18

Со временем я полюбил утренние часы, посвященные занятиям. Трех раввинов мы называли старейшими, а самым старшим из них был великий учитель, тоже священник, но уже слишком старый, чтобы ходить в Иерусалим, и он рассказывал нам самые удивительные истории, которые я когда-либо слышал. Его звали Берехайя бар Финеес, и он всегда был дома ранними вечерами, если кто-нибудь из мальчиков хотел зайти к нему в гости, а жил он почти на самой вершине холма в просторном доме, потому что у него была богатая жена.

По утрам мы повторяли и заучивали отрывки из священных книг, примерно так же, как делали это в Александрии, но здесь мы всегда читали на иврите и разговаривали чаще всего на нашем родном языке. А если очень постараться, то можно было уговорить рава Берехайю рассказать нам о его собственных приключениях.

Вечерами же он сидел в своей библиотеке, раскрыв дверь, выходящую во двор. Он всегда с улыбкой называл свою библиотеку скромной, и такой она и была, если сравнивать ее с огромной библиотекой Филона, однако это было теплое и приятное место, куда хотелось зайти. Раввин всегда с удовольствием отвечал на любые наши вопросы. Я же, как бы ни уставал после работы, каждый день поднимался на холм, чтобы если не поговорить с равом Берехайей, то хотя бы недолго посидеть у его ног.

Его добрые слуги всегда угощали нас, мальчишек, прохладной водой, и я готов был часами сидеть в маленькой библиотеке и слушать рассказы раввина, но надо было возвращаться домой.

Самым младшим из учителей был немногословный рав Шеребия, и он тоже был священником и тоже не мог ходить в храм, так как однажды пережил ужасное приключение по дороге от Иерихона. Когда настала его очередь выполнять обязанности священника, он пошел в храм, а по дороге на него напали разбойники. Они избили его и его брата, и он упал со скалы, сильно повредив ногу. Иерусалимским врачам, лечившим его, пришлось отрезать эту ногу.

Теперь у него была деревянная нога, однако ее было не видно под одеждами, поэтому со стороны он выглядел как здоровый человек с быстрыми, уверенными движениями. Но Господу не могут служить священники, лишившиеся какой-либо части тела, и тогда Шеребия стал раввином в деревенской школе. Все уважали его за ученость. Говорили, что фарисеем он стал только после того, как не смог ходить в храм. Его братья также были священниками, только жили не в Назарете, а в Капернауме, недалеко от нашей деревни.

Средний по возрасту учитель, тот самый, что первым встретил нас в синагоге, звался рав Иаким. Он был великим фарисеем, и хотя все три раввина носили голубые кисточки на своих одеждах, именно рав Иаким был самым строгим во всех своих привычках и обычаях и старался нас приучить к тому же.

Все члены большой семьи рава Иакима, включавшей дядей, братьев и сестер с мужьями и детьми, были фарисеями. Они ели только в обществе друг друга, как было принято среди фарисеев, и не соблюдали те традиции Назарета, которые расходились с их правилами. Но все жители обращались к ним, когда надо было решить какой-то сложный вопрос. Два брата рава Иакима были деревенскими писцами, они писали письма под диктовку жителей Назарета и читали письма для тех, кто был слишком стар и не мог читать. Эти люди писали и другие документы, в которых возникала нужда, и очень часто можно было видеть, как они сидят в своем дворе, склонившись над столом, а рядом стоит житель деревни, объясняющий, что ему нужно. А иногда жители кричали или плакали — это случалось, когда писцы читали письма с дурными вестями.

Этих трех учителей жители часто просили быть судьями в спорах, но были в деревне и другие старые люди, которые из-за преклонного возраста редко покидали свои дома, но, когда возникала такая необходимость, они собирались все вместе и разбирали дела.

Люди приходили также и к Старому Юстусу, нашему дяде, чтобы узнать его мнение по тому или иному вопросу. А ведь Старый Юстус не мог говорить, и я ясно видел, как видели и все остальные, что он не понимает ни слова из того, что ему рассказывают. И тем не менее люди шли к нему и изливали свои печали, а он кивал в ответ. А иногда широко раскрывал глаза и улыбался. Он любил, когда с ним разговаривали. И люди радовались, видя, что он доволен, и от этого у них тоже поднималось настроение, и они уходили домой, рассыпаясь в благодарностях.

Мама только качала головой. И Старая Сарра качала головой.

И должен сказать, что и к Старой Сарре приходило много людей. К ней шли и мужчины, и женщины. Мне даже казалось, что Сарру так почитали благодаря ее возрасту и уму, что больше никто и не помнил, мужчина она или женщина.

Мне доводилось слышать кое-что из того, с чем приходили люди к Старому Юстусу и Старой Сарре, и я очень много узнал о деревне: и того, что мне было интересно, и того, чего мне знать не хотелось.

Многое я узнал и от других детей, живших в деревне: от слепой Марии, которая всегда сидела во дворе дома своего отца, полная смеха и любящая поговорить, и от мальчиков, приходивших поиграть со мной, например, от Симона-дурака, который совсем не был дураком, зато все время смеялся и был очень добр ко всем, и от Ясона Толстого, который действительно был толстым, и от Круглого Иакова, и от Высокого Иакова, и от Смелого Михаила, и от Даниила Усердного, которого звали так потому, что за любое дело он принимался с жаром.

Но ни от кого не услышал я ответов на вопросы, которые глодали мою душу. Я изо всех сил старался не забыть мамины слова, — я повторял их всякий раз, когда делал какую-то медленную работу, например шлифовал ножки стола, или когда мы шли в школу или возвращались обратно. Но меня всегда отвлекали разговоры или пение, и я не мог как следует сосредоточиться. Конечно, я помнил, что сказала мне мама, но помнил не слова, а образы. Моей маме явился ангел; ни один мужчина не был моим отцом… Но что все это значит?

Я думал над этим, когда только мог, но у нас было много работы и разных дел.

Всегда, когда я не работал, я навещал раввинов. Я не хотел уходить от них. Рав Берехайя очень интересовался нашей жизнью в Александрии и часто расспрашивал меня об этом городе. Ему нравилось слушать, как я рассказываю, и его жене Мириамне, той самой богатой и совсем еще не старой женщине, нравилось, и ее отец, старик с белыми волосами, часто приходил в ту комнату, где мы беседовали.

Рав Берехайя прочитал свитки Филона, которые подарила ему наша семья, и у него возникли вопросы о Филоне, на которые я, как мог, ответил, особенно подчеркивая, что Филон всегда был добр и щедр ко мне и даже водил меня посмотреть Великую синагогу, и упомянул, что Филон изучал Закон и писания пророков и говорил о них так, как будто был раввином, хотя был недостаточно стар для этого, как считали люди. И я подробно описал прекрасный дом Филона — но не слишком подробно, как положено.

Плотник должен внимательно относиться ко всему, что он говорит о домах тех, на кого работает. Дом — это личное владение, меня всегда этому учили. Однако дом Филона наполняли молодые ученики, туда приходили александрийские раввины, и поэтому я счел возможным описать узоры на мраморном полу и полки со свитками, поднимающиеся к самому потолку.

Еще мы говорили о порте Александрии и о Великом маяке, который я отлично разглядел, отплывая с семьей на корабле. И я рассказал о храмах, которые не мог не видеть даже самый послушный еврейский мальчик, поскольку они стояли повсюду и были очень красивы, и о рынке, где можно купить практически все, что угодно, и о том, что люди в Александрии говорят и на греческом, и на латыни, и на многих других языках.

Я тоже знал несколько слов по-латыни, правда, совсем немного.

Всем было интересно послушать и о кораблях, а мне в Александрии довелось видеть много судов, потому что там были не только морские суда, которые отправлялись из порта в Грецию, Рим и Антиохию, но и речные, ходившие по реке Нил.

Порой мне казалось, что в таких рассказах я вижу Александрию отчетливее, чем когда жил в ней. Наверное, потому, что вопросы Мириамны и старого раввина, ее отца, помогали мне вспомнить то, что забылось или стерлось из памяти. Я вспомнил о библиотеке, которую перестроили после того, как ее сжег Юлий Цезарь. И я вспомнил об особом еврейском празднике, когда мы отмечали перевод Закона и писаний пророков и других священных книг на греческий.

Здесь, в Назарете, никто не собирался учить нас на греческом языке, но этот язык в округе знали очень многие, особенно в Сепфорисе, где располагались говорящие на греческом языке солдаты царя. Говорили на нем и большинство ремесленников, и наши раввины (они не только говорили на нем, но и писали). Они знали греческий перевод Писания. У них были его копии. Так они мне сказали. Но учили нас здесь только на иврите, а дома и между собой мы говорили по-арамейски. В синагоге Писание читали на иврите, а потом раввин объяснял прочитанное на языке, понятном для всех. Это делалось для того, чтобы те, кто не знает священного языка, все равно могли понять, о чем говорится в Писании.

Я бы хотел все время проводить вместе с равом Берехайей. Но этому не суждено было сбыться.

Мы с Иосифом недолго занимались ремонтом нашего дома. Вскоре нам пришлось пойти в Сепфорис, потому что там было очень много работы. Люди нуждались в крыше над головой после ужасной войны, и у них имелись деньги, чтобы заплатить. Нам даже предлагали заплатить в два раза больше, чем полагалось за день труда, но Иосиф не брал таких денег, прося ровно столько, сколько мы обычно получали в Александрии. И он брался только за такую работу, где мы, по его мнению, были нужнее всего.

Он и его братья и мой дядя Клеопа осматривали руины дома, расспрашивали владельцев о том, что оставалось непонятным, и потом выстраивали дом заново точно так, как было. Они сами следили и за покраской, и за оштукатуриванием, и за каменотесными работами и заботились о том, чтобы было сделано все, от начала и до конца, как принято это было в Египте. Мы с Иаковом научились ходить на рынок и отбирать рабочих из людей, собравшихся там в поисках заработка.

Всегда, чем бы мы ни занимались, нам приходилось что-то поднимать, держать, переносить, мы кашляли от пыли и пепла. И еще меня пугали слухи о новых бедах в Иерусалиме, где, как говорили люди, полыхало настоящее восстание. Вся Иудея сражалась, а в холмах Галилеи нашли убежище разбойники.

Также я слышал разговоры о том, что несколько молодых людей, несмотря на все то, что случилось в Галилее, собираются пойти в Иерусалим, чтобы сражаться в этой войне. Они считали, что это их священный долг.

Тем временем римские войска старались подавить восстание в Иудее, и с ними по-прежнему были арабские войска, и эти арабы жгли иудейские поселения. А вся семья царя Ирода была сейчас в Риме, где они ссорились и спорили перед Августом, решая, кто из них должен взойти на престол.

Но что бы я ни слышал, зубы мои больше не стучали от страха, и в нашей семье мало говорили об этих событиях. Повсюду вокруг нас вырастали новые здания, предназначенные для царя из рода Иродов, кто бы им ни стал. Со всей окрестности в Сепфорис стекались люди — кто латал крыши, кто подносил воду для работников, кто смешивал краски, кто готовил раствор для каменной кладки. Наша семья могла предложить таким людям столько работы, что сколько бы ни находилось желающих помочь, рук все равно не хватало.

Как-то дядя Клеопа оглядел город и сказал задумчиво:

— Теперь Сепфорис станет еще больше, чем раньше.

— Но кто же будет царем? — спросил я.

Он издал звук, показывавший, сколь сильна его нелюбовь ко всему семейству Иродов, но ничего не ответил мне, поскольку в этот момент на него многозначительно посмотрел Иосиф.

В городе по-прежнему оставались римские воины, чтобы поддерживать порядок и следить за тем, чтобы мятежники, спрятавшиеся в холмах, не вернулись. И еще им приходилось выслушивать бесконечные жалобы горожан: о сыне, который ушел из дома и не вернулся, о доме, который сгорел дотла, и о многом другом. И солдаты иной раз вскидывали руки кверху и умоляли людей замолчать, не зная, что делать с их просьбами.

Солдаты пили в открытых тавернах и покупали еду у уличных торговцев. Они смотрели, как мы работаем. Они ходили к писцам, чтобы те написали письма их женщинам и детям.

Сепфорис был еврейским городом. У меня не было в этом никаких сомнений. Здесь не было ни единого языческого храма. Здесь редко встречались женщины, готовые поговорить с солдатами, только пожилые хозяйки таверн, да и то зачастую у них были свои мужчины. Солдаты зевали и украдкой бросали взгляды на наших женщин, идущих по своим делам, но что они могли увидеть? Наши женщины всегда одевались как положено, носили сверху покрывала и накидки.

В Александрии же в толпе часто попадались гречанки и римлянки, среди которых тоже были скромные женщины, укрытые накидками, но были и другие, которые любили находиться в общественных местах. Нам не разрешали смотреть на таких женщин, однако это не всегда получалось.

Здесь все было по-другому.

Когда стало известно о волнениях в Иерусалиме, люди стали собираться группами, чтобы обсудить эту новость, и принялись бросать долгие взгляды на солдат, а те тут же нахмурились, прекратили все дружелюбные разговоры с жителями и ходили по улице небольшими отрядами, а не поодиночке. Однако ничего плохого не случилось.

Что касается нашей семьи и многих других, мы работали, какие бы новости ни доходили до нас. Во время работы мы негромко молились. Собираясь перекусить в середине дня, мы благословляли Господа и благословляли нашу еду и питье. После еды мы снова брались за работу.

В общем, работать мне нравилось. Но гораздо больше мне нравилось учиться в Назарете.

Ну а больше всего я любил ходить в Сепфорис и обратно. Воздух был теплым, урожай почти собран, повсюду рощи, куда ни взглянешь. На миндальных деревьях цветки уже завяли, но многие другие деревья еще стояли в полном цвету. Каждый день я замечал что-то новое.

Я хотел свернуть с дороги и углубиться в лес, но не мог. Поэтому иногда я убегал вперед и ненадолго входил в придорожные рощи. Когда-нибудь, думал я, у меня будет время, чтобы бродить по окрестным лесам и деревням, а сейчас моя жизнь и так полна.

Разве можно просить о большем, имея то, что у нас есть?