17
В тот вечер было решено, что в доме останемся работать мы с Иосифом, а Алфей с сыновьями Левием и Силой, Клеопа и, возможно, Симон отправятся в Сепфорис, где наберут еще работников и возьмут заказ Янная. Предлагались хорошие деньги. И погода установилась отличная.
А еще все мальчики, где бы они ни работали, по утрам должны ходить в синагогу, где три раввина учат детей грамоте и Закону. Только после занятий нам можно будет присоединиться к мужчинам, то есть где-то около полудня.
В школу мне идти совсем не хотелось. Но понял я это только тогда, когда все мужчины нашей семьи вновь зашагали вверх по улице. Мне стало страшно.
Я оглянулся и увидел, что Клеопа ведет за руку Маленького Симеона, дядя Алфей Маленького Иосия, дядя же Симон сопровождал Левия и Силу. Может, все идет как надо?
Возле школы стояло трое мужчин, которых я уже видел в синагоге, и мы остановились перед старейшим из них. Он пригласил нас войти. Этот человек в субботу ничего не говорил и не учил.
Конечно, он был слишком стар, а в субботу я почти не разглядел его, потому что боялся делать это в синагоге. Оказалось, что он был учителем в школе.
Иосиф обратился к нему:
— Вот наши сыновья, их надо учить. Что мы можем сделать для вас?
С этими словами он протянул раввину кошель, однако раввин не взял его.
Когда я увидел это, мне стало плохо.
Никогда прежде я не сталкивался с тем, чтобы мужчина отказался принять кошель. Я поднял глаза и увидел, что старик смотрит прямо на меня. Я тут же уставился в землю. Мне хотелось плакать. Я не мог вспомнить ни слова из того, что говорила мне мама в ту ночь в Иерусалиме, только видел перед собой ее лицо. И лицо Клеопы, когда он, умирающий, как все думали, заговорил со мной.
У старого раввина волосы и борода были совершенно седыми. Его одежды были пошиты из тончайшей шерсти, а кисточки приторочены, как положено, голубой нитью. Он заговорил тихим добрым голосом:
— Да, Иосиф. Иакова, и Силу, и Левия я знаю. Но кто такой Иисус бар Иосиф?
Ни слова не промолвили мужчины, стоявшие позади меня.
— Ребе, ты видел его в субботу, — ответил Иосиф. — Ты знаешь, что он мой сын.
Мне не надо было смотреть на Иосифа, я слышал по его голосу, как ему неловко.
Я собрал все свои силы и взглянул на старика. Он же не отводил взгляда от Иосифа.
Из глаз моих полились слезы. Я ничего не мог с ними поделать. Они текли по щекам, как ни старался я их остановить.
Старый раввин молчал. Все тоже молчали. Потом заговорил Иосиф — голосом, которым он обычно произносил молитву:
— Иисус, сын Иосифа, сына Иакова, сына Матфана, сына Елеазара, сына Елиуда из племени Давида, который пришел в Назарет по велению царя, чтобы заселить Галилею языческую. И сын Марии, дочери Анны, дочери Маттафии, и Иоакима, сына Самуила, сына Заккая, сына Елеазара, сына Елиуда из племени Давида, — сын Марии, дочери Анны и Иоакима, одной из тех, кого послали в Иерусалим, чтобы быть среди восьмидесяти четырех избранных девочек в возрасте до двенадцати лет и одного месяца, которые каждый год ткут две храмовые завесы для храма, что она и делала, пока не выросла и не вернулась домой. И так записано в храме, указаны годы ее услужения и вся ее родословная, а также день, когда был обрезан этот ребенок.
Я закрыл глаза и медленно открыл их снова. Раввин выглядел довольным, и когда он заметил, что я смотрю на него, то даже улыбнулся. Потом он снова поднял взгляд на Иосифа.
— Здесь нет никого, кто бы не помнил твоей помолвки, — сказал он. — И есть еще кое-что, что трудно забыть. Разумеется, ты понимаешь все это.
Опять установилось долгое молчание.
— Я помню то утро, — продолжил раввин таким же тихим и добрым голосом, как раньше, — когда твоя юная нареченная вышла из твоего дома с плачем…
— Ребе, здесь маленькие дети, — прервал его Иосиф. — И некоторые вещи им должны рассказывать отцы в положенное время.
— Отцы? — переспросил раввин.
— По Закону я отец этого ребенка, — твердо произнес Иосиф.
— Но где ты женился на своей нареченной и где был рожден твой сын?
— В Иудее.
— В каком городе Иудеи?
— Это недалеко от Иерусалима.
— Но не в Иерусалиме?
— Мы поженились в Вифании, — ответил Иосиф, — в доме родственников моей жены, священников храма, — Елизаветы и ее мужа Захарии.
— Ах вот как! И там же родился ребенок?
Иосиф явно не хотел говорить, где я родился. Но почему?
— Нет, — неохотно сказал он. — Не там.
— А где же?
— В Вифлееме.
Раввин застыл на мгновение, потом повернул голову в одну сторону и в другую, где стояли два других раввина, и они тоже посмотрели на него. Но ничего не было сказано.
— В Вифлееме, — задумчиво повторил раввин. — В городе Давида.
Иосиф промолчал.
— Почему же ты покинул Назарет и отправился в Вифлеем? — спросил его раввин. — Ведь родители жены твоей, Анна и Иоаким, уже были в преклонных годах?
— Из-за переписи, — отвечал Иосиф. — Я должен был пойти. В Вифлееме у меня был надел земли, на который вернулись мои предки после пленения, и я должен был или подтвердить свои права на эту землю, или потерять ее. Поэтому я пошел туда, где родились мои предки.
— Хм… — задумался раввин. — И ты подтвердил свои права.
— Да, подтвердил, а потом продал землю. Затем ребенка обрезали, и его имя внесли в записи храма, как я уже говорил, и их можно прочитать.
— Действительно, можно, — протянул раввин, — но только пока новый царь евреев не сочтет нужным сжечь эти записи, чтобы скрыть свое происхождение.
Это замечание вызвало тихий смех со стороны мужчин, его подхватили и старшие мальчики, находящиеся в комнате. Я только тогда заметил их.
Я же не понял, что значат эти слова. Наверное, речь шла о дурных поступках старого царя Ирода, которым конца не было.
— А потом ты пошел в Египет? — продолжил расспросы раввин.
— Да, мы работали в Александрии: я, мои братья и брат моей жены, — кивнул Иосиф.
— А ты, Клеопа, оставил свою мать и своего отца, чтобы сопроводить сестру в Вифанию?
— У матери и отца были слуги, — сказал Клеопа. — И с ними была Старая Сарра, дочь Элиши, и Старый Юстус еще не был немощным старцем.
— Да, я помню, — согласился старый раввин, — и ты совершенно прав. Однако как же твои родители оплакивали своего сына и свою дочь!
— Мы о них тоже горевали, — сказал Клеопа.
— И ты взял в жены египтянку.
— Еврейскую женщину, — возразил Клеопа, — рожденную и воспитанную в одной из еврейских общин Александрии. И в хорошей семье, которая посылает вам в дар вот это.
Подарок оказался полной неожиданностью для всех. Клеопа держал на ладони два маленьких свитка, оба в изящных футлярах с бронзовой отделкой.
— Что это? — спросил старый раввин.
— Боишься прикоснуться, ребе? — спросил Клеопа, подходя поближе к раввину. — Это два коротких договора, составленных Филоном Александрийским, ученым и философом, если хотите, которого весьма уважают раввины Александрии. Свитки куплены на рынке и переданы тебе в качестве дара.
Раввин протянул руку.
Я затаил дыхание, когда он смыкал на свитках пальцы.
Я и не знал, что у моего дяди есть свитки, писанные самим Филоном. Я и мечтать не мог о таком. И то, что раввин принял их, так обрадовало меня, что на моих глазах вновь выступили слезы. Однако я не произнес ни звука.
— Сколько же седых волос у этого Филона Александрийского? — проговорил раввин, и все рассмеялись, и опять я не понял почему.
Тем не менее я чувствовал себя гораздо лучше. Ведь говорили не обо мне.
— Если бы ты был его обвинителем, то он бы точно поседел! — ответил Клеопа.
Я услышал, как Иосиф шепотом отчитывает Клеопу, но мальчики в комнате смеялись, и на лице старого раввина засияла широкая улыбка.
Клеопа не мог остановиться.
— Давайте соберем деньги, — обвел он комнату рукой, — и отправим раввина в Александрию. Там очень нужны фарисеи, чтобы приструнить нерадивых!
Снова смех. Смеялся старый раввин. Смеялись два других раввина. Смеялись все.
— Благодарю тебя за подарок, — сказал старый раввин. — Ты не изменился за это время. Что ж, раз вы теперь вернулись, и все знают, какие вы умелые работники, то посмотрите сами, какую работу нужно произвести в синагоге, которую наш старый плотник, Господь упокой его душу, не смог выполнить в годы, пока вас не было.
— Я уже вижу, что нужно сделать, — ответил Иосиф, — и мы твои слуги, мы сделаем все, что ты пожелаешь. Сразу скажу, что внутри здание нужно заново покрасить и поправить дверные проемы, а наружные стены мы оштукатурим и еще починим скамьи, если нам будет это позволено.
Тишина.
Я оторвал глаза от пола. Три старика смотрели прямо на меня.
Почему? Что еще они хотят спросить? Что еще нужно сказать? Я почувствовал, что лицо мое снова вспыхнуло. Я краснел, но не знал почему. Я краснел под взорами всех и каждого, кто был в комнате. Слезы текли по моим щекам.
— Посмотри на меня, Иисус бар Иосиф, — обратился ко мне раввин.
Я послушался.
Он спросил меня на иврите:
— Почему финикийцы состригли Самсону волосы?
— Прошу простить меня, ребе, но это были не финикийцы, — ответил я на иврите. — Это были филистимляне. А сделали они так для того, чтобы лишить Самсона силы.
Потом он заговорил по-арамейски:
— Где сейчас Элиша, вознесенный на небо на колеснице?
— Прошу ребе простить меня, — ответил я, тоже по-арамейски. — Вознесен в колеснице был не Элиша, а Илия, и он сейчас с Господом.
Следующий вопрос был на греческом:
— Кто тот, что пребудет в саду Эдемском и записывает все, что происходит в этом мире?
Я ответил не сразу. Подумав, сказал по-гречески же:
— Никто. В Эдеме никого нет.
Раввин посмотрел направо, потом налево. Два другие раввина тоже посмотрели на него, затем они все вместе воззрились на меня.
— В Эдеме никто не записывает деяния нашего мира? — повторил старый раввин, подняв брови.
Я снова задумался. Я отлично понимал, что должен говорить то, что знаю. Однако я не мог объяснить, откуда у меня это знание. Или это память? Я сказал по-гречески:
— Люди говорят, что это Енох, но Эдем пуст и будет пуст до тех пор, пока Господь не скажет, что весь мир снова станет раем.
Раввин вернулся к арамейскому языку:
— Почему Господь нарушил свое обещание царю Давиду?
— Господь не нарушил его, — немедленно ответил я. Это я знал давно и твердо. Мне даже не надо было задумываться над ответом. — Господь не нарушает обещаний. Престол Давида там…
Раввин заговорил не сразу. Молчали и остальные. Старые раввины на этот раз даже не переглядывались друг с другом.
— Почему на престоле нет царя из рода Давидова? — спросил раввин громче, чем раньше. — Где этот царь?
— Он придет, — сказал я. — И дом его будет вечен.
Лицо раввина смягчилось. Он снова заговорил тихим голосом.
— Не плотник ли построит этот дом? — проговорил раввин.
Смех. Старики засмеялись первыми, потом — мальчики, сидевшие на полу. Но старый раввин не смеялся. Я заметил, как по его лицу скользнула печаль, но потом она исчезла, и раввин ждал моего ответа, глядя на меня добрыми глазами.
Лицо мое пылало.
— Да, ребе, — выпалил я. — Плотник построит дом царя. Плотник всегда нужен. Даже сам Господь время от времени становится плотником.
Старый раввин удивленно смотрел на меня. Все вокруг зашумели. Мой ответ никому не понравился.
— Объясни, что это значит, — велел мне раввин на арамейском языке.
Я припомнил слова, что не раз говорил мне Иосиф:
— Разве не Господь сказал Ною, какого размера должен быть ковчег и из какого дерева его строить? Разве не Он сказал, что ковчег нужно осмолить внутри и снаружи, не Он ли сказал, какой высоты сделать ковчег и где Ной должен прорубить окно, а где дверь, с точностью до локтя?
Я остановился.
Лицо старейшего из раввинов медленно осветилось улыбкой. Больше я ни на кого не смотрел. Было тихо.
— И разве не верно, — продолжил я на нашем родном языке, — что Господь сам послал пророку Иезекиилю видение о новом храме, определив размеры галерей, и колонн, и ворот, и алтаря, показав, как все должно быть сделано?
— Да, это верно, — улыбался старый раввин.
— И еще, господин мой, — не умолкал я, — разве не Премудрость сказала, что, когда Господь создавал мир, Премудрость была там как главный работник, и если Премудрость не есть Господь, что тогда Премудрость?
Тут я умолк, удивившись собственным словам. Не знаю, откуда они взялись. Но потом я продолжил:
— Ребе, разве Навуходоносор не отправил плотников в Вавилон вместо того, чтобы убить их, потому что они знали, как строить? И когда Кир, царь персидский, повелел, что мы можем вернуться, плотники пошли домой строить храм, как указано это было Господом.
Тишина.
Раввин отступил. Я не мог понять выражение его лица. С опущенной головой я стал мучительно перебирать, что я сказал не так.
Не выдержав, я снова заговорил.
— Почтенный ребе, — сказал я, — со времен Синая там, где Израиль, там и плотник — плотник, чтобы построить скинию. И не сам ли Господь сказал нам, каковы должны быть размеры скинии, и…
Наконец раввин остановил меня. Он засмеялся и поднял руку, призывая меня и всех остальных к тишине.
— Это хорошее дитя, — произнес он, глядя поверх меня на Иосифа. — Мне нравится этот ребенок.
Остальные старики закивали, увидев, что кивнул старейший из них. Снова зазвучал смех, но не громкий хохот, а тихое посмеивание, бегущее по комнате.
Старый раввин указал на пол прямо перед собой.
Я уселся на циновку.
Раввин побеседовал еще немного, дружелюбно и спокойно, с Иаковом и другими мальчиками нашей семьи, но я уже ничего не слышал. Я знал только, что худшее позади. Сердце мое билось так громко, что я не сомневался, этот стук слышали все. Слезы я так и не вытер, но плакать перестал.
Наконец мужчины ушли. Начались занятия в школе.
Старый раввин задавал вопросы и отвечал на них, а мальчики повторяли за ним. С закрытыми дверями в комнате скоро стало тепло.
В то утро в школе со мной больше никто не заговаривал, и я тоже не задавал вопросов, просто заучивал ответы вместе со всеми и пел, а еще я иногда взглядывал на раввина, а он смотрел на меня.
Когда мы вернулись домой, вся семья собралась, чтобы поесть, и, разумеется, возможности расспросить взрослых у меня не было. Но по их лицам я видел, что они никогда не расскажут мне, почему старый раввин так долго говорил со мной. Я видел это по их глазам, по тому, как они смотрели на меня, как будто стараясь доказать, что все в порядке и все так и должно быть.
А мама выглядела счастливой, значит, догадался я, она не знала о том, что произошло в школе. Она улыбалась и сияла как девочка, раскладывая еду и уговаривая нас съесть еще немного, хотя мы уже наелись.
Я устал так, словно весь день помогал укладывать мраморные плиты. После еды я прошел в женскую комнату, не давая себе отчета в том, что делаю, улегся на мамину циновку и мгновенно заснул.
Меня разбудили громкие голоса и дурманящие ароматы похлебки и свежего хлеба. Оказалось, что день уже клонится к вечеру, я проспал полдня как младенец, и настала пора снова садиться за стол.
Я сходил к ванне, чтобы омыть холодной водой лицо и руки, а после склонился и окунул ладони в микву. Потом я вернулся и принялся за еду.
Закончив с похлебкой, я получил чашку с маслом и медом.
— Что это? — спросил я.
— Ешь, — сказал Клеопа. — Разве ты не знаешь, что это?
Иосиф при этих словах негромко рассмеялся, его смех подхватили мои дяди — их смех был как ветер, перебегающий с дерева на дерево.
Мама взглянула в мою чашку.
— Раз дядя говорит тебе, что надо есть, ешь, — сказала она.
Клеопа тихо проговорил:
— Маслом и медом будет он питаться, пока не научится отвергать злое и избирать доброе.
— Знаешь, чьи это слова? — спросила у меня мама.
Я поел масла и меда и предложил угощение Иакову, но он уже насытился. Тогда я вернул чашку Иосифу, и он передал ее дальше.
— Я знаю, что это слова Исайи, — ответил я маме, — но когда он их сказал и кому, не помню.
И снова все засмеялись. Я тоже смеялся.
Но я действительно не помнил. И не сильно старался вспомнить.
Мне хотелось задать один вопрос Клеопе, однако у меня не было такой возможности. Уже темнело. Я слишком долго спал днем. После школы я ничего не сделал, чтобы помочь взрослым. Больше так поступать нельзя, решил я.
