло далеко-далеко.
После ритуала очищения на нас снизошел покой.
Я не мог сообразить, делали мы нечто подобное в Александрии или нет, и у меня оставались лишь смутные воспоминания о младенце, умершем, когда я жил в Египте. То был новорожденный сын моего дяди Алфея. Но в этом краю существовала традиция выполнять такие ритуалы в строгом соответствии с Законом. И все с радостью так и поступали.
Правда, я понимал, что мои дяди не стали дожидаться очищения, прежде чем вновь приняться за работу в Сепфорисе. Они не могли себе этого позволить. Некоторые из них не прерывали работы во все время нашей болезни. А женщины ходили на рынок и в огород, потому что иначе было нельзя. Я не задавал об этом никаких вопросов. Я понимал, что мы делали все, что было в наших силах. И я доверял решениям своих дядей и Иосифа. Люди делают только то, что могут.
Через некоторое время после очищения, когда я еще даже не начал выходить со двора, среди моих дядей возник жаркий спор.
В те дни в Сепфорисе было столько работы, что они могли выбирать, брать ли самую тяжелую работу, или самую любимую, или самую сложную, где они могли показать свое мастерство. Однако Иосиф, который принимал решение, назначал за любую работу одинаковую цену. Дяди считали, что это неверно, и их поддерживали другие плотники в Сепфорисе. Все хотели получать двойную плату за сложную и тонкую работу, а Иосиф отказывался поднимать цену.
Наконец мы все собрались и пошли на вершину холма к раву Берехайе, хотя им хотелось бы поговорить с равом Иакимом, самым строгим фарисеем.
— Нам нужен фарисей для решения этого вопроса, — сказал дядя Клеопа.
И все согласились, включая Иосифа. Но никто не мог обратиться к младшему раввину перед тем, как обратиться к старшему.
Рав Берехайя выслушал нас и тут же послал к раву Иакиму, фарисею, наказав сделать так, как скажет тот.
Для нас, детворы, места в доме рава Иакима не нашлось. Мы остались на улице, но становилось все жарче, и мы вернулись домой.
Мужчины отсутствовали довольно долго, но когда они пришли, то были в хорошем настроении. Похоже, решение рава Иакима устроило всех: в те дни, когда наши мужчины будут получать двойную плату, мы, дети, можем заниматься в школе до самого обеда. И Иосиф согласился на это!
Мы захлопали в ладоши! Это была замечательная новость. Мы с Иаковом радостно переглянулись. Даже Сила и Левий обрадовались. Обрадовался и Маленький Симеон, едва ли понимая, о чем идет речь.
Значит, мы сможем научиться большему. А семья получит больше денег.
Мама выглядела очень довольной.
В тот вечер за ужином мы пили хорошее вино, и в свете ламп Иосиф прочитал нам одну из греческих историй, которую мы обожали, со свитка, привезенного из Александрии: историю Товита.
Вся наша семья собралась послушать эту историю, даже женщины, потому что нам всем очень нравилось слушать, как ангел Рафаил явился Товии, сыну Товита, но не признался, что он ангел, и как он велел Товии поймать рыбу, что пыталась поглотить юношу, и приготовить из ее внутренностей снадобья, и как приказал ему жениться на молодой девушке Сарре, дочери Рагуила, и как Товия испуганно спрашивал, не правда ли это, что у Сарры уже было семь женихов и всех их убил в ночь свадьбы демон.
Мы хохотали, когда Иосиф читал эту часть голосом наивного Товия. А потом Иосиф снова стал ангелом Рафаилом:
— Послушай же меня, брат: ей следует быть твоею женою, а о демоне не беспокойся.
И Иосиф читал дальше голосом ангела о том, что Товия должен вложить внутренности рыбы в курильницу, и тогда запах внутренностей отгонит демона навсегда.
— Такой запах отогнал бы кого угодно, не только демона! — воскликнул Клеопа. Засмеялись все, даже мама.
Затем Иосиф быстро прочитал дальнейшие указания ангела Рафаила:
— Когда же тебе надобно будет приблизиться к ней, встаньте оба, воззовите к милосердому Богу, и Он спасет и помилует вас. Не бойся, ибо она предназначена тебе от века, и ты спасешь ее, и она пойдет с тобою, и я знаю, что у тебя будут от нее дети, и будут они братья и сестры, и хватит уже об этом.
И снова мы засмеялись, да так сильно, что слезы потекли у нас из глаз.
— Так вот как это делается! — сказала тетя Есфирь, и взрослые снова засмеялись, переглядываясь.
— «И хватит об этом»! — восклицала тетя Саломея, вызывая новые взрывы хохота среди женщин, как будто матери знали, что в этих словах еще больше смешного, чем мы догадывались.
— Уж ангел-то знает! — веселилась тетя Есфирь. И вдруг все примолкли. Смех стих.
Я увидел, что все сначала смотрели на мою маму, а потом отводили глаза в сторону.
Мама же, опустив голову, помолчала немного, а потом улыбнулась. Она засмеялась. Она качала головой и смеялась, и все подхватили ее смех.
В этой истории было еще много забавных мест, и мы знали их все. От запаха рыбьих внутренностей демон бежал, и тогда ангел связал его. Товия полюбил Сарру, а отцу ее Рагуилу так понравился, что тот не хотел отпускать его из своего дома, и брачный пир длился четырнадцать дней, а когда Товия добрался домой, то он сумел вылечить слепого отца опять же с помощью рыбьих внутренностей, как научил его ангел, и снова был брачный пир, и все были счастливы. Затем шла более серьезная часть истории, длинные и прекрасные молитвы Товии, которые мы все знали наизусть и повторили хором по-гречески.
Когда мы уже близились к концу, Иосиф, который вел нас, стал произносить слова медленнее, как будто здесь они имели для нас большее значение, чем когда мы были в Египте.
— Иерусалим, город Святый! Он накажет тебя за дела сынов твоих и опять помилует сынов праведных. Славь Господа усердно и благословляй Царя веков, чтобы снова сооружена была скиния Его в тебе с радостью…
Мы все подумали о сражениях, что по-прежнему шли в Иерусалиме. Молитва продолжалась, и я постарался отодвинуть воспоминания прочь; я видел теперь храм таким, каким он был до того, как в нем началось побоище.
Я видел высокие стены, видел сотни людей, собравшихся там, чтобы помолиться, проходящих через ванны, через туннель, во двор язычников. Я слышал, как люди выкрикивают строчки из псалмов.
А мы молились, повторяя за Иосифом:
— Многие народы издалека придут к имени Господа Бога с дарами в руках, с дарами Царю Небесному; роды родов восхвалят тебя с восклицаниями радостными…
Внутри меня засиял свет, и я погрузился в сон, сладостный, легкий сон, сквозь который я слышал слова молитвы, все еще лежа на циновке, подложив руку под голову: «И назовут Тебя Избранным и будут звать так во веки веков».
Вот так болезнь покинула наш дом. Смерть покинула наш дом. И вся нечистота исчезла из него. И слезы. И хотя мой сон о странном создании с крыльями и прекрасными глазами все еще беспокоил меня и то, что я не могу никому рассказать о нем, тревожило мое сердце, вскоре я сумел спрятать воспоминание о нем подальше, как спрятал воспоминание о залитом кровью храме. И жизнь снова продолжалась. Я был счастлив и знал это, потому что еще раньше я хорошо понял, что такое несчастье и что такое страх, болезнь и горе. А теперь все это прошло.
